Текст книги "Победитель"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Искусство рикошета

Подходя к расположению “Зенита”, Плетнев вспоминал разговор с Ромашовым.

Пару дней назад Ромашов предложил пройтись. Сквер лежал вокруг пруда, населенного многочисленными утками. На скамьях сидели еще более многочисленные бабушки и мамы. Малые дети возились в песочницах. Что постарше ездили с деревянных горок – преимущественно вперед головой. Или просто с диким визгом гонялись друг за другом.

МОСКВА, АВГУСТ 1979 г.

Ромашов был сух и нелицеприятен. Равно как строг и лаконичен.

– Ты, Плетнев, хоть и хороший боец, – сказал он с ироническим прищуром, который напрочь уничтожал смысл сказанного; завершение фразы окончательно поставило все на свои места: – А все же раздолбай!

Прикурил, отщелкнул спичку, затянулся и продолжил.

– Но хоть ты, Плетнев, и раздолбай, а боец все-таки хороший… Жалко, если тебя погонят. Я тебе нашел вариант: на время перейти в другой главк. Там формируют группу для охраны посольства в Афганистане. Вот и отсидишься…

– В Афганистане? – удивленно переспросил Плетнев, подумав: не слишком ли много стало в жизни Афганистана?

– Что ты так удивляешься? Да, в Афганистане. В Кабуле.

– А как же Карпов?

– Да ну, – Ромашов отмахнулся. – Карпов не хочет тобой показатели группы портить. Он ведь ждет жалобы из обкома. И хочет свою задницу прикрыть. Если тебя не будет, ему это проще сделать. Он к этому по-сталински подходит: нет человека – нет проблемы!..

– А милицейская “телега”?

– Про это я вообще не в курсе, – ответил Ромашов. – Какая милицейская телега? Я за ментов не ответчик. Мало ли кто там у них что напишет. Может ведь и ошибка выйти, верно? – Он пожал плечами. – Короче говоря, в Кабул за тобой из-за такой ерунды все равно никто не поедет.

Бросил под ноги окурок, прошелся по нему подошвой и так окончил свою краткую речь:

– А там, глядишь, либо шах помрет, либо ишак сдохнет. Когда-нибудь вернешься…

* * *

Тренировочная площадка располагалась внутри обширного комплекса зданий. На ровной зеленой травке разминалось человек двадцать. Должно быть, офицеры. Но кто в каком чине – загадка: все в зеленых маскировочных комбинезонах без знаков различия.

Плетнев и сам уже был в таком же комбинезоне и тоже разминался. Небо ясное, солнце – яркое. Он прыгал, тянулся, отжимался, и ему казалось, что все теперь будет хорошо. Ну просто очень хорошо!

Симонов прохаживался возле скамеек, наблюдая за разминкой и поглядывая на часы. Лет под сорок. Одет по форме. И майорские погоны на плечах.

Но вот он хлопнул в ладоши:

– Становись! Равняйсь! Смирно! Вольно!.. Старший лейтенант Плетнев!

– Я!

– Выйти из строя!

– Есть!

Плетнев сделал два широких шага и повернулся лицом к строю.

– Товарищи офицеры! – буднично сказал Симонов. – У нас новый товарищ – старший лейтенант Плетнев Александр Николаевич. Мастер спорта по дзюдо и самбо. Чемпион Вооруженных сил и спортобщества “Динамо” по рукопашному бою. Мастер спорта по пулевой стрельбе из винтовки. Кандидат в мастера спорта по альпинизму… – Он помолчал, как будто подыскивая слова. – Так что, думаю, елки-палки, с физической подготовкой все ясно. С винтовкой – тоже. А как товарищ Плетнев владеет пистолетом, скоро увидим. Встать в строй!

Часа через полтора, после легкого кросса и непродолжительного борцовского спарринга, Плетнев стоял с пистолетом в руке, и в семидесяти метрах от него торчала свежая ростовая мишень.

Загнал магазин. Когда прозвучала команда, передернул затвор, совершил кувырок вперед, затем сделал серию выстрелов с колена.

В мишени появились пробоины. Одна в голове, две в корпусе – слева на уровне сердца, справа на месте печени.

Перекат влево. Два выстрела, две пробоины – в каждом из колен.

