Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"
Автор книги: Андрей Незванов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
Всё задуманное осуществилось как нельзя лучше. Зам. декана повертел в руках справку, осведомился об обстоятельствах, о симптомах болезни, слабо надеясь поймать Никиту на оплошности, и…
– Ну что ж, – любезно сказал он, я не возражаю против отпуска, если врачи подтвердят вашу болезнь.
И вот, врачи подтвердили, и что..? “Сволочь!” – обречённо выругался Никита.
Оставался ещё вариант заочного факультета, но для перевода на заочный нужна была справка с места работы. Где взять её? Собрался на сей предмет “совет в Филях” из ближайших друзей Никиты, и придумали. Вспомнили, по случаю, одного типа, что работал в какой-то местной строительной фирме начальником участка и решили взять его на абордаж.
“Никита и Ко” познакомились с ним, то есть с Валентином, при обстоятельствах весьма обыкновенных и, вместе, пикантных, что в России случается сплошь и рядом. В одну из своих обычных поездок в губернский город друзья, как всегда, вышли на шоссе и, пренебрегая рейсовым автобусом, остановили первую попавшуюся машину. Это был фургон для перевозки продуктов, закрытый отовсюду, с одной лишь маленькой отдушиной в передней стенке. Но, разве это помеха для студентов? В легковушку они всё равно бы не поместились.
Влезли, дверь захлопнулась. Попривыкнув к полумраку, начали рассаживаться по боковым лавкам, и тут обнаружилось, что в фургоне уже есть пассажир. Им оказался тот самый Валентин, пьяный в доску. Попутчиков он принял как нельзя лучше: рассказал всю свою подноготную, закрепляя каждый эпизод ритуальной фразой: “категорическим путём, через половое сношение!” Было потешно.
Теперь уже невозможно сказать, отчего и как кто-то запомнил приблизительные координаты его конторы, чтобы вскоре успешно забыть. Но, вот, пригодились…
В задрипанный кабинет ввалились всей гурьбой. Хозяин был ошарашен и, конечно, никого не узнавал. Да и немудрено! Узнав суть дела, он стал, было, решительно отнекиваться, но друзья, подняв назидательно пальцы к небу, хором произнесли магический шиболет: “категорическим путём, через половое сношение!”.
Услышав заветное слово, начальничек обмяк, сдался и выдал Никите ксиву, согласно которой Никита вот уже полгода как работает на предприятии “Севкавхерзнаетчто” слесарем.
Ликующий Никита написал заявление о переводе на заочный и отправился с этим заявлением и ксивой о работе в деканат. Зам. Декана принял его радушно, думая, что Никита пришёл забирать документы. Заявление и справка несколько изменили его диспозицию. Он посидел, пожевал губами, потом произнёс: “ну, что ж, я не возражаю…”, и написал в верхнем углу: “не возражаю против перевода на заочный факультет”.
Это был несомненный успех. По крайней мере, на ближайшие полгода проблема социального выживания была решена. Но оказалось, что он поспешил с ликованием.
Декан заочного держал в руках заявление Никиты, отставив его от себя. Наконец, спросил уныло: “У вас что, с зам. декана конфликт?” “Да так, есть небольшие разногласия по учебному процессу”, – уклончиво ответил Никита.
Декан перелистал документы. “У вас всё в порядке, но, знаете, очень сожалею, сейчас у нас нет вакансий. Приходите через полгода, тогда – милости просим”.
Вот так удар! Никита вышел из кабинета оглушенным. Что делать? Если не студент, то кто я? Уклоняющийся от воинской повинности? Через полгода меня загребут!
Последующие несколько дней Никита бесцельно слонялся по коридорам главного корпуса, не приходя ни к какому решению. В начале главы мы как раз и застали его в процессе этих слонов и оставили стоящим перед стендом с фотографиями, чтобы тем временем рассказать историю от начала.
