Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"
Автор книги: Андрей Незванов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
Однажды, когда мы уже около году пробыли в лагере, случилось, что нам не дали на ужин хлеба: сказали, что не привезли. Девчонки остались голодными и решили все вместе утром на работу не выходить. Вечером, после пустого ужина, Тамара Мордовцева (вечная память!) взяла гитару, – и с нею ещё были две девочки, – и пошли по баракам, громко распевая на мотив “Проса” частушку, с такими словами: “а мы завтра на работу не пойдем, не пойдём!”
Поутру полицай начал стучать палкой по ставням и кричать свой “авштейн”, а никто и не выходит! Я, конечно, была рада: хоть высплюсь разок. О последствиях как-то по-детски не думалось.
Но вот, около десяти утра подъехала военная машина с солдатами и с ними полицаймастер. И начали нас вышвыривать из барака, непричесанных, неумытых, полуодетых. Построили, отругали за забастовку и отправили строем на работу. А мы встали на своих рабочих местах и не работали: ждали, когда нам выдадут наш хлеб. Сколько мы тогда переговорили о домашней еде, стоя за столами! Своими воспоминаниями мы вроде наедались. Наконец, нам привезли хлеб прямо в цех. Пока мы не спеша ели его, прошло ещё около часу, так что мы приступили тогда к работе что-то около двенадцати. Немцы из технического персонала смотрели на нас с любопытством: сами-то они давно уж не бастовали. Так мы отстояли свою пайку. Вроде и неплохо – доказать себе и немцам, что мы не безропотные скоты, но в то же время получалось, что мы так освоились со своим положением, что начали отстаивать связанные с ним нищенские права.
Но и то сказать: вестей с фронтов не было. Душой мы все, конечно, были на родине, но никто не мог сказать, что с ней? Когда мы уезжали в Германию, наши всё отступали. Здесь бомбили только англичане, и мы, если и ждали освобождения, то больше с западной стороны. Работали мы, конечно, плохо: честного усердия не было у нас, и каждый вредил, как мог: сам, ни с кем не сговариваясь.
После забастовки прошло немного времени: несколько дней. Был вечер, свет тускло горел, девчонки сидели на нарах и пели, рассказывали друг другу о себе. Вдруг открывается дверь, и полицай вызывает троих девчонок: Тамару Мордовцеву и тех, что ходили с ней по баракам. И увели их. Кто донёс, неизвестно. В бараке воцарились грусть и тишина. Ничего не могли мы узнать о судьбе наших девочек. Только позже дошли до нас слухи, что их отправили в концентрационный лагерь. Тамара Мордовцева была очень хорошенькой: полненькая; губки такие красивые, пухленькие. Играла на гитаре, пела. Когда я плакала, тосковала по дому, она часто меня отвлекала своими песнями, старалась рассмешить. Песни вообще значили в нашей жизни очень много. Когда мы возвращались вечером из столовки в наш барак, девочки запевали наши советские песни, и становилось так хорошо. Тося Безродная однажды запела, лёжа на кровати: “Ты жива еще моя старушка…”, на стихи С. Есенина. Я слушала и думала о своей маме, плакала.
Однажды комендант наш собрал в столовой весь лагерь, принёс патефон и проиграл нам русские песни: “Всю да я вселенную проехал…” и “Когда я на почте служил ямщиком”. Как эти песни звучат вдали от родины, этого нельзя передать словами. Мы все плакали, не скрывая слёз. Комендант был доволен собой. Он вообще нами занимался, воспитывал… Как-то утром пришёл он к нам в барак, вывел нас всех на воздух. За проволочным забором в это время у французов играл оркестр. Мы стали слушать музыку. Он дал нам послушать, потом отсчитал восемь человек и приказал нам снять ставни с петель и носить вокруг барака. Потом попросил, чтобы мы повесили ставни на место. И так он делал несколько раз, пока мы не догадались, что нужно ставни, когда откроешь их, закреплять крючками, чтобы не хлопали на ветру.
