Текст книги "Победитель"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

* * *

Теперь лицо резидента было не торжествующим, а торжественным. В руках он держал винтовку Амина.

– Мы уже сообщали вам, – негромко говорил радиоприемник “Грюндиг”, стоявший на краю большого стола Председателя КГБ, – и я тут повторяю снова, что, как только отпадут причины, вызвавшие просьбу Афганистана к Советскому Союзу, мы намерены полностью вывести советские воинские контингенты с территории Афганистана…

Резидент протянул винтовку.

– “Ремингтон”, Юрий Владимирович.

Андропов принял ее. С интересом рассмотрел.

– Ишь ты! “Ремингтон”, говоришь?

– Набор прицелов, Юрий Владимирович, – охрипшим от волнения голосом сообщил резидент. – Восемь штук.

– Восемь штук! – удивился Андропов, качая головой. – Ну ты подумай! Зачем же ему было столько прицелов!..

– Дальность боя, Юрий Владимирович, два с половиной километра.

Андропов передал винтовку адъютанту.

– Ты смотри, а! Два с половиной километра!.. Ну, удружили, Сергей Степанович! Ничего не скажешь, удружили! Прошу!..

И указал на дверь, ведшую из кабинета в небольшой зал.

Стол был накрыт а-ля фуршет, но роскошно. Улыбаясь, резидент присоединился к компании нескольких сдержанно басивших больших мужчин в черных костюмах.

В бокалах уже шипело шампанское.

– По такому случаю без шампанского нельзя, – сказал Андропов, поднимая бокал. – Не так легко нам досталась эта победа! За победу, товарищи!

Мрачные радости

Бронников вышел из подземелья станции метро “Аэропорт”, обнаружив, что за двадцать минут его короткого путешествия день утратил морозную пронзительность и стал похожим на непросохший пододеяльник – белый, волглый, мягкий, чистый.

Он с удовольствием вдохнул оттепельный воздух и задался вопросом: с чего вдруг берется эта стихийная радость жизни, почему ее будят погодные перемены? – запах пыли под августовским дождем… или первый снег, способный с изумительной неожиданностью заткать небо пушистой паутиной… или такое вот дуновение тепла среди зимы… а то еще, если так пойдет дело, тяжелый грохот жестяных водостоков, когда литые стеклянные цилиндры льда, будто снаряды, вылетают из них, как из уставленных в асфальт пушек!..

Лешку дед с бабкой увезли на дачу еще несколько дней назад, Кира должна была сегодня ехать туда встречать с ними Новый год. Он шел, чтобы передать с ней подарки для сына – альбом, набор карандашей на сорок восемь цветов и давно ожидаемый большой заводной грузовик, в котором ребенок, по его собственным словам, “отчаянно нуждался”.

Бронников поднес руку к дверному звонку, испытывая уже привычное чувство неловкости, которое всякий раз ему приходилось в себе перебарывать, – и чем успешнее он это делал, напуская на себя независимый вид человека, с достоинством платящего по счетам, тем острее оно было. Это чувство вызывалось целым комплексом различных представлений о долге, порядочности, свободе и прочих абстракциях, прихотливо комбинирующихся в душе под воздействием тех или иных причин и, собственно говоря, саму душу то ли креня из стороны в сторону, то ли даже вовсе перерождая. Каяться он не собирался, но, как ни крути, выходило все-таки, что он Киру бросил – то есть отказал в чем-то самом главном между ними, чего его забота о сыне заменить не может. Впрочем, она была сама виновата. Разлад, всегда бытующий в любой семье подобно привычному для организма микробу (сам-то микроб, сволочь такая, завелся в связи с Аленой Збарской) и незаметный до тех пор, пока человек не проваливается в полынью, запламенел именно по поводу его договора на роман “Хлеб и сталь”. Кира неожиданно объявила его намерения, касающиеся договора, бессмысленными и даже вредными, чем совершенно испортила, изгадила сладкий вкус его предвкушений. Бронников возмутился до глубины души. “Ну конечно, – возражал он. – А рецензиями на их писульки за гроши перебиваться – осмысленно и полезно? Или, может, мне опять за кульман вставать?!” Оказалось, что она убеждена именно в этом – да, лучше встать за кульман, чем писать заказную вещь, которая самому ему ни на грош не нужна и в которую сам он ни на копейку не верит!..

Ну, это уж было слишком! Как гром с ясного неба! За кульман! Да представляет ли она, каково это – работать конструктором и вдобавок быть писателем?! Где писать?! Когда?! На кухне по ночам?!