Так он и стоял, не зная, что предпринять. Сессия уже закончилась, начались каникулы, и поэтому в коридоре не было ни души. В этой одинокой тишине дверь деканата открылась гулко, и в коридор вышел Александр Павлович. Никита повернул голову навстречу и зам. декана поймал выражение потерянности на лице его. Всегдашняя неприступная самоуверенность и высокомерие слиняли теперь с этого, так нравившегося Александру Павловичу русского лица. “Гордость нации…” – мелькнуло у него в голове. Добившись своего, он готов был оказать милость. Он обратился к Никите и спросил без обиняков, будто и не было никакой просьбы Никиты перед тем: “Так вы хотите учиться на заочном?” “Хочу” – с готовностью отвечал Никита. “Ну, тогда пойдёмте, напишите заявление”.
На вновь написанном заявлении о переводе зам. декана поставил размашистую резолюцию: “Ходатайствую”, и расписался.
– Ну, вот, это другое дело, – сказал декан заочного, принимая заявление, – а вы говорили, будто не ладите с зам. декана. Вы зачислены на третий курс…”, и он назвал группу, делая одновременно пометку для себя.
Так Никита впервые познал “двуязычие” бюрократии, восточное по духу, и запомнил, что “не возражаю” значит “отказать”, а “ходатайствую” означает “удовлетворить”. Ошеломлённо пережёвывая это открытие, стоя за дверью деканата, Никита вместе со вздохом облегчения покачал головой из стороны в сторону, что означало: “ну и ну!”.
Глава 61
Плац
“Округа стонет!” – патетически восклицал краснорожий майор, стоя на штабном крыльце перед по-ротным строем батальона курсантов, вверенного был его командованию на период военных сборов, проводимых для студентов, обучавшихся на военной кафедре университета.
В мысли майора “округа стонала” от мародёров-курсантов, по ночам совершавших налеты на сады. Но это была неправда. Стонать той округе было незачем: в окрестных садах было полно яблок: они падали, гнили в траве. Можно было, договорившись с колхозом, набрать их целый грузовик и утолить летнюю жажду военно-соборных по свежим плодам. Вместо этого, однако, в обед по-прежнему подавался компот из сухофруктов в алюминиевых кружках, которые так и просились, чтобы их привязали цепочками к бачку. Неоднократные предложения пом-комвзводов из старослужащих о снаряжении специальной “зондер-команды” для сбора яблок и прочих плодов, приносимых окрестной землёй, неизменно отвергались командованием. Естественно, что при таком неразумном отрицании человеческого естества явились самодеятельные летучие отряды, которые, нелегально оставляя часть, решали эту проблему для себя и своих друзей на свой страх и риск. Но их было совсем немного. Известно ведь, что советский студент – это не немецкий бурш семнадцатого века; что он существо довольно робкое. Отходили на промысел не столько любители яблок, сколько любители приключений. Адресуясь именно к их похождениям взывал в пространство плаца краснорожий майор, приподымаясь на носках своих хромовых сапог и снова опадая на пятки, в такт волнам своего зычного голоса.
Может быть его, как патриота, занимали убытки здешнего колхоза? Скорее всего, нет. Колхоз, в сущности, не терпел убытков, так как яблоки собирать всё равно было некому. Однако дРлжно было колхозу сделать вид, что он радеет об общем добре, и майору, в свою очередь, нужно было показать, что он тоже общественно-сознательная личность и понимает заботы колхоза. Поэтому майор играл: он играл роль Тимура, а “мародеры” представляли шайку Квакина.
