Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"

Автор книги: Андрей Незванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Ведь что значит “постигнуть, понять”? – это значит технологически усвоить; научиться делать подобие… Постигнуть Бога, в этом смысле слова, значит превратить Его в вещь, в продукт собственного творчества, затолкнуть в мёртвый мир своих порождений. Его, живого. Смешные потуги!

К счастью, Бог – не вещь! Он – Лицо. Мы можем, конечно, рефлектируя, рассказывать о своих взаимоотношениях с Ним, и тогда слово Бог является указанием, на того, с кем состоим мы в описываемых нашей речью отношениях. Только так имя “Бог” законно попадает в сферу объективирующего слова: как указание на лицо, и никак иначе. Если иначе, то – ложь.

Тут Илья вспомнил о “Творце неба и земли” и усмехнулся такому представлений. “Лжепобеда лжехристианства над лжеязычеством!” – подумалось ему.

Теперь легче стало: не нужно пыжиться: всё раньше хотел он на себя натянуть: и любовь к людям, и жертву, и власть над душою своей, и ответственность за состояние мира… Теперь Илья понял: смешно облекаться атрибутами Бога. Всё, чем хотел он облечься, есть у Христа – и любовь, и доброта, и жертва, и попечение о малых мира… И Он любит и добр всегда и независимо от того, любишь ли ты сам, и добр ли ты сам.

“И то – всколыхнулся Илья в ответ на собственную мысль, – ведь до смешного доходило: если, значит, я не корчу из себя саму Доброту, саму Правду и саму Любовь, тогда Бога нет. Так как я – тот единственный, кто реализует в этой жизни проект личности, достойной имени Бога!”

Слава Христу! Теперь можно отбросить эту творческую претенциозность и прочую суету само-, и миро-строительства.

“Сколько же крови попил из меня этот беспокойный человек” – думал Илья, покачивая головой, обозревая умственным взором периоды прошедшей своей жизни. “И это бы ещё полбеды. Но сколько же скрытой злобы накопил он в своём постоянном негодовании на людей за то, что они не совершают тот подвиг достижения высшей Добродетели, которому посвятил себя он: сколько яду содержал постоянно носимый им в себе скрытый упрёк, обращенный к окружающим. Стыдно вспомнить, но приходится признать, что основой этого вызова миру была претензия неудачника на место, якобы достойное его выдающихся качеств, достойное его самооценки. А чтобы место это из претензии превратилось в реальный жизненный факт, нужно было всего лишь, чтобы изменились закрепленные в мире системы ценностей; для этого, в свою очередь, нужно было, чтобы каждый человек или, хотя бы многие, изменили свои нравственные ориентиры. И вот за то, что люди не поднимались на такую переделку самих себя, ни сами, ни с его призывом, и негодовал на них этот суетный человек”.

Но так получилось, что Илья, вступая на Путь, взял с собою и этого человека: что-то пообещал ему, и тот, соблазнённый обещанием, и, видя в нём единственную для себя возможность выжить в новой жизни Ильи, кинулся, очертя голову, на погибель свою, и во всё время пути до сего времени ныл и нудил у Ильи обещанное, внося постоянное беспокойство и недовольство, и уныние.

Он и теперь жив, этот человек. И Илья носит его в себе. И человек этот глубоко отчуждён от людей, отгорожен страхом грешника, боящегося обнаружить себя, своё отпадение от Бога: боязнью того, что Иисус призовет его и обяжет к чему-то такому, чего он вовсе не склонен исполнить. Илье вспомнилась притча Достоевского о старухе и её редечке, за которую уцепились грешники, когда Иисус поднимал её из преисподней. В этом же пороке душевного скряги каялся Кришне Арджуна, стоя на Курукшетре…

Илья поделился этой мыслью с Никитой. Тот сказал, что он бы изменил смысл. Ему вдруг ясно представилось, как это происходит, когда праведная душа выходит из объятий мира, и к ней прилепляются бесы, чтобы искушать её в пустыне…