Перевалился в положение лежа. Еще выстрел. Снова в голову.

Перекат вправо и еще один выстрел.

Перекат на спину. Выстрел из-за головы назад. Новая дырка в голове мишени.

– Старший лейтенант Плетнев упражнение закончил!

Симонов смотрел в окуляр оптического устройства.

– Ну что ж, – сказал он. – Тут, елки-палки, не придерешься…

Чувствуя радостное возбуждение, заставлявшее внимательнее следить за тем, чтобы с лица не сходило выражение совершенной невозмутимости, Плетнев отошел назад, где стояли и те, кто ожидал очереди, и кто уже отстрелялся.

К нему шагнул невысокого роста чернявый парень лет двадцати пяти. Протянул руку:

– Голубков!

Глаза карие, лукавые.

Плетнев протянул свою, назвался.

– А у нас на курсах парень был, – совершенно невзначай сообщил этот хитрый Голубков, вытаскивая сигареты. – Так он, бляха-муха, рикошетом мишень поражал.

Плетнев пожал плечами.

– Ну да, полезная штука… Но не всегда точно получается. Рикошет все-таки…

Голубков сощурил свои лисьи глаза.

– Тоже, скажешь, можешь?

Плетнев опять пожал плечами, а Голубков тут же заорал довольно ехидным тоном:

– Товарищ майор, разрешите обратиться! Разрешите Плетневу показать, как он рикошетом стреляет!

– Вот ты даешь! – только и сказал Плетнев.

Деваться некуда. С пистолетом в опущенной руке встал за бетонный столб, служивший опорой. Столб загораживал мишень. Он выглянул на мгновение и тут же сделал три выстрела по касательной в кирпичную стену тира. Рикошетируя, пули дико визжали в полете.

Честно сказать, он совершенно не был уверен в результате. Рикошет – дело дурное, никогда нельзя точно знать, куда он пойдет. Черт дернул Голубкова за язык!.. теперь стыда не оберешься…

Плетнев смотрел на Симонова, а Симонов смотрел в окуляр.

– Куда целили, Плетнев? – спросил он, не отрываясь.

– Две в корпус, одну в голову, – сказал он.

– Ну, елки-палки, даешь прикурить! – Симонов повернул голову и посмотрел на него несколько странно. – Все три там.

Плетнев выдохнул с облегчением. Нет, все-таки иногда и ему может немного повезти!..

* * *

Утром солдаты сидели в гимнастерках, теперь на жаре растелешились, и в минуты пауз, когда не нужно было обеими руками растягивать перед собой на двух палках разноцветные квадратные флаги, в определенные моменты складывавшиеся в ту или иную картинку, залитые солнцем трибуны сияли голыми телесами.

– Сколько же у них этих тряпок? – недовольно спросил Голубков, утирая пот со лба. – А?

– По семь, должно быть.

– Почему по семь?

Плетнев пожал плечами.

– Потому что каждый охотник желает знать, где сидят фазаны.

– А-а-а… Наверное… Так это сколько ж, получается, ткани извели?! – задался Голубков возмущенным вопросом, обводя взглядом неохватное пространство Большой Спортивной арены. – Если сто двадцать тысяч мест… а солдатня занимает четверть… то это тридцать тысяч. Между прочим, три дивизии, если по-военному… Это что же -тридцать тысяч квадратных метров?!

Голубков вообще был человеком чрезвычайно рачительным, не уставал указывать на вопиющие примеры бесхозяйственности и то и дело ссылался на деревню, где рос, как на образец разумности и процветания.

– Ты на семь забыл умножить, – заметил Плетнев.

– Двести десять?!

Снова грянула музыка, сквозь которую пробивались мощные удары метронома. Трибуны вспыхнули, засверкали, и вместо белизны бесчисленных солдатских торсов возникла зеленая лужайка, на которой стоял задорный олимпийский Мишка – улыбающийся, с белой мордахой, с веселыми черными глазенками, с ушами почти как у Чебурашки, украшенный золотым пояском и пряжкой в форме пяти сцепленных колец.

– Сердце кровью обливается! Да если бы нам в деревню хоть даже сотую часть, мы бы!.. Эх, вот она – бесхозяйственность!

Плетнев хмыкнул.

– И на какой ляд они попусту тренируются? – задался Голубков новым вопросом. – Его все равно переделывать будут.