Илья всматривался в бритое, натужное лицо под фуражкой…
Майору было трудно. Он ощущал недостаток власти. Внешне всё было, как обычно: привычные для глаза ровные ряды пилоток и гимнастёрок цвета тины, со сверкающими пуговицами и бляхами ремней, начищенные кирзовые сапоги…. Но души, которые таились за этими наглухо застёгнутыми, несмотря на жару, воротами, были ему непонятны и неподвластны. Ведь это были не обычные солдаты, но студенты университета (!), перед которыми он, в сущности, очень робел, потому что был “сугубым” провинциалом, впитавшим весь советский порядок ценностей. Прямой опасности, как будто, не было: никто из курсантов всерьёз не нарушал устава и порядка прохождения сборов, но… было в поведении их нечто такое, неуловимое, что смущало майора.
Чувствовались непозволительная вольность, непочтение к чинам, неверие в службу и твёрдое знание временности их военного положения. Эти студенты в армии уподоблялись христианам в античном Риме, уверенным в близкой гибели этого мира и торжестве своей изначальной свободы. Они только терпели, и терпели презрительно, и начальствующие Рима подозрительно смотрели на них и не могли понять, и это их раздражало: мы столько делаем для народа, а этим ничего не нужно!? Хуже же всего было то, что культурное превосходство над офицерским корпусом так и лучилось из них. и с этим майор ничего не мог поделать: у него не было достаточно времени и власти, чтобы показать им, что они – говно. И он пользовался фактом мародёрства, чтобы хотя бы намекнуть на это. Хороши бакалавры, обносящие сады! В сущности, он должен был быть благодарен им: они давали ему повод нравственно возвыситься и прочитать нотацию этим интеллектуалам. Что он и делал. Но делал излишне часто, и, к несчастью, у него не хватало фантазии, чтобы представить себе всю смехотворность ситуации. Чуть ли не каждое утро батальонный смотр начинался всё той же сакраментальной фразой: округа стонет! – пока, наконец, будучи произнесённой в очередной раз, она не вызвала гомерического хохота в рядах первой роты, чей смех был тут же подхвачен остальными…
“Краснорожим майором” комбата прозвал Илья за его всегда красное лицо, – каковым цветом его майор был обязан не столько традиционному армейскому пьянству, сколько постоянному натужному усилию казаться грозным и властным. На деле майор был безвольным; и не то чтобы добрым, а просто никаким. Краска искусственной ярости на лице смешивалась теперь с краской стыда за себя. Он стыдился того, что эти студенты в мундирах, плохо маскирующих интеллект – вольные, а он – раб. За ними было будущее, у него же от будущего оставалось одно желание: по выслуге лет выйти на пенсию подполковником и получить квартиру где-нибудь в Майкопе или Белой речке, там завести дачу и жить на этой даче отдельно от жены. Он грезил о своих яблонях и, может быть, ему загодя казалось обидным, что и его яблони будут обносить какие-то босяки. В то же время он по-своему любил студентов, и был в этом отношении совершенно советским майором, то есть человеком глубоко невоенным. Он бы хотел видеть студентом своего сына, который плохо учился, и, понимая преимущество армии перед штатской интеллигенцией в части дисциплины, желал принести пользу Родине: восполнить недостатки студентов своими армейскими достоинствами. Для этой цели он учредил ежеутренний батальонный парад, на котором студенты маршировали перед ним прусским парадным шагом с пением идиотской песни: “Связисты удалые, ребята боевые!”. Стоя на возвышении, он неизменно кричал колонне, что первая рота, в рядах которой маршировал Илья, поёт плохо, и заставлял шагать и петь по второму кругу. “И лучше выдумать не смог…” Интересно, кем он себя воображал, принимая парад? Маршалом Жуковым?
Студенты топали, потели и глотали пыль на плацу, с которого тщательно удалена была всякая былинка, ибо в траве могла безвозвратно утратиться гулкая четкость парадного шага.
Ничто не вызвало у Ильи большего негодования, чем операция по прополке лужайки, долженствующей стать плацем, предпринятая в первый же день сборов. Студентам подали это мероприятие в рамках начавшейся уже тогда кампании по борьбе с амброзией: травой, которую по убеждению многих советских граждан нам специально “подбросили” американские империалисты, для буквального удушения советского народа ядовитой ее пыльцой.
