Текст книги "Том 20. Письма 1887-1888"
Автор книги: Антон Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц)
363. Ал. П. ЧЕХОВУ *
29 января 1888 г. Москва.
29.
Милый Гусопуло! Прости, что я тебе так долго не писал и что теперь напишу только несколько строк. Представь, душа моя, я спешу окончить для «Сев <ерного> вестника» большую повесть! Как только кончу (после 1-го февр<аля>), сейчас же напишу тебе, ибо имею о многом сообщить и спросить.
Скажи Петерсену, что в мартовской книжке «Сев<ерного> вестн<ика>» будет моя большаявещь.
Теперь просьба: возьми в «Петерб<ургской> газ<ете>» мой ничтожный гонорар и поспеши выслать убогому брату своему.
Отчего не бываешь у Плещеева? Экий ты, право, Пантелей! Ну что тебе стоит раз в месяц наведываться к людям, знакомство с которыми и интересно и душеспасительно?
Странные мытарства переживает бедная А<нна> И<вановна>! Неужели у Вас в Питере некому поставить диагноз? * Удивляла меня смелость, с к<ото>рой ей прописали операцию!
Будь здоров.
Твой Antoine.
Счет «Пет<ербургской> газ<ете>» № 24 «Спать хочется» 288 стр<ок> 288 × 12 = 34 р. 56 к. Сии деньги не зажуль, а вышли.
Плещееву А. Н., 3 февраля 1888364. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ *
3 февраля 1888 г. Москва.
3-го февраля.
Здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич!
«Степь» кончена и посылается. Не было ни гроша, и вдруг алтын. Хотел я написать два-три листа, а написал целых пять. Утомился, замучился от непривычки писать длинно, писал не без напряжения и чувствую, что наерундил немало.
Прошу снисхождения!!
Сюжет «Степи» незначителен; если она будет иметь хоть маленький успех, то я положу ее в основание большущей повести и буду продолжать * . Вы увидите в ней не одну фигуру, заслуживающую внимания и более широкого изображения.
Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью. Хорошо бы туда поехать!
Ради бога, дорогой мой, не поцеремоньтесь и напишите, что моя повесть плоховата и заурядна, если это действительно так. Ужасно хочется знать сущую правду.
Если редакция найдет ее годной для «Вестника», то я очень рад служить ей и ее читателям. Похлопочите, чтобы моя «Степь» вся целиком вошла в один номер, ибо дробить ее невозможно, в чем Вы сами убедитесь по прочтении. Попросите оставить для меня несколько оттисков. Я хочу послать Григоровичу, Островскому… Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще только, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте * . Если издательница спросит о цифре гонорара * , то скажите ей, что я полагаюсь на ее волю, в глубине же души, грешный человек, мечтаю о двухстах за лист.
Простите за беспокойство. Авось, коли живы будем, судьба даст мне счастливый случай отплатить Вам хорошей услугой!
«Степь» писана на отдельных четвертухах. Когда получите посылку, обрежьте ниточки.
Прощайте и будьте счастливы.
Я отдыхаю. Завтра побегу к Островскому. Кланяйтесь Вашей семье и Щеглову.
Душевно преданный
дебютант
Антуан Чехов.
Моя «Степь» похожа не на повесть, а на степную энциклопедию.
Киселевой М. В., 3 февраля 1888365. М. В. КИСЕЛЕВОЙ *
3 февраля 1888 г. Москва.
3 февр.
Многоуважаемая Мария Владимировна!!
Ставлю два восклицательных знака от злости. Вы согласились работать у Сысоихи за 30 рублей, да еще попросили вычесть из гонорара за журнал! Вы отослали свою (судя по словам Михайлы) прелестную повестушку Владимиру Петровичу для передачи в какой-то литературный «Рылиндрон»! * Покорнейше Вас благодарю! Очень Вами благодарен! Делайте теперь, что хотите, обесценивайте литературный труд, сколько угодно, ублажайте белобрысых Истоминых и медоточивых Сысоих, посылайте свои повести хоть в «Странник» или в «Тульские ведомости», я же воздержусь от советов и указаний. Если моя маленькая опытность не имеет цены, а доброжелательство мое не заслуживает доверия, то мне остается только посыпать пеплом главу и хранить гробовое молчание.