– Кого?

– Да Мишку этого. – Голубков с досадой махнул рукой. – Нос-то у него какой?

– Какой?

– Не видишь, что ли? Еврейский! Все говорят…

Плетнев приложил ладонь ко лбу и присмотрелся.

– По форме, что ли?

– А по чему ж еще?

– Ну, не знаю… Нормальный зверий нос. Черный.

– Дело-то не в цвете, – протянул Голубков и смерил Плетнева взглядом, в котором можно было прочесть, какой он все-таки наивный человек.

– Ерунда какая-то, – отмахнулся Плетнев.

Голубков саркастически фыркнул.

– Эх, Плетнев!.. Вот скажи, ты видел, как лошадь серит?

– Отстань.

– Нет, ты скажи, скажи! Видел?

– Ну, допустим, – осторожно ответил Плетнев.

– Без допустим! Видел?

– Ну хорошо. Видел.

– А корова?

– Что “корова”?

– Тоже видел?

– Тоже.

– Говно у них разное?

– Разное.

– А почему?

Плетнев замялся.

– Вот видишь! – победно заключил лейтенант Голубков. – Сам даже в говне не разбираешься, а о таких вещах берешься судить!..

Плетнев по-доброму сунул ему кулак в пузо. Пусть все-таки не забывает, кто в каком звании.

Мимо них то и дело шмыгали какие-то мочалки в разноцветных спортивных костюмах, подробно облегавших все их выпуклости. Девиц гоняли по полю огромными табунами, они ловко строились в квадраты, каре, спирали, образовывали мозаичные панно… В общем, это был живой и нескончаемый соблазн – зеленый, синий, розовый и белый. Смазливые, длинноногие как на подбор… нет, не как, а вот именно что специально подобранные!.. Офицеры, наряженные в веселенькие курточки, унылыми столбами торчали у длинного поручня ограждения, отделявшего проход к трибунам от самих трибун, а они все время смеялись, хохотали, стреляли глазами, и от каждой веяло таким электричеством, что волосы на голове шевелились, будто в сильную грозу. В кровь выхлестывало явно избыточное количество адреналина.

Плетнев с первого дня этой службы стал замечать какую-то странную взвинченность как в себе, так и в товарищах по “Зениту”. Даже в командирах. К вечеру у всех буквально подкашивались ноги и нестерпимо хотелось нырнуть в ледяную воду… Прежние его сослуживцы тоже толклись здесь, в Лужниках. Вчера он встретил Аникина, они долго мяли друг друга, хохоча и хлопая по плечам…

Голубков крякнул.

Плетнев повернулся.

Одна из девок, поставив ногу в спортивной тапочке на ступень, изящно наклонилась, чтобы завязать шнурок.

Голубков негромко застонал. Потом сдавленно спросил:

– Слышь, а что там намалевано?

– Adidas, – прочел Плетнев надпись на ее курточке.

– Это что?

Плетнев пожал плечами.

– Наверное, название фирмы.

Девушка встрепенулась, обожгла их лукавым взглядом и легко побежала наверх. Судя по грациозности движений, она точно знала, что они смотрят вслед.

– А знаешь, – грустно сказал Голубков. – Мне батя говорил… Есть два вида мудаков – зимний и летний. Летний – который по улице идет и на каждую юбку оборачивается.

Он вздохнул.

– Ну?

– Что?

– А зимний?

– Зимний – который с улицы заходит и начинает с себя снег сшибать рукавицей. Хлоп, хлоп! Пыхтит, кряхтит, прямо заходится! Метель от него поднимается…

Плетнев рассмеялся.

В проходе показалась большая группа какого-то чиновного люда и журналистов. Репортеров выдавала фотоаппаратура. Иностранцы в целом легко узнавались по одежде и обуви – все в светлом, легком, спортивного покроя, в туфлях из мягкой кожи типа “мокасинов”. Кроме того, они выглядели значительно беззаботнее своих советских сопровождающих – должно быть, деятелей высокого ранга.

Сухощавый седой человек в темных очках внимательно осматривал трибуны. Гремела музыка, разноцветные щиты мелькали в руках солдат, и порожденный их слаженными усилиями спортсмен в белых трусах и алой майке делал три победных шага и рвал грудью ленточку финиша… Мультик повторился раза четыре.

