Текст книги "Победитель"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

* * *

В кабинете главного смотрителя Третьяковской галереи Валериана Ивановича Трухановского пахло сердечными каплями. Сам же он, старчески сгорбившись и далеко и низко, под самую лампу сунув седую вихрастую голову, быстро писал что-то на листах желто-серой бумаги, то и дело протыкая бумагу стальным пером и рассыпая веер мелких чернильных брызг.

Писанина не ладилась – набросав несколько слов или, как максимум, целую фразу, Валериан Иванович, шепча что-то яростное, перевертывал лист другим концом, начинал заново, снова браковал, переворачивал на чистую сторону и, стремительно выписав начало предложения, снова вычеркивал – со скрипом, скрежетом и даже с какими-то мелкими опилками, злобно выдираемыми пером из дурной бумаги.

Когда наконец ему удалось исписать, чудом не похерив ни единого слова, целую страницу, дверь кабинета приоткрылась и послышался низкий голос:

– Валерьян Иваныч, можно к вам?

Смотритель поднял голову, нервно дернул щекой и бросил на вошедшего взгляд, который никак нельзя было назвать ни приветливым, ни даже равнодушным.

– Милости прошу, Алексей Викторович, – скрипуче сказал Трухановский и добавил ядовито: – Почему так робко? Обычно вы не стесняетесь!..

– Да кто же вас знает, Валерьян Иваныч, – хохотнул Щусев, проходя в кабинет. – Может, вы меня сразу мокрыми тряпками!

Смотритель снова дернул щекой и молча придвинул к себе новый лист.

– Все-таки пишете, – полувопросительно произнес Щусев.

Вместо ответа перо звонко поклевало донышко чернильницы.

– Напрасно вы, Валерьян Иваныч! – Щусев с сердцем махнул рукой, сел в кресло и закинул ногу на ногу. – Ну вот видит бог – напрасно!

Скрип пера стал еще ожесточенней.

– Послушали бы вы меня, голубчик!..

Сразу после этого пространство возле письменного стола шумно взорвалось: брызнув чернилами, перьевая вставочка полетела в одну сторону, лист в другую, а главный хранитель, вскочив на ноги и опрокинув стул, с грохотом рухнувший на паркет, воинственно выставил клокастую бороденку, прижал сжатые кулаки к груди и тонко закричал:

– Не смейте называть меня голубчиком!.. Не смейте!.. Как вы могли! как вы могли!..

Замолчав, он оглянулся, как будто только что проснувшись, и стал трясущимися руками поднимать стул. Щусев вскочил, помог. Смотритель сел, обессиленно подпер голову руками.

– Как вы могли!..

– А что мне оставалось? – раздраженно спросил директор Галереи. – Что?! Если б я, как вы, начал им препятствовать в их безумном стремлении подарить Аманулле-хану лучшую картину Кустодиева, мы бы сейчас с вами уже знаете где сидели?! В холодной! А через неделю – на Соловках! А картину они все равно бы забрали! Без нашего с вами участия! Вы хоть это-то понимаете, Валерьян Иваныч?!

– Лучшее, лучшее полотно Кустодиевского зала! – застонал смотритель, качая головой из стороны в сторону. – Лучшее полотно! “Купчиха”! Боже мой, боже мой!.. Что же они делают! Этот басурман только пальцем повел – мол, какая интересная живопись!.. И на тебе: Луначарский уже руками машет! “Пожалуйте! Дар советского правительства!..” Мерзавец!.. А вы!.. а вы!..

– Ну что, что я?! – Щусев в свою очередь прижал кулаки к груди. – Да, мы должны сопротивляться им, но не в лоб! Не напролом! Потому что, если нас с вами посадят, через две недели они отсюда вообще все вывезут! Поймите! Смотрителя Эрмитажа после его протестов тут же в ГПУ взяли – и что теперь там делается, знаете?! Лучше меня вы все знаете, Валерьян Иваныч! Грузовиками вывозят! Грузовиками!!! Рудольф Лепке недурные деньги на этом зарабатывает! Рудольф Лепке знает, с кем иметь дело! Рудольф Лепке – это вам не…

– Господи, да кто это?! – истерично выкрикнул Валерьян Иваныч.