– Подумаешь, – отвечала она. – Платонов не чурался! Кафка вообще всю жизнь в банке просидел! О чем ты будешь писать, если выйдешь сейчас в профессионалы?! Ты же не Дюма, Бронников! И не Бальзак! Ты выдумать ничего не можешь! Ты – акын!

Он просто обомлел от этого оскорбления, а она продолжала гнуть свое:

– Что вижу – то пою! Тебе видеть надо, видеть! А что ты из-за своего писательского стола будешь видеть?! Телевизор?! Газету?! На встречи с трудовыми коллективами станешь ездить?! Много ты там разглядишь!.. И потом – ты же собирался про Ольгу Сергеевну писать!

Этого совсем уже терпеть было нельзя – она ему будет указывать, что писать, когда, про кого! С ума сойти! Кому рассказать – не поверят!.. То есть обнаружилось такое непонимание, такая пропасть между ними, что дальше уж было дело только за временем – и довольно коротким…

Звонок затрындычил. Кира открыла дверь, отступая в глубь ярко освещенной прихожей. Визжа, Портос кинулся в ноги, стал прыгать, норовя лизнуть не лицо, так руку.

– Тихо! Тихо! – Бронников ерошил ему загривок, и пес крутился юлой и скулил. – Тихо!

От Киры он ожидал услышать что-нибудь совсем нейтральное – вроде “Привет!” или “Добрый день!”, – но вместо этого она ахнула и сказала:

– Господи! Бронников!

Должно быть, он и впрямь чувствовал себя то ли растерянным, то ли попросту несчастным – во всяком случае, вместо того чтобы весело отшутиться, только скривился, неловко попытавшись выдать свою гримасу за улыбку.

– Ну и видочек, – протянула Кира, испытующе его рассматривая. – Ты пьешь, что ли?

– Я? – удивился Бронников. – Нет, не пью… то есть пью, да. Но не больше, чем обычно.

– Ничего себе!.. Краше в гроб кладут, – заключила она.

Он бы ей, конечно, рассказал, но… Рассказывать ничего не хотелось, потому что… да просто потому что неприятно рассказывать о своих поражениях, а вся эта нелепая история – начиная с появления в иностранном журнале отрывков из его романа – являлась, конечно же, поражением. Все равно узнает, конечно… стороной, как говорится… земля слухом полнится… на чужой роток не накинуть платок… мели, Емеля, твоя неделя… ну и еще десяток столь же радостных поговорок русского народа можно привести…

– Да ты не переживай уж так, – сказала она. – Все еще наладится.

– Что наладится? – переспросил Бронников, пожав плечами с таким видом, что любому бы стало понятно: у него и так все в порядке, а если что не в порядке, так не стоит уделять внимания столь ничтожным пустякам.

– Сучку твою толстомясую вчера встретила, – вздохнула Кира.

Бронников внутренне скривился – это редко бывало, но все же его всегда коробило, когда Кира начинала сквернословить. Однако проявить наружно не посмел.

– Это Збарскую, что ли? – переспросил безразлично, даже еще будто слегка морщась от недопонимания: какая еще такая сучка?

– Ну да. Она и напела.

– А-а-а… – несколько смущенно протянул он. – А что напела?

– Что договор твой аннулировали.

– Ишь ты… Все знает.

– При ее проходимости это не фокус, – урезонила Кира. – Скажи, а зачем ты рассказ в “Континент” отдавал?

– И это знает? – удивился Бронников. – Вот зараза!..

– То есть все-таки отдавал? Нет, ну а какой смысл-то был? Уж если отдавать туда, так позже надо было, романом. А так только подставился лишний раз…

– Я не отдавал, – хмуро сказал он.

Теперь Кира удивилась.

– А как же?

– Не знаю… Я кусок этот давал читать кое-кому. Ну и, видать…

– Видать, – вздохнула Кира. – Как был ты, Бронников, дерёвней, так и остался… Ну ладно, не расстраивайся. Правда. Дело же не в этом. И договоры еще у тебя будут. Тебе сейчас надо как-то пережить это все… Из Союза хоть не исключают?

– С какой стати меня исключать? Не те времена! – бодро сказал Бронников, почувствовав, как затылок тронуло совсем не бодрящим холодком: он уж и сам об это сколько раз думал. – А договоров их мне теперь и на дух не нужно!

Она молча подняла брови.

