Текст книги "Победитель"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

* * *

Небо на востоке розовело. Клочья жухлой травы на склонах серебрила изморозь.

Все высыпали из казармы, стояли у входа, озираясь. В некотором отдалении группа офицеров “мусульманского” батальона что-то обсуждала на повышенных тонах.

– Что стряслось? – спросил Астафьев, ежась и куце позевывая.

– Патруль пропал, – озабоченно разъяснил Большаков.

Из-за казармы послышался рев заведенных двигателей. Две БМП, переваливаясь, поехали по холмам.

– Вот придурки! – с досадой сказал Зубов. – Куда провалились? Мерзни теперь из-за них…

– Вон они, – с облегчением сказал Епишев. – Бегут.

И точно – на верхушке холма, озаренного первыми лучами солнца, появились два неуклюже бегущих солдатика.

Благодаря шинелям без хлястиков и зимним солдатским шапкам с опущенными ушами, а также неизгладимой печати общей расхлябанности, оба выглядели чрезвычайно непрезентабельно. Вдобавок второй, с пулеметом, споткнулся и полетел кубарем, подняв тучу пыли. Вскочил, встряхнулся, подобрал оружие и припустил к недобро поджидавшим командирам…

– Ну?! – сдавленным от ярости голосом спросил Шукуров, когда они вытянулись перед ним.

– Мы патруль ходили, да, – хлюпая носом, сказал первый солдат. – А потом пришел этот человек…

– Какой человек?!

– В военной форме такой, – пояснил второй, едва не плача. – Говорит: вы замерзли, наверное, пошли чай пить…

– Ну?!

– Мы пошли, да… Он нас привел туда… – Первый неопределенно махнул рукой. – Там дом такой…

– Караулка ихняя…

– Там стали спрашивать, кто такой… Откуда приезжал… Мы говорил: вам помогать приезжал…

– Спрашивал, сколько вас тут, кто командир у вас тут, – уже чуть более бодро вставил второй. – Плохой человек: оружие отбирал, по щекам бил…

– Вы сказали? – спросил Шукуров, явственно скрипя зубами.

– Сказали, да…

– Ну?!

– Офицер говорил: э, молодец! Говорил, земляк должен друг друга уважать… Конфет давал… чай давал…

Через три минуты рота Шукурова построилась.

Провинившиеся солдаты стояли, опустив головы. По щекам текли слезы.

– Товарищи солдаты и сержанты! – выкрикнул Шукуров. – Эти два бойца нарушили присягу. Они добровольно сдались первому встречному! Они рассказали все, что знали о наших задачах! Они не выполнили приказ и являются преступниками. А по закону военного времени преступники подлежат расстрелу на месте!

И он начал вытягивать из кобуры пистолет.

– Во дает! – невольно пробормотал Плетнев. – Неужто пристрелит?

– Вообще-то есть за что, – заметил безжалостный Аникин.

– Сержант Садыков! Старший сержант Мирзаев! – крикнул Шукуров, потрясая пистолетом. – Приказываю привести приговор в исполнение!

Солдаты упали на колени и громко завыли, размазывая по щекам слезы и грязь.

Установилась мертвая тишина. Стало слышно, как где-то вдали подал свой тоскливый голос шакал, пробужденный, вероятно, от сна парным воем приговоренных.

Сержанты, испуганно озираясь и, похоже, сами едва держась на ногах от ужаса, вышли из строя и стали медленно приближаться к своим жертвам.

Один из преступников мягко повалился набок и замер.

– Обморок, – с сожалением констатировал Аникин.

Второй по-прежнему рыдал, закрывая лицо ладонями.

– Ладно, отставить, – сказал Шукуров, суя пистолет в кобуру. – Скажите спасибо другим офицерам, которые уговорили меня не применять крайних мер… Бросить их в подвал и колотить палками, пока не раскаются!

Сержанты тут же кинулись поднимать недавно обреченных. Оба действовали преимущественно пинками. Подняв, поволокли куда-то за угол.

– Палками?! – изумился Астафьев и посмотрел на Плетнева. – Ничего себе!

Плетнев пожал плечами. Кто их тут разберет…

– Вот так, – наставительно сказал Зубов. – Это тебе не Европа.

Распустив роту, Шукуров подошел к нам.

– Что, правда палками? – не выдержал Астафьев.

