Текст книги "Победитель"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

Вторая часть отряда, оставив замиренный Ташкурган, двинулась им на помощь – подтянувшись к клокочущему Мазари-Шарифу, попыталась смелым маневром ударить во фланг штурмовым отрядам афганцев. Однако значительная изрезанность местности не позволяла коннице проявить всю свою мощь; атака захлебнулась, напор штурмующих не ослабевал, и свежие силы под началом Шклочня тоже перешли к вынужденной обороне.

Примаков требовал подкрепления и боеприпасов, радист стучал ключом, Москва медлила с ответами, Ташкент кивал на Москву. Посланный разъезд отыскал подходящую площадку, и на третий день два легкомоторных самолета приземлились на обширном выгоне в двух километрах от города. Они доставили четыре станковых пулемета, шесть ручных, восемь ящиков патронов и двести выстрелов к орудиям.

Двести выстрелов! – а орудий двенадцать! Всего по пятнадцать снарядов на ствол!

Вдобавок ко всему осаждавшие перекрыли плотиной и отвели в другое русло речушку, снабжавшую Мазари-Шариф питьевой водой. Теперь ее хрустальная вода струилась в соседнем ущелье, а губы бойцов трескались от жажды. Нечего было заливать в кожухи перегревающихся пулеметов. А главное – лошади, лошади!.. Воду стали возить бурдюками с другой стороны города, за несколько километров, да еще каждый раз с боем!..

Только на двенадцатый день осады на подмогу им переправился через Аму-дарью еще один отряд – четыреста красноармейцев при шести горных орудиях и восьми станковых пулеметах…

…Трофим отвлекся от невеселых воспоминаний и снова внимательно осмотрел в бинокль балку. Густые заросли могли надежно скрыть солдат Сеид-Гуссейна. Однако все равно их положение крайне невыгодно. До первых домов Ташкургана (точнее, до руин первых домов) никак не менее полутора километров открытого пространства… а ночи лунные, так что тоже особенно не разгуляешься.

Послышался стук копыт, Строчук ходкой рысью появился из-за кустов и деревьев сада и выпалил, возбужденно тараща на командира свои голубые глаза:

– Так что, товарищ комбат, на совещание велят! Немедленно!

Трофим кивнул, сунул бинокль в кабур, как привык называть кожаный футляр, и неспешно тронул коня.

Во дворе ближайшего дома (во время одного из штурмов дувал был проломлен взрывом, обнажившим внутренности жилья) появился афганец. Он постоял, потерянно озираясь. Холщовые штанины болтались над босыми ступнями, грязная чалма в самый раз подходила к ветхому халатцу. Дехканин вынул из-за туго затянутого поясного платка небольшой топорик – тешу – и вяло принялся рубить хворост на трухлявом поленце.

Посматривая по сторонам, примечая, что жители Ташкургана поспешали снова переходить к мирной жизни, и с одобрением размышляя об этом, Трофим рысил к штабу, расположившемуся в пологой ложбине возле мельницы. Да, похоже, что Ташкурган – совершенно мирный город. И в первый-то раз его взяли почти без боя… Посмотреть, так все жители мирные, спокойные. Вон, ребята Шклочня говорили – и фураж тебе пожалуйста, и еда какая-никакая. Дело важное – все не обозной сухомяткой жить… Почему же в Мазари-Шарифе было не так?..

Он снова с легким содроганием вспомнил дни осады. Когда подошло подкрепление, а группы наступавших подверглись двухчасовой бомбардировке с ташкентских самолетов, измотанному отряду хватило сил и отчаяния опрокинуть все то, что в дыму и пыли, в крови и содроганиях, изнемогая от собственной ярости и решимости, двигалось навстречу, – смести, свалить, смять, срубить! Гарнизон улепетнул было в крепость – да не совсем поспел: на плечах отступавших тумановцы ворвались в ворота цитадели, были встречены пулеметным огнем и потеряли нескольких бойцов, но уж дело было сделано: пулеметчиков покидали с крыш, порубили… тремя взрывами минеры порушили почти все стены… из арсенала вывезли больше двух тысяч гранат к трехдюймовкам… да и вообще богатый был трофей!

