Текст книги "Переписка и деловые бумаги"

Автор книги: Антон Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 187 страниц)

Поклон и привет всем знаемым моим. Мамаше целую руку. Так как Маша в Крыму, то посылаю сие письмо на имя мамаши. Где Иван? Был ли папаша на Луке 29-го июня?

Почерк у меня преподлый, потрясучий. Это оттого, что пароход трясет. Писать трудно.

Перерыв. Ходил к своим поручикам пить чай. Оба они выспались и в благодушном настроении... Один из них, поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый курляндец, большой хвастун и Хлестаков, поющий из всех опер, но имеющий слуха меньше, чем копченая селедка, человек несчастный, промотавший прогонные деньги, знающий Мицкевича наизусть, невоспитанный, откровенный не в меру и болтливый до тошноты. Подобно Иваненке, любит рассказывать про своих дядей и теток. Другой поручик, Меллер, топограф, тихий, скромный и вполне интеллигентный малый. Если бы не Шмидт, то с ним можно было бы проехать без скуки миллион верст, но при Шмидте, вмешивающемся во всякий разговор, и он надоел. Однако к чему вам поручики? Неинтересно.

Будьте здоровехоньки. Подходим, кажется, к Горбице.

Линтваревым сердечный привет. Папаше буду писать особо. Алеше из Иркутска послал открытое письмо. До свиданция! Интересно знать, когда дойдет до вас это письмо? Вероятно, через 40 дней, не раньше.

Всех обнимаю и благословляю. Соскучился.

Ваш А. Чехов.

Завтра составляю форму телеграммы, которую вы пришлете мне на Сахалин. Постараюсь в 30 слов вложить всё, что мне нужно, а вы постарайтесь строго держаться формы.

Кусаются оводы.

838. Н. А. ЛЕЙКИНУ

20 июня 1890 г. Шилка под Горбицей.

Горбица, 20 июня.

Здравствуйте, добрейший Николай Александрович! Пишу Вам сие, приближаясь к Горбице, одной из казацких станиц на берегу Шилки, притока Амура. Вот куда меня занесло! Плыву по Амуру.

Из Иркутска я послал Вам письмо. Получили ли? С того времени прошло больше недели, в продолжение которой я переплыл Байкал и проехал Забайкалье. Байкал удивителен, и недаром сибиряки величают его не озером, а морем. Вода прозрачна необыкновенно, так что видно сквозь нее, как сквозь воздух; цвет у нее нежно-бирюзовый, приятный для глаза. Берега гористые, покрытые лесами; кругом дичь непроглядная, беспросветная. Изобилие медведей, соболей, диких коз и всякой дикой всячины, которая занимается тем, что живет в тайге и закусывает друг другом. Прожил я на берегу Байкала двое суток.

Когда плыл, было тихо и жарко.

Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии.

Проехал я на лошадях более 4000 верст. Путешествие было вполне благополучное. Всё время был здоров и из всего багажа потерял только перочинный нож. Дай бог всякому так ездить. Путь вполне безопасный, и все эти рассказы про беглых, про ночные нападения и проч. не что иное, как сказки, предания о давно минувшем. Револьвер совершенно лишняя вещь. Теперь я сижу в каюте первого класса и чувствую себя в Европе. Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал.

Свисток. Это Горбица. Ну, до свиданья, будьте здоровы, благополучны. Если успею, то опущу это письмо в ящик, если же нет, то погожу до Покровской станицы, где буду завтра. Почта с Амура идет редко, чуть ли не 3 раза в месяц.

Привет Прасковье Никифоровне и Феде.

Ваш А. Чехов.

Берега у Шилки красивые, точно декорация, но увы! чувствуется что-то гнетущее от этого сплошного безлюдья. Точно клетка без птицы.

839. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

20 июня 1890 г. Амур, пароход "Ермак".

Здравствуйте! Посылаю Вам, дорогой мой, привет из каюты I класса парохода "Ермак". Плыву по Амуру. Путешествие мое на лошадях кончилось; большие сапоги заключены под спуд, рожа вымыта, белье переменено, и московский жулик преобразился в барина. Пароход дрожит, трудно писать... Берега Амура красивы, но слишком дики, мне же безлюдье надоело.