– Берлинский аукционист, – буркнул Щусев, передыхая. – Одновременно и известный маршан.

– О-о-о!.. – снова застонал смотритель. – Мерзавцы!.. Все равно!.. Вы!.. а вы!.. ведь вы всю Москву разрушили, Алексей Викторович! Всю Москву!.. Ваше имечко проклинать будут, вот увидите!.. Проклинать!..

– Я?! – изумился Щусев. – Это вы мне?! Да если бы не я, вообще бы уже ни одной церкви не осталось! Храм Христа Спасителя уже повалили бы! Я вам больше скажу: они его еще повалят, можете не сомневаться! Я вам про это и толкую: нас не будет, им вообще никто палок в колеса не вставит! Они тогда галопом по всему! Вскачь!.. Поэтому мы должны быть! А чтобы нам быть, нужно же как-то гибче! как-то разумней! Газету откройте – по шахтинскому делу одиннадцать человек вчера к расстрелу приговорили! Да вам за пять минут такое же вредительство навесят! Еще бы не вредительство – царствующей особе в подарке Советского правительства отказывать!.. Ну, расстреляют вас – и что? Кто тогда всем этим хозяйством станет заведовать? Никто? Тогда они сразу все и вывезут, будьте уверены! Чохом!..

Он тоже рухнул в кресло и стал запаленно обмахиваться ладонью.

– Что творят-то, господи!.. – бормотал Трухановский. – Как же могут они так!..

– А что вас удивляет? Нормально они себя ведут, – саркастически щурясь, сказал Щусев. – Как самые обыкновенные завоеватели. Как татары. Как хунхузы какие-нибудь там… Если б хунхузы Москву захватили, что было бы? Вот именно это и было бы – на поток ее и разграбление!.. Все чужое, ничего не жалко! все с бою взято! все свое теперь! хватай, вези, продавай!.. А вы как думали? Только так…

– Хунхузы, – тупо повторил смотритель.

– Ну да, – кивнул директор. – Или кто там еще – вандалы? вестготы?.. Варвары, в общем… Можно почитать, что вы написали?

Помедлив, смотритель трагическим жестом протянул ему лист.

– Благодарю… Так-так… Ну понятно… “Ограбление Третьяковской галереи…” Здорово. “Расхищение народного достояния!..” Ого!.. Не шутка – “Под непосредственным руководством наркома просвещения Луначарского!..” Я вам скажу, одно это уже на уголовную статью тянет. А вы как думали? – облыжная клевета и дискредитация… И потом, зря вы так, Валерьян Иваныч, все-таки Анатолий Васильевич тоже делает что может… конечно, не очень много он может… да и сдается, что страшно ему очень… но все-таки кое-что делает!..

– Что он делает! – взвился Трухановский. – Вы знаете, что из Остафьевского имения графа Павла Сергеевича Шереметева выгнали?! На кухне бытовал! За шестьдесят рублей служил хранителем своего собственного дома-усадьбы – памятной по Вяземским, по Пушкину, по Карамзину! Прогнали как лишенного выборных прав! Без хлебной карточки оставили! А при этом Анатолию Васильевичу хватает совести жить летом в Остафьевском доме на даче! Вы это знаете?!

– Знаю, знаю… нехорошо, что тут скажешь… Но у вас тут тоже, знаете ли, не очень славно. “Советская власть попустительствует разорению и обнищанию страны!..” Хлестко, хлестко, ничего не скажешь… прямо как для следователя писали… А адресуете, значит, на высочайшее имя: “Уважаемый товарищ Сталин! Считаю своим долгом поставить Вас в известность…” Вы серьезно? Думаете, товарищ Сталин не в курсе?.. Смешно, право слово, просто смешно! Мы взрослые люди, Валерьян Иваныч! Нельзя же быть таким наивным!..

Он сложил лист пополам и методично порвал в мелкие клочья.

Смотритель молча наблюдал за его действиями.

– Так что же делать? – спросил он, когда Щусев высыпал обрывки в урну.

– Не знаю, – вздохнул директор Третьяковской галереи. – Держаться надо. Их не переспоришь.

