Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"

Илье не пришлось в этот раз дослушать удивительного деда. Кто-то настойчиво постучал снаружи в стеклянную стену кафе, прямо у столика, за которым сидели они. Илья с удивлением хотел обернуться на стук, и не мог – шея не слушалась его. Стук, между тем, продолжался. Илья пробудился и действительно услышал стук в окно над своей постелью.

Стояла ночь. Илья приподнялся и выглянул в окно. В лунном свете он увидел и узнал хозяйскую дочь Тоню. Она стояла в одной сорочке и жалась от холода, хотя на дворе стояло лето. Илья вскочил с постели, пошёл к двери и впустил Тоню во флигель, который они с Рустамом снимали у матери Тони. Рустам тоже проснулся и спрашивал тревожно, что случилось.

На дочке, что называется, лица не было. Она заикалась. Страх и волнение слышались в её голосе. “Я его узнала, я его узнала…!” повторяла она. Не без некоторого труда Рустаму и Илье удалось понять, что из ночного забытья, – беспокойного из-за полной луны, – эту растерянную и дрожащую женщину исторгло привидение: закутанная в белую простынь фигура, желавшая слиться с лунными грёзами, прикинуться инкубом, и в этой маске безнаказанно похитить честь женщины. Но когда “привидение” попыталось неуклюже взобраться на неё, Тоня узнала в нём своего отчима. У неё даже не было сил кричать. Кроме того, она боялась смертельно ранить душу своей матери. Будучи довольно сильной, она отпихнула от себя насильника. Простыня слетела на пол. Увидев, что он разоблачен, отчим сначала пытался ей угрожать, а затем, увидев, что она направляется к выходу, поспешно бежал, не забыв прихватить простыню.

Этой Тоне было что-то около тридцати. Она развелась с мужем несколько лет назад и заметно тосковала по мужчине. Её против воли тянуло к двум молодым холостякам, живущим в дворовом флигеле, и она под разными надуманными предлогами несколько раз заходила в гости к героям нашего повествования. Мать Тони, хозяйка дома, ругала дочь за эту нескромность.

Илья и Рустам, как подвизающиеся на пути праведников, хотя и понимали желания молодой женщины, но встречали её, разумеется, очень сдержанно. Илья усматривал у неё признаки истерии на почве сексуальной депривации и, памятуя об этом, – как и вообще из своего скептического отношения к женщинам, – не поверил в ночное привидение, хотя с готовностью согласился принять меры к успокоению напуганной соседки, но про себя, при этом, думал, что по-настоящему успокоить её может только хороший елдак.

Рустам, в отличие от Ильи, сразу же поверил Тоне, и им овладела гневная энергия Робин Гуда; он бросился на обличение гнусного старика, Илья семенил за ним больше для проформы.

Отчиму Тони было за шестьдесят. Он принадлежал к когорте новомодных старичков Брежневской эпохи, владельцев собственного автомобиля, который составлял их капитал, с каковым капиталом пустились они на склоне лет на поиски так долго откладывавшегося счастья. Расставшись с надоевшими жёнами, не связанные более повзрослевшими детьми, они бросали всё, забрав автомобиль, служивший пропуском в мир дешёвых наслаждений, вступали в новые браки и вовсю пользовались продажной любовью на заднем сидении. Провинциальные девы веселья давали им за “эх, прокачу!”, и в этом было одно из чудес автомобилизации России.

На момент описываемого нами ночного происшествия отчима не должно было быть в городе, так как в это горячее время медосбора он находился в полях вместе со своей передвижной пасекой и автомобилем. Для Ильи это обстоятельство было аргументом в пользу предположения о галлюцинаторном бреде. Но Рустам сразу же предположил, что порочный старик, полагаясь на своё пасечное алиби, тайно прикатил в город, выбрав ночь полнолуния, оставил автомобиль поблизости, за углом, и, имея ключи от дома, тихонько пробрался в спальню падчерицы. Проверяя это предположение, казавшееся Илье совершенно фантастическим, друзья, наспех натянув на себя штаны, выбежали на улицу, с целью обнаружить автомобиль. Разбежавшись в противоположных направлениях, они обследовали прилегающие улицы, но машины не обнаружили. Очевидно, что старик, если только это был он, давно укатил на своей борзо бегавшей “Победе”