Соседний город Балх сдался без боя. Через день, передохнув, двинулись дальше. Попутно ревизовав Ташкурган (там дело прямо-таки кипело: новая власть в лице трибунала судила и казнила врагов пролетариата, подозреваемых в желании оказать поддержку узурпатору Бачаи Сако, – по преимуществу мулл, старых судей – кази – да главных богатеев-угнетателей), отряд двинулся на Айбак. Окрестные селения проявляли враждебность, и мелкие стычки почти не прекращались. Так или иначе, наступление шло полным ходом. Уже показалась долина, в которой вольно разлегся городишко… Но пришло известие о том, что дивизия Сеид-Гуссейна, зайдя от Кундуза, овладела Ташкурганом… стало быть, коммуникации перерезаны, помощи ждать неоткуда. Афганская часть отряда заволновалась, и в первый же день обнаружилось массовое дезертирство.

Зла не хватает!..

И они повернули, и выбили отсюда войска Сеид-Гуссейна, и снова стоят в Ташкургане… и проклятый этот Ташкурган выглядит таким мирным, таким покорным!.. а до Кабула, до Кабула-то еще сколько!..

Трофим бросил повод красноармейцу-коноводу и, откинув полог и нагнувшись, вошел в палатку. Тут уже кое-как расселись хмурые командиры подразделений – на трех скамьях, специально ездивших при штабе в обозе, и каких-то тюках.

– Все? – спросил Примаков, озирая собравшихся.

К удивлению Трофима, комкор снова был одет в привычную кавалерийскую форму, а не в тот халат и белые штаны, в которых щеголял, как все, с самого начала похода.

– Товарищи командиры! – негромко сказал он, переводя взгляд с лица на лицо, как будто проверяя, все ли готовы ему подчиняться. – Ситуация сложилась следующая…

Речь была короткой, понятной и не оставляла сомнений в окончательности принятого командованием решения. Говоря, комкор смотрел то на одного из них, то на другого, и Трофим, слушая, подчас встречал взгляд его сощуренных серо-зеленых глаз – и тут же отводил свои, не выдерживал того напряжения и силы, что светились во взгляде Примакова.

– Во как, – пробормотал кто-то, когда Примаков, подводя черту сказанному, твердо опустил ладони на лежавшую перед ним карту.

– Все свободны, – отрезал комкор. – Немедленно приступить к подготовке марша.

Командиры выпятились из шатра.

Все закуривали. Трофим тоже потянул из кармана папиросы.

– В Индию, значит, – задумчиво сказал Святомилов, щуря глаза от табачного дыма.

– Перетрухал падишах, – гоготнул Прикащиков. – Все ж, видать, кишка тонка с узурпатором тягаться!..

– Ну да, – кивнул Святомилов. – Точно, тонка… мы, значит, бьемся тут к нему на помощь поспеть, а он фьюить – и в Индию!

– Что ты с него хочешь! – отмахнулся Коренев. – Голубая кровь… Да ладно! Зато теперь послезавтра дома будем.

– Ладно? – неожиданно освирепел Святомилов. – Ладно, говоришь?! А Шурку Грицаева убитого пришлось камнями закидать, как падаль, – ладно?! Даже похоронить по-людски не смогли – это тоже ладно?! А еще шестнадцать моих парней полегли – тоже ладно?!

– Ну, а что ты хочешь, – примирительно прогудел Кривонос. – Ну, в бою же… приказ же был… а? Приказ!