* * *

Поезд медленно тянулся, подолгу стоял на станциях. Прижавшись друг к другу, девочки сидели на своей полке. Ольга то и дело вспоминала маму, папу, сестренок. Если б можно было сейчас кинуться обратно – туда, на Урал, в тайгу! Как же они там одни?! Как?..

Но колеса настойчиво стучали, отвечали: вот-так, вот-так, вот-так. Или еще: нель-зя, нель-зя, нель-зя.

Дашка ругала ее, если она начинала плакать, и поэтому Ольга плакала только во сне.

Ближе к вечеру второго дня пути они вышли на станции Росляки. До деревни оставалось километра три, и можно было идти по дороге, но Дарья решила, что в таком оборванном виде на улице показываться нельзя. Дали кругаля, пробрались задами. Когда Ольга увидела дом дяди Лавра, у нее и вовсе подкосились ноги, и она села на желтую ботву.

– Ты чего? – спрашивала Дарья, прижимая к себе и гладя по голове. – Ты не плачь! Теперь все у нас будет хорошо! Всегда будет хорошо! И мамка с папкой приедут! Не плачь!..

ГЛАВА 2
Встреча

Плетнев оказался за границей.

Ему было странно даже подумать об этом.

Заграница. За-гра-ни-ца! ЗА-ГРА-НИ-ЦА!

Это слово очень много значило. Очень!

В Сочинский порт приходили корабли. Они двигались к причалу, а за ними зримо стелился пахучий, розово-синий, мерцающий, душистый шлейф заграницы. На берег сходили моряки. В норвежских меховых куртках! В итальянских джинсах! В немецких туфлях на мягкой резиновой подошве! В карманах лежали американские сигареты! Жвачка! Они несли цветастые полиэтиленовые пакеты. В пакетах – радиоприемники и магнитофоны, одежда и обувь. Все это они продавали. Пакеты тоже продавали. Поговаривали, будто бы там, за границей, эти пакеты дают в магазинах бесплатно. Как бы приложением к товару… Плетнев в это не верил. Какой дурак будет давать пакет бесплатно? Ну еще можно было бы представить такое здесь, в социалистическом Союзе. А там?! Да ни в жизни. Там капитализм, никто никому ничего бесплатно не дает. Только за деньги! Но вещи хорошие, ничего не скажешь…

За морями, за горами простиралась эта волшебная страна – Заграница. Простому человеку глупо было и мечтать, чтобы оказаться там хоть ненадолго. Чтобы хоть одним глазком!.. Нет, простому человеку там делать было нечего. Туда попадали только моряки, писатели, олимпийские чемпионы… ну, деятели партии и правительства, разумеется. Всякие там шишки. А простому – разве только чудом?..

И вот – чудо случилось! Плетнев стоял на совсем чужой земле, расположенной далеко за пределами нашей бескрайней Родины!

Стоял – и поражался тому, как ловко, оказывается, можно устроить, чтобы ни один штрих не напоминал человеку, где он есть на самом деле. Ну только слишком жарко, пожалуй. А в остальном – ничего заграничного! чистой воды Советский Союз! Даже хлоркой от недавно мытых полов несет точно так же, как в танковом училище!..

Рыжий капитан Раздоров и кореец Пак, оба в спецназовской “песчанке”, сидели на подоконнике, остальные стояли полукругом и слушали, что они заливают. Вновь прибывшие тоже были в “песчанке” – только в новехонькой, не успевшей даже обмяться.

КАБУЛ, АВГУСТ 1979 г.

– С кормежкой плоховато, – сказал Пак. – Сухпайками перебиваемся. Два раза в неделю горячее питание. По типу “чай, не свиньи – сожрут!” Каша комбинированная…

Все переглянулись. Каша комбинированная варилась из примерно равного количества риса, перловки и пшена. Остыв, она превращалась в скользкий и упругий блин, по вкусовым качествам более всего похожий на сырую мидию.

– А магазин в посольстве есть? – поинтересовался Голубков.