Седой иностранец снял очки и, повернув голову к стоявшему рядом молодому человеку, задал несколько вопросов.

– Господин Ханссен спрашивает, не слишком ли утомительно для участников представления целыми днями сидеть на трибунах? – перевел молодой человек. В его русском чувствовался легкий акцент. – Обычно это делается сеансами по два-три часа с длительными перерывами на отдых…

– Почему же утомительно, – ответил солидный мужчина в темном костюме. В левой руке у него была папочка, в правой руке он держал платок, которым то и дело вытирал распаренное лицо и шею. – Погода, слава богу, теплая… люди все молодые… ничего, пусть не волнуется.

Выслушав ответ, господин Ханссен снова что-то спросил.

– А когда они будут кушать? Когда у них состоится обед? – осведомился молодой человек.

Вопреки ожиданиям, ответственный товарищ не выразил словами того, что было явственно написано на его физиономии, а именно – страстное желание увидеть, как господин Ханссен проваливается сквозь землю. Вместо того он замученно повозил платком по щекам и сказал:

– Да, да, они покушают… Они обязательно покушают… Они тут впеременку… одни кушают, значит, другие, стало быть, того… тренируются. Пусть господин Ханссен не переживает.

Господин Ханссен изумленно вскинул брови.

– Как же можно тренироваться посменно? Какой смысл? Тренироваться нужно всем вместе, иначе ничего не может получаться!..

Затравленно озираясь, человек с папочкой взял переводчика под руку и повлек его вперед.

– Скажите господину Ханссену, что принимаются все меры по…

Плетнев и Голубков переглянулись.

– Во как, – наставительно сказал Голубков. – Прямо впиявливается!.. Вот он, самый оскал-то.

И в задумчивости покачал головой.

* * *

На другой день Симонов отрядил несколько человек следить за газетными киосками, расплодившимися на титанической территории спортивного комплекса, как грибы. Свободно продавались не только советские газеты и журналы (кстати говоря, неожиданно повеселевшие, утратившие тот вечный привкус суровости, что роднил их с родимой “Красной звездой”). Плетнев с вожделением смотрел на глянцевые обложки “News”, “Life”, “Spiegel”. Капитан Архипов шепотом делился информацией, что в гостиничных холлах можно увидеть даже совершенно неприличный “Playboy”, за который, по-хорошему-то, ничего отдать не жалко – такое в нем напечатано…. По-видимому, этот факт был призван доказать, что советские люди не боятся чужеродного влияния и пропаганды. Однако покупать прессу офицерам было воспрещено. Напротив, в их задачу входило присматривать, чтобы полиграфической продукцией пользовались сугубо иностранцы. А бесстрашные советские люди были бы на всякий случай защищены от разлагающего и гибельного воздействия чуждой идеологии.

Сегодня, однако, главный упор сделали вовсе не на “Spiegel” и “Playboy”, а на газету “Правда”. Как объяснил Симонов, поступили сведения, что итальянские ревизионисты задумали акцию по распространению поддельной “Правды”. Симонов не мог показать ее в натуре – он и сам не видел, – но описал красочно. Шапка – точь-в-точь как у нашей, только вместо “Союз Советских Социалистических Республик” на фальшивке написано “Не Союз не Советских не Социалистических Республик”. Что же касается содержания, то оно являет собой набор злобных пасквилей на социалистическую действительность, клеветнических и антисоветских статей самого гнусного пошиба, напитанных тлетворным ядом продажными журналистами из наиболее оголтелых и агрессивных империалистических кругов под руководством ЦРУ.

С некоторой натугой доведя фразу до конца, Симонов строго спросил, все ли ясно. Получив утвердительный ответ, определил зоны ответственности, офицеры разбились на пары и пошли работать.

Несмотря на относительно ранний час, солнце палило нещадно. Голубков с утра успел сбегать в пресс-центр и накачаться там какой-то бесплатной апельсиновой водой из автомата. Теперь нещадно потел, не уставая описывать ее волшебные свойства.