Весь личный состав пяти рот батальона выполз на карачках на будущий плац и вручную выдергал всю траву под присмотром старшины, сверхсрочника, не расстававшегося с бульдогом на поводке и тростью, – прямо как в английском фильме. Через час на месте прекрасной зелёной лужайки рыжела пыльная плешь плаца, а на руках “соборян” вздулись зелёные от травяного сока волдыри, окаймленные по краям красным.
Но, стоп! Не заврался ли автор? О какой армии, наконец, идёт повествование? Откуда, чёрт дери, у вечно пьяного советского старшины английский бульдог и английская трость?
Илья тоже немало удивлялся этой странной атрибутике, которой он никак не ожидал встретить в армии, ведь эта мода – ходить с бульдогом, и на гражданке-то ещё не прижилась… Однако вот, и армия совсем не чужда выспреннему идеалу. Старшина тоже куда-то стремился и теперь хотел показать этим высокоумным юнцам, что и тут, в адыгском лесу, люди не лыком шиты, и имеют понятие о культуре. Вместе с тем он был глубоко убеждён, что человек, не прошедший военной службы, не может считаться полноценным мужчиной, и компенсировать этот недостаток не в силах никакое образование. Частенько после отбоя он не давал ложиться спать особенно высокомерной первой роте. Расхаживая перед уставшим строем со своей собакой и тросточкой, он заплетающимся языком требовал от студентов, чтобы они “не думали” и “не воображали”, и что он ещё покажет им, что такое настоящая служба. “И лучше выдумать не смог…”
В сущности, то был театр одного актёра, не считая собаки, а студентам отводилась в этом театре рель публики. Они, будто понимая, чего от них ждут, послушно выстаивали почти ежевечерний спектакль и не жаловались командованию. В глубине души старшина был им благодарен за это. Он был советским старшиной, а не немцем каким-нибудь, и поэтому не мог, конечно, на самом деле показать, что такое настоящая служба. И, будучи заблудшим в свободе от закона, как и все русские, мог зато поклониться Богу в духе и Дух был здесь. Он держал за руку Илью, показывая, что этот – мой. И старшина видел, – не самого Бога, которого не видел никто никогда, но – Гостя. И это зрение проявлялось у него в слепоте.
Стояло жаркое лето, и зной томил людей. Через сержантов из “своих” командованию подана была просьба о личных фляжках для воды. Фляжки были выданы, но со строгим наказом всегда иметь их при себе. И вот, на каждом утреннем осмотре старшина обходил строй с тылу, внимательно следя, чтобы на заднице у каждого курсанта красовалась фляжка. Задница Ильи, между тем, была от фляжки неизменно свободна, так как последняя валялась у него в тумбочке, с риском быть украденной, как уже были украдены нож, фонарь и электробритва. Старшина, однако, обходя шеренгу сзади, в упор, что называется, не видел крамольного зияния на спине Ильи, хотя сразу же замечал отсутствие фляжки у любого другого курсанта.
Фрондируя таким ограниченным способом, Илья вполне полагался на Бога в тех пунктах причудливой армейской дурости, где он чувствовал Его эгиду, и Бог не выдавал.
Местную портретную галерею армейских чудаков, или, точнее сказать, “чудиков”, замыкали капитан Борщов, командир первой роты, и прапорщик-каптёрщик, без фамилии, которого курсанты прозвали Утюгом. Если читатель думает, что прозвище сие было сокращением от какого-нибудь Великого Устюга, откуда прапорщик был родом, то он ошибается. В виду имелся настоящий конкретный утюг, принадлежавший первой роте. Этого утюга каптёрщик позаимствовал у старшины Емельянова, из студентов, – погладить брюки; и не отдал, замылил, что называется. И вот, едва завидев прапора на плацу, Емельянов начинал вопить истошным голосом: “Отдай утююгг!” За ним это восклицание подхватывала вся рота, и над лагерем раскатывалось мощное: “Отдай утю-юг!!” Бедный прапорщик ретировался бегом, но утюга не отдавал. В конце концов этим столь скандально распубликованным утюгом заинтересовалось командование, и тогда уже утюг прапору пришлось отдать. Но это уже не могло избавить его от проклятия. Теперь, завидя его, курсанты кричали не “отдай утюг”, но, просто “Утюг!”.