Так и не проронив ни слова, Трофим затоптал окурок, сел на своего Бравого и неспешным шагом тронулся в расположение батареи. Бравый твердо ступал по каменистой дороге, гнул шею, Трофим покачивался в седле, бездумно провожая взглядом деревья и стены кибиток…

Домой, значит…

Домой, стало быть… Что ж… Уж если Примаков приказал!.. Примаков свое дело туго знает, спору нет. Это ж не кто-нибудь, а Примаков, главный “червонец”! Прикажет в огонь – никто не задумается, как один пойдут в огонь. Приказал назад – шагай назад!.. Приказ есть приказ. Правда, что-то саднит в сердце… обида какая-то, что ли? Потому что, выходит, все было зря?.. И Олейников?.. И Кузьмин?.. И Колесников? И Грицаев? И все-все хлопцы, что здесь остались?.. И теперь уж не дойти до конца, не списать на победу эти горькие потери!..

Бросил повод Строчуку, слез с коня.

– Так… Товарищи бойцы!

Батарейцы восприняли известие сдержанно.

– Разговорчики, – негромко сказал Трофим, когда Щеголев, вечный спорщик и баламут, начал было бухтеть. – Выступаем в шесть ноль ноль, сказал! Немедленно приступить к подготовке марша!

И еще раз тяжело посмотрел на Щеголева – мол, заткнись по-хорошему. Дома поговорим.

– Пошли, Строчук, сольешь мне напоследок.

Строчук поспешил за котелком, а Трофим неспешно побрел к колодцу. В душе что-то как будто щелкнуло, немного расслабляясь, сходя с боевого взвода. Так бывает, когда пружина в часах чуток иначе сама в себе укладывается – она, конечно, по-прежнему напряжена, сжата, а все же чуть меньше. Да и впрямь – завтра к вечеру переправятся… а послезавтра, при удаче, уже и дома!.. Дома!..

Он понял вдруг, что злость, клокотавшая, сжиравшая его изнутри в дни, когда этот поход только начинался, – что она куда-то исчезла. То есть он помнил о ней, конечно, – то именно помнил, что Катерина может быть ему неверна!.. может предать, изменить!.. знал, что нельзя ей этого простить – даже если еще ничего не было!.. даже если только в его хмельной голове промелькнула такая мысль – ведь если промелькнула, значит, откуда-то взялась?.. нельзя, невозможно простить!.. – однако все это теперь были более слова, нежели чувства. А чувства – сжигающая ярость, непереносимая горечь – куда-то делись. Не вынесли похода эти чувства, не вынесли огня, боя, крови… мелковаты оказались, должно быть, по сравнению с тем, что происходило здесь… Да и потом, – пришло вдруг ему в голову. – Может, оно все и не так? Мало ли!.. Конечно, Катерина у него – видная! Да еще какая видная! Но все-таки: может, при всей ее красоте, она в своей красоте и не виновата вовсе? Может, и тени мысли, чтоб красотой своей предательски распорядиться, у нее нет?.. Ведь она любит его! – вдруг окончательно решил он. – Это он всей кожей своей чует, всем существом, от такого не отвертишься… и в чем же тогда он ее виноватит?..

Мысли его были смутные, путаные – но все же снимали тяжесть с души, и мир вокруг Трофима светлел, будто свежий ветер сносил застилавшую небо хмарь.

Трофим неспешно снял халат, рубаху, бросил на камень.

Колодец был хорош! – вода наполняла неглубокий квадратный хауз ^[20]

[Закрыть], переливалась из него в том месте, где каменный борт был чуть ниже, стекала в колоду, из которой поили лошадей, а потом, едва слышно ворча, бежала по камушкам в лощинку. В правом углу бассейна толстое стекло влаги у самого дна прихотливо слоилось, и камушки диковинно приплясывали и меняли свои очертания – там был родник.

Принесся Строчук с котелком.

– Давай, – сказал Трофим. – Не жалей!

Строчук лил, а он фыркал, ухал, веселился. Водица была что надо – чистый лед.