Глава 23

Писатель

Последнее время Илья всё больше терял вкус к чтению. За какую бы книгу он ни брался, – иной раз с воодушевлением прежних дней, – через несколько страниц написанное уже казалось ему искусственным, фальшивым, неистинным. Во всяком случае, не отвечающим потребности его души, и это было главным. Хотелось настоящего, близкого сердцу слова, которое не приходилось бы транслировать, вносить поправки на обстоятельства автора и издания, как-то подлаживать под себя. Но такого слова Илья не находил нигде. Даже Иоанн Златоустый, хотя и восхищал Илью высотами благочестия и изощрённостью слога, представлялся ему до отвращения мирским.

Как ни странно звучит, – хотя, быть может, это как раз и нормально, – но в качестве читателя Илья лучше всего чувствовал себя, когда перелистывал старые тетрадки со своими собственными записями. Запечатленные там мысли, воспринимавшиеся вчуже по прошествии лет, казались ему гораздо более одухотворёнными, чем многие тексты, почитаемые за Богодухновенные и особенно превозносимые современной модой на мистическую и экзотическую мудрость. Это возвращало его к мысли, скептически печальной, о том что ни одно истинное слово не может сохраниться в миру таким, каково оно было в живом изнесении: что в слове Бог-истина не пребывает долее, чем длится ситуация, вызвавшая это слово к жизни, а само слово не переживает произносившего его пророка. Мир всё искажает, подминает под себя, убивает дух и делает из истины безвредную для себя жвачку, которую может зато пережёвывать века.

Изо всей доступной Илье литературы, – исключая Евангелие, которое он не относил к литературе, – ему теперь более всего нравились сказки.

Ошельмованные веком рационализма и презираемые за их якобы лживость до такой степени, что само слово “сказка” стало синонимом врак, они привлекли Илью как раз тем, что, вопреки утвердившейся их репутации, Илья обнаружил в них истину жизни, в противовес самообольстительной иллюзорности высокомерного реализма.

Он полюбил сказки, как прекрасную принцессу в костюме золушки, чьей красоты не замечает огрубевший мишурный мир. Он увидел, что их “наивный” анимизм, наружно искажая видимые вещи, на деле лежит гораздо ближе к сути Жизни, чем пресловутая “научная картина мира”.

Чтение собственных записок натолкнуло Илью на мысль, что наилучшей книглй для него была бы созданная им самим. Мысль эта неоднократно возвращалась к нему, и он возмечтал даже о написании романа или чего-нибудь в этом роде. Сказано – сделано! – как любят повторять практичные немцы. Русские тоже любят это повторять, вкладывая в поговорку смысл прямо противоположный. Если немец, говоря так, имеет в виду, что сказанное следует обязательно воплотить в жизнь, то русский верит в волшебство и понимает так, что раз сказано, то уже и сделалось само собой. Илья, однако же, как и многие его соотечественники (благодаря Петровским реформам и всему, что воспоследовало за ними) стал уже в достаточной степени немцем, чтобы и в самом деле сесть за стол, взять перо и бумагу и начать писать роман, но, в то же время остался русским, ибо взялся за дело безосновательно и поспешно.

Он начертал вверху листа белой писчей бумаги нестандартного формата сакраментальное слово: “Глава Первая”, и призадумался. Он бы не отказался от бутерброда с сыром в этот момент, но сыру у него не было.

У главного героя, облик которого Илья приблизительно наметил, ещё не было имени, и Илья никак не мог подыскать подходящего. Наконец он решил обозначить его пока просто литерами Н.Н., как это было принято раньше в русской литературе, и перешло к нам, вероятно, из литературы французской.