Рустам кипел негодованием, а Илья продолжал сомневаться. Ему трудно было поверить в подобное изощренное зло. В выходке старика, с точки зрения логики, для Ильи, впрочем, не было ничего удивительного. Логика была ему понятна, но это была логика фантазии. Такой фантазией мог бы согрешить и сам Илья, – “над кем хуй не владыка?”. Но ему трудно было поверить, что подобную фантазию можно решиться претворить в жизнь. Это, впрочем, лишь отчасти служило причиной его недоверия свидетельству Тони. Отчасти же, он не хотел верить потому, что наличие зла здесь и теперь, у него под боком, а не в туманном временнРм и пространственном “далёко”, осложняло жизнь, требовало какой-то реакции, заставляло определиться в отношении к человеку, с которым до сего дня всё ограничивалось столь удобными взаимными поклонами и незначащими фразами о погоде. Требование же конкретно определиться было весьма тяжёлым для Ильи, так как он был мучительно неуверен в себе, внутренне растерян, и, если сохранял кое-как наружную маску уверенности, то при любом требующем усилия противостоянии, эта маска могла рассыпаться, обнажив плаксивое бесхребетное существо. Естественно, Илья этого боялся.

Рустам же был уверен в себе: он не только не боялся, но и искал испытать свои силы, свою готовность противостоять злу не отдалённому и безликому, а близкому и конкретному, персонифицированному в определённой личности. И то, что эта личность могла сопротивляться, могла не согласиться с его осуждением, нанести встречный ущерб, – не останавливало Рустама, а напротив, составляло, может быть, главный интерес – возможность борьбы и победы.

Старик – преступник! Рустам не сомневался в этом, и оказался прав. Наверное, он всё-таки лучше знал людей, чем Илья.

Испугавшийся разоблачения блудодей-импровизатор не выдержал и, опасаясь неудобных для него семейных решений, которые могли быть приняты за его спиной, решил упредить события, и на следующий день явился с повинной. Как видно, он не мог рассчитывать на то, что Тоню сочтут сумасшедшей, страдающей галлюцинациями на сексуальной почве. Это указывало на то, что Илья ошибался относительно статуса Тони в семье и, фактически, смотрел на неё так же, как и развратный отчим. Последнего, впрочем, Тоня мало занимала: ему главное было не разрушить отношения с её матерью, от которой зависело его теперешнее благополучие. Мать, конечно, тут же его простила, предав тем самым и себя, и честь своей дочери. В сущности, она боялась деда, так как он мог отсудить часть имущества, но больше всего боялась она остаться одной под старость и немощь.

К чести Тони будь сказано, она не хотела ни видеть отчима, ни слышать о нём, несмотря на то, что он на коленях просил прощения, – разумеется, лицемерно. Тоня требовала, чтобы мать развелась с ним: она заперлась в своей комнате и не выходила к общему столу. Рустам встретил старика с откровенной враждебностью, всеми способами давая понять, что считает его за сволочь. Илья же не находил в себе сил для выражения неодобрения. В нём боролись противоречивые чувства: с одной стороны действовала привнесённая в него Рустамом установка на борьбу со злом, взятие на себя ответственности за моральное состояние мира, – и эта установка ещё провоцировалась к жизни сознанием собственной слабости, трусости перед лицом агрессивного зла, – а с другой стороны, некая деликатность, которую он не мог преодолеть, даже квалифицируя её как трусость, не позволяла ему отступить от обычных правил вежливости, – он не смог удержать себя от того, чтобы не поздороваться с хозяином, столкнувшись с ним утром во дворе. И в самом деле, отвернуться, не здороваться или, того хуже, сделать какой-нибудь оскорбительный выпад, означало бы продемонстрировать, что ему всё известно, вмешаться в дела чужой семьи, с которой его связывали только коммерческие отношения. Более того, это означало бы взять на себя роль судии, а последнему в нём кто-то особенно противился. Это выражалось, в частности, и в том, что он не считал правильным обращаться к судье для разрешения конфликтов, бессознательно предполагая, что Бог способен уладить отношения, если проявляется правильная стойкость и приносятся уместные жертвы. Рустам же, напротив, предлагал пострадавшей стороне подать на старика в суд, и Тоня соглашалась с ним в этом, но мать Тони была против: она сочла видимое покаяние своего блудного супруга достаточным удовлетворением. В своей деликатности Илья, однако, не шёл столь далеко, чтобы не блюсти правду отношений, поэтому в откровенном разговоре с хозяйкой, когда та делилась с Ильей своими горестями, он намекнул ей, что после случившегося едва ли возможно ей жить с мужем по-прежнему. В ответ женщина расплакалась и призналась, что боится подлого старика, на которого имела неосторожность переписать половину дома. Дочь, однако, не смирилась и, проявив изрядное мужество, ушла жить на квартиру из собственного дома.