Первого мая 1943-го года мы тоже пели. Вообще отметили этот день по-особому: все начистились, нагладились, пришили к жакетам белые воротнички, причесались покрасивее и, когда шли строем на работу, запели дружно: “Кипучая, могучая, никем не непобедимая, страна моя, Москва моя…” Пели мы громко, весело. Немцы не понимали слов, слушали и улыбались нам одобрительно.
В мае-то было хорошо, тепло. А вот зимой – похуже. Тяжело было рано вставать и стоять на холодном сыром ветру, пока посчитают, отведут… Мы не привыкли к германской сырости, и природа как будто посочувствовала нам: в первую зиму, как мы приехали, выпал снег. Немцы всё дивились: говорили: “русские снег привезли”.
Когда нас бомбили, мы радовались, потому что всё-таки ненавидели немцев. Но я по-прежнему боялась бомбёжек. Тогда все собирались в бомбоубежище, вырытом в горе. Двери большие, железные. За ними – туннель каменный, как шахта. По стенам стекала вода. Вдоль стен – лавки узенькие, а под лавками проходила труба отопления. Здесь хорошо было тем, что не слышно было ни самолетов, ни разрывов, ни зениток, как будто не было войны. Во время тревоги нас там много собиралось: все вместе пели песни. Очень красиво получалось. Один француз очень любил песню “Кипучая, могучая…” Был он очень высокого роста, широкоплечий; работал на вальцах, около печи. Слова песни так подходили к его могучей внешности, что все его так и прозвали: “Кипучая-Могучая”.
Над нашим лагерем самолёты в основном летели высоко. Их было очень много, так что земля гудела от моторов. Потом они разлетались очень низко, – как расстилались. И там, где находились города Бонн и Кельн, полыхало сплошное красное зарево. Мы начинали верить, что нас освободят, глядя на это зарево. Но до этого было еще далеко, и пока длилось ожидание. Каждый таил в сердце страшную боль. Иногда она прорывалась.
Однажды развалилась печь в цеху. И вот мастер подошёл к одной из наших девчонок, украинке Вере, и приказал ей убрать кирпичи, толкнув при этом в спину. А Вера была очень стройной, красивой девушкой. Ходила в брюках, подстриженная под мальчика, и выглядела очень смелой и гордой. А работала она на кране крановщицей. Это была привилегированная квалифицированная работа, – не то, что наша. Убирать кирпичи Вера не стала: вместо этого поругалась с мастером. Потом взошла к себе на кран, передвинула его на середину цеха и повесилась, сидя на своём сиденье. Хватились Веру, начали искать. Нигде нет. Тогда один Француз по имени Юзеф залез на кран по опоре и вытащил из кабины Веру. Она была почти мертва. Юзеф два часа делал ей искусственное дыхание, пока не привёл её в чувство. Долго она не могла разговаривать от боли в горле, и первые слова, которые она произнесла, были: “зачем вы меня сняли?”
Глава 51
В осаде
Войну предчувствовали. Когда она была ещё не так близка, и жизнь была ещё так прекрасна, даже в трудностях и грехах её, вестники войны уже посещали людей.
Кино было праздником. Кто не любил тогда эту фабрику грёз? И при первой, возможности Вера, как и другие её сверстники, бежала с подругами в кинотеатр “Спартак”.
В тот раз крутили ленту про Испанию. В радостный мир юности заглянула с экрана страшным своим оком война. Ревели самолёты, рвались бомбы, рушились дома Барселоны. И беженцы, беженцы… Испуганные, плачущие, с маленькими детьми на руках и за спиной, которые не плакали в странном контрасте со взрослыми.
То были испанцы. И вдруг, на месте испанцев Вера увидела на экране себя, своих близких, русских людей, гибнущих под бомбами, мечущихся в поисках укрытия и потерянных родных. И самолёты, расстреливающие их в упор, с бреющего полёта. Так страшно стало ей, что она закричала, на весь зал. На неё зашикали. Было стыдно, и она выбежала, закрыв рот ладонью, из зала. С этой минуты и поселился в ней безумный страх перед бомбёжкой, неподдающийся обузданию разумом.