– У меня же рукопись-то попятили, – пояснил он равнодушным голосом.

Кира ахнула, по-бабьи поднеся ладонь ко рту.

– То есть как попятили?!

– Так и попятили… Контора Глубокого Бурения ^[21]

[Закрыть], сама понимаешь… Да неважно… ну их к черту, сволочей!.. Теперь то, что в “Континенте” напечатано, – единственное, что осталось. Только у меня этого журнала нет… Это я к тому, что придется все с самого начала. Так что некогда мне с их договорами… Ладно, что мы тут! На вот, держи.

Все еще качая головой, Кира взяла протянутую сумку, машинально заглянула.

– Ого, какой автотранспорт! Ну, Лешка будет рад до полусмерти! – Потом снова посмотрела на него и сказала: – Нет, ну какие сволочи!.. А то хочешь, поехали вместе. Новый год все-таки… И собака вон скучает.

Портос, сидевший перед Бронниковым и с широченной улыбкой евший его чернющими своими глазами, вскочил и снова принялся призывно скулить – мол, что там, в самом деле! поехали! а то и вовсе оставайся!..

– Нет, нет. – Бронников потрепал его за уши. – Ты знаешь, я уже обещал в… ну, в одно место обещал.

Ничего он никому не обещал, и идти ему было некуда – опять же по той причине, что, пока не залижешь раны, никого и видеть не хочется. Но была у него припасена бутылка коньяку, пакет маслин из Елисеевского и еще кое-что по мелочи, и собирался он провести эту ночь тихо, в одиночестве… Конечно, на дачу хорошо поехать. Завтра бы с Лешкой на санках в лес!.. Но он знал, что будет чувствовать себя неловко из-за присутствия тестя с тещей… то есть бывших тестя с тещей. Они симпатичные люди, спору нет, но все-таки… Опять же, расспросы какие-нибудь вежливые начнутся, а ответить нечем… нет, не хотелось.

– Ладно, пойду… Позднего ребенка за меня поцелуй.

На этот счет у них что-то вроде игры было, оставшейся с той поры, когда долго не получалось и Бронников успокаивал себя и ее тем, что, дескать, если будет у них поздний ребенок, так это еще лучше, поздние дети – они чаще всего гении, так что ничего страшного… Так и осталось на языке: а где поздний ребенок?.. Поздний ребенок у бабушки… Надо позднему ребенку ботинки покупать…

– Поцелую позднего ребенка, – кивнула Кира и, когда он перешагнул порог, вздохнула, глядя ему в спину.

Не оборачиваясь, Бронников нажал кнопку. Лифт загудел и поехал, и тут же он услышал хлопок – это закрылась дверь…

С неба сыпался мягкий снег. Если задрать голову, мстилось плавное вращение белых полотнищ, укутывавших город с самого верха – с крыш и верхушек деревьев. Прохожие поспешно обтекали его, спеша навстречу, оставляя память по себе в виде струйки перегара, медленно тающего во влажном воздухе. Какой-то нетрезвый деятель в шапке набекрень и выбившемся из-под воротника пальто мохеровом шарфе задел елкой и чертыхнулся, мерзавец, вместо того чтобы извиниться… Время текло к шести, и уже слышалось легкое дребезжание Вселенной, которое, понемногу усиливаясь, должно было скоро разразиться звоном курантов, восторгом, радостью!..

Нет, не зря все-таки Новый год считается каким-то волшебным праздником!.. Значит, маслины из Елисеевского… коньяк… селедка есть… картошки сварить… но главным было совсем другое.

Ольга говорила, он помнил, что дядька Трофим с начала Гражданской войны бился в рядах “Червонного казачества” – “Червонное казацтво”, так она говорила. И что командовал этим славным казачеством некто Примаков.

А вчера он, неспешно дочитывая документы из второго выпуска “Бюллетеня прессы Среднего Востока”, добрался до послесловия. Оно начиналось таким абзацем: “Одно из двух наших предположений, и именно худшее, о том, что политическая капитуляция Амануллы повлечет за собой полную капитуляцию падишаха – оправдалось. Телеграммы Рейтера принесли нам весть о том, что Аманулла отрекся от престола в пользу своего брата Иноятуллы…”

Послесловие было подписано так: Андрей Червонный.