– Да ну, – устало отмахнулся он. – Хорошо бы, конечно, выпороть дураков, да устав не позволяет… Пусть хоть до обеда этой порки подождут, тоже полезно в воспитательных целях…

– Кремень мужик! – восторженно шепнул Аникин.

* * *

Майор Джандад стоял у балюстрады и смотрел вниз, в ложбину между холмами, где располагались недостроенные казармы, занятые советским батальоном.

Лицо майора Джандада имело очень подозрительное и озабоченное выражение.

ДВОРЕЦ ТАДЖ-БЕК, 26 ДЕКАБРЯ 1979 г., 20 часов 45 минут

На секунду он убрал бинокль в сторону и сощурился. Мельком взглянул на стоявшего рядом офицера – своего заместителя.

Снова поднес бинокль к глазам.

Час назад поступила информация, что в Советском посольстве наблюдается значительное оживление. Много новых лиц – все мужчины в штатском. Но, судя по выправке, военные. Кроме того, посольство часто посещает командование советского батальона. Источник намекал, что такого рода оживленность может быть признаком подготовки какой-то крупной операции… Но какой операции? Какую операцию может готовить “мусульманский” батальон? Штурм дворца? Но это же безумие!..

На пространстве между дворцом и казармами, грохоча двигателями и оставляя за собой выхлопы сизого дыма, маневрировали два советских БТРа и две БМП.

Вот один БТР остановился. Из него посыпались бойцы, одетые в афганскую форму.

На бугре стоял человек, тоже одетый в афганскую форму.

К нему быстро приближалась одна из БМП. Когда осталось метров пять и уже было понятно, что этот командир может уцелеть только чудом, он хладнокровно поднес ко рту микрофон рации и что-то скомандовал.

БМП остановилась как вкопанная.

Бойцы путались в длиннополых шинелях и громоздкой амуниции. Вот один и вовсе застрял в люке. Вывалился наконец, встал к борту. За ним более или менее ловко выбрались остальные.

Командир хмурился. Что-то резко спросил.

Потом произнес несколько фраз – судя по всему, не похвальных.

Скомандовал и дал отмашку.

Личный состав уже поспешно нырял обратно в люки.

Люки закрылись. БМП взревела, выстреливая столбы дыма…

Майор Джандад снова отнес бинокль в сторону.

– Нет, не верю, – сказал он. – Это абсурд.

Офицер кивнул:

– Конечно. Совершенный абсурд. Такими силами они все равно ничего не могут сделать. Только людей положат…

– И все-таки я не понимаю, что они копошатся? – задумчиво-настороженно пробормотал Джандад. – Что им не сидится? Третий день от них нет житья.

– Может быть, просто хотят занять солдат? – предположил офицер. – Советские не любят, когда нижние чины сидят без дела. Организовали учебу, пока время есть…

Джандад опять поднес к глазам окуляры.

– Ну да… Днем они учатся. Вечером повторяют. Ночью тоже покоя нет… Что-то не нравится мне вся эта деятельность! Одно из двух – или они делают слишком много, или мы – слишком мало!.. Пошлите к ним офицера с извинениями, что мы не можем принять приглашение на ужин. И объявите в бригаде повышенную боевую готовность.

* * *

Он лег на правый бок, поплотней укутался одеялом и закрыл глаза, зная, что секунд через пятнадцать сознание мягко замутится, а еще через двадцать пять он будет спать сном праведника.

Поздним вечером вернувшись с командного пункта, Ромашов объявил, что время “Ч” назначено на завтра. Конкретный срок будет сообщен позже.

Завтра.

Плетнев повернулся на другой бок. Через минуту снова заворочался.

И вдруг испугался – может быть, он боится?! Почему он не спит?!

Фу, глупость какая! Он не должен бояться. Страх бесполезен. Чего ему страшиться? Смерти?

Ну да, смерти…

Ведь будет бой. И никто еще не знает, как он сложится.

Он вдруг подумал – почему отец никогда не говорил о войне? Отделывался какими-то незначительными шутками. В детстве Плетнев часто его теребил – расскажи да расскажи. А он рассказывал только одну связную историю. Про то, как неожиданно слег начальник караула. А без него нельзя сменить часовых. То есть можно – но, согласно Уставу, только при знамени части. Знамя заменяет начкара. Но ведь знамя просто так не носят. Знамя положено нести с соблюдением соответствующего церемониала. Стоял ясный морозный день. Снег сверкал, искрился. И его отец – такой же старший лейтенант, как он сейчас, – в сопровождении двух солдат, печатавших строевой шаг на кое-как утоптанной тропинке, шагал к складу боеприпасов с алым, светящимся на солнце знаменем!.. Плетнев так ясно всегда это видел – как будто сам всякий раз с этим знаменем шел!.. А больше отец ничего не вспоминал. Ну или, во всяком случае, не рассказывал.