Нахожусь под впечатлением Забайкалья, которое я проехал: превосходный край. Вообще говоря, от Байкала начинается сибирская поэзия, до Байкала же была проза. Обнимаю Вас. Кланяюсь низко Вашим.

Ваш А. Чехов.

20 июнь.

На обороте:

Станция Преображенская по Варшавской железной дороге

Алексею Николаевичу Плещееву.

840. М. В. КИСЕЛЕВОЙ

21 июня 1890 г. Амур под Покровской, пароход "Ермак".

Член Общества русских драматических писателей и оперных композиторов А. П. Чехов, благополучно завершив свое конно-лошадиное странствие (4500 верст), плывет теперь по Амуру и шлет Вам и всему Вашему семейству сердечный привет. Всё обстоит благополучно. Письмо это могло бы быть длиннее, если бы пароход не дрожал как в лихорадке: невозможно писать.

Действительный член Общества любителей российской словесности

А. Чехов.

21 июнь.

На обороте:

г. Воскресенск (Московской губ.)

Ее высокородию

Марии Владимировне Киселевой.

841. А. С. СУВОРИНУ

21 июня 1890 г. Амур под Покровской, пароход "Ермак".

Сим извещаю Вас, что пароход "Ермак" дрожит как в лихорадке и что поэтому нет никакой возможности писать. Благодаря такой чепухе все мои надежды, которые я возлагал на пароходное путешествие, рухнули. Остается теперь только спать да есть.

Вчера из Горбицы послал Вам телеграмму. Приветствую.

Ваш А. Чехов.

21 июнь.

На обороте:

г. Феодосия (Таврической губ.)

Алексею Сергеевичу Суворину.

842. ЧЕХОВЫМ

31 июня 1890 г. Амур под Покровской.

21-го, 6 часов вечера, недалеко от станицы Покровской.

Налетели на камень, сделали пробоину и теперь починяемся. Сидим на мели в качаем воду. Налево русский берег, направо китайский. Если бы я теперь вернулся домой, то имел бы право хвастать: "В Китае я не был, но видел его в 3-х саженях от себя". В Покровской будем ночевать. Учиним экскурсию.

Если бы я был миллионером, то непременно имел бы на Амуре свой пароход. Хороший, любопытный край. Советую Егору Михайловичу ехать не в Туапсе, а сюда; кстати же здесь нет ни тарантулов, ни фаланг. На китайском берегу сторожевой пост: избушка, на берегу навалены мешки с мукой, оборванные китайцы таскают их на носилках в избушку. А за постом густой, бесконечный лес. Будьте здоровы.

С нами едут из Иркутска институтки – лица русские, но некрасивые.

На обороте:

г. Сумы (Харьковской губ.)

Марии Павловне Чеховой.

843. ЧЕХОВЫМ

23-26 июня 1890 г. От Покровской до Благовещенска.

23 июнь.

Я писал уже вам, что мы сидим на мели. У Усть-Стрелки, где Шилка сливается с Аргунью (зри карту), пароход, сидящий в воде 2 1/2 фута, налетел на камень, сделал несколько пробоин и, набрав в трюм воды, сел на дно. Стали выкачивать воду и класть латки; голый матрос лезет в трюм, стоит по шею в воде и нащупывает пятками дыры; всякую дыру покрывают извнутри сукном, вымазанным в сале, кладут сверху доску и ставят на последней подпорку, которая, подобно колонне, упирается в потолок, – вот и починка. Выкачивали с 5 часов вечера до ночи, но вода всё не убывала; пришлось отложить работу до утра. Утром нашли еще несколько новых пробоин и опять стали латать и качать. Матросы качают, а мы, публика, гуляем по палубам, судачим, едим, пьем, спим; капитан и его помощник делают то же, что и публика, и не спешат.

Направо китайский берег, налево станица Покровская с амурскими казаками; хочешь – сиди в России, хочешь – поезжай в Китай, запрету нет. Днем жара невыносимая, так что приходится надевать шелковую рубаху.