– Называется “фанта”, – толковал он в третий раз. – Не знаю, что за “фанта” такая. Оранжевая. И вкус – прямо апельсиновый. И такая, знаешь, свежесть во рту от нее… Стаканы рядом стоят стопкой. Ты один вытащил для себя – бац! – откуда-то сверху другой падает. Стаканы тоже бесплатные… На кнопку нажал – ш-ш-ш-шу! Ну, как у нас газировка. “Фанта” называется. Ну чисто как будто апельсин съел… Ой, жарища-то, а! Скорее бы уж в Кабул, что ли!..

– Думаешь, там прохладней? – спросил Плетнев. – Иди вон на ветерке газеты посмотри…

Сам побрел к следующему киоску. Здесь с газетами все оказалось нормально. “Правда” как “Правда”, ничего особенного.

– Много иностранных берут? – поинтересовался он как бы между делом.

Киоскер, чисто выбритый человек лет тридцати, одетый в синий халат с вышивкой “Союзпечать” на воротнике, странновато на него покосился, а затем моргнул, причем моргнул явно со значением – обоими глазами и медленно. Мол, ты и я – мы одной крови… Плетнев одурело покивал и двинулся дальше.

Часа через два они неспешно обошли все киоски.

– Ты пить-то не хочешь? – невзначай поинтересовался Голубков. – А то пошли в пресс-центр сгоняем! Я же говорю: там такая вода оранжевая, “фанта” называется… бесплатная!.. ну чисто апельсин!..

– Заткнись, а! – попросил Плетнев. – Уже слышать не могу. Пошли! Где твой пресс-центр?

В холле пресс-центра было душно, голоса сливались в разнородный гул, слышался смех, иностранная речь, какие-то девчонки в русских платьях и кокошниках сбились в стайку вокруг широкоплечего подтянутого человека в сером костюме, а к автоматам с хваленой “фантой” выстроились очереди. Однако возле одного из них обнаружились два знакомых лица – весельчак Зубов, прежний сослуживец Плетнева, и капитан Архипов, сослуживец нынешний. Оба держали стаканы и, судя по несколько напряженным лицам, пили из них далеко не первую порцию.

Плетнев обнялся с Зубовым.

– “Фанта”! – сказал Зубов, как только объятия распались. – Слышь, Плетнев! Ну чисто апельсин! Мы тут с Колей!..

– Вы знакомы? – спросил Плетнев у обоих.

– На КУОС ^[5]

[Закрыть]е вместе были, – ответил Архипов. – Возьми стакан. Товарищ, ну-ка позвольте!

Он оттеснил в сторону какого-то юношу и выдернул картонный стакан. Плетнев с изумлением увидел, как – не врал Голубков! – на его место упал другой.

– Понимаешь, – продолжал Архипов начатую прежде речь. – Смотрю я на эту сучку и понимаю, что она кого угодно вокруг пальца обведет! Швед косится на меня, ухмыляется, по-своему лопочет, она по-шведски же и отвечает! Он здоровый такой бычара, высокий, блондин… она и так на него глянет, и этак… и по всему видно – из нее уже давно сок потек!.. Никакого достоинства! Вот позволь ей только – да она прямо тут же ноги перед иностранцем раздвинет! И выболтает все что знает!.. Короче говоря, ни хера не понимаю, только отдельные слова ловлю… пока вроде ничего опасного, но чую нутром – вот сейчас, сейчас уже сговариваться начнут!..

Он с отвращением вылил в рот остатки напитка:

– Вещь!.. Чего ждешь? Ставь стакан! Товарищ, ну-ка позвольте!

И отодвинул от автомата длинноволосого и одновременно лысого человека с надписью “Make love!” на обвисшей майке.

Плетнев подставил стакан. Зубов нажал кнопку.

Ш-ш-ш-шу!

– Чую – сговорятся! И пойдут прахом все мои усилия по обеспечению безопасности!.. Ну, я ее тогда р-р-раз! – за руку! Гражданка, говорю, ну-ка пройдемте! Что?! Куда?! А вот туда! Туда-сюда, иди сюда!.. В штаб! А через пятнадцать минут ее пинком отсюда – р-р-раз! Потом еще письмо в Университет накатают, что замечена в поведении, противоречащем высокому званию советского человека… вышибут ее оттуда к едрене-фене, и поделом!.. сучка такая!..