Да, мы победим! – в этом Плетнев был уверен. Но ведь может и так случиться, что кто-то…

Он уже видел смерть. Помнил, с каким удивленным лицом упал афганский офицер, когда в него выстрелили из толпы. И лица безоружных мятежников, в которых палил оскаленный министр безопасности, тоже стояли перед глазами. И ему не нужно было сильно напрягаться, чтобы вспомнить, как легко входит нож в человеческое тело… Но это все были чужие тела. Их пробивали пули… они удивленно валились наземь… (Да, точно, главный признак смерти – удивление. Это он уже давно понял…) Его собственное тело оставалось невредимым, ему пока еще нечему было удивляться напоследок…

Плетнев не сказал бы, что вид смерти его потрясает. Она выглядела ужасно, это правда. Короткие конвульсии… кровь, быстро черневшая на здешнем сумасшедшем солнце… Но при этом смерть являлась стороной жизни – той, которую он сознательно выбрал когда-то. Ведь его вооружали специально, чтобы он мог убивать, решая поставленные перед ним задачи. И защищая при этом собственную жизнь. Он всегда был вооружен, всегда готов пустить оружие в ход… Смерть входила в правила игры, и он сравнительно равнодушно наблюдал ее неожиданные явления. Возможно, кто-нибудь сказал бы, что он бесчувствен. Но нет, это не так… Просто он не мог позволить себе задумываться над этим. Подобные раздумья неизбежно сломали бы в нем бойца…

Завтра штурм… завтра!

И если хотя бы одна пуля!.. одна-единственная пуля!..

Плетнев представил себе такую картину. Он, допустим, лежит на земле. А Серега Астафьев стоит и смотрит. При этом Серега – жив. А он, Плетнев, – мертв… Наверное, Астафьев почувствует не только жалость… не только горе. Но и какую-то неловкость, что ли… Ведь Плетнев – мертв, а он – жив! И это – навечно!

Всегда, как представляешь себя мертвым, кажется, что ты будешь мертвым не до конца. То есть все вокруг, конечно, будут думать, что ты мертв окончательно, решительно и бесповоротно и ничего живого в тебе уже не осталось – нет и никогда не появится вновь. Но на самом деле ты мертв не совсем – ведь как иначе почувствовать и оценить все то, что происходит после твоей смерти? С какими лицами друзья смотрят на твое тело? взаправду им горько или они только делают вид? И как Вера отнеслась к твоей гибели? Чувствует она утрату, кажется ли ей, что мир опустел? – или все то, о чем ты думал с такой радостью и с таким ожиданием, – это было игрой и обманом?

Но сейчас, ворочаясь на койке, он вдруг отчетливо понял, что если смерть – то это смерть настоящая, не из детской игры в войнушку. Ничего и никогда – ни взгляда, ни мысли, ни ощущения. Солнце взойдет – но ты его не увидишь. Прохладный ветер слетит к вечеру с гор – ты его не почуешь…

Сегодня они с Серегой в шутку договорились, что если одного из них серьезно ранят – ну, скажем, ногу оторвет или руку, – второй прикончит. Потому что нет смысла оставаться в живых без ноги. Или без руки. Плетнев, во всяком случае, не видел этого смысла. И Серега согласился – он тоже не видит. Так они и условились. В шутку как бы. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки…

Родителям, понятное дело, правды не скажут. Им привезут цинковый гроб. Сообщат, что он… ну, под машину попал, например. Или поскользнулся нечаянно – бац! головой о бордюр. Вот такая нелепая смерть. Соболезнуем. Они никогда не узнают, кем был их сын. Так и останутся в убеждении, что он работал в военкомате. Перебирал бумажки. Как папа говорит – на писарской должности.

Поставят портрет в траурной рамке на телевизор. И рюмку, накрытую ломтем хлеба. Будут молчать…

Господи, как же их жалко!..

Да, вот именно: не себя, а их.