Обедать дают в 12 часов, ужинать в 7 ч. вечера. На беду к станице подходит встречный пароход "Вестник" с массою публики. "Вестнику" тоже нельзя идти дальше, и оба парохода сидят сиднем. На "Вестнике" военный оркестр. В результате целое торжество. Вчера весь день у нас на палубе играла музыка, развлекавшая капитана и матросов и, стало быть, мешавшая починять пароход. Женская половина пассажирства совсем повеселела: музыка, офицеры, моряки... ах! Особенно рады институтки. Вечером вчера гуляли по станице, где играла по найму казаков всё та же музыка. Сегодня продолжаем починяться. Обещает капитан, что пойдем после обеда, но обещает лениво, глядя куда-то в сторону, очевидно, врет. Не спешим. Когда я спросил одного пассажира, когда же мы, наконец, пойдем дальше, то он спросил:

– А разве вам здесь плохо?

И то правда. Почему не стоять, коли не скучно? Капитан, его помощник и агент – верх любезности. Китайцы, сидящие в III классе, добродушны и смешны. Вчера один китаец сидел на палубе и пел дискантом что-то очень грустное; в это время профиль у него был смешнее всяких карикатур. Все глядели на него и смеялись, а он – ноль внимания. Попел дискантом и стал петь тенором: боже, что за голос! Это овечье или телячье блеянье. Китайцы напоминают мне добрых, ручных животных. Косы у них черные, длинные, как у Натальи Михайловны. Кстати о ручных животных; в уборной живет ручная лисица-щенок. Умываешься, а она сидит и смотрит. Если долго не видит людей, то начинает скулить.

Какие странные разговоры! Только и говорят о золоте, о приисках, о Добровольном флоте, об Японии. В Покровской всякий мужик и даже поп добывают золото. Этим же занимаются и поселенцы, которые богатеют здесь так же быстро, как и беднеют. Есть чуйки, которые не пьют ничего, кроме шампанского, и в кабак ходят не иначе, как только по кумачу, который расстилается от избы вплоть до кабака.

Осенью вы потрудитесь послать в Одессу в книжный магазин "Нового времени" мою шубу, испросив предварительно разрешения у Суворина – это из приличия нужно. Калош не нужно. Туда же посылайте письма и свой адрес. Если случатся у вас лишние деньги, то пришлите мне сто рублей на всякий случай в Одессу, в книжный магазин "Нового времени" для передачи мне. Непременно "для передачи", иначе мне придется шляться на почту. Если же денег лишних не будет, то не нужно. Приехав в Москву, рекомендуйте отцу принимать бромистый калий, так как осенью у него бывают головокружения; если будут таковые, то нужно будет поставить за ухом пьявку. Еще что? Попросите Ивана, чтобы он купил у Ильина (Петровские линии) карту Забайкальской области, если можно, на холсте и послал бы заказною бандеролью по следующему адресу: Иркутск, ученику Технического училища Иннокентию Алексеевичу Никитину. Газеты и письма берегите.

Амур чрезвычайно интересный край. До чёртиков оригинален. Жизнь тут кипит такая, о какой в Европе и понятия не имеют. Она, т. е. эта жизнь, напоминает мне рассказы из американской жизни. Берега до такой степени дики, оригинальны и роскошны, что хочется навеки остаться тут жить. Последние строчки пишу уж 25 июня. Пароход дрожит и мешает писать. Опять плывем. Проплыл я уже по Амуру 1000 верст и видел миллион роскошнейших пейзажей; голова кружится от восторга. Видел я такой утес, что если бы у подножия его Гундасова вздумала окисляться, то она бы умерла от удовольствия, и если бы мы с Софьей Петровной Кувшинниковой во главе устроили здесь пикник, то могли бы сказать друг другу: умри, Денис, лучше не напишешь. Удивительная природа. А как жарко! Какие теплые ночи! Утром бывает туман, но теплый.

Я осматриваю берега в бинокль и вижу чёртову пропасть уток, гусей, гагар, цапель и всяких бестий с длинными носами. Вот бы где дачу нанять!