Итак, Илья начал и написал следующее: “Сострадание к людям посылал Н.Н. Господь, но Ложный Вестник всякий раз перехватывал это послание и возбуждал в Н.Н. негодование и ненависть к тем “злым и неправедным” людям, которые были виною несчастий людей хороших. Последние были близко, и Н. их понимал: они были живые. Злые люди были далеко, и они были неживые – маски. Они не принимали в расчёт того, что лежало на душе у Н. и действовали по какому-то отчуждённому от сути жизни порядку. Они совсем не желали дать людям то, в чём последние нуждались, а напротив, требовали от людей чего-то такого, чему Н. не находил никакого оправдания: что было ненужно, глупо и вредно…”

Перечитав написанное, Илья нашёл, что это слишком напоминает стиль Толстого, и застопорился. Он ведь начал писать под влиянием смутных воспоминаний и ассоциаций, которые были слишком неопределенны, слишком ещё принадлежали ему самому; тогда как для изложения их следовало отделить от себя, отторгнуть от сердца, и лишь тогда они могли бы лечь на бумагу. Не будучи в состоянии продолжать, Илья просто отдался потоку воспоминаний, откинувшись на спинку старинного венского стула. Воспоминания его перемешались с краткими размышлениями, подходящими к предмету, и с лёгкими стыдами, которые вызывали румянец на его обычно бледное лицо.

Он вспомнил Наташу. В тринадцать лет она была уже вполне развита физически и очень привлекательна, – не гармоничной красотой, а необыкновенным сочетанием зрелой женственности и юности, даже детскости. Дьявольский огонь горел в ней. Он сжёг её. В четырнадцать она стала проституткой, а в девятнадцать глаза её стали уже совершенно мутными от греха, наглыми и пустыми. При встрече она ещё пыталась делать заученные жеманные жесты, гримаски, которые раньше были привлекательны своей естественной грацией, но теперь они только пугали Илью своей механичностью. К этому времени она уже сменила нескольких мужей, которыми обзаводилась не столько из стремления к семейной жизни, к которой Бог её не предназначил, сколько из желания доказать себе и всем, что она не хуже других и может выйти замуж, если захочет: что она – не жертва соблазна, а человек, сделавший свободный и не худший выбор. Разумеется, браки эти кончались ничем, если не считать страданий обманутых мужей. Несчастные глупцы, пытавшиеся присвоить то, что принадлежало всему миру, раскаивались в своей опрометчивости. Для Наташи же браки эти были формой самопродажи. Те, кто в силу схваченности иллюзией, не будучи до конца откровенны с собой, не могли купить утоление своей страсти за деньги, платили своим именем и положением за призрачное обладание этой чертовкой. Но она нисколько не думала поступаться привольной своей жизнью в пользу их собственнического инстинкта.

В двадцать лет, когда её сверстницы ещё только робко вступали в жизнь, и многие из них не успели ещё утратить своей девственности, Наташа уже испытывала отвращение к мужчинам, переболела всеми интересными болезнями, имела за плечами год спец-ПТУ, и жила теперь в лесбийском браке с какой-то пожилой товаркой по ремеслу. Удивительно, как много успевает прожить юность за столь краткий срок!

Она была ужасной соблазнительницей! Илья хорошо помнил, как однажды она пришла домой к ним и прямо на глазах у Евгении взяла его руку и притиснула к своему животу: “вот, пощупай какой у меня животик”.

Господи! Сколько было в ней позы! Она была совсем ещё девчонкой. Дитя коммунальных трущоб, дитя старых воровских кварталов, она впитала ценности заплёванных тёмных подъездов и чердаков, и наивно гордилась тем статусом, который начала обретать в преступном мире, подобно тому, как нормальные подростки поначалу гордятся своими ученическими билетами.