А Вера – так она и вообще ничего не узнает. Вообще ничего. Скажем, она начнет его искать. Придет в расположение. И кто-нибудь (может быть, это будет один из товарищей! может быть, Зубов! или Аникин!) переспросит с холодным недоумением: “Плетнев? Не знаю… минуточку. Слышь, Захаров! Тут какого-то Плетнева спрашивают. Ты знаешь?.. Нет, девушка, тут такого нет. И никогда не было…”

Она немо покивает – что ей сказать? Что тут скажешь? Ведь серьезный человек ответил – в форме и при оружии. Конечно же, он говорит правду. Чистую правду. Но, с другой стороны, она же помнит!.. Или это был сон? мираж?.. Она поднесет пальцы к виску, мучительно морщась… и пойдет назад. “Нет и никогда не было!” – ведь именно так сказал этот военный?..

Боже мой, как же ее жалко!..

Нет, он не боится. Совершенно не боится. Нечего ему бояться. Он готов. Он офицер группы “А”. Его выучили ничего не бояться! И добиваться поставленной цели! И оставаться живым! Несмотря ни на что. Вопреки всему. Ему нельзя помешать! Ему никто не помешает выполнить приказ! Он победит!..

Плетнев подумал так, и ему стало легко.

И он уснул…

А уже под утро снова что-то стало томить… и наконец он понял! Яблоки! Откуда взялись эти чертовы яблоки?!

Он не мог вспомнить. Но выбрал дорогу к причалу.

– Стой! Стой, паразит! – кричал Гусь гулким и раскатистым голосом.

Море было уже близко – его зеленоватое стекло светилось впереди.

Он бежал со всей мочи. Он быстро бежал, очень быстро! По сторонам дороги мелькали цветы, трава!..

– Стой! Я кому сказал!

Время текло медленно. Каждый стук был долгим и протяжным.

Ремешок сандалета лопнул. Отпустил полу майки. Яблоки раскатились.

– Сто-о-о-ой!

Пыль под ногами была теплой, а доски причала – прохладным.

Оттолкнулся ногами от края – и полетел.

Вода послушно расступилась.

Он не слышал тревожного гудка, с которым причаливала баржа.

Он погружался все глубже.

Скоро схватился за перекладину, соединявшую сваи причала, и посмотрел вверх.

На него надвигалась темная тень.

Диск солнца в ярко-зеленой воде походил на желток.

Тень приблизилась и закрыла его.

Он видел себя со стороны. Серебряные пузыри вырывались изо рта. Лицо было искажено страхом, глаза вытаращены.

Руки шарили по скользкому железу, то и дело натыкаясь на твердые стяжения ракушек.

Серебряные пузыри изо рта всплывали и таяли.

Он разжал пальцы.

Сандалеты стали тонуть, быстро растворяясь в черно-зеленой глубине…

…Плетнев раскрыл глаза и сел.

– Ты чего орешь? – спросил Аникин.

В казарме было почти темно. В слабых отсветах буржуйки, бросавшей красные сполохи, можно было разглядеть, что окна завешены плащ-палатками и заставлены коробками от сухпайков. Кровати в несколько рядов…

Аникин дежурил, то есть не сопел на своей кровати, как все, накрывшись с головой афганским грязно-зеленым верблюжьим одеялом, а сидел у буржуйки на каком-то ящике. Со скрежетом открыл дверцу и кинул в алый зев несколько кривых палок порубленного саксаула. Прихлопнул.

– Я-то? – тупо спросил Плетнев, нашаривая ботинки.

– Что-то шумнул пару раз… Я уж будить хотел. Все равно через пару минут подъем.

– А-а-а… Да ну, фигня. Приснилась какая-то дурь…

Скучавший Аникин оживился.

– У, брат! Это дело такое. Ты спишь, а башка-то варит. Такого иногда наварит!.. – Он махнул рукой. – Представляешь, у меня утром свадьба, а ночью снится, будто я под трамвай попал и мне ноги отрезало! Каково? И главное-то: не ног мне моих жалко, а ботинок! Новых лаковых ботинок, в которых я в ЗАГС идти должен! Вот, значит, я сплю и думаю…

Он взглянул на часы, оборвал себя на полуслове и заорал со всей дури:

– Подъем!!!

ГЛАВА 5
Вот так все славно устроилось!..

“– Скучный вы все-таки человек, Парфен Дормидонтович! – ответил Горячев. – Все-то вы в прошлое смотрите! А надо бы – в будущее! За будущим – правда!”