Вчера в местечке Рейнове пригласил меня к больной жене некий золотопромышленник. Когда я уходил от него, он сунул мне в руку пачку ассигнаций. Мне стало стыдно, я начал отказываться и сунул деньги назад, говоря, что я сам очень богат; разговаривали долго, убеждая друг друга, и все-таки в конце концов у меня в руке осталось 15 рублей. Вчера же в моей каюте обедал золотопромышленник с лицом Пети Полеваева; за обедом он вместо воды пил шампанское и угощал им нас.

Деревни здесь такие же, как на Дону; разница есть в постройках, но неважная. Жители не исполняют постов и едят мясо даже в Страстную неделю; девки курят папиросы, а старухи трубки – это так принято. Странно бывает видеть мужичек с папиросами. А какой либерализм! Ах, какой либерализм!

На пароходе воздух накаляется докрасна от разговоров. Здесь не боятся говорить громко. Арестовывать здесь некому и ссылать некуда, либеральничай сколько влезет. Народ всё больше независимый, самостоятельный и с логикой. Если случается какое-нибудь недоразумение в Усть-Каре, где работают каторжные (между ними много политических, которые не работают), то возмущается весь Амур. Доносы не приняты. Бежавший политический свободно может проехать на пароходе до океана, не боясь, что его выдаст капитан.

Это объясняется отчасти и полным равнодушием ко всему, что творится в России. Каждый говорит: какое мне дело?

Я забыл вам написать, что в Забайкалье ямщикуют не русские, а буряты. Смешной народ. Лошади у них аспиды. Ни одна запряжка не обходилась без недоразумений. Бешенее пожарных лошадей. Пока пристяжную запрягают, у нее спутаны ноги; едва распутали, как тройка уж летит к чёрту, так что дух захватывает. Если лошадь не спутаешь, то во время упряжки она брыкается, долбит копытами по оглоблям, рвет сбрую и дает впечатление молодого чёрта, которого поймали за рога.

26 июня.

Подъезжаем к Благовещенску. Будьте здоровы и веселы и не отвыкайте от меня. Небось, уж отвыкли? Кланяюсь всем низко и всех дружески лобызаю.

Antoine.

Я совершенно здоров.

844. А. С. СУВОРИНУ

27 июня 1890 г. Благовещенск.

27 июнь. Благовещенск.

Здравствуйте, драгоценный мой! Амур очень хорошая река; я получил от него больше, чем мог ожидать, и давно уже хотел поделиться с Вами своими восторгами, но канальский пароход дрожал все семь дней и мешал писать. К тому же еще описывать такие красоты, как амурские берега, я совсем не умею; пасую перед ними и признаю себя нищим. Ну как их опишешь? Представьте себе Сурамский перевал, который заставили быть берегом реки, – вот Вам и Амур. Скалы, утесы, леса, тысячи уток, цапель и всяких носатых каналий, и сплошная пустыня. Налево русский берег, направо китайский. Хочу – на Россию гляжу, хочу – на Китай. Китай так же пустынен и дик, как и Россия: села и сторожевые избушки попадаются редко. В голове у меня всё перепуталось и обратилось в порошок; и немудрено, Ваше превосходительство! Проплыл я по Амуру больше тысячи верст и видел миллионы пейзажей, а ведь до Амура были Байкал, Забайкалье... Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно. Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная, не похожая на нашу. Только и разговора, что о золоте. Золото, золото и больше ничего. У меня глупое настроение, писать не хочется, и пишу я коротко, по-свински; сегодня послал Вам четыре листка об Енисее и тайге, потом пришлю о Байкале, Забайкалье и Амуре. Вы не бросайте эти листки, я соберу их и по ним, как по нотам, буду рассказывать то, что не умею передать на бумаге. Теперь я пересел на пароход "Муравьев", который, говорят, не дрожит; авось, буду писать.

Я в Амур влюблен; охотно бы пожил на нем года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России. Если бы Вы тут пожили, то написали бы очень много хорошего и увлекли бы публику, а я не умею.

Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. Это добродушнейший народ. ...

С Благовещенска начинаются японцы, или, вернее, японки. Это маленькие брюнетки с большой мудреной прической, с красивым туловищем и, как мне показалось, с короткими бедрами. Одеваются красиво. В языке их преобладает звук "тц". ...