“Вот, пощупай, какой у меня животик!” Этот животик означал многое, и, среди прочего, половую инициацию группой шпаны на пыльном чердаке, результатом которой явились три точки, выколотые на запястье и означавшие слово “блядь”. Об этой оргиастической реализации своей бравады Наташа рассказывала полупокаянно, полуцинично, храбрясь и борясь с чувством унижения, умалчивая о деталях, и со слезами, которые неволею навёртывались на глаза. Вопросы секса не были для неё табу, и, хотя ей стукнуло всего пятнадцать, она расспрашивала Илью о его интимных отношениях с Евгенией, как взрослая подруга, и Илья отвечал ей откровенно

Сказать, что Илья не испытывал влечения к Наташе, значило бы сильно соврать. И всё же, она была для него, прежде всего, человеком, ребёнком, душою живою, и это пересиливало страсти. Илья знал, что нельзя выпускать джинна из бутылки, что это было бы святотатством, – и он был прав в этом. Наташа любила его, и любила чисто. Он стоял для неё вне пределов той пьянящей грязи, в которую она окунулась, и принадлежал к миру света, с которым Наташа, – как она чувствовала это, – разлучилась навсегда. Поэтому, если бы он позволил себе откликнуться на игру беса в ней, это было бы для Наташи гораздо большим ударом, чем для него самого.

Наташа приоткрывала Илье окошко в мир, от которого он был далёк, но с которым постоянно соприкасался в жизни. Между ним и людьми “забарьерными” ощущалось какое-то тяготение. Видно Дьявол не спускал с него глаз, а через Дьявола и сам Господь. Илью удивляло многое из того, что он узнавал через неё, и как-то учило человечности. Его умиляла и немного смешила корпоративная мораль проституток, которой придерживалась Наташа. С каким негодованием рассказывала она о старичках, которые не покупают пожилых гетер, предпочитая подростков. “А ведь ей жить на что-то надо!” – восклицала Наташа, сочувствуя своей стареющей товарке. Будто бы мужчины, покупая товар, должны были держаться возрастного ценза!

Наташа и её мать, – женщина фантастическая, властная наружно, но внутренне рыхлая, – бедствовали без отца, записного сутенера с конфетными манерами, который жил теперь на содержании у какой-то дамы, дружно ненавидимой нашими героинями. Этот горе-отец оказался при знакомстве невзрачным мужичонкой с маленькими усиками по моде тридцатых годов, напоминавшим внешностью известного ковёрного в цирке. Но мать Наташи свято верила в его неотразимость и всерьёз предупреждала Илью о том, чтобы он не показывал тому свою молодую жену, потому что он якобы может обольстить её. Илья познакомился с этим разрушенным семейством очень обыкновенным образом: он искал квартиру, где они могли бы приютиться с Женей, и нашёл Наташу с матерью по объявлению, которое те наклеили на столбе рядом со своим домом.

Руфина Алексеевна, так звали мать Наташи, приняла живое участие в судьбе молодожёнов и, хотя не взяла их к себе на квартиру, оберегая молодую семью от якобы неминуемого разрушения под влиянием её дочери и мужа, но довольно много повозилась с ними, пытаясь пристроить их у разных дальних родственников. Причём оставалось неясным, чего там было больше: желания помочь или желания похвастать своими родственниками, которым ежедневно самолётом доставляли из Киева особый фирменный торт к вечернему чаю. Этот родственник, впрочем, был обыкновенным кустарём-сапожником, и та роскошная жизнь, которую он себе позволял, могла бы служить прекрасной иллюстрацией к положению с обувью в этой злосчастной стране. На квартиру подпольные снобы Илью с Женей, конечно, не взяли, а к другим они сами не пошли, но зато завязалось знакомство с семьей Наташи.