Что же до капитана Борщова, то он прославился как самородный летающий йог. Был он прост и несчастен. Семья у него была большая и прожорливая, а образование среднее, и поэтому шансов выслужиться в старшие офицеры у него не было. Он всё хотел было поступать в академию, но так и не получил нужных характеристик. И теперь дослуживал здесь, в Саратовских Лагерях, где когда-то, ещё до войны, проходил сборы и отец Ильи, Алексей Иванович. Вполне понимая свою заштатность, капитан был скромен и пьян, к студентам относился по-доброму и не был в обиде на то, что его почти никто не замечал, кроме разве дневального возле тумбочки, нелепо торчавшей в траве на лесной опушке, где расположились ряды ротных палаток. И невдомёк ему было, что под его началом служит затерянный в толпе элитных студентов сын члена ЦК, первого секретаря обкома и члена военсовета округа. В один из обычных лагерных дней, пёстрых от солнца и тени, телефон на тумбочке дневального вдруг зазвонил необыкновенным правительственным звоном. Это Первый решил осведомиться о своём сыне, и его соединили прямо с первой ротой. Капитан был здесь, и дневальный вручил ему трубку полевого телефона.
– С вами будет говорить член военного совета округа, -услышал “кэп” и не поверил своим ушам: никогда, во всю его жизнь, не удостаивался он опасного внимания столь высокой особы. Чинопочтение, охватившее его в эту минуту, было столь велико, – пропорционально весу говорившего с ним начальника, – и движимый им он вытянулся столь сильно, что очевидцы, в числе которых был и Рустам, утверждали, будто подошвы хромовых сапог капитана отделились от земли и он, мелко-мелко семеня ножками, повис в воздухе перед тумбочкой, отдавая правой рукой честь, а левой прижимая к уху трубку телефона. Этот пример служебной левитации привёл Рустама, который сам занимался йогой, в неописуемый восторг, но Илья, который к йоге относился скептически и на занятия Рустама смотрел неодобрительно, не поверил рассказу его о полёте капитана,
Вольности, которые позволял себе Илья под прикрытием божественной майи, вовсе не означали распущенности. Напротив, Илья был очень собран. Не преувеличивая можно сказать, что он был самым собранным человеком во всей якобы стонавшей округе. Его царское достоинство должно было быть сохранено посреди рабства: он не мог позволить себе подвергнуться прямому принуждению из-за отставания, поэтому он опережал, за счёт собранности, ход частей быстрой армейской машины. Он вставал за час до подъёма и, спокойно умывшись, не спеша, приводил в порядок свою постель, сапоги, гимнастёрку. У него еще оставалось время погулять, подумать, насладиться лесным утром до общего подъема. Он тщательно, с умом, обматывал ноги портянками, – способом, который он высмотрел ещё в детстве, у деда, носившего сапоги, – и позже с сожалением смотрел, как его сонные товарищи в суматохе подъёма бросали свои куцые портянки на дно сапог и следом совали ноги. Илья свои портянки берег: никогда не сдавал их в общую стирку, но стирал сам, в ручье.
Неприятно ему также было смотреть на толкотню возле умывальников, и как не все успевали умыться, и бросали скомканные постели, и опаздывали к утреннему осмотру… Илья не хотел подвергаться ни действию сигнала, ни норматива времени (пять минут от сигнала подъёма до постановки в строй), но всегда оставался в своей воле. Всегда был бодр, готов и в полней форме. У него не было потёртостей, грязных подворотничков и смятой постели. Вот только фляжку он не носил принципиально. Да и мешала она ему: портила осанку оттягиванием ремня сзади.