Бронников отстучал последнее в девятой главе слово – “правда”, от души ляпнул восклицательным знаком и с неспешным наслаждением выкрутил лист из машинки.

Готово дело!

Две трети книги лежали перед ним ровной стопой листов, кропотливо испещренных буквами. Конечно, немного затянул… мог бы раньше сделать. Но ничего, ничего! Как раз к Новому году… новогодний подарок самому себе. Да еще и вторую часть аванса можно получить!.. что говорить – очень своевременно!.. очень своевременная книга!.. красота!..

МОСКВА, ДЕКАБРЬ 1979 г.

Насвистывая, он уложил рукопись романа “Хлеб и сталь” в папку, завязал тесемки аккуратным бантом, папку сунул в портфель. Надел пиджак, привычно похлопал по карманам. Сигареты на месте… зажигалка тоже. Самописка… свежий носовой платок… Окончательно собравшись, надел пальто, шапку, взял портфель в левую руку, захлопнул дверь, прошел коридорчиком, отметив, что соседки Алевтины Петровны, как обычно, нет дома, и невольно покосившись на матово поблескивающий телефонный аппарат. При этом испытал такое же неприятное чувство, как если бы взгляд упал на какое-то ядовитое насекомое. Затем громыхнул запором, вышел, и звук захлопнувшейся двери гулко отозвался на лестничной клетке.

Небо матово светилось, короткий декабрьский день смеркался и, несмотря на сравнительно ранний час, обещал совсем скоро сделаться вечером.

Задумчиво глядя под ноги, Бронников неспешно миновал детскую площадку. Когда он свернул за угол, со скамьи поднялся какой-то запорошенный снегом молодой человек и пошел следом. А из стоявшей неподалеку “Волги” выбрались двое – такие же неприметные – и вошли в тот самый подъезд, из которого минуту назад вышел Бронников.

Он шагал в снежном мерцании, размышляя о том, как мимолетна радость… Вот, казалось бы, сделал назначенное самому себе дело – дописал две трети этой металлургической белиберды. Можно же и порадоваться!.. Ну да, он порадовался минуты полторы… А прошло еще пять или десять, и от радости той даже тени не осталось.

Ну, ничего… Вот он скоро допишет книгу… ее прочтет корректор… повозится с ней техред… потом сдадут в печать!.. Осенью она выйдет – толстенькая такая, тяжеленькая, в свежем глянцевом переплете. Приятно взять в руки. Криницын толковал, что постарается выбить тираж побольше… мол, тема актуальная, язык выше всяких похвал!.. Если это выгорит, Бронников получит потиражные… при удаче гонорар может вырасти втрое, вчетверо!.. не фунт изюму. Потом кто-нибудь отзовется рецензией… может быть, Горошкин в “Литературке”… или даже Крапотин в “Известиях”!..

Бронников как следует постучал ногами по стальной решетке у входа, потянул на себя тяжелую дверь и вошел в издательство.

– Бронников, – сказал он вахтеру. – В прозу, к Криницыну.

Вахтер лишь вскинул на него взгляд и тут же согласно кивнул. Бронников миновал его стол, подошел к гардеробу, поставил портфель на стойку и стал неспешно снимать пальто, чувствуя удовольствие от того, что он вот так свободно и чинно входит в издательство… между прочим, одно из главных издательств страны… вот так солидно снимает шарф и шапку, ничуть не суетясь, – нечего ему суетиться перед гардеробщицей; ее дело маленькое – принимать одежду, а он пришел не по пустякам и, в соответствии со своим положением, выглядит собранным, сосредоточенным, серьезным и даже, пожалуй, важным человеком.

Взяв номерок и отвесив этой пожилой женщине мимолетный кивок, Бронников поднялся на второй этаж, повернул за угол, прошел коридором, упиравшимся в огромное торцевое окно, и открыл дверь редакторского кабинета.

Криницын сидел за столом, заваленном бумагами и папками, низко склонившись в клубах табачного дыма, и, держась за голову обеими руками, ерошил пальцами влажные от пота останки шевелюры, неровно и скудно обрамлявшие его сизую лысину. И поза его, и характерно мутный взгляд, который он поднял на вошедшего, были уже хорошо знакомы Бронникову и свидетельствовали о том, что Криницын не совсем трезв, а если выразиться точнее, то и совсем даже не трезв.