Легонько икнув, Архипов снова шагнул к водопойному механизму. За ним и Зубов. Оба они сильно потели. Плетнев присмотрелся. Белые рубашки на их спинах и боках принимали явно оранжевый оттенок…

– Ну? – нетерпеливо спросил Голубков.

Плетнев допил, облизал губы…

– Класс! Ну просто чистой воды апельсин!..

* * *

Наконец все это кончилось. В последний день Симонов выбил премиальные комплекты – три пачки американских сигарет “мультифильтр” в пластиковых пачках и несколько упаковок диковинной финской еды: кусочки колбасы в пластике, наперстки со сливками, игрушечные жестянки с паштетом…

Сигареты Плетнев отдал Голубкову. Голубков был в восторге.

Улетали ночью.

Шел дождь. Военный аэродром “Чкаловский” туманно мерцал синими огнями, и почему-то казалось, что не самолеты с него должны взлетать, а сам он вот-вот начнет, немного кренясь, подниматься к низким тучам, молочно освещенным отблесками прожекторов…

Поеживаясь, вереницей поднялись по трапу.

С последней ступени Плетнев оглянулся.

А потом тоже нырнул в люк.

Птицы небесные

“…Нет, Парфен Дормидонтович! – трескучей пулеметной очередью отстучал Бронников. – Партком не позволит вам топтать ростки нового!..”

Он замер с поднятыми над клавиатурой руками и прислушался.

Точно!.. Звонок повторился.

Бронников поспешно вышел в коридор, включил свет в прихожей и отпер дверь.

– Здрасте, – сказал чернявый малый в кепке, рабочей тужурке, с черным чемоданчиком в руке. – Двадцать шестая квартира?

– Двадцать шестая, – подтвердил Бронников. – Там же написано.

– Не верь глазам своим, – наставил чернявый. – Распишитесь.

И протянул какую-то бумажку.

– Что это? – опасливо спросил Бронников, убирая руки за спину.

– На телефон подавали заявление? Так расписывайтесь!

– Ах, вот в чем дело!– обрадованно и недоверчиво сказал Бронников. – Неужели?..

Не прошло и получаса, как мастер ловко провел от коробки на лестничной клетке розово-желтый проводок, в котором таинственно просвечивали металлические жилки, и повесил новый черный аппарат на стену в коридоре. Тут же набрал номер, буркнул кому-то, что в двадцать шестой поставлен, выложил на столик телефонную книжку, бестрепетно принял предложенный трояк, кивнул и удалился.

Закрыв дверь, Бронников тут же подошел к телефону, поднял трубку и послушал. Гудит! Руки чесались кому-нибудь позвонить. Набрал Никитин номер… никого. Прошел на кухню, постоял у плиты, размышляя, не поставить ли чайник. Снова вернулся к аппарату. Опять послушал – гудит!

В последнее время жизнь вообще складывалась довольно симпатично. Неделю назад соседка Алевтина Петровна уехала к племянницам в Ярославль – у обеих были дети, обе работали и просили ее пожить там, чтобы приглядеть за ребятней. Надо думать, уехала надолго… Уже неделю Бронников блаженствовал, то и дело бессознательно отмечая, что он в квартире один – один! – и нет у него никаких соседей – пусть даже и таких тихих и милых, как Алевтина Петровна… Никого – хоть на голове ходи! Царь царем, сам себе хозяин!.. А тут вдобавок – бац! как с куста! – телефон!..

Он еще не успел допережить свою радость, как вздрогнул от пронзительного железного дребезга – аппарат зазвонил!

Несколько секунд Бронников смотрел на него в растерянности, потом заполошно схватился.

– Алло! Алло! Да!..

– Будьте добры Германа Алексеевича, – сказал мелодичный женский голос.

В первое мгновение он не оценил все невероятие происходящего, поэтому только обыденно удивился:

– Германа Алексеевича? Это я… я слушаю.

– Герман Алексеевич, вы к трем часам сможете приехать?

– Куда приехать? – спросил Бронников.

– В Союз писателей, – пояснила женщина. – У Василия Дмитрича к вам какие-то вопросы.

– У Василия Дмитрича? А кто это?

– Это Кувшинников, секретарь Союза, – сухо пояснила женщина. – Хорошо вам знакомый. Так приедете?

– Ах да, Кувшинников!.. К трем? – тупо переспросил Бронников. – Хорошо, да… я приеду.