– Есть, – кивнул Раздоров. – Только там это вот, – он характерно пошевелил пальцами. – На афгани торгуют. А нам пока не выдавали. Что-то тянут…

Тут дверь раскрылась, и вошел Симонов. Огляделся. Собственно говоря, смотреть ему было особенно не на что. Парты вынесли. Расставили раскладушки с полосатыми матрасами. На каждой лежит автомат и поясной офицерский ремень с пистолетом, ножом, подсумками и гранатами. Ну, еще на доске кривая надпись мелом: “ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ!” Это уже Голубков постарался.

– Что, устроились? Вы тут осторожней, елки-палки. Не казарма. Здесь скоро детям учиться… Ладно, выходи строиться!

Высыпали в небольшой вестибюль, построились. Симонов встал на правом фланге.

У окна ждали двое. Один – седой, высокий, сухощавый, лет пятидесяти пяти, одет как все, в “песчанку”. Другой поплотнее, лет сорока. Глаза холодные, серые. Большие залысины. Белая рубашка с черным кожаным галстуком, черный кожаный пиджак – и почему-то кроссовки. Должно быть, для контраста.

– Я – начальник охраны посольства полковник Князев Григорий Трофимович, – сказал седой. Голос у него был негромкий, ровный. Повернул голову к своему напарнику. – А это сотрудник представительства КГБ в Кабуле полковник Иванов, Иван Иванович… С прибытием вас, товарищи офицеры! Скажу сразу: обстановка в Кабуле тревожная. С первой минуты вы должны помнить: возможны провокации со стороны сил, оппозиционных правительству Афганистана. Не исключены даже нападения на посольство. От вас требуется предельная бдительность и осторожность. Ближайшая задача – круглосуточная охрана и оборона территории посольства, изучение обстановки в городе, рекогносцировка местности. Информация будет доводиться по мере необходимости, – помолчал, присматриваясь к офицерам. – Вопросы есть?.. Вопросов нет. Тогда прошу вас, Иван Иванович.

Тот широко улыбнулся, и оказалось, что во рту у него много больших желтых зубов.

– Здравствуйте, здравствуйте, орлы! – заговорил Иван Иванович свойским голосом. Ну уж таким свойским – просто в доску, пробу ставить негде! – Первое, что хочу сказать. – На его физиономию набежала суровая тень. – В отряде установлен сухой закон. Прошу неукоснительно соблюдать. Кроме того, имейте в виду, что… – поднес кулак ко рту и деликатно покашлял. – Гм… гм… Морально-психологический климат в посольстве весьма своеобразен. Вам не следует общаться с сотрудниками и служащими посольства. Особенно с одинокими женщинами. – Ненадолго замолкнув, он обвел бойцов скорбным взглядом. – Их здесь много – секретарши, машинистки, медсестры, – снова помолчал и вдруг сказал убежденно, искренне, даже как-то взволнованно: – Сейчас не время для ханжества, товарищи офицеры! Будем называть вещи своими именами! – набрал побольше воздуху и отчеканил, отбивая каждое слово взмахом кулака: – Эти женщины будут пытаться устанавливать с вами интимные отношения!

Офицеры начали недоверчиво переглядываться. Голубков не удержался – прыснул.

– Смеяться станем, когда замеченные в подобных действиях будут откомандированы в двадцать четыре часа, – сухо заметил Иван Иванович. – Прошу учесть: измена жене приравнивается к измене Родине!..

– И это справедливо, – с легкой усмешкой вставил Князев.

– Далее. Что касается бытовых условий. К началу учебного года вас переселят в другое место. Так или иначе, в отведенных вам классах не свинячить. – Тут он нахмурился, пожевал губами и сказал, по-видимому, пытаясь более доступно объяснить, что имеет в виду: – Это школа, а не хлев. Тут детям учиться, не забывайте… Что еще?

Поднес руку к голове и почесал залысину.

– Да. Вот. Погода здесь, как видите, жаркая. Гигиену соблюдать нужно. Без мытья никак. При посольстве имеется бассейн и душевые…

Лица бойцов просветлели.

– …но там купаются женщины и дети. Вам ими пользоваться запрещено. При школе свой бассейн, маленький…

Плетнев поймал восторженный взгляд Голубкова – ура, мол!

– Туда тоже ни ногой! – хмуро закончил Иван Иванович.

– А где же мыться? – спросил кто-то.

