Текст книги "Победитель"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

* * *

– Жарковатая нынче весна, – заметил Звонников. – Середина апреля, а вон как уже печет!

– Да ладно, – возразил Трещатко, щедро макая кусок лепешки в пиалу с кислым молоком. Быстро донес до рта, сжевал, провел кулаком по усам. – Ты что жалуешься? Наоборот, нам сегодня хорошо бы пожарче!

– Зачем это? – удивился Безрук.

Все давно поснимали гимнастерки, сидели в исподних рубахах.

– Не понимаешь, – с осуждением заметил Трещатко. – В организме равновесие нужно иметь! Если изнутри сорок градусов, сколько должно быть снаружи? Тоже сорок! А сейчас, – он с прищуром взглянул на белесое небо, – а сейчас и тридцати пяти нет!..

И довольно загоготал.

Трофим тоже усмехнулся.

– Ничего, – сказал он. – Скоро тебя припечет маленько…

– Там-то? – мотнул головой Трещатко. – Может, и припечет! Только опять это будет неправильно! Потому что там изнутри кроме воды ничего не будет! Разве ж это равновесие?

– Ну, ничего, ничего, – сказал Безрук. – Не припечет. Народ дружественный, с пониманием… думаю, все как по маслу прокатит. У Трофима надо спросить. Ты же бывал на той стороне?

– Бывал, – кивнул Трофим.

– И в Кабуле?

– И в Кабуле.

– И как?

– Да как…

Года три не то четыре назад Аманулла-хан купил полтора десятка самолетов “Де-Хэвиленд”, взял на службу советских техников – обслуживать аппараты – и летчиков – преподавать в офицерской школе. Запасы авиационного керосина и патронов скоро кончились. В Ташкенте снарядили караван с боеприпасами и топливом. Сопровождала его полурота отборных красноармейцев, одним из взводов которой командовал Князев.

Он вспомнил эту осеннюю дорогу…

Караван хоть и не велик, да все равно по тропе растягивается чуть ли не на километр.

Горы выгорелые, сухие, трава – мертвая. Но время от времени как полыхнет в самые глаза какое-нибудь ущелье – огнем алой листвы, багровым ее пламенем…

На тропе, пролегшей в узкой долине или по каменистому руслу высохшей реки, неспешно бредущий караван беззащитен.

Тянется он, как длинный жирный червь. В любое мгновение одним ударом можно рассечь его пополам. А потом еще пополам. И еще.

Что из того, что за полкилометра до первого верблюда крадется собранная в кулак, напряженная группа боевого охранения из пятнадцати красноармейцев? Что из того, что в самом караване сорок бойцов, вооруженных и собранных? Что из того, что за караваном следует тыловой дозор, который тоже еще как может за себя постоять?

Ничто не поможет.

Как бы он сам сделал?

Разбил бы свой отряд человек из пятнадцати на три части. Большая – группа уничтожения. Две меньших – группы наблюдения и поддержки.

Пара пулеметов – на одном борту сая. Пара – на другом.

Ожидание.

И вот – в чистом ночном воздухе возникает запах животного пота и навоза. Это запах каравана! Он идет! Разведка не ошиблась!..

Мягко ступают лапы верблюдов по каменистой почве… ботала замотаны тряпками, чтоб ни стуку, ни грюку.

Сильные, уверенные в себе люди ведут этот караван. Они везут важный груз. Они должны доставить его по назначению. Бессонные глаза напряженно вглядываются в темноту. Чуткие пальцы лежат на курках винтовок и ручных пулеметов…

И что?

Дать пройти боевому охранению туда, где его уничтожит группа поддержки. А потом внезапно… дружно…

Пять минут – и все. Был караван – и нет каравана. Бьются животные, кровавя равнодушные камни, срывая бесценные вьюки, судьба которых теперь – стать добычей врага… кричат раненые… мертвые лежат молча.

А живым – живым дорога назад. Да только еще неизвестно, какой она будет…

Да…

И все те долгие дни и ночи – особенно ночи! – что тащились они до Кабула, Трофим чувствовал себя именно тем голым, мягким, ничем не защищенным местом на теле червя, куда вопьется первое острие.