– Спасибо.

– Подождите! – закричал Бронников. – А откуда у вас телефон?

– Какой телефон?

– Этот телефон, по которому звоните! Ну номер, номер! Номер у вас откуда?

– Василий Дмитрич дал, – сказала она. – До свидания.

Бронников услышал короткие гудки, постоял некоторое время с трубкой в руке, потом положил ее на аппарат и прошел в свою комнату.

Тихий дождь слезился по стеклу, было сумрачно, горела лампа, и в двойных стеклах окна отражались два Бронникова, чуть смещенные друг относительно друга.

Классе в шестом черт дернул его однажды слизнуть с учительского стола забытую самописку, и, когда Валентин Яковлевич, учитель литературы, за ней вернулся, Бронников шире всех разводил руками и громче всех повторял: “Ну ничего не понимаю! Куда она могла деться?..” Через минуту Валентин Яковлевич отвел его в сторону и сказал: “Гера, в жизни всякое бывает. Я никому ничего не скажу. Давай сюда и больше так не делай”.

Вот и сейчас. Казалось, один из двух отражающихся Бронниковых недоуменно жестикулирует и беззвучно толкует: “Ну ничего не понимаю! Только что поставили – и тут же звонят! Откуда у них номер?..” А второй руками не разводил, не говорил глупостей, потому что ему и так все стало ясно.

Тогда, в июле, разговор с кагэбэшным Семеном Семеновичем кончился, не начавшись: Бронников от всего отказался, заявив еще раз, что сроду не помышлял публиковать что-либо за границей в обход существующего порядка, то есть не через Союз писателей, а по своей инициативе. И что ему это вовсе не нужно, потому что все, что он пишет, прекрасно находит дорогу к зарубежному читателю и в рамках установленных правил. Так, например, повесть его “Огни мартена” была опубликована в журнале “Октябрь”, затем вышла отдельной книгой в серии “Новые имена” издательства “Молодая гвардия”, после чего ее перевели на польский, болгарский, чешский и немецкий языки и издали в соответствующих странах социалистического лагеря, а что до капиталистического, то его порядков Бронников не знает и знать не хочет. В настоящее же время он работает над большим романом по договору с издательством “Современник” и надеется, что судьба его сложится не менее удачно. Все это была чистая правда, и, разговаривая с оперативником, сам он искренне недоумевал и ежесекундно задавался вопросом: черт возьми, да как же это так вышло?

– А текст-то ваш? – хмуро спросил Семен Семенович с такой интонацией, будто заранее знал ответ. – Вы почитайте, почитайте. Глядишь, узнаете…

– Ни в коем случае, – твердо ответил Бронников. – Незачем мне читать. Впервые вижу.

– Точно? – захотел подтверждения оперативник.

– Точно. Не мой.

– Вы подумайте.

– Я подумал, – сказал он, холодея от того, что мгновенно вообразил, будто Юрец, или Катя Смольцева, или… кому он еще давал куски, черт побери?!. да, Степа Тропинин… что кто-нибудь из них мог донести… а то и копии представить!.. Тогда вот он тут сейчас с достоинством отнекивается, а в глазах этого Семена Семеновича выглядит, разумеется, полным болваном – фрагменты рукописи (да еще, чего доброго, со следами мелкой авторской правки, то есть с образцами почерка!) давно уж в соответствующей папочке полеживают, а этот умник вон чего: не моя – и все тут!

– Как хотите, – почему-то очень скучно сказал Семен Семенович. – Тогда напишите объяснение.

И придвинул чистый лист.

– Какое же я могу написать объяснение, когда у меня никакого объяснения на этот счет нету?! – возмутился Бронников. – Я повторяю: рукописей никаких не передавал, текста не знаю, а вы показываете мне журнал и хотите, чтобы я объяснил происхождение публикации! Помилуйте, я не могу этого сделать!..

– Вот так и напишите, – мирно предложил Семен Семенович. – Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю. С полной откровенностью. Мол, я не я и лошадь не моя.

И снова, гад такой, неприятно усмехнулся…

Делать нечего, и Бронников хоть и с отвращением, а все же написал какую-то белиберду, которая при переводе на нормальный русский язык так и звучала – я не я и лошадь не моя, – а в оригинале представляла собой четыре или пять удушающе казенных фраз, щеголявших несколькими деепричастными оборотами и парой-другой “каковых” и “которых”.