Для Ильи эти люди стали частью страдающего от несправедливости мира: он сочувственно внимал рассказам о войне, которую объявили в школе Наташе родители её одноклассников, Наташа училась тогда всего лишь в седьмом классе, и весь её грех был пока ещё лишь на языке. Она только ещё изображала из себя бывалую, познавшую мужчин, а на самом деле была невинна, но родители находили, что она развращает их детей, и требовали удаления её из школы. Безусловно, Наташа усвоила ценности улицы, да и самой школы, которые бытовали там втайне от учителей и родителей, и неприлично высветила их, пытаясь опереться на эти ценности в преодолении каких-то своих внутренних ущемленностей и в угоду своей врождённой мещанской спеси. И за эту непозволительную позу, за скабрезную маску на карнавале благопристойности её гнали вон, на улицу, где её маска должна была превратиться в настоящее лицо. А между тем, среди её сверстниц, чей статус был вполне благополучен, были по-настоящему развращённые, жившие проституцией, – а их родители не подозревали об этом или умалчивали… Словом, для Ильи вся эта история стала образчиком современной социальной драмы, так созвучной описанным у любимого Ильей Достоевского. Он горячо переживал и нашёл здесь ещё один канал выплеска своих диссентерских настроений.

А что же Евгения? Чувствовала ли она в отношении Наташи то же, что и Илья? Он, может быть, предполагал, что “да”. Но, если бы его тогда врасплох спросили об этом, то, наверное, обнаружилось бы, что он, собственно, не знает, о чём думает, и что чувствует его жена. И в этом факте сказалось бы глубокое внутреннее отчуждение, которое таилось между супругами.

Впрочем, таилось оно только для Ильи, а для постороннего взгляда не было тайной. Один старый приятель Ильи проездом бывший в городе и навестивший их, заявил однозначно: “вы жить вместе не будете”, хотя он наблюдал молодых всего лишь в течение получаса.

Глава 24

Поджог

Женя на работу не вышла. Все труды Ильи по подысканию ей места и устройству на работу пропали даром. И теперь Илья трясся на громыхающем, запылённом трамвае на другой конец города с тем, чтобы забрать из конторы её трудовую книжку.

Стояла неимоверная духота. В том году победили защитники родной природы, и старицы в окрестностях города с оставшейся от разлива водой впервые не залили керосином, ради сохранения рыбной молоди, и комары расплодились так обильно, как если бы то был не город, а обская тундра. Горожане давно не видели подобной напасти, в соединении к тому же с редкой по силе и длительности жарой. Комары роились по улицам и дворам, залетали с ноющим писком во все окна и двери, атаковали трамваи. С наступлением вечера кругом загорались костры, возле которых коротали время обыватели, спасающиеся от комаров дымом. У кондукторов трамваев в руках были зелёные ветки, которыми они охлёстывали свои голые ноги, атакуемые кровососами. С точки зрения этнографа и бытописателя город представлял собою зрелище, наверное, прелюбопытное и увлекательное, но на душе у Ильи было пасмурно, как и в небе над городом, которое никак не могло разразиться дождём, а лишь посылало отдалённые и сухие громы.

Илья впервые не поехал на каникулы домой, к свежему морю, и остался в огромном, степном, душном городе, тяжесть жаркого лета в котором доселе не была им испытана. И этой тяжестью воля Ильи была почти сломлена, и он почти готов был бежать “домой”, к родителям.

Однако он понимал, что дом его теперь здесь; что уезжать нельзя; что он уже не мальчик, а женатый мужчина; и что нужно найти надёжную квартиру на зиму, работу для Евгении, чтобы стать на собственные ноги. К несчастью, на этом поприще он оказался одинок: Евгения не помогала ему в осуществлении этого морального долженствовании, не прилагала свою силу к его силе, а наоборот расслабляла своей пассивностью, унынием и страхом. И он чувствовал, что перед лицом враждебного, заморенного жарой Левиафана у него не остаётся сил для борьбы.