Дехканин, что давеча рубил дровишки на чурбачке, вышел из своего двора сквозь пролом в глинобитной стене и неспешно подошел к хаузу.

– Товарищ трудящийся! – приветствовал его Трофим, с наслаждением смахивая ладонями воду с прохладной чистой кожи. – Как дела?

Дехканин мелко посмеивался в ответ, кивал и что-то бормотал.

– Не журись, – посоветовал Трофим. – Видишь, в этот раз не вышло вам помочь по-настоящему. Но ничего! – Он встряхнул рубаху и повесил ее на ветку. – Ничего! Будет еще и на вашей улице праздник! А? Как думаешь?

Дехканин все так же посмеивался и кивал, явно что-то пытаясь втолковать Трофиму. Полуседая его борода взволнованно подрагивала.

– Чурка – она и есть чурка, – с сожалением констатировал Трофим. – Непросвещенный ты элемент, так я тебе скажу!..

Между тем если бы он мог понять афганца, то услышал бы в его речи несколько упреков и жалоб. Дехканин сетовал на то, что советские (он их так и называл на своем языке – “шурави”) разрушили его крепкий глинобитный дувал. Но это полбеды, считал он. Другой снаряд попал в сам дом. Два его сына погибли. Жена тоже погибла. Он не знает, что теперь делать. Он думает, что шурави поступили неправильно. Зачем они пришли? Чего хотят? Он не понимает этого. Никто не вернет ему детей и жену. И даже похоронить их он не может так, как положено. Зато он может мстить. Так он решил сегодня… Кроме того, человек не должен прилюдно обнажаться. А шурави снял себя рубашку и портки и моется водой из колодца… моется возле его разрушенного дома. Правильно ли это? Не оскорбляет ли это его, безвестного дехканина, чьей судьбой шурави так безжалостно распорядились?

– Во-во, шурави, – кивнул Трофим. – Верно говоришь. Советские, да.

И, наклонившись, потянулся за рубахой.

Дехканин выдернул из-за поясного платка тешу – небольшой остро заточенный топор – и с размаху ударил Трофима острием в основание шеи.

– Сука! – удивился Трофим Князев, пытаясь повернуться к тому черному облаку, что возникало на месте света.

Он еще услышал треск выстрелов, но ему уже показалось, что это мать возится у печки, ломая сухие хворостины.

Дворец

Невольно зажмурившись, Плетнев нырнул в плотное облако пыли и через долю секунды раскрыл глаза в ярко освещенном холле.

Здесь тоже было пыльно, тоже дымно, но все же не в такой степени, чтобы он не мог увидеть четверых афганских гвардейцев – их белые портупеи буквально светились.

Длинная очередь гремела до тех пор, пока все они, нелепо взмахивая руками и с грохотом роняя оружие, не попадали на пол.

Плетнев пробежал пространство вестибюля и оглянулся.

Слева вдоль стены два дивана. С обоих боков у каждого – по мягкому креслу.

И – никого! Только на мраморном полу – четыре тела.

Он растерялся. Он был один в этом громадном и чужом дворце!

Послышались крики на дари, топот сапог на лестнице, ведущей на второй этаж.

Кто-то кричал:

– Тез! Тез!

Это даже Плетнев мог перевести с языка дари – быстро! быстро!

Пробежав несколько шагов, он укрылся за колонной в глубине вестибюля.

Еще десятка два гвардейцев во главе с офицером бегом спускались по лестнице прямо на него.

Длинные очереди повалили первых. Напиравшие за ними спотыкались о тела и кубарем летели по ступеням. Остальные с воплями бросились обратно.

Он снова вскинул автомат…

* * *

Коридоры дворца освещались стробоскопическим мельканием света и тьмы. Глаза слезились от дыма. Уши закладывало от грохота выстрелов. Уже горели деревянные наличники на дверях. Зеленые ковровые дорожки покрывал слой битой штукатурки.