И теперь шагая к метро и невидяще скользя взглядом по предпраздничной толпе, он все пытался связать несколько важных обстоятельств. Автор – Червонный. Трофим был казак – “червонный”… Командир его Примаков был казак – “червонный”… Трофим служил в Ташкенте. Значит, не исключено, что и в Ташкенте его командиром был этот неведомый “червонный” Примаков… Трофим погиб за рекой, за Аму-дарьей (кстати говоря, именно в тех местах, куда третьего дня вошли Советские войска). Так не Примаков ли его туда водил? И тогда, если уж на то пошло, вот это имя – Андрей Червонный – не псевдоним ли это самого Примакова?..

Он поежился, отгоняя от себя слишком уж фантастичные предположения, поднял воротник и прибавил шагу, размышляя, как бы ему это все уточнить?..

И уже несколько минут спустя, невидяще глядя в трепещущее стекло метровагона, за которым с грохотом пролетали белые блямбы фонарей, чувствовал острый озноб, явственно погружаясь в толщу времени – в толщу времени такого густого и плотного, что впору было им захлебнуться, пропасть, не вынырнуть обратно!.. Вагон дрожал и ухал, и летел, и мчался, оставляя за собой не пространство, а время… да, время! Оно не исчезало; оно кристаллизовалось, выпадало из расплава сиюминутной жизни, медленно оседало, слоилось, тонкими пластами накрывало более ранние пласты, под которыми лежали еще более ранние, а под ними – еще… Время можно было расщеплять, будто пластину слюды… внимательно вглядываться, напряженно рассматривать… и все же не понимать – какое оно? Белое? Черное? Синее? Красное? Желтое? Время истории имело странный цвет, время истории рядилось в обманные цвета побежалости – в те неуловимые, ускользающие, переменчивые цвета, которыми играет поверхность остывающего металла…

* * *

– Он умер лет сто назад! – сказал в самое ухо чей-то глуховатый голос.

Бронников открыл глаза и некоторое время растерянно смотрел на рыжее пятно с хвостом и лапами.

МОСКВА, 4 ЯНВАРЯ 1980 г.

Реальность медленно выплыла к нему, и он понял, что видит всего лишь коврик на полу, частично освещенный солнцем из окна. И в который уже раз подумал: вот почему сто лет! Вот что имел в виду Криницын! Он, Бронников, проживет свою жизнь и умрет, а потом пройдет еще сто лет, и только тогда почти неслышная речь Ольги Сергеевны достигнет чьего-нибудь слуха! Только тогда его книгу можно будет напечатать!.. Но для этого ее сначала нужно написать!

Он неслышно застонал, потянулся, до хруста напрягая залежавшиеся за ночь суставы.

И вдруг услышал телефонный звонок, настойчиво задребезжавший за дверью. Трель… еще одна… еще!..

Бронников поднял голову и взглянул на часы. Время едва перевалило за половину девятого.

В коридоре послышались звуки мышиной побежки.

– Алло!

Выслушав, Алевтина Петровна пробормотала какой-то незначительный ответ и тут же робко постучала в дверь.

– Герман Алексеевич! Это вас!

“Господи! С Лешкой что-то!” – ужаснулся Бронников, сметая одеяло и хватаясь за халат.

– Иду! иду!

Запахивая полы, он торопливо вышел в коридор. Алевтина Петровна, протягивая трубку, сделала страшные глаза и сказала шепотом и со значением:

– Женщина какая-то!

– Спасибо… Алло!

– Герман Алексеевич? Минуточку, я вас соединяю с Василием Дмитричем…

Затем что-то пикнуло, хрупнуло, крякнуло, и через несколько секунд басовитый бодрый голос пророкотал в самое ухо:

– Герман Алексеевич? Доброе утро! Кувшинников беспокоит.

– Утро добрым не бывает, – хмуро ответил Бронников. – Здравствуйте.

– Ну, зачем уж вы так сразу! – хохотнул собеседник. – Не бывает! Еще как бывает! Если с вечера не усердствовать, то ведь еще какое доброе!..

“Вот скотина!” – бессильно подумал Бронников и с легким остервенением оборвал:

– Простите, чем могу, так сказать, служить?

– Гм!.. – Кувшинников солидно откашлялся. – Мне, Герман Алексеевич, служить не надо. Мы с вами Родине должны служить. Всеми своими перьями. И всей, если можно так выразиться, душой… Вы о последних событиях слышали?

– О каких именно? – насторожился он.

– Об оказании братской помощи афганскому народу.

– Разумеется. Кто же не слышал…

– И как же вы к ним относитесь? – спросил Кувшинников.