Но ни одного нападения не случилось. И ни один выстрел не прозвучал. Зато часто приводили к нему двух или трех стариков, встретившихся головному дозору, и переводчик Солим разъяснял, что это аксакалы из кишлака, который лежит в семи километрах дальше; и что они просят шурави остановиться на ночлег именно в их кишлаке; и что жители будут рады; и что казаны уже стоят на огне, а бараны покорно ждут назначенного им часа…

– Туда тихо прошли, – Трофим пожал плечами. – И обратно без сучка без задоринки. По-мирному, без шума. Наоборот – приветствовали, кормили. Чудные они…

Он усмехнулся и покачал головой.

– Вот! – обрадовался Безрук. – Что я говорю! Хлебом-солью будут встречать! Хлебом-солью! Разлей-ка, Звонников!.. Потому что, брат, интернационализм – это тебе не репка в супе! Нам с простым афганцем делить нечего! Ему главное что? – жить нормально, чтоб кулак с помещиком из него кровь не пили! А для нас? – помочь ему этого добиться! Ведь чем отличается простой афганский крестьянин от простого советского колхозника? А? Вот скажи, Трещатко, чем?

– Да хрен его знает! – искренне отозвался Трещатко, беря мощной дланью стакан, пополненный старательным Звонниковым.

– Вот! – Безрук наставительно поднял палец. – И я про то же: ничем не отличается, ничем! Потому он, простой афганский мужик, тебя с распростертыми объятиями встретит! Как брата по классу, по лишениям жизни!

– Не знаю, – с некоторым сомнением протянул Трещатко. – Крестьяне крестьянами, а идем-то мы падишаху ихнему помогать…

– Прогрессивному падишаху! – со значением поправил Безрук. – Другу Советского Союза, между прочим! Который сам хочет помочь своему народу!

– Провокации всегда могут быть, – заметил Трещатко и спросил, явно желая сменить тему: -Ладно, пить-то будем?

– Погоди, – остановил Трофим. – Кажись, мясо готово. Выкладывает…

Точно – по саду плыл запах танури-кабоба, челюсти сжимались сами собой, а в конвульсивно содрогающееся горло текла обильная слюна.

– Перестань, – возразил Безрук, громко сглотнув. – Пока он еще там разберется со своим варевом! Давай… в самый раз, под горячее. Ну, братцы, за победу!

Стаканы содвинулись. Выпили, примерно одинаково морщась и закусывая – кто былкой лука, кто кислым молоком. Трофим привычно хрустел редиской.

– Ты говоришь – провокации! – не успев толком дожевать, снова взялся за свое Безрук. – При чем тут? Сам посуди. Хорошо, допустим, даже если будет провокация. Допустим, представитель этого, как его… а?

– Бачаи Сако, – помог Звонников.

– Да, Бачаи Сако… И как ты их запоминаешь? – неожиданно восхитился Безрук. – По мне – что Сако, что Мако, что Бачаи, что Макаи! – один черт, чурка нерусская!.. Ну, короче говоря, допустим, пустится он на провокацию! Что дальше?

Он победно оглядел стол.

– Ничего! Кто на его провокацию поддастся? Простой афганский пролетарий, который хорошо понимает, кто ему враг, а кто друг?! Кто ему брат, а кто – эксплуататор?! И потом…

Безрук на мгновение прервался, снисходительно посмотрев в сторону широко улыбавшегося чайханщика, который нес гору дымящегося мяса на деревянном блюде размером с тележное колесо. Лицо шагавшего следом мальчика, напротив, выражало озабоченность: вероятно, чувствовал ответственность за собственную ношу, коей являлось еще одно блюдо – с целым терриконом нарезанных овощей и зелени.

– … и потом, ты пойми. Какая у них армия? – феодальная. А у нас? – у нас армия самого передового строя, армия страны победившего пролетариата! Да они, провокаторы эти, тут же по своим норам расползутся, отвечаю! А простой крестьянин придет записываться в красноармейцы!

– Пажалста! – сказал хозяин, осторожно устанавливая яство на кат. – Пажалста, кушай!

Принял у мальчика второе блюдо, так же аккуратно разместил и тут же начал пятиться, не уставая приветливо улыбаться, кивать и прижимать руки к груди.

– Подобострастный все-таки народ, – с легкой брезгливостью заметил Безрук, когда чайханщик достаточно удалился. – Ну, хорошо… Так что же, товарищи командиры, приступим?

И с радостной усмешкой посмотрел на каждого из товарищей.

Базарные отношения

Кузнецов прошел по дорожке между небольших двухэтажных домов, в которых жили работники посольских служб (в посольстве они гордо именовались “виллами”), и, остановившись возле одного из них, крикнул:

– Вера!