Позже всё это как-то забылось, притупилось. Прошло три года. Стояло жаркое лето. Душным июньским вечером Вера вышла во двор. Над крышами и кронами висела полная луна, оранжевая. От тишины она казалась еще полнее и притягивала к себе. Вера смотрела на выпуклый диск, не в силах оторваться, будто от экрана, на котором вот-вот должны появиться первые кадры нового фильма. И вдруг она действительно увидела: ясно, отчётливо. Увиденное потрясло её. Боясь потерять это чудо, и, в то же время, желая приобщить к нему близких, Вера, пятясь, а потом всё время оглядываясь побежала вверх по ступенькам веранды, чтобы позвать, показать чудо всем.
Я увидела Богоматери на луне сияющий лик
Тётя Шура, смотрите внимательно:
Иисус к её сердцу приник.
– Я не вижу, ну что ты там выдумала?
Просто светит в небе луна
Я беспомощно руки вскидывала
В эту ночь началася война.
С этого дня всё сразу переменилось, будто кто-то вытащил из-под нас нашу землю и незаметно подставил совсем другую планету, беременную смертью, голодом и ужасом.
Дом, где жила Вера, стоял напротив бани, превратившейся теперь в санпропускник. Дни напролёт Вера просиживала у окна или стояла у ворот, созерцая ритуальный исток войны: микву смерти. В неё входили обычные штатские люди, а выходили воины. Нескончаемый поток молодых парней, которых баня волшебным образом превращала в солдат, вселял хоть какую-то надежду, утолял тревогу за свою судьбу. Веру тянуло к солдатам: рядом с ними было легче. Кроме того, она была уже девушкой, почти невестой. А они все такие весёлые, красивые, приветливые и уже по-особому освобожденные войной: вакантные для последней любви. Спрашивали, как зовут её, записывали адрес, обещали писать с фронта. Им ещё бредилась киношная идиллия любви доблестного воина, защитника, к оставленной в надёжном тылу дивчине. Но… ни одного письма не довелось ей получить от них. А она так хотела этого: ведь тогда война оказалась бы совсем не настоящей войной, а осуществлением кино. Мечтала втайне, что вот кто-то из них особенный напишет ей хорошее письмо: “Парень хороший, парень хороший, как тебя зовут?”. Что немца, или вернее, “фашиста” разобьют, и он вернётся с медалью на гимнастёрке, придёт на её улицу…
Они прибывали колоннами. В штатских довоенных пиджаках, всегда почему-то мятых; в фуражках; запылённые усталые, просили воды, – тоже немного по киношному. И Вера целыми днями таскала им воду ведрами. А они всё пили и пили… Была большая жажда, и эта жажда поселилась в ней надолго.
Рассказ Вирсавии:
“Как-то на ужин нам дали сухую капусту, солёную. Мы её съели, и я выпила за ночь около двух литров воды. Утром проснулась вся отёкшая: вместо глаз – узкие щелочки. Мне в медпункте выписали бессолевую диету, суп из манки, – одна вода. Давали пить красный стрептоцид. Отёк скоро прошёл, но жажда осталась. Я просыпалась ночью, страшно хотелось пить, во рту пересыхало, а воды – ни капли. Ночь, темно. В лагере все спят, и мне страшно одной идти в умывалку, за водой. Хотя бы пошёл дождь или снег, мечтала я. Глотала сырой воздух, ловя его широко открытым ртом, – ничего не помогало. И вот однажды я таки решилась ночью пойти одной в умывалку. Пошла со страхом, в кромешной тьме. Фонари в лагере не горели из-за режима затемнения. Добралась на ощупь. Открываю один кран, другой, а воды нет. Еле дождалась утра и утреннего шалфейного чая. С того дня стала ставить под нару воду в большой бутыли. В одну из ночей проснулась попить, и вижу на меня смотрит большой горящий глаз цвета салатно-голубого. Я не испугалась и стала смотреть на него в темноте, и не могла уснуть: всё думала, кто это? Может какая-то птица смотрит на меня? Мечтала о чуде: что это ангел прилетел за мной и хочет забрать меня отсюда. Тут кто-то из девочек зажёг свет, и глаз исчез. А это была брошь Тамары, покрытая фосфором. До этого я никогда не видела светящегося фосфора. Вскоре немцы стали мазать фосфором ступеньки бараков, так как из-за постоянных бомбёжек режим затемнения стал постоянным. По железной дороге военные эшелоны подкрепления шли то на Восток, то на Запад, и мы стали уже чувствовать, что скоро придёт освобождение.