Армия претендовала на то, чтобы забрать человека целиком: всё его время, которое было расписано до минут. Илья не мог ей этого позволить. Он принадлежал другой, большой жизни Отца, и эту принадлежность нужно было означать. Поэтому, когда все спали после обеда, Илья не спал, он читал. Книги, взятые из дому, были у многих, но изо всего батальона только Илья и его соратник по великой борьбе Рустам читали. Остальные не выдержали давления армии и одури южного лета. Даже признанные интеллектуалы растрачивали драгоценные свободные минуты на сон и игру в покер. Во время скушных технических занятий Илья сочинял стихи, а во время самоподготовки, – когда офицеры отсутствовали, за послеобеденным сном, – уходил в лес и бродил там предаваясь серьёзным раздумьям, заимствуя у природы немного мира своей трагической душе.
Рустам смотрел на всё несколько легче и находил место забаве. Непонятно каким образом, но в лагерях сохранилась гарнизонная кобыла Машка, которую никто не использовал, и она бродила без присмотра, предоставленная себе. Вот её-то рыцарь весёлого образа Рустам выбрал в качестве своего Росинанта для упражнений в верховой езде. Ни уздечки, ни седла у него, конечно, не было: он просто набрасывал на спину Машки шинель и садился на неё, подведя кобылу к помосту; при езде держался за гриву. Разумеется, при таком способе не могло быть и речи об управлении животным, и кобыла, послушно терпя на себе седока, отправлялась по своим делам. И первым делом было, конечно, посещение контейнеров с мусором, от которых Машка имела нелегальное довольствие. И вот, прежде чем отправиться на приятную прогулку по окрестностям, где Машка щипала траву, Рустам всякий раз вынужден был с полчаса простоять у нестерпимо вонявших контейнеров с мусором и пищевыми отходами. Но такова была плата за удовольствие, и Рустам терпел.
По вечерам, после ужина, в клубе части крутили кино. Фильмы были старые, традиционные для всех армейских клубов: “Чапаев”, “Подвиг разведчика”, “Кубанские казаки”, и т.п. Ни один из студентов, будучи на воле, ни за что не стал бы смотреть этих фильмов, но здесь все валом валили в клуб, даже заранее занимая места получше. Это было грустно. Илья презирал такую слабость. Они с Рустамом принципиально не ходили в кино, справедливо полагая, что согласие на потребление такого сомнительного хлеба унижает и растлевает. Бродя в сумерках по окрестностям лагеря, они коротали время в конспиративных политических разговорах, которых не должно было слышать постороннее ухо.
Могущественная империя продолжала существовать, приводя в движение многомиллионные массы людей, но в этих двоих, шепчущихся на просёлочной дороге, она уже умерла, и поэтому гибель её была предрешена. И неважно, что абсолютное большинство по-прежнему подчинялось ей, даже не помышляя о возможности перемен. Эти двое были волхвами, и они ушли, и с ними ушёл Бог. А это значило, что “башне” не устоять!
Глава 62
Они всё таки выследили его
Илья давно готовился к этому дню, всякий раз возобновляя свою готовность при новых сигналах тревоги: сколько раз думал, что день “омега” наступит с сегодня на завтра. Но всякий раз день этот где-то застревал по дороге и не приходил. Оказалось возможным судить post factum, что задержка случалась, как благодаря людям, не желавшим его выдавать, так и благодаря собственной активности Ильи, который оставался для политической полиции величиной неопределенной. Он маневрировал, передвигался, уклонялся от сомнительных контактов, не болтал лишнего и не срывался на политический визг в ситуациях заявления своих личных прав. Держаться под покровом Матери помогала ему новая генеральная диспозиция: уже не на справедливый социальный строй, а на личное духовное становление. Кроме того, окружавшие люди любили его, и не столько помогали ГБ против него, сколько ему против ГБ. Поэтому для полиции было трудно накрыть его “колпаком”, а тут ещё Илья и физически всё время ускользал из-под колпака своими вечными перемещениями по социальному пространству: менял место жительства и место работы.