В небольшом палисаднике пышные зелено-фиолетовые листья клещевины соседствовали с клумбой разноцветных цинний. Добродушно жужжали мухи-сладкоежки.

КАБУЛ, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ 1979 г.

– Иду, иду! – послышался звонкий голос из открытого окна. Через секунду распахнулась дверь, и Вера сбежала по ступенькам.

– Пошли скорей! – сказал Кузнецов, набирая ход. – Саша уж небось заждался.

– Какой Саша?

– Плетнев. Помнишь, ко мне заходил?

– Так вы с ним идете? – разочарованно спросила Вера, замедляя шаг. – С этим кагэбэшником?

Кузнецов тоже остановился.

– Подожди, – растерянно сказал он. – При чем тут? Замечательный парень, и…

Вера пожала плечами.

– Все равно с ними лучше дела не иметь.

– Да ну? Между прочим, они нас охраняют.

– Ага! – она саркастически рассмеялась. – Охраняют! Сегодня охраняют, а завтра… и вообще, обоих моих дедушек они тоже, между прочим, охраняли. Одного – семнадцать лет! Другого, правда, всего четыре месяца, но потом расстреляли… Еще удивительно, как меня сюда пустили! Прозевали, наверное!..

Кузнецов оглянулся, страдальчески воздел руки и закричал шепотом:

– Вера, милая, да прошел уж давно тридцать седьмой год!

Качая головой, она пожала плечами – мол, кто их там знает.

– Короче говоря, идешь с нами или нет? – рассердился Кузнецов. – Одна ведь все равно в город не выберешься!

– Что вы на меня кричите, Николай Петрович?! – возмущенно спросила Вера и, оглянувшись, в нерешительности закусила губу.

* * *

Посматривая на часы, Плетнев ждал у проходной, как цивильные работники посольства называли контрольно-пропускной пункт – КПП.

Николай Петрович запаздывал, а когда показался из-за угла главного здания, Плетнев с радостным удивлением увидел, что он не один.

– Привет, – сказал Николай Петрович. – Ничего, если Вера с нами?

– Хулиганить не будет? – ответил Плетнев, улыбаясь. – Тогда ничего. Добрый день.

Она глянула так, будто он пролил свой кислый кисель на ее кисейное платье, но все же соблаговолила легонько кивнуть. Плетнев разозлился. Что за противная барышня! На кривой козе не подъедешь! Солдат на вошь – и тот сочувственнее смотрит!..

– Тебе не жарко? – насмешливо поинтересовался Кузнецов.

Ему и впрямь было жарковато. Но не станешь же объяснять, что накинул ветровку не от холода, а чтобы скрыть рукоять ПМа, торчавшую из-за брючного ремня… Сам-то Кузнецов, понятное дело, блаженствовал в тонкой хлопчатобумажной рубашке.

А вот Вера, судя по всему, тоже маленько парилась в своем закрытом крепдешиновом платье сильно ниже колен. Кроме того, на голове у нее был белый платок, накинутый на восточный манер. Плетнев знал, что она так вырядилась не по собственной воле, а подчиняясь посольской инструкции для особ женского пола. Иначе ее бы и за ворота не выпустили. Что ж, страна мусульманская, требуется определенная сдержанность в одежде… Впрочем, наряд ее совершенно не портил.

– А вам, Вера, не жарко?

Она не удостоила его даже взглядом…

Они шли по тротуару – Плетнев слева, Кузнецов справа, Вера посредине. По проезжей части двигался довольно плотный поток машин вперемешку с вьючным транспортом. По большей части ослы. Но попадались и лошади. И даже несколько верблюдов. Плетнев отметил, что их вид каждый раз вызывает в нем стихийный прилив детского восторга. И подумал, что, должно быть, мало его водили в детстве в зоопарк.

– Тут у нас хирург один работал, – толковал Николай Петрович. – Некто Джибраилов. Ох и оборотистый мужик! Дубленку купил – отправил в Москву. Там жена ее за чеки Внешторгбанка сдает. Здесь у посольских зарплата в афгани, они чеки с руками отрывают. Кто-то, скажем… гм!.. гм!.. скажем, на квартиру копит, так ему чеки нужны, а не афгани, куда он в Союзе афгани денет?.. Чеки на афгани поменял, три дубленки купил. Ну и так далее. Четыре месяца – “Волга”!