Тем все, казалось бы, и кончилось. Во всяком случае, больше его не беспокоили, на улицах не подходили, на разговоры не зазывали. В Союзе он решил происшествие не озвучивать и никому из друзей и приятелей ничего не сказал – так мнительные люди опасаются даже упоминания болезни, развитие которой в себе тайно подозревают… Решил для себя, что если снова что-нибудь подобное произойдет, тогда уж он направит стопы в Союз – искать защиты… а пока не надо. Скажешь одно, а звон пойдет как в том старом анекдоте: “Слышали, Рабинович выиграл сто тысяч в лотерею?” – “Ну, во-первых, не в лотерею, а в преферанс, во-вторых, не сто тысяч, а три рубля, и, в-третьих, не выиграл, а проиграл!..”

А теперь вот как оно поворачивается!..

Он выключил лампу и ходил по комнате из угла в угол, дожидаясь, когда уже нужно будет одеваться ехать в Союз. И опять – один Бронников разводил руками и голосил, а второй только мрачно щурился, зная все наперед.

Нет, ну все-таки интересно, кто и зачем передал куски рукописи?! Узнает ли он когда-нибудь об этом? Может, вообще через третьи руки!.. Ведь всех просил – не показывать никому, вернуть, когда прочтется!.. Потом забылось, разумеется, и вот на тебе – расползлось. Какая глупость!..

Эти деятели, в журнале-то, тоже хороши. Не поинтересовавшись его мнением, без спроса… взяли кусок, определили как рассказ… название придумали!.. Будь оно все неладно!

И потом: зачем он отказался пожать протянутую руку этого растреклятого Семен Семеныча или как там его, будь он трижды неладен! Черт, всегда боялся ихнего брата до оторопи, до оцепенения, а тут на тебе – расхрабрился! Руки вам не подам, милостивый государь!.. Да ему, Семен Семенычу этому, сто раз плевать, подал ты ему руку или нет – он при исполнении! Но все же, если с другой стороны, – ведь и Семен Семеныч живой человек, и Семен Семенычу может быть обидно; и теперь он, может, из-за этой руки такого наворотит, что Бронникову небо с овчинку покажется! Мог бы, к примеру, не заметить какого-нибудь мелкого лыка, а теперь заметит: а, это ж того лыко, который сотрудникам госбезопасности руку брезгует подать! Так в строку его, это лыко, в строку!..

И ладно бы о нем самом, о Бронникове, о его собственной судьбе шла речь – так ведь об Ольге, об Ольге речь, об Ольгиной судьбе! Ее голос могут заткнуть из-за его нелепого жеста, ее!.. О, идиот, идиот!..

Чертыхнувшись, достал из стола початую бутылку коньяку, плеснул в чайный стакан пальца на два, выпил.

Сам он отлично знал, что роман, кусок из которого кто-то опубликовал под видом рассказа, он пишет в стол – а если подходить к делу совсем уж буквалистски, то под крышку старой радиолы. Никогда не будет напечатан здесь, это ясно… но все равно – издавать за границей ему и в голову не приходило!.. Плохо это или хорошо, но Бронников был отягчен некоторыми негибкими представлениями, одно из которых полагало такой род действий – опубликование за границей того, что здесь опубликовано быть не может, – каким-то предательством, что ли… какой-то подлостью… нет, ну а разве не подло вредить родной стране?..

Значит, в стол! – следовательно, усталый подрагивающий голос его ныне покойной троюродной сестры Ольги Сергеевны Князевой никогда не восстанет с печатного листа, чтобы достичь ушей внимательного и усердного читателя!..

И все-таки он писал, писал… Все, что она рассказала ему пять или шесть лет назад, долго лежало, будто в коконе, отдавалось глуховато, чуждо. Но однажды – будто в коконе этом куколка прошла очередную стадию метаморфоза и уже готова была появиться в обличье бабочки – что-то заболело в душе, стало своим и принялось мучить. И упрямо не хотело ни отпускать, ни облекаться словами, и корчилось в немоте, терзало, а потом все-таки будило среди ночи верной фразой, наконец-то сказанной кем-то в самое ухо!..