“Мы не могли вас найти”, – признавался позднее Илье “работавший” с ним следователь тайной полиции.
Колпак был, между тем, нужен, так как прошли те времена, когда людей хватали произвольно; теперь нужно было соблюдать видимость законности, подводить под статью, – хотя и не отвечающую нормам международного права, но всё-таки ограничивавшую свободу карательной машины. Без колпака, составленного провокаторами и осведомителями ГБ, невозможно было создать документально подтверждённый образ государственного преступника.
Истины ради надо сказать, что в своих частых перемещениях Илья вовсе не руководился соображениями конспирации, как это можно было бы подумать, глядя со стороны. На самом деле он уходил от щупалец и паутины мира, которая неизбежно оплетала его при долгом сидении на месте. “Будьте странниками!” – сказал Христос, и этот императив был созвучен Илье. Следуя неотступно за Жизнеподателем, который Сам всегда уходил оттуда, куда вторгался мир, где начинала господствовать приземлённость, Илья всякий раз оставался под его Крылом. Вовремя отрясая прах с ног своих, он не позволял ближним стакнуться в грехе против него, освобождая себя и их от неизбежных внешних последствий внутренне уже совершенного ими выбора.
Илья четко фиксировал момент, когда их истинный выбор неизбежно получал преобладание над благодушным образом себя, и они готовы были стать послушным материалом для властей, и расставался с этими людьми, – может быть спасая их этим от окончательной гибели, а может быть отнимая шанс выкупиться у Сатаны. Сократ, наверное, поступил бы не так: возможно он предоставил бы людям идти до конца, но при этом и сам испил бы яду. Илья не был готов ни к чаше с цикутой, ни к Голгофе: он чувствовал, что час его ещё не пробил, что ему ещё нужно духовно взрослеть. Иисус ведь тоже многократно уходил из рук иудеев, прежде чем исполнились дни его….
*
С момента последнего перемещения Ильи прошло уже больше года. Второй год работал он на этой фабрике, и сверх того, последние шесть месяцев его местожительство соответствовало адресу, указанному в паспорте, что случилось с ним впервые.
Ещё до этой последней оседлости тайная полиция предприняла меры к тому, чтобы принудительно “ссадить” Илью, воспользовавшись подлым иском Евгении на взыскание алиментов. Илья был объявлен во всесоюзном розыске, как “злостный неплательщик алиментов”. Тот факт, что это не было делом судебных органов, а – очередным ходом охранки в их игре в “казаки-разбойники”, раскрылось перед Ильей так же просто, как и предыдущие ходы его менторов. Илья, разумеется, возмутился явной необоснованностью розыскных мероприятий, так как на самом деле алименты он платил, Явившись в суд, Илья стал разгневанно допрашивать судебного исполнителя. Тот, припёртый Ильей к стене, признался, краснея и оправдываясь перед негодующим Ильей: “понимаете, ко мне пришли и сказали: что вы предприняли по этому делу?” Услышав это признание, Илья сразу успокоился, бросил коротко: “всё ясно”, и ушёл. Его несогласие с беззаконием помогло ему и на этот раз. Илья опять был осведомлён о действиях охотников и мог быть осторожной дичью. Но гораздо, может быть, важнее этого результата было другое: грех Евгении из призрачного, ясно видного только Илье духоотступничества, превратился в плотное, ясно-ощутимое орудие вселенского зла. Это, с одной стороны, укрепляло Илью в его духовном подвиге, а с другой, помогало Илье точнее определить свою позицию в отношении Евгении, освободиться от “гнилого сочувствия”, снисхождения к пороку, которое всегда подводило Илью в его отношениях с Евгенией, мешая ему по достоинству оценить живущий в ней опасный порок лжи. Впрочем, сильная и агрессивная позиция в этом вопросе так же мало удовлетворила его, как и слабая, жертвенная: погубление собственной души дело довольно тонкое, и как бы тут лекарство не оказалось горше самой болезни…
Но, так или иначе, а теперь Илья оказался в поле зрения полиции на более длительный, чем ранее, срок, и те начали спешно строить для него невидимый эшафот. Но получался тот плохо: выходило опять что-то неопределённое: что-то среднее между лобным местом и ораторской трибуной, или между электрическим стулом и курульным креслом. Общественность почему-то явно не хотела понимать, что от неё требовалось, и, вместо того, чтобы обличать и ругать Илью, хвалила и выгораживала его.