Я утомлен до мозга костей. Вчера окончил, а сегодня послал повесть, которую Вы увидите в мартовской книжке «Северного вестника». Многое Вам в ней понравится, а многое очень не понравится. Во всяком случае увидите, сколько сока и напряжения пошло на нее. Давно уж в толстых журналах не было таких повестей; выступаю я оригинально, но за оригинальность мне достанется так же, как за «Иванова» * . Разговоров будет много. Написал я около пятипечатных листов. Запросил по двести за лист и непременным условием поставил – деньги вперед! Написал в редакцию, чтобы мне выслали журнал, но не попросил, чтобы за него вычли из гонорара.
Как живут Василиса и Коклюш?
Счастливцы, скоро весна!
После каторжной работы над повестью я гуляю сегодня и буду гулять завтра.
Откровенно говоря, никак не могу понять, о каком таком благоразумиимоем Вы упоминаете в письме к Ма-Пе * . Вы и Ваш супруг стали в последнее время что-то очень часто прохаживаться насчет моих умственных способностей. Он подарил мне рюмку с надписью: «Пьяный проспится, а дурак никогда», Вы же намеренно подчеркиваете благоразумие… Хорошо-с, так и запишем!
С Вашим супругом, когда он был в Москве, мы вели себя хорошо. Я его останавливал от нехороших поступков.
Поклон всем! Алексею Сергеевичу, Василисе, Коклюшу, Елизавете Александровне и Бабкину.
Спасибо за многочисленные именинные подарки.
Искренно преданный
Васенька.
Лазареву (Грузинскому) А. С., 4 февраля 1888366. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ) *
4 февраля 1888 г. Москва.
4 февраль.
Спасибо Вам за письмо, добрейший Александр Семенович. Я тоже здрав и жив. «Степь» вчера кончил и отправил в «Северн<ый> вестник». Вышло у меня, кажется, больше пятипечатных листов.
200 × 5 = 1000 руб.
Надо быть очень великим писателем, чтобы в один (1) месяц заработать тысячу рублей. Не правда ли?
На свою «Степь» я потратил много соку, энергии и фосфора, писал с напряжением, натужился, выжимал из себя и утомился до безобразия. Удалась она или нет, не знаю, но во всяком случае она мой шедевр, лучше сделать не умею, и посему Ваше утешение, что «иногда вещицы не задаются» (в случае неуспеха), утешить меня не может. Дебют, масса энергии, напряжение, хороший сюжет и проч. – тут уж едва ли подойдет Ваше «иногда». Если при данных условиях написал скверно, то при условиях менее благоприятных напишу, значит, еще хуже…
Да-с, батенька! У Вас еще впереди будущее (2–3 года), а я переживаю кризис. Если теперь не возьму приза, то уж начну спускаться по наклонной плоскости… А Вы меня утешаете наречием «иногда»! Когда Вы будете умирать, я напишу Вам: «Люди иногда умирают», а когда, потратив всё, что имели, будете дебютировать в чем-нибудь, напишу: «Дебютанты иногда проваливаются». И Вы утешитесь.
От Лейкина и Билибина слышится гробовое молчание. Молчание первого носит в себе зловещий характер. Крику сычей и филинов я придаю гораздо меньшее значение, чем молчанию тонких дипломатов. Со страхом ожидаю какой-нибудь большой глупости или сплетни. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 4 февраля 1888367. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ) *
4 февраля 1888 г. Москва.
4 февраля.
Милый капитан! Простите, что так долго не отвечал на Ваше пессимистическое письмо. Был занят по горло и утомлен, как сукин сын…
Теперь отвечаю. Да, правда, жить иной раз бывает противно и гадко; но Вы стреляете не туда, куда надо. Дело не в Буренине, не в Бежецком, не в «Миньоне», не в возвращенном субботнике * . Всё несчастье в Вашей способности находиться под постоянным воздействием отдельных явлений и лиц. Вы хороший писатель, но совсем не умеете или не хотите обобщать и глядеть на вещи объективно. Нервы, нервы и паки нервы!
Бежецкому не нравится Ваша «Миньона». Это естественно. Писатели ревнивы, как голуби. Лейкину не нравится, если кто пишет из купеческого быта, Лескову противно читать повести из поповского быта, не им написанные, а Бежецкий никогда не похвалит Ваших военных очерков, потому что только себя считает специалистом по военной части. Ведь Вам же не нравятся его превосходные «Военные на войне»! Все нервны и ревнивы.