Здесь, в важном вопросе бытоустройства в чужом для них городе, выявилась разность их жизненных позиций. Илья был готов (по крайней мере, в аспекте намерений) к тому, чтобы нести ответственность за свой шаг к самостоятельности: он сознавал, что актом женитьбы заявил себя взрослым и теперь должен заботиться о себе и своей семье. И, несмотря на то, что курс его в университете ещё далёк был от завершения, он считал правильным слезть с родительской шеи и находил экономическую независимость, хотя бы и неполную, важным условием своей нравственной автономии. Особенно же хотел он отделиться от родителей Жени, которые изначально были против их брака, и поэтому оказаться в зависимости от них представлялось Илье унизительным вдвойне. Важно было также отделиться от чиновничьего мирка, в котором увязла Евгения, из-за протекций, которые оказывали ей родители по своим служебным каналам. Мирок этот был чужд Илье и казался обывательским, затхлым, конформистским, связанным условностями. Когда Илья впервые посетил Управление, все сотрудники, видевшие его, дружно решили, что Илья слишком горд, хотя внутренне во время визита Илья чувствовал скорее робость и конфуз.

Чужд этот мирок был и самой Евгении, насколько было в ней юношеского идеализма. На словах она много и сильно отмежевывалась от этого опутанного сплетнями круга. Много негодовала на свою мать за то, что ей приходится постоянно лгать в отношениях с нею, изображая из себя бледную деву со слабым здоровьем и незнанием жизни. Этими разговорами Женя распаляла Илью, который был скор на осуждение всех и вся, и для которого неправедные родители были прямым и непосредственным источником неправедного мира, в который, – говоря языком экзистенциальной философии, – они были вброшены волею тех же родителей. Илья, конечно, был неправ, ввиду существования в мире иных великих сил, которым безусловно покорны были родители, не ведающие до конца, что творят. Но Илья в роли судьи был скорее Сетом, чем Осирисом, и исповедовал полную вменяемость человека при любых обстоятельствах, потому что сам для себя твёрдо решил стать ответственным за всё, что могло зависеть от него.

Илья хотел, чтобы и Евгения совершила решительные поступки, которые казались Илье правильными, и которые он вчуже легко совершал мысленно за неё. Но Женя далеко ещё не подошла к тому, чтобы порвать со своей младенческой жизнью в лоне родительской семьи и её круга, да и очень сомнительно, чтобы она когда-либо всерьёз шла или намеревалась идти к этому. Своё замужество она вовсе не рассматривала как возможность обновления, преобразования себя, перехода от прозябания в положении опекаемой к настоящей жизни.

Илья, воспитанный в свободе и прямоте, самою этой свободой понуждаемый к ответственности за свои поступки, по крайней мере пытался отвечать за свой брак, который значил для него то, что значил – самостоятельную жизнь, как обязательство, которое он принял на себя, вытекающее из общего нравственного закона. Для Жени же, воспитанной в атмосфере слишком плотной родительской опеки и вытекающей отсюда лжи, замужество было большей частью очередным ходом в игре с родителями. Этим шагом она хотела заявить себя в семье, шантажировать родителей, или, вернее, шокировать их, чтобы отвлечь их гнев от её провала в учёбе. Стыдно сказать, но это было правдой: она была настолько нравственно запутана, что способна была выскочить замуж только от страха ответственности за проваленную в институте сессию. Её брак был полным аналогом болезни, ввиду которой её освобождали от экзаменов в школе, выводя средний балл по итогам года. Статус замужней женщины должен был всего лишь оградить её от отцовского ремня!

При такой жизненной позиции могла ли Евгения хотеть устроиться на работу? Она интуитивно избегала этого. Ей нужно было быть неустроенной, оставаться птенцом, нуждающимся в подкормке и тепле, – иначе ведь родители и в самом деле могли счесть её уже взрослой, поверить в самостоятельность и сбросить с плеч. И тогда она могла оказаться лицом к лицу с пугающей её жизнью, да ещё и в паре с идеалистом Ильей, которого она не любила, в которого не верила, видя своей приземлённой душой идеализм его как мальчишество. К тому же и политические воззрения Ильи пугали её безмерно. Она видела, что Илья устремился к погибели, что с такими понятиями нечего и думать сколько-нибудь сносно устроиться в миру…

Всё сказанное варилось в ней больше бессознательно и проявлялось наружно в том, что она была вялой, бездеятельной, болезненной. И Илья не выдержал, сдался. Ведь он, хотя и был богатырём, по рождению, подточил свои силы слишком долгим лежанием на печи, уклонением от походов и вознею с женским полом.