На заводе меня перегоняли с одной работы на другую. Я нигде толком не работала, больше болела. Как-то поставили меня убирать стружку из-под ножниц. Немец быстро работает, стружка вьётся длинная, цепляется за ноги, царапает. Я не успевала убирать. Разозлилась, бросила работу и уселась возле печи. Немец мой пожаловался мастеру. Тот подошёл ко мне и ударил меня по лицу с силой, так что я чуть в стенку не влипла. Эту картину видели наши военнопленные, работавшие тут же, они подошли к мастеру и сильно его ругали. Тогда он взял трёх французов, и они убрали стружку. Меня же, в наказание, поставили на уборку цеха по ночам, – как бы понизили(!). Но мне это было только на руку: я всю ночь спала под печкой, и только под утро прометала дорожку посреди цеха. Одинокими этими ночами тосковала по дому ужасно.
Ещё в самом начале нашего пребывания здесь нам раздали почтовые карточки, чтобы писать домой. Девчонки повыбрасывали их: не верили, что они дойдут до адресата. А я всё же написала матери. Девчонки смеялись надо мной, но я ждала ответа – так хотелось мне получить весточку из дома. И вот, в феврале 1943 года я получила на проходной письмо. А работала я в тот день в вечернюю смену, подавала листы железа сопливому калеке Францу, которые он резал на ножницах. Письмо лежало у меня на груди и так мне хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но никого не было рядом. Наши все были в бараке, и я показала письмо Францу. Он посмотрел на штемпель и сказал мне, что Ростов уже русский: показал жестами, что немцы, мол, драпают оттуда.
От такой новости я чуть не захлебнулась. Как можно было усидеть на работе и не обрадовать девчонок. Дождаться утра было совершенно невозможно. Я терпела до трёх часов ночи, а потом всё же попросила Франца отпустить меня в лагерь. Он посмотрел на меня проницательно, погрозил пальцем и сказал: “знаю, знаю, зачем идёшь…”, и отпустил. Я помчалась, и куда только мой страх темноты делся! Ворвалась в дверь. Все спали, было тихо и темно. А я как закричу: “девчонки, а Ростов-то наш!!”
Глава 52
Улица Войны
“Не могу спокойно пройти по этой улице. Стою и смотрю, и перед глазами вновь и вновь возникают картины моего детства и войны. Про себя я называю её “Улица Войны”.
Наш дом по этой улице стоял напротив бани N5. Помню первый день в новой квартире, – только переехали. Утро такое хорошее! Вышла я на общую веранду и слышу голос чудный, как у оперной певицы. Подумала: радио. Прошла вдоль веранды, вижу: окно раскрытое и женщину в окне, в ночной сорочке – расчёсывает волосы длинные свои и поёт. То была Марья Алексевна, соседка наша. Замечательно пела. Очень любила её слушать. Жаль только – сильно она пила. Муж её, Сильвестр Филиппов, ругал её, бил, отбирал водку, но ничего не помогало. Она прятала свои бутылки по соседям, и у нас прятала. Сильвестр скандалил с нами из-за этого. Был он кривоногий, косоглазый, но – большой мастер, столяр краснодеревщик – делал мебель на заказ, на дому работал.
Во дворе у нас тютюна была, развесистая. На ней я впервые Олега увидела, первую мою любовь. Сидел на ветке мальчик в тюбетейке и обирал ягоды. Я подошла. Он увидел меня и качнул ветку. Тютюны посыпались, шлёпаясь о землю, разбиваясь. Я стала собирать. В это время мальчишка достал из кармана камушек, прицелился и запустил в меня. Я ойкнула, схватилась за макушку. А он, противный, засмеялся.
– Не подбирай с земли, они грязные. Залазь сюда!
– А как? Я не умею.
С того дня мы подружились. Он был красивый, белый, а я была страшная, чёрная. Боялась, что он не сможет меня полюбить.