Вы пишете, что Буренин имеет против Вас нечто. Неправда. По привычке, свойственной всем пишущим, он заглазно редко говорит о ком-нибудь хорошо, но если его спросят, кто лучше – Вы или Салиас, которого он восхваляет, то ему станет смешно от этого вопроса и он засмеется. Если субботник возвращен Вам, то, стало быть, он в самом деле длинен.
Если он длинен и возвращен, то почему Вы не отослали его в «Русскую мысль», где его напечатают с удовольствием? Почему не отдать его в «Северный вестник», в «Север» и проч.?
Нет, не туда вы стреляете… Если бы Вы умели смотреть на жизнь объективно, то не пели бы Лазаря. Вы один из счастливейших из современных писателей. Вас читают, любят, хвалят, избирают в «члены» * , Ваши пьесы ставятся и смотрятся… какого же лешего Вам еще нужно от муз? В литературе Вы уже по крайней мере подполковник (с золотым оружием), а такого чина совершенно достаточно, чтобы не приходить в ужас и не терять надежд на будущее только потому, что кусаются блохи и воет под окном собака.
К сожалению, всё это длинно и не помещается в письме. Приходится подробности и продолжение отложить до свидания, а пока скажу: Вы не правы, Альба! Я знаю два десятка писателей, которые мечтают о такой судьбе, как Ваша…
Ну-с, я жив и здрав. Свой «мартовский плод» я кончил * и послал А. Н. Плещееву. Не ждите ничего особенно хорошего и вообще хорошего. Разочаруетесь в Антуане, потому что Антуан, как я теперь убедился, совсем неспособен писать длинные вещи.
Появление г. Ясинского * в «Новом времени» – это большое литературное свинство. Он плюнул себе в лицо. Но его «Пожар» * превосходная вещица.
Читаю Вашу «Идиллию» * . Чудак, отчего Вы не напишете большого романа? У Вас все данные для этого. Прощайте. Пишите.
Ваш Антуан Чехов.
Григоровичу Д. В., 5 февраля 1888368. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ *
5 февраля 1888 г. Москва.
5 февраля.
Дорогой Дмитрий Васильевич!
Третьего дня я кончил и послал в «Северный вестник» свою «Степь», о которой уже писал Вам. Вышло у меня около пяти печатных листов, а пожалуй, и более. Если ее не забракуют, то появится она в мартовской книжке; Вам пришлю я оттиск, о котором писал уже в редакцию.
Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе он степной царь. Я залез в его владения с добрыми намерениями, но наерундил немало. Три четверти повести не удались мне.
Около 10-го января я послал Вам два письма * : свое и В. Н. Давыдова. Получили ли? Между прочим, я писал в своем письме о Вашем сюжете – самоубийстве 17-тилетнего мальчика. Я сделал слабую попытку воспользоваться им. В своей «Степи» через все восемь глав я провожу девятилетнего мальчика, который, попав в будущем в Питер или в Москву, кончит непременно плохим. Если «Степь» будет иметь хоть маленький успех, то я буду продолжать ее * . Я нарочно писал ее так, чтобы она давала впечатление незаконченного труда. Она, как Вы увидите, похожа на первую часть большой повести. Что касается мальчугана, то почему я изобразил его так, а не иначе, я расскажу Вам, когда вы прочтете «Степь».
Не знаю, понял ли я Вас? Самоубийство Вашего русского юноши, по моему мнению, есть явление, Европе не знакомое, специфическое. Оно составляет результат страшной борьбы, возможной только в России. Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой – необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч…. Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня. В З<ападной> Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно… Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться… Вот что я думаю о русских самоубийцах… Так ли я Вас понял? Впрочем, об этом говорить в письме невозможно, потому что тесно. Эта тема хороша для разговора. Как жаль, что Вы не в России! *
У Вас теперь тепло и сухо, и я уверен, Вы уже не кашляете. Курите табак полегче, а главное, покупайте гильзы для папирос получше. Часто в гильзах бывает гораздо больше яда, чем в табаке. До свиданья! Будьте здоровы, веселы и счастливы.
Вам искренно преданный
Ант. Чехов.
Плещееву А. Н., 5 февраля 1888369. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ *
5 февраля 1888 г. Москва.
5 февраль.
Большое Вам спасибо, дорогой Алексей Николаевич! Вчера я получил и отвез Путяте 75 руб * . Эти деньги пришли очень кстати, так как Путята хотя и лежит в постели, но быстро и широко шагает к могилке.
Получили ли мою «Степь»? Забракована она или же принята в лоно «Северного вестника»? Я послал Вам ее вчера не посылкой, как предполагал раньше, а заказною бандеролью – этак скорее дойдет. Не опоздал ли я?