– Да уж ладно – “Волга”!..

– Точно, точно!

– Ну и что хорошего? – буркнул Плетнев, поймав на себе мельком брошенный взгляд Веры. – Спекулянт несчастный!

Кузнецов пожал плечами.

– Ну, не знаю. Короче говоря, в чем-то он прокололся. В Союз откомандировали, – и Николай Петрович досадливо махнул рукой.

– Может, уже и посадили, – заметил Плетнев. – Поделом, коли так…

Вера снова взглянула на него – теперь уже в упор и довольно насмешливо:

– Вам бы все сажать!.. Сами делаете только то, что прикажут! Сами собой не управляете! А стоит другому инициативу проявить, как вы уж тут как тут!

– Кто – мы? – хмуро спросил Плетнев.

Она отвернулась, как будто не услышав вопроса. Стала что-то напевать.

Ему это тоже не понравилось. Хорошенькое дельце! Вообще, никогда бы не подумал, что такая красивая женщина может быть такой колючкой! Вот уж верно говорят – внешность обманчива!

– Есть закон! – резко сказал Плетнев. – А инициативу в своей профессии проявляй.

Похоже, Вера хотела ответить, но сдержалась.

– Ну, не знаю, – несколько обиженно протянул Николай Петрович. – Я вот магнитолу сыну хочу купить… Тоже, что ли, спекуляция?

Плетневу было бы лучше промолчать, но…

– Если сыну одну, так ничего страшного. А если одну сыну, а еще парочку, чтобы толкнуть кому-нибудь втридорога… Чем это от дубленок отличается?!

Дальше шагали молча.

Он вообще этих разговоров не любил. Ну, понятно, почему. В Союзе так воспитали. Человек должен жить на зарплату. Это хорошо и честно. Его родители всю жизнь жили от зарплаты до зарплаты. Мама – учительница литературы. Отец – авиационный инженер. Оклад – сто восемьдесят. У мамы… не знает он, сколько. Неважно. Сколько положено. По закону.

И никогда ее не хватало, зарплаты этой. Два раза в месяц они эту нехватку обсуждали. Перехватить трешку до получки. Пятерку до аванса… Детям встревать в финансовые неурядицы не полагалось. Им вообще о деньгах не полагалось говорить… Они и не говорили. Собственно, и родители не говорили. Что попусту языком молоть? Их – известно сколько. Столько. Больше не будет.

А здесь, в посольстве, все как-то немного иначе устроено. Вот даже на Кузнецова, кажется, подействовало… Отсюда все везли в Союз разные разности, каких там днем с огнем не сыскать, а коли сыщешь, так и впрямь за несусветные деньги… Магнитофоны, телевизоры, другие магнитофоны и другие телевизоры, дубленки, мохер, какие-то тряпки, ковры… В Союзе на ковры нужно записываться. А здесь – пожалуйста. Хоть завались. И все, кто тут находился, этим пользовались. Коммунисты и беспартийные (впрочем, Плетнев не знал, были ли они тут, беспартийные-то; хотя вот Вера, похоже, как раз и беспартийная; и как ее, правда, сюда пустили?), чины КГБ, военные, жена посла, сам посол… Да что там – Плетнев бы и сам с удовольствием затоварился! Вот только денег почему-то еще не давали… Все завтраками кормили – завтра, завтра… скоро… надо подождать…

Пару недель назад посольство посетил член ЦК – приехал с официальным визитом к руководству страны. В сопровождении нескольких клевретов. Когда они отбывали, Симонов приказал помочь в погрузке. Эта публика всего три дня гостевала – а их шмотками набили полный кузов! Все те же коробки с аппаратурой, все те же ковры, тюки с каким-то тряпьем…

А, плевать! Все равно противно дубленками спекулировать!..

Ближе к базару – он почему-то назывался Грязным базаром – начали попадаться мелочные торговцы. Они сидели по краям тротуара, торгуя именно всякой мелкой всячиной – сигаретами, зажигалками, жвачкой, конфетами. Все это лежало перед ними на картонных коробках или платках, расстеленных на асфальте.

Толпа издавала ровный гул, из которого слух иногда вычленял дикие крики не то зазывалы, не то обворованного. То и дело орали ослы.