– Это что за выкрики?! – резко повысив голос, осведомился Иван Иванович, а после грозной паузы поднял руку успокоительным жестом. – Не волнуйтесь, все предусмотрено. Мыться на заднем дворе школы. Там есть резиновый шланг для поливки газонов!

* * *

Минут через двадцать бойцы гурьбой стояли возле скамейки неподалеку от крыльца школы. Смеркалось, жара спадала, даже, казалось, по листве деревьев, которыми зарос большой посольский двор, пробегал едва заметный ветерок.

– Князев – мощный мужик, – сказал Раздоров. – Пацаном Великой Отечественной успел хватить. Нелегалом на территории Германии работал. Он у нас на КУОСе преподавал… Железный мужик Григорий Трофимович, – повторил Раздоров, уважительно качнув головой. – А Ивана Иваныча этого я в первый раз вижу.

– Во, бляха-муха, дела, – огорченно сказал Голубков, стараясь попасть, но все же не попадая стряхиваемым пеплом в мятое ржавое ведро, приспособленное старожилами под пепельницу. – Иван Иваныч этот еще на нашу голову. Вишь какой умный – из шланга. Самого бы его из шланга. У нас в деревне коров из шланга не моют…

У него был ужасно обиженный вид.

– Вы не смейтесь! Мы, бляха-муха, не на отдых же сюда приехали! Можно сказать, кровь свою проливать! А тут вон как нас встречают – из шланга! Это что ж выходит – как сахару, так два куска, а переспать – кровать узка?

И горестно покачал головой.

– Ладно уж, кровь! – усмехнулся Раздоров. – Пока что потом обходимся… Но вообще-то привыкай. Это же посольство.

Пак сидел возле скамьи на корточках.

– Ну да, – кивнул он. – Чудес много…

– Причем тут посольство? – спросил Голубков, недовольно глядя на Раздорова. – Каких чудес? Они что – из другого теста сделаны? Такие же советские люди…

– Советские-то советские… да только тут свои законы.

– Какие еще такие свои законы? – не смирился Голубков. – У нас всюду одни законы!

– А вот такие. К примеру, если ты шофер, а я третий секретарь, ты со мной не больно-то пообщаешься. Понял?

– Почему?

– Потому что третьему секретарю с шофером общаться зазорно. Понял?

– Что ж тут непонятного, – хмуро отозвался Голубков.

– Но зато если ты третий секретарь, а я, например, посол, – торжествующе продолжил Раздоров, – то я с тобой и срать рядом не сяду!

Все расхохотались, а Голубков покачал головой, с досадой пульнул в ведро окурок и сказал:

– Во, бляха-муха! Тоже, значит, иерархия!..

* * *

Первые шесть – нести службу, вторые – бодрствовать при оружии. Третьи шесть часов отводились на сон. Однако требовалось доводить до ума систему обороны посольства. Поэтому было не до сна: не больно уснешь, если сначала орудуешь лопатой, насыпая мешки песком, а потом таскаешь их на плоские крыши зданий, построенных, как бастионы, по рубежам немалой территории посольства. Из мешков сооружали огневые ячейки – каждая на двух бойцов. К штатному вооружению – то есть автоматам, пистолетам, штык-ножам, гранатам и двойному боекомплекту – придавался ручной пулемет, бинокль и радиостанция. Сила!

Кроме того, поступило распоряжение производить дополнительное круглосуточное патрулирование по внутреннему периметру ограды посольства. Всем это казалось совершенно бессмысленным, поскольку с крыш все видно гораздо лучше. Однако приказ (да к тому же поступивший из Москвы) не обсуждается. Жена посла, чуткий сон которой стали нарушать грубые звуки топавших под окнами сапог, выразила негодование. “Послица” вообще была женщиной в некоторых отношениях выдающейся. Во-первых, она выдавалась титаническим, но совершенно расплывшимся бюстом. Во-вторых, чисто социалистическим подходом к вопросам контроля и учета. Раздоров утверждал, что она считает яблоки на деревьях в своем садике и морковку на грядках в своем огородике, чтобы знать, не поживился ли ими кто-нибудь из охранников. Послушав его, Голубков пришел в негодование и долго возмущался, напирая, в частности, на то, что морковка содержит витамин “А”, благотворно влияющий на остроту зрения, а если трескать исключительно сухпайки, которые, несмотря на постоянный голод, уже не лезут в горло, то все станут подслеповаты и не смогут оборонить посольских – да и ту же послицу, между прочим! – в случае вражеского нападения…