– Я-то? Да как вам сказать… – Бронников замялся, выгадывая время. Новые новости! Теперь он должен ему докладывать, как относится! Совсем сдурели они! – Боюсь, это долгий разговор, не телефонный.

– Верно! – почему-то обрадовался секретарь. – Не телефонный! Поэтому вы, Герман Алексеевич, подъезжайте ко мне! И поговорим!

– К вам? – тупо переспросил он, понимая, что Кувшинников опять его купил. – Когда?

– Немедленно! – грохотал Кувшинников. – Это в ваших интересах, поверьте! Тут дело, знаете ли, такое, что отлагательств не терпит! Дело всей вашей жизни фактически! Давайте! Жду!

И тут же, сволочь такая, положил трубку, и у Бронникова не оказалось даже способа уточнить, в чем, собственно, дело и знает ли это кувшинное рыло, который час, – и осталась лишь возможность негромко выругаться, каковой он немедленно и с успехом воспользовался.

Дело всей жизни… что он имел в виду?.. в ваших интересах, видите ли… и при чем тут ввод войск?.. Умываясь и снимая со щек облака пены, а потом наблюдая, как быстро прозрачная медуза белка превращается в аппетитную молочно-белую блямбу, украшенную двумя оранжевыми глазами, а потом вымазывая корочкой хлеба последнюю каплю масла, а потом моя сковородку, тарелку и стакан, а потом уже и одеваясь, и повязывая галстук, и хлопая по карманам пиджака – он все размышлял насчет этого дела, смутно подозревая, что оно непременно обернется какой-нибудь гадостью.

Однако действительность превзошла все ожидания.

Когда он вошел в кабинет, Кувшинников, вопреки обычной практике, поднялся и пошел к нему навстречу.

– Рад, рад! – говорил он, широко улыбаясь. – Уж простите, что в такой ранний час! У нас ведь тут, – он с картинным отчаянием махнул рукой, – ни дня ни ночи… мы, как говорится, и спим-то вполглаза!.. Да и потом, знаете? Кто рано встает, тому бог подает! Вы садитесь, садитесь!

Бронников сел.

Сел и Кувшинников. И тут же посерьезнел.

– Наслышан я о ваших бедах, Герман Алексеевич, наслышан…

– О каких бедах? – спросил Бронников, собираясь задать этот вопрос самым безразличным тоном – мол, какие это у меня, по-вашему, беды, – однако горло в самый неподходящий момент предательски сжалось, и он сказал это, тяжело сглотнув. – Каких?

– Да издатели эти наши! – Кувшинников досадливо поморщился. – Нет, ну честное слово: их же не поймешь! То заключают договор, то расторгают… я и сам-то, бывало, сколько раз!..

И снова махнул рукой – мол, такая с ними беда, что и вспоминать не хочется. А Бронников, холодно на него глядя, подумал: “Ну какая же все-таки сука!..”

– Но дело не в этом… Вы ведь про академика Сахарова слышали?

– Слышал, – осторожно согласился Бронников. – Отец, так сказать, советской атомной бомбы…

– Ой, да бросьте вы! – отмахнулся Кувшинников. – Западных голосов наслушались? Отец! Свечку он держал, когда другие бомбу делали!.. Хоть, конечно, и довольно известный физик… Орденоносец все-таки, трижды Герой Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий! Ну казалось бы – что еще надо?!

Бронников протянул что-то нечленораздельное, но Кувшинников принял его блекотание за выражение согласия.

– Нет, видите ли, все ему не так!.. Вот и сейчас!.. Вы, наверное, не в курсе, но вчера этот проходимец дал несколько интервью зарубежным корреспондентам, в которых… – Кувшинников нацепил очки и взял со стола какой-то листок. – В которых шельмует действия Советского правительства, направленные на оказание братской интернациональной помощи народу независимого Афганистана! Осуждает! Не понимая, что ведь по их просьбе, по афганской! Не сами же мы туда!.. О чем ясно сказано в заявлении Леонида Ильича Брежнева!.. Нет, он этого уяснить не в состоянии! Ведь до чего договорился! – Кувшинников сорвал очки и распрямился. – Олимпиаду предлагает бойкотировать! Потому что, видите ли, согласно древнему Олимпийскому статусу, во время Олимпиад войны прекращаются! И если, мол, СССР не выведет свои войска из Афганистана немедленно, Олимпийский комитет должен отказаться от проведения Олимпиады в стране, ведущей войну!.. Ну не безумная логика?! Какая война?! Это просто дружеская услуга, а не война! Что же теперь, нам нужно отказаться от бескорыстной помощи братскому народу?! Мы же не в паровозики играем, в конце концов! – ввели, вывели, опять ввели!..