Кроме Марьи Алексевны была у нас ещё соседка, тётя Феклуша. Она сочувствовала нашей с Олегом дружбе. Устраивала нам ненарочитые свидания. Пригласит к себе на чай, сделает бутерброды, а сама уйдёт. Олег мне очень нравился, но я чувствовала, что я ему – не пара, и поэтому отталкивала, скрывала свои чувства, и оказалась права. Однажды Феклуша подошла ко мне и сказала: “Я знаю, ты любишь Олега”.
– Вовсе нет.
– Любишь, любишь.
– Откуда вы знаете?
– Да уж знаю. Только послушай, девонька. Мать Олега сказала ему, я сама слышала, если он женится на армянке, то она ему не мать больше.
После этого я решила про себя: уеду в Армению, где все такие, как я, чёрные. И стала избегать Олега. Он, казалось, не понимал, сердился.
Во дворе у нас жила девочка, немка. Ангела. И к ней приезжала из Сталинграда сестра Эльза, золотоволосая, красивая, настоящая Златовласка. Они с Олегом были знакомы с детства, и когда она приезжала, вместе проводили время, а я оказывалась в стороне, и вот я стала ужасно ревновать Олега к Эльзе: каждый вечер молила Бога о том, чтобы Олег не женился на Эльзе. На ком угодно, только не на ней! Но видно молитвы мои были неправедны, неугодны Богу, потому что Олег в конце концов женился таки на Эльзе, – я их после войны видела, уже как супругов. Но вначале семья Олега вместе с семьей Ангелы уехали в эвакуацию, за Волгу.
Мрачной стала моя жизнь. Я старалась забыть Олега, и в этом мне помогала война.
Когда она началась, на нашей улице стало шумно: ни одного дня не бывало пусто. С утра до полночи стояли полками солдаты, пели, танцевали. Собирались под моими окнами, красиво так распевали: “Эх махорочка, махорка!” и “Распрягайте, хлопцы, коней”. Я чуть не до пояса высовывалась из форточки, слушала их. Днём поила их водой, – целая очередь выстраивалась. Ребята были из разных мест, брали мой адрес, обещали писать. Приводили к нам на улицу и девушек, очень молоденьких, хорошеньких, их тоже отправляли на фронт. Я шутила с ребятами, смеялась, невестилась. Но флирт этот был больше показной: хотела позлить Олега. И он подходил ко мне, мрачный, выяснял отношения. Я любила его безумно, но знала, что у нас ничего не получится. Они уже собирались эвакуироваться.
*
Эвакуация
Рассказ Екатерины Андреевны, мамы Олега:
””Война поломала налаженную жизнь в Ростове. Нас с мужем мобилизовали и послали на работу в госпиталь. Проработали мы там всего месяц: немцы подходили к Ростову, госпиталь свёртывался, готовясь к эвакуации. Всех сотрудников не могли взять, и предложили, кто не хочет ехать с госпиталем, может демобилизоваться. Мы выбрали последнее, так как не хотели расставаться с родными, которые тоже готовились к эвакуации.
Элеватор, где работала сестра Лёля с мужем, намечено было взорвать при приближении немцев к Ростову, и нам всем выдали по мешку муки и крупы на семью. Собственно, не “всем нам”, а только сотрудникам “Заготзерно”, но так как мы с мужем были родственниками сотрудников, то нам тоже досталось. Кроме того, мы зарезали кабана, которого мама откармливала, наделали колбас и окороков, насолили сала, и тронулись в путь. Доехали до Элеватора. Там, Пётр, Лёлин муж, оборудовал подводу: верх обтянул брезентом, получилось вроде цыганской кибитки. Семья наша, в сборе, составила восемь человек. Выехали с тяжёлым сердцем. От брата, который был на фронте с первого дня войны, давно не было писем. Выехали мы 19-го сентября 1941 года. Путь наш лежал в Зимовники, куда у Петра было назначение на работу, бухгалтером.
Дорога оказалась не тяжёлой. Продукты у нас были, всё, что можно было взять с собой из вещей, мы взяли, – повозка была вместительная. С нами ехали ещё две подводы с работниками “Заготзерно”. Ехали не спеша. Делали привалы. Мама быстренько организовала горячее, сделав из камней печь. Обгоняли пастухов, которые гнали скот. Все сёла, которые мы проезжали, были почти пусты. Колхозы эвакуировались, увозя и угоняя всё, что можно было.