Жажду прочесть повесть Короленко * . Это мой любимый из современных писателей. Краски его колоритны и густы, язык безупречен, хотя местами и изыскан, образы благородны. Хорош и Леонтьев… Этот не так смел и красив, но теплее Короленко, миролюбивее и женственней… Только – аллах керим! – зачем они оба специализируются? Первый не расстается со своими арестантами, а второй питает своих читателей только одними обер-офицерами… Я признаю специальность в искусстве, как жанр, пейзаж, историю, понимаю я амплуа актера, школу музыканта, но не могу помириться с такими специальностями, как арестанты, офицеры, попы… Это уж не специальность, а пристрастие. У вас в Питере не любят Короленко, у нас не читают Щеглова, но я сильно верю в будущность обоих. Эх, если б у нас была путёвая критика!
Масленица на носу. Вы почти обещали приехать, и я жду Вас.
Сегодня бенефис Давыдова * . Ставит он «Мещанина во дворянстве». Будет душно, тесно и шумно. После спектакля я всю ночь буду кашлять. Разучился я ходить по театрам.
Если моя «Степь» не забракована, то при случае замолвите словечко, чтобы мне высылали «Сев<ерный> вестник». Мне очень хочется почитать «По пути» Короленко.
Я надоел Вам своими письмами.
До свиданья! Почтение всему Вашему семейству.
Весь Ваш душевно
А. Чехов.
Селивановой А. Л., 6 февраля 1888370. А. Л. СЕЛИВАНОВОЙ *
6 февраля 1888 г. Москва.
6-го февраля 88 г.
Добрейшая землячка! Будучи обременен многочисленным семейством, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой. Моя семья во что бы то ни стало хочет провести это лето поближе к Вам, то есть на юге. На семейном совете мы избрали для предстоящего лета своей резиденцией город Славянск * .
Мне помнится, что впечатление на меня Вы произвели * в Славянске (я тогда хотел броситься под поезд). Стало быть, Вам Славянск более или менее известен. Не можете ли Вы путем расспросов Ваших знакомых, поклонников и почитателей (директоров, инспекторов, заведующих хозяйством и прочих великих мира сего) узнать, нет ли в Славянске или около подходящего для моей семьи помещения? Нам нужен дом или усадьба по возможности дешевле, по возможности с мебелью, непременно близко к воде, непременно с тенью. Голубушка, если бы Вы разузнали, поразнюхали и спросили, то Вы сделали бы счастливыми всех дачных мужей. Если нет подходящего помещения в Славянске, то я готов жить около, но непременно в тени и обязательно вблизи железнодорожной станции. На деньги скуп я не буду, но Вы скройте от всего мира, что я миллионер, и, если Вы не прочь помочь мне, узнавайте о таких за́мках и виллах, которые прежде всего недороги. Жду от Вас ответа в самом скором времени.
Вашу поздравительную телеграмму * я получил в четыре часа утра. Злодейка! Меня разбудили, и я, извините за выражение, босиком должен был прыгать по холодному полу к столу, чтобы расписаться. Но во всяком случае сердечно благодарю за память и крепко жму Вам руку.
Право, у Вас так много поклонников, что Вам нетрудно будет разузнать, можем ли мы иметь помещение в Славянске или нет. Для нас достаточно 4–5 комнат.
Если мы будем жить на юге, то, надеюсь, Вы не будете приезжать к нам, иначе мы сопьемся. Пощадите нас!
После Вас, т. е. после того, как Вы уехали * , в доме у нас дня три чувствовалась пустота.
Будьте здоровы, счастливы, богаты деньгами и поклонниками.
Позвольте мне пребыть
Смиренным дачным мужем
А. Чехов.
Киселевой М. В., 9 февраля 1888371. М. В. КИСЕЛЕВОЙ *
9 февраля 1888 г. Москва.
Кланяюсь Вам и всем Вашим, многоуважаемая Мария Владимировна! Сейчас я получил из «Северного вестника» 500 руб. аванса. Будьте здоровы.
Душевно преданный
судок
Сухой раз
ум.
Получили ли Вы мое письмо? *
Плещееву А. Н., 9 февраля 1888372. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ *
9 февраля 1888 г. Москва.
9 февраля.
Сейчас из конторы Юнкера принесли мне 500 целковых, дорогой Алексей Николаевич! Очевидно, это из «Северного вестника», ибо больше получить мне неоткуда. Merci!