Он был лет на десять старше, и говорили, что в молодости подавал какие-то очень серьезные надежды. Криницын успел хватить войны – правда, самый краешек: был призван и направлен в артиллерийскую школу, а к тому времени, когда их выпустили, фронт уже догромыхивал на берегах Одера и Эльбы. Почти год торчал в Австрии в составе оккупационных войск, затем был демобилизован и поступил на филфак. Уже через два года напечатал два военных рассказа, встреченных критикой неоднозначно. С одной стороны, хвалили за крепкость языка и формы, с другой, ища и не находя нужных слов, лепили что-то про мягкотелость и добро с кулаками. В действительности же рассказы вовсе не прокламировали мягкотелость и добро без кулаков, а лежали в привычном русле бравой послевоенной литературы. Но в них ощущался какой-то подземный гул, сопровождавший традиционно написанные сцены фронтовой жизни, и смутное и знобкое ощущение, что автор не обнародовал и стотысячной доли известной ему правды и ужаса. Потом вроде бы Криницын сработал какую-то большую вещь – повесть, что ли, – и с этой безоглядной рукописью попал в самые, что называется, жернова; и, по слухам, именно в этих-то жерновах и перетерся в прах – во всяком случае, писательская его карьера закончилась. Что же касается редакторской работы, на которую его взяли после десятилетнего периода совершенного смирения, то редактором он был знаменитым – из тех именно редких, что способны читать не то, что написано, а то, что должно быть написано. В юности Бронников не раз и не два удивлялся тому, что люди не видят самых простых внутренних закономерностей текста; прочтя, вяло жмут плечами – ничего, мол, понравилось вроде… “А что не так?” – “Да как-то вот…” – “Ну что, что?” – “Ну не знаю… да вроде нормально…” Но проходил год или два, или даже три, он возвращался к своей запылившейся писанине и вдруг отчетливо видел, что если этот кусок выкинуть, этот переставить сюда, а здесь и здесь вписать буквально по одной фразе, связывающей фрагменты, то очень даже ловкая получается история!..

А Криницын сразу все видел и без раздумий советовал.

К сожалению, по большей части ему приходилось иметь дело не с такими текстами, в которых левым рукавом взмахнешь – ясно озеро разливается, правым – гуси-лебеди поплыли. Издательство и впрямь было союзного значения и обширно печатало книги представителей Союзных республик, по преимуществу секретарей национальных Союзов писателей. Криницын, загнанный в жесткие рамки издательского плана, пахал буквально как лошадь, перелагая подстрочные переводы многотомных романов, сделанные столь же даровитыми, как авторы, местными кадрами, на язык большой русской литературы. Решение этой задачи требовало не только виртуозного владения самыми разными пластами русской лексики, но подчас и композиционных переделок, появления новых героев, исчезновения прежних, изменения завязок и финалов, а то и введения целых сюжетных линий – то есть, короче говоря, полного перелопачивания сих бессмертных произведений: все равно как рассыпать набор, а потом пересобрать литеры в новой комбинации, хоть как-то пригодной для появления в виде книги…

– С наступающим! – сказал Бронников и, щелкнув застежками портфеля, извлек два предмета – папку с рукописью, которую со значением положил перед редактором, и бутылку коньяку, сразу взявшись за вызолоченное ушко ее крышечки.

– О, старик! Зачем ты! – вяло сказал Криницын, меняя позу. – Вон у меня в шкафу этого добра!..

Писательские бонзы, при всей их напыщенности, понимали, чего стоит редакторская деятельность Криницына, и, держа в уме будущее, когда сами, когда через посредство чернявых улыбчивых клевретов то и дело подносили виноград коробками, хурму мешками, вино бочонками, коньяк ящиками…

– Да ладно, – сказал Бронников, опуская откупоренную бутылку. – Кто кого поить должен: редактор писателя или писатель редактора? Эх, лимона не взял!..

– Сейчас, – буркнул Криницын, поднимаясь. – Погоди…

Сопя на всю комнату, он поставил на стол два тонких стакана с многочисленными чайными ободками и щербатое блюдце, на котором, натурально, лежали свежие ломтики лимона.

– Туркмен заходил, – скривился Криницын, садясь. – Он, понимаешь, про канал пишет.

– Про какой канал?

– Не знаю. Да он и сам не знает. – Криницын пожал плечами. – В сущности, там у них один канал – Каракумский. Я и говорю: давайте не будем тень на плетень наводить, а так и скажем: Каракумский канал. А потом уже про героизм его строителей. Нет, говорит, Каракумский не хочу… Мол, у них про Каракумский канал только ленивый не писал… нужно что-нибудь оригинальное. Уперся как баран. Ну, давай.