Мы заезжали на элеваторы, что лежали на нашем пути, – там нас ещё снабжали продуктами. Игорёк, Лёлин сын, которому тогда было три годика, быстро смекнул, что к чему, и, завидев издали громаду элеватора, кричал: “3авирасивай! Завирасивай!”, что означало: заворачивай! Мы смеялись и заворачивали.
Ехали несколько дней. Хотелось ехать и ехать так, бесконечно, но, увы! приехав на место, мы поняли, что попали в ловушку – вокзал был забит беженцами. У Петра было назначение на работу, а у нас – ничего, и муж мой решил, что мы должны воротиться в Ростов, пока там нет немцев, и ехать поездом к морю. Так и решили. Как тяжко мне было расставаться с сестрой и мамой, и остальными близкими! Но выхода не было. Муж мой был еврей, а как немцы расправлялись с евреями, мы знали от беженцев.
В Ростове мы пробыли три дня. За это время натерпелись страху. Бомбили базар, а муж как раз в это время пошёл на толчок, купить себе сапоги. Олега тоже не было дома, он пошёл с приятелем на склад, таскать бумагу и тем подработать, а это – как раз около базара. Что я пережила, одному Богу известно. Я бегала и кричала, где мои дети! Я забыла, что Юра и Игорёк – в Зимовниках, с родителями. Кончилась, наконец, бомбёжка, но на базар мне попасть не удалось, его оцепили и никого не пускали.
Наконец явился сын, Олег. Кричу на него: где ты был?! А мне говорят: вы поглядите на его лицо, он бледен, как мел, – понятно, где он был. За ним явился муж с одним сапогом в руках. Слава Богу! Все вместе. Скорей, скорей отсюда вон!
Муж получил эваколисты. Я ночью напекла хлебов, и мы поехали к морю. Доехали благополучно до Петровска. В дороге так же, как это было на пути в Зимовники, хотелось без конца ехать и ехать. Что нас ждёт в этом городе? Мы не знали. Удастся ли переправиться через море?
Город встретил нас сурово. Всё было забито беженцами евреями, русских было мало. В вокзал нас не пустили. Трое суток мы спали около вокзала, соорудив ложе из чемоданов. Мы с сыном спали на чемоданах, а муж трое суток кружил около нас. На четвёртый день он повёл нас в “общежитие”, которое разместилось в кинотеатре “Темп”. Муж тащил два больших чемодана. Я спросила наивно, есть ли на кроватях простыни? Он промычал что-то неопределённое. Дойдя до “общежития”, он вскрикнул и, бросив чемоданы, схватившись за живот, начал стонать. Кто-то вызвал “скорую”, и его увезли в больницу, где ему тотчас же сделали операцию удаления аппендицита. В смятении и горе я внесла наши вещи в фойе .
Какие там простыни! Там и кроватей не было. Зал был забит беженцами евреями. Каждая семья сидела или лежала на своей площадке из чемоданов. Нам места не нашлось. В коридоре сидела русская женщина с мальчиком на чемоданах и горько плакала. Я подсела к ней, и мы вместе, всласть выплакавшись, начали делиться своими бедами. Её муж, лётчик – говорила она, – поехал их сопровождать до моря, в дороге отстал, и она не знает, как он их теперь будет искать.
Вскоре нам освободили место в помещении: мы разложили рядом свои чемоданы и стали ждать “у моря погоды”. Утром я пошла в больницу, мужа уже прооперировали, он появился, к моему ужасу, на лестнице: шёл мне навстречу, улыбаясь во весь рот. Я же чуть не потеряла сознание, увидев его на второй день после операции на ногах, худого, в больших сапогах. Накричала на него, чтобы тотчас шёл в постель, что он и сделал покорно, видя, в каком я состоянии.
Ночью в “общежитии” была облава: искали дезертиров, забрали моего сына, посчитав его за взрослого. Он был не по возрасту высокий и широкоплечий, а было ему всего шестнадцать лет. Утром бегала к прокурору, доказывала, что справку о рождении утеряла, а он записан у меня в паспорте; когда меня мобилизовали, паспорт остался в военкомате, а после демобилизации у меня, кроме военного билета, ничего не было.