Когда я одного китайца позвал в буфет, чтобы угостить его водкой, то он, прежде чем выпить, протягивал рюмку мне, буфетчику, лакеям и говорил: кусай! Это китайские церемонии. Пил он не сразу, как мы, а глоточками, закусывая после каждого глотка, и потом, чтобы поблагодарить меня, дал мне несколько китайских монет. Ужасно вежливый народ. Одеваются бедно, но красиво, едят вкусно, с церемониями.

Китайцы возьмут у нас Амур – это несомненно. Сами они не возьмут, но им отдадут его другие, например, англичане, которые в Китае губернаторствуют и крепости строят. По Амуру живет очень насмешливый народ; все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре. Нерасчетливо и неумно. Впрочем, о политике после, при свидании.

Вы телеграфируете, чтобы я возвращался через Америку. Я и сам об этом думал. Но пугают, что это дорого обойдется. Перевод денег можно устраивать не только в Нью-Йорк, но и во Владивосток, через Иркутск, Сибирский банк, где меня принимали ужасно любезно. Деньги у меня еще не вышли, хотя я трачу безбожно. На коляске я потерпел больше 160 рублей убытку, и спутники мои, поручики, взяли у меня больше ста рублей. Но едва ли все-таки понадобится перевод. Если будет нужда, то обращусь к Вам своевременно.

Я совершенно здоров. Судите сами, ведь уж больше двух месяцев я пребываю день и ночь под открытым небом. А сколько гимнастики!

Спешу писать сие, ибо через час уходит "Ермак" обратно с почтой. Это письмо придет к Вам в августе.

Анне Ивановне целую руку и молю небеса об ее здравии и благополучии. Был ли у Вас Иван Павлович Казанский, молодой студент, наводящий тоску своими выглаженными панталонами?

По пути я практикую. В местечке Рейнове на Амуре, где живут одни только золотопромышленники, некий муж пригласил меня к своей беременной жене. Когда я уходил от него, он сунул мне в руку пачечку ассигнаций; мне стало стыдно, и я начал отказываться, уверяя, что я очень богатый человек и не нуждаюсь. Супруг пациентки стал уверять, что он тоже очень богатый человек. Кончилось тем, что я сунул ему обратно пачечку и у меня все-таки осталось в руке 15 рублей. Вчера лечил мальчика и отказался от 6 рублей, которые маменька совала мне в руку. Жалею, что отказался.

Будьте здоровы и счастливы. Извините, что пишу так скверно и не подробно. Писали ли Вы мне на Сахалин?

Купаюсь в Амуре. Выкупаться в Амуре, беседовать и обедать с золотыми контрабандистами – это ли не интересно?

Бегу на "Ермак". До свиданья!

Спасибо за известие о семье.

Ваш А. Чехов.

845. П. Е. ЧЕХОВУ

28 июня 1890 г. Радде.

Поздравляю. Телеграфируйте Николаевск подробно. Скучаю.

На бланке:

Сумы. Чехову.

846. ЧЕХОВЫМ

29 июня 1890 г. Под Хабаровкой, пароход "Муравьев".

29 июнь. Пароход "Муравьев".

В каюте летают метеоры – это светящиеся жучки, похожие на электрические искры. Днем через Амур переплывают дикие козы. Мухи тут громадные. Со мною в одной каюте едет китаец Сон-Люли, который непрерывно рассказывает мне о том, как у них в Китае за всякий пустяк "голова долой". Вчера натрескался опиума и всю ночь бредил и мешал мне спать. 27-го я гулял по китайскому городу Айгуну. Мало-помалу вступаю я в фантастический мир. Пароход дрожит, трудно писать. Вчера вечером послал я папаше в Сумы поздравительную телеграмму. Получили?

Завтра буду в Хабаровке.

Китаец запел по нотам, которые написаны у него на веере. Будьте здоровы.

Ваш Antoine.

Привет Линтваревым.

На обороте:

г. Сумы (Харьковской губ.)

Марии Павловне Чеховой.