На бесконечных прилавках бесконечных рядов, уходящих вверх на четыре, а вниз на три этажа, сверкали груды баснословных сокровищ – мириады часов, фонариков, игрушек, инструментов, россыпи всевозможных украшений и сувениров, залежи нижнего белья, пиджаков, платьев, блузок, футболок, обуви… Повзводно высились ряды японских приемников и магнитол. Замерли роты кинокамер и батальоны фотоаппаратов. Телевизоры нужно было считать дивизиями. На высоких шпалерах раскинули свои кроваво-черные и зелено-золотые орнаменты гектары ковров. В то невыносимое количество разномастной джинсы, что присутствовало здесь, можно одеть… всех на свете можно было одеть!..

Гудящая, текучая, неугомонная толпа волокла с собой многочисленных калек и нищих. Как резаные, орали в ней суетливые продавцы газет. Беспрестанно сновали под ногами грязные дети-попрошайки.

Тек плотный дым жарившегося на угольях мяса. Тут и там бодро блеяли бараны, дожидаясь своей очереди оказаться на шампурах. В трех шагах вдруг возник дикий водоворот: кого-то схватили за руку, повалили, стали бить ногами…

– Во дурдом, – сказал Кузнецов, растерянно озираясь.

Плетнев тоже часто оглядывался. Казалось, в этом столпотворении никто ни на кого не обращает внимания, однако он уже понял, что вслед им смотрит множество глаз – кто с интересом, кто с любопытством, кто с недоброй усмешкой, а кто и с открытой ненавистью.

Плетнев твердо взял Веру за руку. Она дернулась.

– Вера Сергеевна, – мягко сказал он. – Кажется, здесь небезопасно. Давайте быть вместе. Как только выберемся, я вас отпущу.

– Ну конечно, – ответила она. – Вы же всюду врагов видите!..

Но руку все же не отняла – похоже, ей тоже было не по себе.

Наконец Кузнецов присмотрел двухкассетную магнитолу. Духанщик, сухолицый человек лет пятидесяти с длинной бородкой, восторженно улыбаясь, стоял за прилавком крошечной лавки, заваленной аппаратурой. Он не хотел называть цену, пока не продемонстрировал все волшебные возможности этого чудного изделия страны Восходящего солнца.

– Бист хазар! – сказал Кузнецов.

Духанщик щелкнул рычажком и прибавил громкость, чтобы хоть как-то перекрыть стоящий вокруг гвалт. Полился сладкий женский голос. По лицу духанщика гуляла лукавая улыбка.

– Шурави! Харош? Добро? Чил хазар!

– Вот же чертов сын! – ругнулся Николай Петрович. – Хуб, майли, си хазар!

– Я смотрю, вы тут уже наблатыкались, – заметил Плетнев, поглядывая по сторонам.

Он утер пот со лба.

– А куда деваться? Десятка три слов выучил. Бист – двадцать. Хазар – тысяча. Пальцем ткнул, свою цену назвал… Без этого никак. Не поторгуешься – он не продаст ни черта. Дикие люди.

Духанщик торжественно поднял надрывно вопящую магнитолу, готовясь, по-видимому, к совершению сделки.

– Хуб, майлаш, сию панч хазар!

– Сию панч хазар, – обливаясь потом, бормотал несчастный Николай Петрович. – Тридцать и пять тысяч… Тридцать пять тысяч…

Он обессилено махнул рукой. Духанщик расцвел. Мальчишка начал упаковывать покупку, а Кузнецов вынул откуда-то из загашника пачку афгани и принялся считать. Он часто путался в купюрах, бормотал и начинал заново. В конце концов с грехом пополам отслюнил нужную сумму. Пальцы духанщика замелькали, как велосипедные спицы. Кузнецов взял коробку.

– Поздравляю, – сказал Плетнев. – Пошли.

– А-а-а! – вдруг пронзительно заорал духанщик, потрясая пачкой полученных от Николая Петровича денег и воздевая руки в неясной мольбе. – А-а-а!

К первому воплю прибавились многословные и такие же громкие причитания.

– Ты чего?! – оторопело спросил Кузнецов.

Вопили уже со всех сторон. Плетнев озирался, не отпуская Вериной руки. Он не понимал, что происходит, но отметил, что торговцы соседних лавок тоже заволновались, а покупатели и праздношатающиеся начали поспешно стягиваться к месту происшествия.

Одни показывали пальцами, жарко рассказывая кому-то свою версию случившегося. Кое-кто, он видел, уже зло потрясал кулаками.

Какой-то старый оборванец с костылем, подковыляв ближе, плюнул в их сторону.