Инспектор по кадрам, тесно связанная с ГБ, согласно чиновничьему штатному расписанию, раздражённо бросила на стол подписанную начальницей цеха характеристику на Илью, прошипев в боковое от неё пустое пространство: не знает, что подписывает и кому подписывает! Характеристика должна была быть плохой, и на это были сделаны соответствующие намёки: ан нет, она написала хвалебную характеристику! Получалось так, что для охоты на ведьм историческое время оказывалось явно неподходящим. Народ отчего-то осмелел и не желал понимать намёков. В результате следствие балансировало в неустойчивом положении между слишком откровенной фальсификацией дела и его закрытием за недостаточностью улик.
Политические соображения говорили за закрытие, но…, с другой стороны. Илья – величина “X”, неизвестный член в уравнении. Кто он на самом деле, этот необычный человек? Чего от него ждать? Может быть его необходимо вовремя обезвредить, на случай, если он – “мина замедленного действия”? Ведь он всё чего-то там пишет… Как люди ответственные, они обязаны были, его “разработать”. Уравнение уже составилось: флюиды, исходящие в общество от Ильи, наконец-то сконденсировались в ощутимый бунт, и где? в армии! Оставалось подставить в уравнение один неопределённый член: Илью, и решить его. Но узнать о нём что-либо большее того, что уже было известно, не удавалось. Оставалось одно: взять Илью на пушку. В том плане, что нам, мол, всё известно, отпираться бесполезно! Вытащить его из теплой постельки прямо в кабинет и допросить, как обвиняемого…
Но к этому решению следователь Картенин пришёл немного погодя. Начал же он с рутинной провокации. Для этого был использован один из товарищей Ильи по цеху, грузчик и запойный пьяница, Максим. Он был из интеллигентных рабочих, неженат, жил у сестры, которой был обязан кровом, уходом и периодической отправкой в ЛТП. Не то, что бы он сильно пил, но при каждом запое он отправлялся в неопределенное путешествие на пригородных поездах – уезжал от сестры. ЛТП служило тем орудием устрашения, с помощью которого сестра держала Максима на коротком поводке. Этот самый Максим был, – как того и следовало ожидать, – политическим болтуном. Он во всеуслышание провозглашал себя эсером и поклонялся Савенкову, как вождю. Сестра его, между тем, служила в охранке какой-то там секретаршей, так что канал прослушивания, а при случае и свидетельские показания были обеспечены.
В рабочие перерывы Илья часто сиживал на скамейке во дворе фабрики с этим самым Максимом и, одобрительно посмеиваясь, слушал антисоветскую болтовню Максима, вставляя иной раз и свои замечания. Никакого “состава” в этих посиделках, разумеется, не было, но можно было при желании натянуть их на агитацию в рабочей среде. А версия следствия, подкрепленная свидетельствами, была такова, что Илья, имевший высшее образование, специально пошёл в рабочие, чтобы бунтовать их против власти., – тем более что такие показания на него содержались в деле.