Голубков и Симонов проникли сюда через торцевые окна первого этажа и теперь, пригибаясь, приседая, прижимаясь к стенам по обе стороны коридора, продвигались вперед. За ними в глубине коридора маячили силуэты солдат “мусульманского” батальона.

В правой руке Симонов держал автомат, в левой – гранату. Автомат мешал ему выдернуть чеку. Поэтому он протянул левую руку Голубкову.

Голубков дернул за кольцо, отскочил назад, оттолкнулся от стены, ногой вышиб дверь и отпрыгнул в сторону.

Симонов швырнул гранату в комнату, где кто-то громко визжал и плакал.

После вспышки из дверного проема вырвались клубы дыма и пыли.

Голубков, стоя на пороге, уже стрелял длинными очередями, водя стволом автомата из стороны в сторону.

В одном углу дергались несколько мужских тел, в другом билось в агонии явно женское. Кровь растекалась по паркету. Парили клочья бумаги. Столы и стулья были перевернуты, шторы горели.

Симонов обежал стрелявшего Голубкова и устремился к следующим дверям.

Голубков догнал его и у самой двери протянул руку, чтобы выдернуть чеку…

* * *

Плетнев уже добил упавших гвардейцев, когда посреди вестибюля взорвалась граната, с визгом разметав осколки, следом еще одна.

Он укрылся за колонной, прижался.

Перебежал к следующей. Присел на корточки, выглянул из-за нее. Вестибюль был застлан пороховым дымом.

Еще одна граната! Окна над парадной лестницей разлетелись брызгами. Издалека был слышен монотонный голос “Шилок”. Сверху валились обломки и кирпичная крошка.

Еще граната! – у самого входа.

Плетнев резко спрятал голову за колонну, почувствовав, как она вздрогнула, когда в нее ударило несколько осколков.

Похоже, делать тут было нечего. Он метнулся к лестнице.

Внезапно дверь слева с треском распахнулась, и прямо ему под ноги упала еще одна граната. Она была без чеки и волчком крутилась на месте.

Плетнев окаменел – буквально на мгновение.

И, невольно заорав, в неимоверном прыжке полетел вправо на диван, ударился спиной о спинку, перевернулся вместе с ним и рухнул на пол, закрытый сиденьем.

Взрыв!

Осколки вспороли ткань.

Тут же загремел чей-то автомат, рассылая веера пуль, бившихся в стену над его головой.

– Миша!

Ему показалось, что это голос Голубкова.

Точно – Голубков с автоматом наперевес вломился в вестибюль именно из тех дверей, откуда вылетела граната. Следом – Симонов. Оба судорожно оглядывались.

– Яша! – заорал Плетнев из-за дивана. – Миша! Козлина! Смотреть надо, куда палишь!

Чтобы кое-как выбраться на свет божий, ему пришлось снова перевернуть диван. Смешно, что во всем этом участвовали столь мирные предметы…

– Санек! – радостно завопил Голубков. – Бляха-муха! Ты что тут прячешься? – Обернулся к Симонову. – Як Федорович! Видели? Чуть дружбана не замочил!

Между тем в черное зияние парадного входа с автоматами наперевес один за другим уже вбегали бойцы.

Пятеро сразу повернули налево и исчезли в коридоре левого крыла.

Шестеро – один из них был Епишев – бегом пересекли вестибюль и загрохотали ботинками по лестнице.

Откуда-то сверху стреляли. И как! – это был шквал огня! Но почему-то эти шестеро, слепившись в противоестественную в военном отношении кучу, все еще бежали вверх.

Между ними и Плетневым пули крошили паркет так, будто шел веселый летний дождь, после которого положено кататься на качелях и собирать червей для рыбалки.

Потом они – как ему показалось, невредимые – скрылись за углом, шквал утих, и тогда Симонов тоже бросился к лестнице.

– За мной!