Чтобы не топали, бойцов переобули в спортивные тапочки. И строго-настрого наказали не лязгать попусту амуницией. Да и вообще как можно меньше попадаться посольским на глаза, чтобы не напугать своим видом… Плетнев флегматично заметил, что своим видом они теперь были способны их разве что рассмешить, – трудно представить, насколько нелепой фигурой становится до зубов вооруженный человек благодаря такой незначительной, казалось бы, детали своего обмундирования, как белые тапочки. Однако приказ есть приказ. Что толку обсуждать приказы? Их требуется исполнять.

Короче говоря, выбрать время, чтобы заскочить в госпиталь и спросить, работает ли там Николай Петрович Кузнецов, Плетнев смог только дней через десять.

Кабинет Кузнецова оказался в самом конце коридора, насыщенного тем специфическим запахом, что присущ всем медицинским учреждениям и вызывает неприятные ассоциации – уколы… кровь из пальца… горчичники. В общем – разнообразные проявления мелкого врачебного мучительства.

Подняв глаза и убедившись, что на черной стеклянной табличке написано именно то, что нужно, Плетнев постучал, а потом толкнул дверь и вошел в комнату.

Она оказалась разделенной на две части.

Левая походила на процедурный кабинет. Здесь стоял письменный стол, дерматиновая кушетка, дощатый стеллаж и несколько белых медицинских шкафов. Еще в одном, стеклянном, виднелись какие-то пузырьки и коробочки. Слева в углу эмалированная раковина и водопроводный кран. Из него часто капала вода.

Правую часть комнаты отделяла перегородка. Деревянный низ был выкрашен белой масляной краской, а верх – застеклен.

Возле стеллажа стояла девушка в белом халате и, встав на цыпочки, пыталась засунуть несколько папок на самую верхнюю полку.

Халатик и так-то, видать, был коротким, а уж теперь!..

Плетнев сомнамбулически подошел к ней и протянул руку, чтобы помочь затолкнуть папки. Медсестра испуганно повернулась, нервно одергивая подол. Рожица курносая, глаза зеленые.

– Простите, – сказал Плетнев сурово. – Вы часом не Кузнецов Николай Петрович?

На мгновение медсестра остолбенела, но тут же нашлась:

– Конечно, я! Только усы сбрила…

– А усатый где?

– Он на приеме, – и вдруг заулыбалась. – Ой, а вам срочно?

– Срочней не бывает.

– Ой, а он скоро придет! – обнадежила она. – Ой, а вы чаю хотите?

Плетнев хотел между делом осведомиться, что она так уж разойкалась, но тут…

– Вы ко мне? – спросил Николай Петрович от двери.

Плетнев повернулся.

Приятно видеть, как близкий человек лишается дара речи.

– Саша! – ошеломлено воскликнул Кузнецов, когда этот дар к нему вернулся. – Вот это да!..

– Да, Николай Петрович, это к вам товарищ, – зачем-то пояснила медсестра довольно горестным тоном. Плетнев с усмешкой подумал, что, должно быть, она рассчитывала напоить гостя чаем, а заодно попытаться установить с ним те самые отношения, о которых столь взволнованно и горячо толковал давеча Иван Иванович.

– Ну-ка пошли! – уже увлекал его Кузнецов в сторону застекленной перегородки, за которой, как выяснилось, располагался его небольшой кабинет.

Усадил в кресло под портретом Брежнева.

– Ну ты даешь! – не унимался Николай Петрович. – Да как же ты сюда попал?!

Плетнев рассмеялся и развел руками.

– Командировали!..

– Зина! – крикнул Кузнецов. – Ну-ка чаю нам спроворь! А меня-то, меня-то как нашел?!