Прокурор внял моим мольбам и слезам, и сказал: успокойтесь и ждите сына. Вечером сын вернулся, а через несколько дней пришёл и муж. Какое счастье, вся семья в сборе! Сын бегал с мальчишками по очереди за хлебом; муж бегал, чтобы заработать что-нибудь на прожиток” а я сидела на чемоданах. Лётчица моя давно куда-то исчезла, дождавшись мужа, который нагнал их. Так шло время в ожидании отправки за море.
Нас, в конце концов, отправили не за море, а в Азербайджан, на границу с Ираном. Ехали мы долго, было знойно. По приезде, нас поместили в колхозе, в домике из двух комнат, домиков было много, вдоль арыка. Все они были абсолютно одинаковые. За арыком тянулось поле хлопка, который был уже снят. Вдали располагалась тюрьма, по вечерам оттуда доносилось пение, очень слаженное; пели мужские и женские голоса, их пение хватало за душу. В дороге к нам примкнули ещё трое: русский бухгалтер и еврей с девочкой, ровесницей моему сыну, мы получили четыре кровати с матрацами и стали обживаться, но как! Работы не было. Получали хлеб и похлёбку. Потом похлёбки на всех стало не хватать. Муж ушёл в город, за несколько километров, не помню, как он назывался, – кажется, Кировобад. По территории посёлка бродили голодные евреи. У меня ещё было немного продуктов от “Заготзерно”, так мы с сыном перебивались кое-как, иногда прикармливали молодую женщину с девочкой. Коренных жителей почти не было видно. Иногда, под стеной какого-либо домика сидели девочки: чернобровые, красивые, бедно одетые, копались друг у друга в головах. Было ещё солнечно. Когда начало холодать, решили бежать обратно. Лучше сидеть в кино “Темп”, говорил бухгалтер, и потом – за море; там, за морем, хотя бы работу дадут.
В один холодный день, сев на попутную машину, мы бежали, никто нас не держал.
Когда подъезжали к морю, подул ветер, мороз, а ехали мы, стоя. У Олега поднялась температура, заболела нога в щиколотке. Приехали в Петровск – холод страшный стоит. Володя совсем расхворался. Общежитие давно перестало быть таковым, всех отправили за море. Квартир нет. Опять мы сидим под станцией. Подошла какая-то женщина, предложила одну кровать на одну ночь. Маленькая комнатушка вся прокоптилась нефтью. Её отапливали нефтью: тряпки мочили в нефти и сжигали в печке.
Шёл 1942 год. Зима в Порт-Петровске была суровая, муж снял угол у многодетной женщины. Детей было шесть человек, мал-мала меньше. Комната не отапливалась. Готовили на керосинке, это и служило отоплением. У сына распухла нога, он лежал на кровати с высокой температурой. Укрыли его всем, что у нас было тёплого. Мы с мужем спали на полу, одно пальто стелили под себя, другим укрывались. За всю ночь я не могла согреться. Когда на крыше подтаивал снег, капало на Олегову кровать. Капли со звоном разбивались о кожаную куртку, которой он был укрыт поверх одеяла. Их звон раздавался в моём сердце и не давал уснуть. К счастью, таяло редко. Хозяйка была молодая, но выглядела старухой. Дети голодные: жили тем, что давала корова. Но как-то корову отпустили на пустырь напротив окон. Больше мы её не видели. Горе хозяйки было безутешным. Страшно было на неё смотреть. К счастью, вскоре вернулся с фронта муж хозяйки, его демобилизовали по болезни почек. Вид у него был такой измождённый, что ждать ей от него помощи не приходилось.
Мы решили переехать в Хасавюрт. Мужу кто-то сказал, что с квартирами и работой там легче. Но и там было не лучше. Муж снял комнату с глиняными полами, с печкой, которую нельзя было топить, – так она дымила. Стояла ранняя весна. В комнате – одна кровать, совершенно голая. Ни стены, ни окна, никогда, похоже, не мылись.