На ступенях лежал убитый боец “Зенита” – фамилии его Плетнев не помнил, – а рядом, прислонившись спиной к стене и подогнув ноги, сидел Епишев. Автомат валялся возле. Лицо бледное, губа закушена. Левой рукой, словно ребенок куклу, он прижимал к себе правую. Плетнев присел возле него. Симонов и Голубков наклонились.

– Господи! – сказал Плетнев.

Епишев только мычал, бессмысленно поводя глазами, – у него был болевой шок.

Кисть руки висела на коже, обнажив торчащую кость.

Над головой Симонова стену вспорола очередь. Он присел и вскинул автомат.

Голубков резко повернулся, хватаясь за плечо.

Из-под пальцев уже проступала кровь.

– Ах, бляха-муха!

Симонов очередями строчил вверх, в пространство лестничной клетки, в направлении третьего этажа.

– Тащите под лестницу! – крикнул он.

Они подхватили Епишева под мышки и волоком стащили вниз по ступеням.

Симонов все палил вверх, прикрывая отход…

Плетнев наложил жгут сомлевшему Епишеву, перевязал Голубкова.

– Все, я пошел! Сидите здесь!

– Ты что! – возмутился Голубков. – Да ладно! Из-за такой ерунды!

И, отчаянно морщась, помахал левой рукой, доказывая, что он боеспособен.

* * *

Мигали лампы, озаряя причудливые конфигурации облаков пыли и дыма. Уши закладывало от грохота автоматных очередей.

Бесконечная череда однообразных и страшных, как в кошмарном сне, действий. Выбивается дверь. Очередь. Бросок гранаты.

Взрыв, столбы огня и пыли.

Длинные очереди в образовавшийся проем.

– Миша!.. Яша!..

Кто где? Ни черта не понять!..

* * *

Ромашов стоял за колонной, прижавшись к ней так, будто не спрятаться хотел, а передать ей какую-то свою боль.

Потом все же согнулся, застонал и стал сползать, скользя спиной по гладкому камню. Лицо покрыли крупные капли пота…

Из левого коридора в вестибюль выбежал Князев, кинулся за соседнее укрытие. С беспокойством подался к нему:

– Миша! Что с тобой? Ранен?

Тяжело дыша, Ромашов помотал головой.

– Почки схватило, сил нет… Когда о броню шибануло-то… может, камни пошли?..

Разорвалась еще одна граната.

– Держись, уролог! – закричал Князев, снова влипая в колонну и озираясь. – Завязли! Подмога нужна!

Он метнулся вправо и, наклонившись, бросился к выходу.

– Куда?! – крикнул Ромашов, превозмогая боль. – Нельзя! Григорий Трофимович, назад!..

– Сиди! – ответил полковник и исчез в пыли проема.

Он выбежал на крыльцо. Сполохи огня и осветительных ракет отражались на его каске. Призывно замахал рукой.

– Мужики! Ко мне! Вперед!

Сразу несколько пуль ударили в грудь.

Его отбросило спиной на стену, и он, зажмурившись и закинув голову так, будто хотел размять затекшую шею, медленно сполз на усыпанное обломками кирпича крыльцо.

В первый миг его посетило острое удивление – как же это?.. Но больно не было. К тому же надсадный, утомительный шум боя наконец-то стих, отдалился. И суматошное чередование алых, бордовых и фиолетовых вспышек перед глазами превратилось в разноцветье луга, а темнота этой кровавой ночи – в черную, вороную и блестящую шерсть лошади. Склонившись с седла, батька Трофим тянул к нему сильные руки и, усмехаясь в усы, ласково повторял: “Ну давай, боец! Давай сюда!..” Он оробел на мгновение, а потом все-таки, задрав к нему голову и смеясь от счастья, сделал еще шаг. И тогда отец подхватил его, поднимая, и от высоты и скорости этого подъема и еще от радости, что он снова окажется сейчас в отцовом седле, у него перехватило дыхание.