– С наступающим, – повторил Бронников, поднимая стакан. – Чтобы в этом году!..

– А! – почему-то отмахнулся Криницын, кривясь. – Давай уж, чего там!

И тут же запрокинул голову, и только движение кадыка отметило, что напиток пролился по назначению.

– Дописал, значит? – спросил он затем, жуя дольку лимона и морщась.

– Ну да. Две трети… по договору ведь так?

– По договору так, – согласился Криницын, вновь разливая коньяк по стаканам.

– Не очень гонишь? – поинтересовался Бронников.

– Ладно, чего там… Давай!..

Он выпил, поставил пустой стакан и потянулся к телефону. Нетвердо суя палец в отверстия диска, набрал номер.

– Галя?.. тут это… Бронников пришел… К тебе?.. Ну хорошо. – Положил трубку, посмотрел почему-то не на Бронникова, а куда-то в угол комнаты и сказал: – Ты потом это… к Гале поднимись. К секретарю.

– Зачем?

– Не знаю, – скривился Криницын. – С договором там чего-то… не знаю. Ладно, давай.

– Погоди, – сказал Бронников. – Яша, ты рукопись-то смотреть будешь? Или как? А то мы сейчас с тобой назюзимся, так и…

– Не назюзимся, – возразил Криницын и тут же выпил.

Между тем Бронников видел, что его окончательно повело: Криницын что-то бормотал и то и дело вытирал мокрые губы ладонью. Потянул к себе папку, раскрыл и проговорил так удивленно, как будто впервые видел название:

– “Хлеб и сталь”! Ишь ты!..

Бронников сдержанно прокашлялся. Но редактор ничего больше не сказал. Кое-как завязал тесемки и отодвинул.

– Вот ты даешь дрозда! – не выдержал Бронников. – Как в первый раз видишь!

Криницын поднял мутный взгляд.

– “Даешь дрозда”… Что за нелепое выражение!.. Я бы еще понял – “даешь дрозду”!.. – Он ухмыльнулся. – А “даешь дрозда”!.. Нет, брат, это… А вот знаешь, – пробормотал он затем. – Как там?.. Та-ра-ра-пам-пам… Помнишь?

– Что?

– Ну, песня же! – рассердился Криницын. – У Галича же! Под утро, когда устанут… влюбленность, и грусть, и зависть… помнишь, нет?

– Нет, – признался Бронников. – Такой не знаю.

– Да ну!.. И гости опохмелятся… и выпьют воды со льдом… Скажет хозяйка: “Хотите послушать старую запись?” – и мой глуховатый голос войдет в незнакомый дом!..

Криницын уже не читал, а именно пел – хрипло, негромко, но довольно верно и приятно.

– И кубики льда в стакане звякнут легко и ломко… И странный узор на скатерти начнет рисовать рука… И будет бренчать гитара… и будет крутиться пленка… и в дальний путь к Абакану отправятся облака!..

Он разлил остатки и взял свой стакан. Бронников с чувством неловкости заметил мокрую дорожку на его правой щеке.

– А дальше там… вот!.. это я люблю!.. И гость какой-нибудь скажет: “От шуточек этих зябко!.. и автор напрасно думает, что сам ему черт не брат!..” – Криницын помотал головой и вытер глаза кулаком. – “Ну что вы, Иван Петрович! – ответит гостю хозяйка. – Бояться автору нечего, он умер лет сто назад!..”

Он как-то странно гыкнул и допил то, что было в стакане.

– Лет сто!.. понимаешь?.. лет сто!

– Ну сто так сто, – несколько взвинченно согласился Бронников.

Он разозлился. Что за ерунда, в самом-то деле! Нажрался в три секунды… дела не говорит!.. рукопись не смотрит!.. значит, снова сюда плестись! Что за нескладуха!..

– Ну да, сто, – вяло сказал редактор. – Ладно, старик… извини… видишь, как тут… Туркмены… Новый год… – он оперся локтем о стол и опустил на ладонь голову. Потом пробормотал с уже закрытыми глазами: – Ты к Гале-то… это… поднимись.

Бронников с досадой сунул папку в портфель, встал, нарочно громыхнув стулом, что, впрочем, не произвело на Криницына никакого впечатления, и, чертыхаясь про себя, вышел из комнаты.