– А что проще? Вы мне сами сказали: еду начальником поликлиники посольства. Посольство здесь одно – в Кабуле. И поликлиника при нем одна. Зашел для начала в регистратуру. Тут, мол, у вас полковник Кузнецов случайно не работает? Как же, говорят, не просто работает, а всеми нами командует! Идите направо по коридору!.. Ну и как вы тут?

Медсестра Зина принесла чайник, пиалки, блюдце с джемом, а уходя, неожиданно стрельнула своими зелеными глазками и полыхнула в Плетнева еще одной улыбкой.

– Да как тебе сказать, – ответил Кузнецов, наливая в пиалы чай такого цвета, что Плетнев засомневался – да уж чай ли это на самом деле?! – Лучше и не спрашивай! Через день какая-нибудь заваруха… Варенье бери.

– Разве? Я уж почти две недели тут, и все спокойно.

Плетнев поднял пиалу и осторожно принюхался.

– Извини, черного не пьем, – откомментировал Кузнецов его движение. – Сердце не велит по такой жаре. Зеленый. Не сомневайся, он полезный… Понимаешь, это в столице более или менее спокойно! А новости почитай! То и дело мятежи! То на севере, то на юге, то на западе, то на востоке… Герат, Газни, Кунар, Балх!.. Недавно двух наших советников убили. Где-то в Пактике. Прямо на командном пункте корпуса грохнули. Группировка мятежников прорвалась и… Нет, ты мне скажи, – возмутился он. – Что за командный пункт корпуса, если к нему мятежники прорваться могут?!

И махнул рукой.

– Нам только “Правду” привозят, – Плетнев пожал плечами. – Там ничего такого…

– Это понятно. Я местные газеты имею в виду. Переводчики просвещают… Да ну их всех. Ты пей чай-то, пей. Варенье вон бери.

За перегородкой послышался негромкий разговор. “Николай Петрович у себя?” – спросил молодой женский голос. Довольно строгий. “У него военный сидит”, – сообщила медсестра Зина. Послышались шаги. Стихли. Должно быть, обладательница строгого голоса вышла на середину комнаты. “Знакомый какой-то, – добавила медсестра. – Из новой охраны, наверное. Симпатичный…”

Шаги возобновились, и в кабинет заглянула девушка в белом халате. На шее, как водится, висел фонендоскоп. Руки держала в карманах. Лицо и впрямь было строгое. Красивое и строгое. Широкие брови немного нахмурены. Глаза большие, черные.

Войдя, она окинула Плетнева мгновенным взглядом и бросила мельком:

– Здравствуйте.

Тут же отвернулась. Длинные темно-каштановые волосы были собраны на затылке золоченой скрепкой.

– О-о-о! – начал было Николай Петрович, и по выражению его добродушного и довольного лица стало понятно, что он собирается и ее тоже посадить за стол и напоить чаем.

– Николай Петрович! – оборвала она. – Извините, но уже пять минут третьего!

Кузнецов вытаращился, хлопнул себя ладонью по голове, вскочил и начал рывками снимать халат.

– Из головы вон! Саша, извини, проверяющих встретить надо… Познакомьтесь. Вера, это Александр Плетнев, мой друг. И сосед – в одной коммуналке в Москве живем!.. А это Вера Сергеевна, замечательный доктор.

Вера вежливо улыбнулась краешком полных губ и, помедлив, протянула ладонь для краткого рукопожатия. Ладонь оказалась теплой и сухой.

– Очень приятно, – кивнул Плетнев. – Здравствуйте.

– Ты посиди, посиди! – воскликнул Николай Петрович. – Мы скоро!

Он только развел руками:

– Служба… Как-нибудь еще зайду.

Им было не по дороге. Врачи направлялись в главный корпус, Плетнев – в расположение группы. С Кузнецовым они пожали друг другу руки, с ней ему хотелось бы обменяться улыбками.

– До свидания. Еще увидимся…

– До свидания, – не посмотрев на него, сухо бросила Вера.

Шагая к школе, Плетнев чувствовал легкое раздражение. Неприятно, когда тебя не замечают… Как будто дерево увидела, а не человека. Дерево и дерево, пусть себе стоит!.. “Ну и ладно, – решил он. – Нам с ней не детей крестить”.

Но все-таки какая-то занозка в сердце осталась.