До сих пор он жил без забот. А теперь навалившиеся хлопоты тяготили его. Брачная жизнь тоже не радовала. Сексуальная сторона брака, которой Илья придавал столь большое значение, решительно не выстраивалась. Женя с самого начала старалась под любыми предлогами избегать половой близости, а в постели была холодна, неактивна, и разными трюками сбивала возбуждение у Ильи. Илья бесился и постепенно превращался в функционального импотента. Возбуждение его быстро нарастало, но так же быстро и опадало, эякуляция наступала слишком быстро, и на вторую “палку” он уже не подымался.

В бытовом отношении Женя тоже была совершенно беспомощна, а главное, не заинтересована, будто всё это было не её. Словом, Илья не ощущал поддержки ни в чём. И хотя он по-прежнему страстно любил Евгению, душевно он был одинок и разбит.

Возвращаясь нынче домой, после неприятных извинений в конторе, из которой забирал трудовую книжку Жени, он ещё издали приметил оживление возле своего двора. Вернее сказать, это был общий двор, если можно назвать двором то, что от него осталось после многочисленных разделов: узкий проход, в конце которого стояла летняя кухня, в которой и ютились они с Женей. Случайный посредник, который помог им найти это чудо жилищного строительства, характеризовал его следующими словами: “…хлигелек ни хлигелёк, так, гребаная летняя кухонька”. Возле калитки на тротуаре горел костерок, от комаров.

– Греемся! – приветствовал Илья соседей, обступивших кострище.

– Да уж жена твоя, молодайка, не даст замёрзнуть! – двусмысленно и со смехом отвечали ему.

Илья заспешил во двор. Женя сидела на крылечке, возле своей двери, созерцая обугленные остатки забора, возле которого валялся закопченный керогаз. Илья всё понял. Вновь сколоченный забор, которым соседи, по настоянию женщин, отгородились от молодой пары, не очень заботившейся о скромности и щеголявшей в неглиже, сгорел. Женя виновато улыбалась навстречу. Илья невесело рассмеялся в ответ.

На другой день супруги наскоро собрались и уехали к родителям, на каникулы, будто они по-прежнему были обычными студентами, перед которыми не стояли насущные вопросы устройства семейного быта. Сердце Ильи было неспокойно: жить в этой хибаре зимой было нельзя. Но эпизод с пожаром был последней каплей, надломившей его мужество, и он сдался, хотя и не перестал тревожиться.

Глава 25

Старый двор

Никита наступил ногой на пузырь. Из вырезанного вместе с пузырём кабаньего penis`а брызнула струйка мочи. Никита снял с пузыря обутую в сандалию ногу, потом придавил ещё раз. Отросток пузыря дернулся, и из него вновь брызнула жидкость. Никита, наконец, понял, что это такое. Было интересно и жутковато, но не гадко.

Соседка Никиты по общему коридору тётя Нюра зарезала своего кабана. Это значительное событие повторялось ежегодно и служило вехой, отмечавшей приближение зимы. С самого утра о предстоящем празднике возвещали всему дому дикие визги чувствующего свой час животного. Сигнал этот немедленно выгонял Никиту во двор.

Сарай тёти Нюры был первым с краю и примыкал стенкой к сорному ящику, похожему на гробницу. Ящик, ради гигиены, был побелен известью. На его крышке, рядом с отверстым люком сидели коты. Дворовый кобель Черныш крутился рядом, не обращая на них никакого внимания, что не было для котов обидно, так как они всё равно следили за собакой, готовые во всякое время вспрыгнуть на крышу сарая. Но Черныш, как и Никита, был поглощён происходящим в сарае.