Секретарь взбросил на него возмущенный взгляд, ожидая, должно быть, очередного кивка или иного знака понимания и согласия. Однако Бронников в этот момент не мог кивнуть, поскольку на несколько мгновений остолбенел. Его пронзило понимание, что Кувшинников не притворяется, не хочет показаться правильным, не пытается выдать черное за белое, нет! Он говорит совершенно честно, он так думает, он в своих словах глубоко и сердечно уверен! Секунду назад Бронников рассмеялся б, услышав такое про секретаря Кувшинникова, – а сейчас понял это сам: да, Кувшинников говорил искренне!

Он растерялся. До этой секунды в нем кипело глухое раздражение, требовалось серьезное усилие, чтобы его сдерживать и продолжать вести себя по общепризнанным правилам, а не схватить, например, с подоконника цветочный горшок и грохнуть его об заваленный бумагами стол – потому что, если честно, только такого обращения и заслуживают притворы, змеи, жулики, навыкшие ловко жонглировать высокими понятиями и получать с публики недурной сбор. А теперь все стало с ног на голову: не жонглер, а дурак. Стоп, да разве дурак? Если Кувшинников дурак, то он сам кто? Нет, не дурак… но и не жулик… кто же?!

– Вы слышите? – спросил Кувшинников, поймав его остекленелый взгляд. Бронников через силу кивнул. – Да… Так вот. Как вы сами хорошо понимаете, мы, культурная и писательская общественность, этого так оставить не можем! Уже многие ученые… – Секретарь снова сунулся в бумажку. – Так, например, академик Федоров… академик Блохин… выразили свое категорическое несогласие… да и вообще, я вам скажу, волна народного возмущения действиями этого так называемого физика нарастает с каждой минутой! Понимаете?

Бронников снова скованно кивнул.

– Ну да… понимаю.

– Вчера состоялось заседание Секретариата Московского отделения Союза писателей. Товарищи составили соответствующее письмо. С осуждением действий этого так называемого академика…

Кувшинников замолчал. Бронников, впрочем, все уже понял.

– Вот я и говорю, Герман Алексеевич. Думаю, дела ваши в издательстве можно будет поправить… Подпишите. Уверяю вас, в совсем недурственной компании окажетесь!

– Почему я? – спросил Бронников.

– Да как вам сказать. – Кувшинников пошевелил пальцами, подбирая слова. – Хочется свежей крови! Понимаете?

– Ну да, – пробормотал Бронников. – Вам хочется свежей крови…

– Конечно! Новое поколение писателей должно как-то проявить себя! Доказать преданность идеалам, делу партии, в конце концов!.. Так подписываете?

Бронников молчал.

– Не понял, – насторожился Кувшинников. – Я же вам что толкую, Герман Алексеевич. Подписываете – книжка возвращается в план… и все у вас будет в порядке! И про нелепую эту вашу писанину для “Континента” все забывают!

– Понятно… А если не подписываю?

– Не подписываете? – Секретарь хмуро уставился на него, потом взял справа от себя какой-то другой лист. – А если не подписываете, то вот, пожалуйста. Можете ознакомиться. Вчера на том же заседании Секретариата было принято решение о вашем исключении из Союза советских писателей… за действия, несовместимые с высоким званием. Завтра же пойдет в ход. Выбирайте!

Он бросил лист на стол и оскалился в улыбке.

Бронников еще секунду молча смотрел в желтые глаза секретаря. Потом медленно встал.

– Знаете, Василий Дмитриевич… – неуверенно проговорил он.

Кувшинников подался чуть вперед – дескать, он весь внимание.

– Знаете, Василий Дмитриевич, – повторил Бронников. – Я подписывать ничего не буду. Ни к чему это. А вы… – Снова замялся, подыскивая слова, смогшие бы коротко выразить новое знание: – Вы бы о себе подумали, Василий Дмитриевич. Честное слово!

Довольно жалко улыбнулся и пошел к двери.

Секретарь вскочил.

– Ах, так? Ты что же думаешь, в комнатке отсидеться? – орал он в спину. – Ты у кого эту комнатку получил?! Да тебя через две недели в этой комнатке не будет! Еще покусаешь у нас локти, вражина!..