Когда он открыл дверь приемной, секретарь Галя, миловидная женщина лет тридцати, сидевшая у двери в кабинет директора издательства Хохлова, повернула голову и взглянула на него, немного оттопырив нижнюю губу, что придало ее милому личику несколько удивленное выражение.

– Добрый день, – с улыбкой сказал Бронников. Ему всегда казалось, что она с ним чуточку заигрывает. – С наступающим вас! Я Бронников. Мне Криницын сказал, что вы будто бы…

– Ах, Бронников! – очень обрадованно ответила Галя, и лицо ее сделалось сосредоточенным и серьезным. – Так вы Бронников? Бронников, Бронников!.. – повторяла она, перебирая лежавшие слева от нее бумаги. Наконец выхватила нужную: – Вот, подпишите!

Зазвонил телефон, и Галя потянулась к аппарату.

– Что это? – машинально спросил он, но секретарша уже отвлеклась и теперь что-то втолковывала кому-то в телефонную трубку.

“Соглашение… – прочел Бронников, – о расторжении… Договор номер… между… и Бронниковым Г.А., именуемым в дальнейшем автор…”

– Что это? – переспросил он, поднимая глаза от документа.

– Подписали? – Секретарша брякнула трубку на аппарат и протянула руку за листом.

– Почему расторжение? – спросил Бронников, относя ладонь дальше от нее. – На каком основании?!

– Аванс же остается у вас, – настойчиво пояснила она, непонимающе улыбаясь. – Я не знаю. Вас вычеркнули из плана!..

– Почему вычеркнули? – спросил Бронников, холодея от макушки до самых кончиков пальцев на ногах. – Как это?

– Ну как это? Так это! Скорректировали план и вычеркнули.

– Но на каком основании?!

– Это не ко мне, – отрезала она. – Подписывайте.

– Подождите! Как же так!.. Павел Клементович у себя?

– У себя. Но Павел Клементович не принимает.

– Почему не принимает?

– Павел Клементович занят, – холодно сказала секретарша. – Что тут непонятного?

– Да, но…

– Павел Клементович занят! – громким железным голосом повторила она, и Бронников вдруг понял, что даже если сейчас он заорет, зарычит, вышибет к чертовой матери дверь и все-таки ворвется в кабинет, это уже ничего не изменит – его вычеркнули и обратно не впишут!

Дверь приемной снова раскрылась, и Алена Збарская, бросив Гале свое несомненное, уверенное как в настоящем, так и в будущем: “У себя?” – на что Галя приветливо и покорно кивнула, – стремительно прошагала мимо него, оставляя за собой сложный аромат здорового разгоряченного тела, духов и еще того, что не является запахом и не имеет названия, но неминуемо заставляет вздрагивать мужчин, в которых осталась еще хотя бы искра животного огня.

Бронникова, стало быть, она не заметила. То есть что значит – не заметила? Мазнула, разумеется, по нему взглядом, но узнавания своего никоим образом не выразила – не улыбнулась и не воскликнула “Привет, Гера!”, как делала всегда прежде. Приличных любовников из них по ряду причин не вышло. Главной была та, что Бронникова бесило, когда Алена, едва лишь почуяв его расположение, начинала похлопывать по плечу – мол, ох уж и талантливы мы с тобой, старик!; и он очень жалел, что Кира в свое время не смогла понять, что пышность Алениных телес не способна искупить ее нелепого амикошонства и пустопорожности, – ведь и впрямь не могло между ними быть не только ничего серьезного, душевного, но даже и первая же попытка телесного немедленно показала всю свою обреченность… Но все же при мимолетных встречах на всякого рода литературных посиделках ему казалось, что Алена симпатизирует ему так же, как он ей, – да, симпатизирует, хотя, честно сказать, пьески ее (все больше детские, даром что у нее самой детей не было), на его взгляд, были не более чем натужными попытками выжать из себя то, чего на самом деле не существует, а если говорить прямо, то просто-напросто графоманскими… Сейчас она лишь едва заметно кивнула, и в этом мимолетном кивке он прочел все: и что она все знает про его неурядицы; и что ей его немного жаль – ну честное слово жаль!; и что он, конечно же, не оправдал некоторых ее ожиданий; и что раньше она ему это склонна была прощать, надеясь на будущее; и что теперь хочет держаться подальше, поскольку они стали птицами уж слишком разного полета – она вот, видите, пинком двери открывает, а он кто?!..