Последнее Ваше письмо меня безгранично порадовало и подбодрило * . Я согласился бы всю жизнь не пить вина и не курить, но получать такие письма. Предпоследнее же, на которое я ответил Вам телеграммой * , меня обескуражило. Мне стало неловко и совестно, что я вынудил Вас говорить о гонораре. Деньги мне очень нужны, но говорить о них, да еще с хорошими людьми, я терпеть не могу. Ну их к чёрту! Жалею, что я не показался Вам достаточно ясным в том месте моего письма, где я говорил, что в денежных делах полагаюсь на волю издательницы и что мечтаю получить 200 руб. О требованиях или непременных условиях с моей стороны не было и речи, а об ультиматуме и подавно. Если я заикнулся в скобках о 200 руб., то потому, что совсем незнаком с толстожурнальными ценами и что цифру 200 не считал слишком большой. Я мерил по нововременской мерке, т. е., оценивая «Степь», старался получить не больше и не меньше того, что платит мне Суворин (15 коп. строка), но и в мыслях у меня не было сочинять ультиматумы. Я всегда беру только то, что мне дают. Даст мне «Сев<ерный> вестник» 500 за лист – я возьму, даст 50 – я тоже возьму.
На обещание поместить «Степь» целиком и высылать журнал я отвечаю обещанием угостить Вас отличнейшим донским, когда мы будем ехать летом по Волге * . К несчастью, Короленко не пьет, а не уметь пить в дороге, когда светит луна и из воды выглядывают крокодилы, так же неудобно, как не уметь читать. Вино и музыка всегда для меня были отличнейшим штопором. Когда где-нибудь в дороге в моей душе или в голове сидела пробка, для меня было достаточно выпить стаканчик вина, чтобы я почувствовал у себя крылья и отсутствие пробки.
Значит, завтра у меня будет Короленко * . Это хорошая душа. Жаль, что его «По пути» ощипала цензура * . Художественная, но заметно плешивая вещь (не цензура, а «По пути»). Зачем он отдал ее в цензурный журнал? Во-вторых, зачем назвал «святочным рассказом»?
Спешу засесть за мелкую работу, а самого так и подмывает взяться опять за что-нибудь большое. Ах, если бы Вы знали, какой сюжет для романа сидит в моей башке! Какие чудные женщины! Какие похороны, какие свадьбы! Если б деньги, я удрал бы в Крым, сел бы там под кипарис и написал бы роман в 1–2 месяца. У меня уже готовы три листа, можете себе представить! Впрочем, вру: будь у меня на руках деньги, я так бы завертелся, что все романы полетели бы вверх ногами.
Когда я напишу первую часть романа, то, если позволите, пришлю Вам на прочтение * , но не в «Северный вестник», ибо мой роман не годится для подцензурного издания. Я жаден, люблю в своих произведениях многолюдство, а посему роман мой выйдет длинен. К тому же люди, которых я изображаю, дороги и симпатичны для меня, а кто симпатичен, с тем хочется подольше возиться.
Что касается Егорушки, то продолжать его я буду * , но не теперь. Глупенький о. Христофор уже помер. Гр. Драницкая (Браницкая) живет прескверно. Варламов продолжает кружиться. Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал… Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции… Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек.
В 1877 году я в дороге однажды заболел перитонитом * (воспалением брюшины) и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Мойсея Мойсеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы.
Видели ли Вы когда-нибудь большую дорогу? Вот куда бы нам махнуть! Кресты до сих пор целы, но не та уже ширина; по соседству провели чугунку, и по дороге теперь почти некому ездить: мало-помалу порастает травой, а пройдет лет 10, она совсем исчезнет или из гиганта обратится в обыкновенную проезжую дорогу.
Хорошо бы захватить с собой и Щеглова. Он совсем разлимонился и смотрит на свою литературную судьбу сквозь копченое стекло. Ему необходимо подышать свежим воздухом и поглазеть новых людей.
Завтра я гуляю на свадьбе у портного * , недурно пишущего стихи и починившего мне из уважения к моему таланту (honoris causa) пиджак.
Я надоел Вам своими пустяками, а посему кончаю. Будьте здоровы. Кредиторам Вашим от души желаю провалиться в тартарары… Племя назойливое, хуже комаров.
Душевно Ваш
А. Чехов.
Нет ли у «Сев<ерного> вестника» обычая высылать авторам корректуру? *