847. ЧЕХОВЫМ

1 июля 1890 г. Николаевск.

Сии гиероглифы начертаны моим спутником китайцем Сун-Ло-Ли (или, как я его прежде звал, Сон-Люли) и означают: "Я еду в Николаевск. Здравствуйте".

Если судить по "последним" газетам, которые я вчера читал в Хабаровке в Военном собрании, то это письмо вы получите в октябре. Газеты мартовские и апрельские, значит, шли они сюда 2-2 1/2 месяца, отсюда же, против течения почта идет дольше. Сегодня 1-й июль. Значит, плыву я уж 10 дней. Надоело. Пора бы к пристани. Днем жарко, ночью душно; обливаюсь потом. После Хабаровки Амур становится шире Волги. Качает. Гостил ли на Луке Семашко? Была ли Жамэ? Часто ли бывал Иваненко? В Москве опять возьмите пианино. Поклон всем.

Votre а tous Antoine.

Иван хорошо бы сделал, если бы сообщил мне свой московский адрес.

На обороте:

г. Сумы (Харьковской губ.)

Марии Павловне Чеховой.

848. В. А. ГИЛЯРОВСКОМУ

7 июля 1890 г. Николаевск.

Сохрани это письмо. Мне хочется узнать по штемпелям, по каким путям оно шло до тебя. Опускаю я его в почтовый ящик на пароходе "Байкал", который завтра везет меня в Татарский пролив. Теперь 7-й июль.

Будь здоров. Поклон Марии Ивановне и дочке.

Твой А. Чехов.

849. ЧЕХОВЫМ

11 июля 1890 г. Сахалин.

Приехал. Здоров. Телеграфируйте Сахалин. Чехов.

На бланке:

Сумы. Чеховой.

850. Н. М. ЛИНТВАРЕВОЙ

16 июля 1890 г. Сахалин.

Наши упорно молчат. Беспокоюсь. Попросите телеграфировать еженедельно. Кланяюсь. Чехов.

На бланке:

Сумы. Линтваревой.

851. М. П. ЧЕХОВОЙ

17 июля 1890 г. Сахалин.

Телеграмму получил. Здоров. Квартира хорошая. Люди добрые. Условия благоприятные. Возвращусь осенью. Привезу много интересного. Поклон Троше, уважаемому товарищу, Иваненко, Жамэ, всем. Соскучился. Жарко.

На бланке:

Сумы. Чеховой.

852. М. П. ЧЕХОВОЙ

14 августа 1890 г. Сахалин.

Поздравляю. Здоров.

На бланке:

Сумы. Чеховой.

853. И. П. ЧЕХОВУ

30 августа 1890 г. Сахалин.

Попроси Малышева прислать начальнику острова Сахалина генералу Кононовичу программу земских училищ список методику учебников. Изложи подробнее систему управления состав училищных советов. Закажи Суворину выслать наложенным платежом употребительных учебников старшего отделения 150 учеников младшего 300. Выеду сентябре. Здоров. Чехов.

На бланке:

Сумы. Чехову.

854. ЧЕХОВЫМ

7 сентября 1890 г. Сахалин.

Здоров. Приеду скоро.

На бланке:

Сумы. Чеховой.

855. А. С. СУВОРИНУ

11 сентября 1890 г. Татарский пролив, пароход "Байкал".

11 сентября. Пароход "Байкал".

Здравствуйте! Плыву по Татарскому проливу из Северного Сахалина в Южный. Пишу и не знаю, когда это письмо дойдет до Вас. Я здоров, хотя со всех сторон глядит на меня зелеными глазами холера, которая устроила мне ловушку. Во Владивостоке, Японии, Шанхае, Чифу, Суэце и, кажется, даже на Луне – всюду холера, везде карантины и страх. На Сахалине ждут холеру и держат суда в карантине. Одним словом, дело табак. Во Владивостоке мрут европейцы, умерла, между прочим, одна генеральша.

Прожил я на Северном Сахалине ровно два месяца. Принят я был местной администрацией чрезвычайно любезно, хотя Галкин не писал обо мне ни слова. Ни Галкин, ни баронесса Выхухоль, ни другие гении, к которым я имел глупость обращаться за помощью, никакой помощи мне не оказали; пришлось действовать на собственный страх.