Как только муж пошёл прописываться, ему сразу же вручили повестку на фронт. Он уехал, оставив нас в жалком положении: ни денег, ни вещей, – всё было проедено. Олег к тому времени, проболев больше месяца, решил пойти в колхоз, чтобы что-то получать. Его назначили возчиком. Я пошла в госпиталь и поступила вольнонаёмной сестрой. Володя, конечно, в колхозе ничего не получал, работал за обещание расплатиться осенью, с урожая. Я устроилась очень хорошо. В госпитале лежали раненные матросы. Народ напористый, много было легко-раненных. Узнав, что я беженка, они взялись меня опекать. Каждый день на моём столике появлялся обед, довольно обильный. Кроме того, после обеда на кухне оставалась каша и куски хлеба. Всё это поступало в распоряжение санитарок, которые делились со мной. Таким способом я могла кормить и сына, который в колхозе ничего не получал. Миска каши, да ещё и хлеб, это было целое богатство. Нам стало веселей. Но недолго это продолжалось. Наступило лето 1942 года. Немцы приближались. Каждый вечер я ходила на вокзал, встречала Ростовский поезд. Расспрашивала пассажиров. Сведения были противоречивые и печальные. Говорили, что Ростов бомбят ежедневно. От Инженерной улицы, где мы жили, ничего не осталось. Придя в свою конуру, я предавалась горю. В Ростове были все мои родные, и я от них не получала вестей: считала их погибшими.
Хозяин мой был довольно свирепого вида: через всё лицо шрам от сабельного ранения. Через плечо всегда носил винтовку. Ничего не делал, сидя за воротами на большом камне, как изваяние. Он был “кровник” и боялся мести. Семья у него была большая: две женщины: жена и, кажется, сестра; куча детей, все красноголовые, крашенные хной. Женщины занимались тем, что приготовляли продукты из молока, пропуская его через сепаратор. Похоже, то был единственный сепаратор на весь посёлок. Женщины Хасавюрта несли молоко. Хозяева жили этим промыслом. Не помню, чтобы они ещё чем-либо занимались, хотя были ещё у них овцы.
Двор был обнесён высоким забором, на уровне крыши дома. Целая крепость. Когда я приходила домой, на веранде уже была разложена карта. Тыча в нее пальцем, спрашивали, где теперь немцы, подвинулись ли к Хасавюрту. Немцев ждали с нетерпением. Хозяин просил меня никуда не уезжать. Я, – говорил он, – увезу тебя в горы со своей семьёй. Там у нас сакля, будешь с нами жить. Я боялась его страшно. А сын его, подросток, был в приятельских отношениях с Олегом и однажды доверительно сказал ему: “Не знают наши, кого раньше резать: евреев или русских, – когда придут немцы”. Народ был дикий. Один наш хозяин чего стоил! Как будто явился из средневековья.
Но надежды их не сбылись. Дойдя до Моздока, немцы остановились. Госпиталь наш всё же собрался эвакуироваться. Так же, как и в Ростове, нам объявили, что всех сотрудников взять не могут, а я была вольнонаёмная, и не рассчитывала, что меня возьмут. Жили, как обречённые на заклание: не от немцев, так от местных жителей.
Как вдруг получаю телеграмму от своих родных: “Все живы, едем”. От полного отчаяния до такой радости, о которой я уже и не мечтала, можно было помешаться. Когда я прибежала домой с телеграммой, вся в слезах, Володя побледнел и только прокричал: “Что, что?!”. Узнав, что едут наши, что все живы, он подосадовал на меня, что я плачу. Но такая уж я слезливая: и от горя плачу, и от радости””.
Глава 53
От судьбы не уйдёшь
Рассказ Вирсавии:
“Осенью случился первый налёт на Ростов. Это было вечером, мы все вышли посмотреть. Прожекторы в тёмном небе искали самолёт. Захлопали зенитки. Самолёт сбили. Но налёты стали всё чаще. Улица опустела. И солнце почти не выходило из-за туч.
Когда пришли первые немцы, мы с матерью, отцом и братом находились у наших родственников. Они жили в полуподвале. Там было не так страшно. Немцы побыли недолго. Их быстро выгнали. Пришли наши, но всё равно на душе было очень неспокойно. Вокруг шли бои, сдавали города.