Там дела шли своим чередом, и жизнь кабана Васьки уже покоилась в большом медном тазу, полном багровой кровью. Мужики-резники палили огромную тушу паяльной лампой. Лампа мощно гудела, наполняя двор запахом палёной щетины. Никите этот запах вовсе не казался неприятным, как, впрочем, и все другие запахи двора, включая и запахи отхожего места,

Когда приезжали золотари и опускали в яму уборной длинную гофрированную кишку, и кишка эта начинала подрагивать, как живая, под рокот мотора, люди зажимали носы. Никите же, эта необыкновенная вонь была не то, чтобы неприятна, но как-то по-особому интересна: необычное резкое ощущение. Он стоял рядом с цистерной “говновозки”, – как величали в просторечии золотарскую машину, – и наблюдал по указательному стеклу, как та наполняется. При этом ему казалось, что небрезгливые люди в брезентовых робах и рукавицах приезжают сюда не затем, чтобы откачать из ямы, а для того, чтобы наполнить цистерну “золотом”, и что, как только та наполнится, они тут же остановят насос, передвинут рычаг на устье, свернут шланг и уедут, так как цель их будет достигнута. Такова была магия указательного стекла, кстати, точно такого же, какие ставили на паровые котлы, – и самым важным во всей процедуре представлялось Никите то, чтобы плохо видный на грязном стекле колеблющийся уровень дошёл до верхней отметки.

Управлявшие этой прожорливой машиной “дядьки” казались ему существами необычными. Он немного завидовал им, как и всем другим людям неординарных и ярких профессий, как-то: пильщикам, лудильщикам, точильщикам, стекольщикам, старьёвщикам, возчикам, ну и, конечно же, шофёрам и солдатам. Так, к примеру, сын шофёра, Шурка Музилёв из соседнего двора был величиной недосягаемой по своей близости к автомобилю. Тем более что фигура его отца была окутана таинственностью и жутью, как окутан был жутью его окрашенный и окованный сталью автомобиль – “Чёрный Ворон”. Благодаря знакомству с Шуркой Никите довелось побывать во чреве этой зловещей птицы, и страх перед железными клетками с толстенными решётками и переговорной трубкой в бронированной стенке, вместе с сочувствием к тем, кого перевозили в этом железном ящике без окон, поселился в его сердце.

Тётя Нюра, между тем, уже промывала в корыте кабаньи кишки. Её круглолицая дочь Люда, которая, несмотря на веснушки, нравилась Никите своими зрелыми формами и толстой длинной косой, не помогала матери. Нюра что-то сказала ей, но та, своенравно вскинув голову, не отвечая, пошла в дом.

Никита оглядел двор. По его периметру шли сараи. Вдоль сараев тянулась утоптанная дорожка, мимо двух необхватных вязов, мимо дома Дадашевых, к деревянному ящику, полному опилок, из которого торчал кран питьевой воды. Невзирая на опилки, кран этот регулярно замерзал зимой, и тогда его отогревали кипятком. По круговой дорожке Никита ездил через раму на большом отцовском служебном велосипеде, когда отец приезжал на обед, и велосипед на время обеда отдавался в распоряжение Никиты. Нравы были тогда столь просты, что директор не только не стеснялся ездить по городу на велосипеде, прищепывая широкую послевоенную брючину обыкновенной бельевой прищепкой, но не боялся даже привязать сзади к велосипеду детский автомобиль на веревочке и буксировать его за собой по немногим асфальтированным улицам, отвозя сына в детский сад. Велосипед был немецкий, трофейный, окрашен в чёрное с жёлтым, с большой скобой ручного тормоза на руле и с алюминиевой буквой “М” на рулевой втулке.

Никите не всегда удавалось выруливать на узкой полоске возле вязов, и тогда он ступал ногой в липкую грязь. Никогда до конца не просыхавшая грязь занимала всю середину двора, так как все жильцы выливали туда помои и воду от стирки. Через неё были натянуты веревки, подпертые шестами, на которых висело синее бельё. Оно надувалось и качалось на ветру, и шесты медленно переваливались туда-сюда, туда-сюда.