– Они с ума сошли? – спросила Вера, испуганно озираясь, и прижалась к нему.

– Do you speak English, fellow? – крикнул Плетнев. – Do you speak English? ^[11]

[Закрыть]

Старый козел только мотал головой, и было непонятно, понимает ли он его.

Плетнев протянул руку за деньгами:

– Give me, please, I’ll calculate! ^[12]

[Закрыть]

Он в ужасе отшатнулся и вовсе зашелся – вот-вот пена пойдет.

– Нет, ну ты гляди, а! – повторял Кузнецов, прижимая к груди свою коробку. – Ошалели!

В эту секунду тип, что потрясал кулаками, протянул руку. Плетневу показалось – толкнуть Веру.

Он схватил его за предплечье и рванул к себе.

Тип врубился головой в соседний прилавок, вызвав оглушительный звон и вулканическое извержение сверкающей мишуры: ведрами посыпались бусы, браслеты, с грохотом повалилась подставка с дешевой ювелиркой.

Вой удесятерился.

Плетнев выхватил пистолет.

Вой сменился визгом, народ шарахнулся, очередной прилавок породил лавину изюма и орехов.

Плетнев взвел курок, поскольку отступление не обещало быть долгим. Тут все снова шатнулись. Толпу бесцеремонно расталкивал патруль -офицер и два солдата с автоматами наизготовку.

В лоб Плетневу уперлось черное жерло ствола, за которым маячило насупленное лицо солдата-афганца.

Час от часу не легче!

Языка не знают. Наговорят на них с три короба. Неминуемо поведут в участок. Там свое разбирательство. Черт знает чем дело может кончиться!.. Плетнев уже прикинул, что если обезоружить одного автоматчика, грохнуть второго и взять в плен офицера, то… но если бы он был один!

– Советские? – спросил вдруг офицер, властно поднимая руку.

Солдаты опустили оружие.

Бог ты мой, вот повезло!

– В Союзе учился? – ответил Плетнев вопросом на вопрос.

– В Рязани, – сказал он, улыбаясь. – Что за шум, а драки нет?

– Да хрен его знает! – воскликнул Николай Петрович. – Покупали магнитолу. Как он заорет!

Офицер оглянулся:

– Кто продавал?

Духанщик несмело выступил из своей лавки.

Командир патруля что-то спросил у него. Духанщик отвечал, прижимая руки к груди и низко сгибаясь. Не дослушав, офицер неожиданно ударил его кулаком в лицо, и торговец кулем повалился под свой же прилавок.

Что-то крича, выпускник Рязанского училища остервенело пинал торговца ботинком в живот.

Вера в ужасе приникла к Плетневу.

Кое-как вскочив, духанщик нырнул под прилавки. Обращаясь к толпе и потрясая сжатым кулаком над головой, офицер выкрикнул еще несколько резких фраз.

Потом повернулся и сказал, улыбаясь и не сводя глаз с Веры:

– Я говорю, русские – наши друзья, наши братья! Русские никогда не обманывают! Никогда! Некоторые у нас этого еще не понимают…

Кое-кто в толпе уже одобрительно кивал и посматривал довольно ласково.

– Ну, спасибо тебе, лейтенант, – сказал Плетнев. – Мы у тебя в долгу. Выручил. Без тебя бы мы тут…

– Ерунда! – лейтенант махнул рукой. – Этот торговец совсем дурак – решил, что вы…

Плетнев успел увидеть, как исказилось лицо человека, державшего руку под полой халата, – эта чертова рука уже несколько секунд привлекала его внимание. Через мгновение человек дважды выстрелил – в офицера и одного из солдат.

Выстрел Плетнева снес наземь его самого.

Офицер тоже упал. Солдат, изумленно раскрыв рот и прижав руки к животу, медленно сел на землю.

Второй солдат мгновенно нырнул в толпу.

Плетнев не опускал пистолета.

Но следующего нападения не последовало. Толпа в смятении валила прилавки, разбегаясь. Рев стоял над Грязным базаром. Рев и вой.

Три тела на земле!..

– Быстро! – крикнул он Николаю Петровичу.

А Веру просто схватил за руку и потащил.

Им повезло – задержать не пытались. Даже не стреляли в спину. Через минуту они уже бежали по длинному кривому переулку прочь от базара.

По обеим сторонам – глухие стены. Поверх них – густая листва или крыши. Кузнецов с коробкой спешил впереди. Вера – торопливой побежкой шагах в пяти за ним. Плетнев трусил последним, глядя преимущественно назад. Прикрывал отход, говоря языком военных.