Сахалинский генерал Кононович интеллигентный и порядочный человек. Мы скоро спелись, и всё обошлось благополучно. Я привезу с собою кое-какие бумаги, из которых Вы увидите, что условия, в которые я был поставлен с самого начала, были благоприятнейшими. Я видел всё; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел.

Не знаю, что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано, а теперь, когда уже я покончил с каторгою, у меня такое чувство, как будто я видел всё, но слона-то и не приметил.

Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд.

У Ландсберга я обедал, у бывшей баронессы Гембрук сидел в кухне... Был у всех знаменитостей. Присутствовал при наказании плетьми, после чего ночи три-четыре мне снились палач и отвратительная кобыла. Беседовал с прикованными к тачкам. Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить.

Написал бы Вам больше, но в каюте сидит барыня, неугомонно хохочущая и болтающая. Нет сил писать. Хохочет и трещит она со вчерашнего вечера.

Это письмо пойдет через Америку, а я поеду, должно быть, не через Америку. Все говорят, что американский путь дороже и скучнее.

Завтра я буду видеть издали Японию, остров Матсмай. Теперь 12-й час ночи. На море темно, дует ветер. Не пойму, как это пароход может ходить и ориентироваться, когда зги не видно, да еще в таких диких, мало известных водах, как Татарский пролив.

Когда вспоминаю, что меня отделяет от мира 10 тысяч верст, мною овладевает апатия. Кажется, что приеду домой через сто лет.

Нижайший поклон и сердечный привет Анне Ивановне и всем Вашим. Дай бог счастья и всего хорошего.

Ваш А. Чехов.

Скучно.

856. Е. Я. ЧЕХОВОЙ

6 октября 1890 г. Пост Корсаковский.

Ю. Сахалин. 6 октябрь.

Здравствуйте, дорогая Мама! Пишу Вам это письмо почти накануне отъезда своего в Россию. Со дня на день ждем пароход Добровольного флота и

уповаем, что придет он не позже 10 октября. Это письмо я посылаю в Японию, откуда оно пойдет к вам через Шанхай или Америку. Живу я в Корсаковском посту, где нет ни телеграфа, ни почты и куда заходят корабли не чаще одного раза в две недели. Вчера пришел пароход и привез мне с севера кучу писем и телеграмм. Из писем узнал я, что Маше понравился Крым; думаю, что Кавказ ей больше понравится; узнал, что Иван никак не может сварить своей учительской каши, колеблясь семо и овамо. Где он теперь? Во Владимире? Узнал, что Михайло, слава богу, всё лето не имел места и жил поэтому дома, что Вы были во Святых горах, что на Луке было скучно и дождливо. Странное дело! У Вас дождливо и холодно, на Сахалине же с самого моего приезда до сегодня стоит ясная, теплая погода; легкие холода с инеем случаются по утрам, снег белеет на одной из гор, но земля еще зеленая, листья не осыпались и всё в природе обстоит благополучно, точно в мае на даче. Вот Вам и Сахалин! Узнал я также из писем, что в Бабкине было превосходное лето, что Суворин очень доволен своим домом, что Немировичу-Данченко скучно, что у Ежова, бедняги, умерла жена, что, наконец, Иваненко переписывается с Жамэ и что Кундасова исчезла неизвестно куда. Иваненко будет убит мною, а Кундасова, вероятно, опять уж шагает по улицам, размахивает руками и величает всех мразью, а потому я не тороплюсь оплакивать ее.

Вчера в полночь я услышал рев парохода. Все повскакивали с постелей: ура, пароход пришел! Оделись, пошли с фонарем к пристани; смотрим вдаль – в самом деле огни парохода. Большинством голосов решили, что это "Петербург", на котором я поеду в Россию. Я обрадовался. Сели мы на лодку и поплыли к пароходу... Плыли, плыли, наконец видим в тумане темный корпус парохода; один из нас кричит хриплым голосом: "Что за судно?" И получаем ответ: "Байкал!"