Как выяснилось позже, как только Вера поравнялась с глухой дверью в высоком дувале, человек в халате и шапке-пуштунке мгновенно зажал ей рот и втащил во двор. Что касается двери, то она тут же опять захлопнулась. Должно быть, похитители рассчитывали на легкую добычу и вовсе не собирались ни с кем меряться силой. А там кто их знает.

Так или иначе, когда Плетнев повернул голову, то увидел только Кузнецова.

– Николай Петрович! – крикнул он. – А Вера где?

Кузнецов обернулся. Раскрыл рот.

Плетнев уже увидел дверь. Толкнул – не поддалась.

– Стойте здесь!

Взобраться на дувал не составило труда.

Он спрыгнул и первым делом отодвинул засов.

Взгляд метался – дом, квадратный топчан, виноградные шпалеры, деревья… В клетке у крыльца встревоженно болбочет пестрая птица… вот дверь в пристройку…

На земле недалеко от двери лежал белый платок. Верин!

Беспрестанно озираясь, Плетнев кошачьими шагами пересек двор и поднял его.

В этот момент раздался яростный рык.

Из сарая на него летел какой-то черт – должно быть, один из похитителей. И уже занося нож для удара.

Плетнев отпрыгнул и выставил перед собой руки с зажатым в кулаках платком.

Тут же захлестнул платок вокруг его запястья и дернул, лишая равновесия.

Правой рукой с платком захватил шею падающего и рывком закинул тело себе на спину. Рука с ножом оказалась намертво прижатой к шее. Когда лицо афганца посинело, Плетнев швырнул его, как мешок, через плечо, удерживая концы платка в кулаках.

Нападавший взлетел, перевернулся, грохнулся спиной об угол топчана и разнес его на исходные досточки.

Что-то заставило тут же обернуться, и Плетнев резким щелчком, будто кнутом, хлестнул по глазам второго.

Тот вскрикнул и поднял руку к лицу.

Правая пятка Плетнева ушла в его солнечное сплетение, а когда он отлетел назад и ударился о стену пристройки, то получил удар стопы в подбородок; с треском припечатался затылком и безжизненно сполз на землю.

В дверях сарая показалась Вера.

Пока он срывал с нее какие-то путы, ее трясло. Кроме того, она издавала негромкий дрожащий вой – какое-то такое “ва-ва-ва-ва-ва!”.

– Ну все, все, – сказал Плетнев, гладя ее по плечу. – Все кончилось.

Она скосила взгляд и стала пятиться от лежавших перед ней тел в сторону дома.

Плетнев поднял с земли нож.

Вера допятилась до стены и прислонилась к ней. В полуметре над ее головой был расположен урез открытого окна, задернутого желтой занавеской.

Плетнев повернул голову, чтобы убедиться, что с Николаем Петровичем все в порядке. Так и было: войдя в дверь, он ее запер. Коробку с магнитолой из рук тоже, слава богу, не выпустил.

Занавеска окна чуть отодвинулась, и из-за нее высунулся ствол одноствольного ружья.

Плетнев его не видел. Но Вера увидела.

Как потом оказалось, Кузнецов в последнее мгновение тоже заметил это движение. Но он все равно не успел бы крикнуть.

Вера вскинула руки, схватила ствол и с заполошным криком потянула вниз.

Бах!

Выстрел ушел в землю, и пуля с визгом унеслась черт ее знает куда.

Плетнев сделал два прыжка, третий внес его в окно. Спрыгивая, он ударил метнувшегося от окна человека ножом в спину и рывком швырнул его в глубину комнаты.

Не успел он снова выскочить наружу, как по переулку с топотом и грозным гиканьем промчались какие-то люди – судя по создаваемому шуму, человек десять. Кто такие?

– Кажется, пронесло!.. – шепотом сказал Кузнецов, когда их вопли стихли вдали.

– Если за нами, то что-то поздновато, – пробормотал Плетнев. – Или по другому делу? Да, Николай Петрович, теперь я вам верю – беспокойная тут жизнь!.. Ладно, пошли.

Кузнецов кивнул и перехватил коробку поудобнее.

Они прошли двор насквозь. Как Плетнев и думал, там была другая дверь, выводившая в параллельный проулок.

Он осторожно отпер и выглянул.

Переулок был пуст…