Тьфу, ты, анафема, какое разочарование! Я соскучился, и Сахалин мне надоел. Ведь вот уж три месяца, как я не вижу никого, кроме каторжных или тех, которые умеют говорить только о каторге, плетях и каторжных. Унылая жизнь. Хочется поскорее в Японию, а оттуда в Индию.

Я здоров, если не считать мерцанья в глазу, которое бывает теперь у меня часто и после которого у меня каждый раз сильно болит голова. Мерцание в глазу было и вчера, и сегодня, и потому пишу я это письмо с головною болью и с тяжестью во всем теле. Геморрой тоже дает себя чувствовать.

В Корсаковском посту живет японский консул Кузе-Сан со своими двоими секретарями – мои хорошие знакомые. Живут по-европейски. Сегодня местная администрация ездила к ним во всем параде вручать пожалованные им ордена; и я тоже ездил со своею головною болью и должен был пить шампанское.

Живя на юге, раза три ездил из Корсаковского поста в Найбучи, где хлещет настоящая океанская волна. Зрите карту и восточный берег южной части – тут найдете это унылое, бедное Найбучи. Волны выбросили лодку с шестью американцами-китобоями, потерпевшими крушение у сахалинских берегов; живут они теперь в посту и солидно разгуливают по улицам; ждут "Петербурга" и уплывут вместе со мной.

В начале сентября я послал Вам письмо через С.-Франциско. Получили?

Поклон папаше, братьям, Маше, тете с Алехой, Марьюшке, Иваненке и всем знакомым. Мехов не привезу; нет их на Сахалине. Будьте здоровы, да хранит вас всех небо.

Ваш Anton.

Всем привезу подарки. Холера во Владивостоке и в Японии прекратилась.

На конверте:

Russia. Moscow.

Москва,

Каретная Садовая, д. Дукмасова Евгении Яковлевне Чеховой.

Via St Francisco.

857. М. П. ЧЕХОВУ

16 октября 1890 г. Владивосток.

Будь Москве десятого декабря. Плыву Сингапур.

На бланке:

Ефремов. Податному инспектору Чехову.

858. М. П. ЧЕХОВУ

5 декабря 1890 г. Ст. Раздельная.

Приеду Москву субботу курьерским. Чехов.

На бланке:

Алексин. Податному инспектору Чехову.

861. А. С. СУВОРИНУ

9 декабря 1890 г. Москва.

9 декабрь, Москва, Малая Дмитровка, дом Фирганг.

Здравствуйте, мой драгоценный! Ура! Ну вот, наконец, я опять сижу у себя за столом, молюсь своим линяющим пенатам и пишу к Вам. У меня теперь такое хорошее чувство, как будто я совсем не уезжал из дому. Здоров и благополучен до мозга костей. Вот Вам кратчайший отчет. Пробыл я на Сахалине не 2 месяца, как напечатано у Вас, а 3 плюс 2 дня. Работа у меня была напряженная; я сделал полную и подробную перепись всего сахалинского населения и видел всё, кроме смертной казни. Когда мы увидимся, я покажу Вам целый сундук всякой каторжной всячины, которая, как сырой материал, стоит чрезвычайно дорого. Знаю я теперь очень многое, чувство же привез я с собою нехорошее. Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала только некоторую горечь, как от прогорклого масла, теперь же, по воспоминаниям, Сахалин представляется мне целым адом. Два месяца я работал напряженно, не щадя живота, в третьем же месяце стал изнемогать от помянутой горечи, скуки и от мысли, что из Владивостока на Сахалин идет холера и что я таким образом рискую прозимовать на каторге. Но, слава небесам, холера прекратилась, и 13 октября пароход увез меня из Сахалина. Был я во Владивостоке. О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя... Японию мы миновали, ибо в ней холера; посему я не купил Вам ничего японского, и 500 рублей, выданные мне на покупки, истратил на собственные нужды, за что Вы по закону имеете право сослать меня в Сибирь на поселение. Первым заграничным портом на пути моем был Гонг-Конг. Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взглянешь, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. Ездил я на дженерихче, т. е. на людях, покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплоатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплоатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?