Рустам, в своём Робин-Гудстве, не нашёл ничего лучшего, как проткнуть ножом шины дедова автомобиля, в ответ на что, – не без глумливости и насмешки над такой суровой карой, – старик вынул ниппеля из шин Рустамова велосипеда. На этом баталии пока прекратились. Жить здесь долее, однако, было невозможно: Илье – по моральным соображениям (ему было просто тягостно), Рустаму же потому, что он уже накопил достаточно денег, чтобы купить себе жильё, и приискал подходящее, тем более что их совместная жизнь с Ильей подошла к естественному концу, и разъезд был уже решен негласно с обеих сторон.

Илья собрался быстро. Хозяйка, чувствуя, что вместе с Ильей её дом окончательно покидает божье благословление, уговаривала его остаться, говоря ему: ну куда ты пойдёшь? Идти действительно было некуда, но оставаться здесь и выносить взаимную ложь двух пожилых людей, делая вид, будто ничего не произошло, Илья не мог, – они были для него ритуально нечисты. Отделять же себя от них отчуждением и презрением – это пачкало его самого, да и не входило в условия жилищного контракта, поэтому Илья сложил свои вещи в сарае и поселился временно, налегке, до приискания подходящей квартиры у своих духовных детей (теперь мы можем их так называть), которые снимали в старом городе, за сорок рублей в месяц, старый и низкий гараж, переделанный под жильё, – из-за своей низоты он казался довольно просторным.

Рустам, верный своей позитивной натуре (натуре кшатрия, который не оберегал себя от крови и грязи войны, в отличие от брахмана Ильи), не находил для себя неудобным оставаться на этой квартире столько времени, сколько нужно ему. Ведь его не пятнало то, что пятнало брахмана (общение с живущими в низшей форме брака), – его пятнало только бесчестье уклонения от схватки, а здесь он был очищен вступлением в боевые действия против деда. И он съехал с этой последней общей с Ильей квартиры не раньше, чем стал обладателем собственного жилья, в котором его воинственная натура нашла своё поле в войне с совладельцем, не желавшим признавать его хозяйские права. Таким образом, боги вели каждого из наших богатырей соответственно личной карме каждого, и пути их, после временного слияния и духовного оплодотворения, закономерно разошлись, чтобы никогда уже вновь не соединиться.

Глава 29

Платонический Эрот.

В годы детства Илье не раз случалось проглатывать упрёк, выраженный и прямо и косвенно, в том, что он злоупотребляет чтением в ущерб реальной жизни, и что его красивая мечтательность и чело с печатью вечных вопросов скрывают за собой некий порок. Вначале ему намекала на это мать, потом его били за это сверстники-реалисты, ещё потом посторонние взрослые, с которыми встречался он на своих путях, говорили ему невнятно о том, что он развивается неправильно, как вирус с крайне сложной оболочкой, но пустой внутри, наконец, он сам начал упрекать себя в этом. Но переломить это развитие было уже трудно, если не сказать: невозможно.

Нельзя утверждать, что он был таким уж книжным мальчиком, совсем избегающим становления в уличных играх. Нет, он был уличным, может быть даже излишне уличным для того социального положения, которое занимала его семья. Но книги, – а вернее представляемый с их помощью воображаемый мир, – и в самом деле составляли могучую конкуренцию жестовым текстам уличных игр со сверстниками. С одной стороны, книги были несравненно богаче того жалкого набора игровых сюжетов, которые были в ходу; с другой стороны, читая книги, он оставался наедине с собой и, таким образом, избегал непредсказуемых результатов контактного соперничества. Он был слаб волей, легко занимал позицию жертвы, и потому в играх часто лукавил, избегая тех кульминационных положений и сопряжённых с ними усилий, в которых, собственно, и закладывается характер, так что он умудрился поиграть во все игры и всё-таки не сформироваться, не создать в душе своей устойчивое господство. Его душевная экономия напоминала тип паразитарного советского учреждения, которое вопросы “прорабатывает”, но ничего не вырабатывает.

Из детства этот порок перешёл в юность. Однако во взрослой жизни невозможно стало оставаться только актёром и мечтателем, – она требовала реальных усилий в реальных отношениях. Илья был достаточным реалистом, чтобы уличить себя в своём бегстве в книжную грёзу, и заставить себя в нужные моменты вступать в полный контакт с людьми и обществом и одерживать победы над собой и обстоятельствами. “Полный этот контакт” не был всё же по-настоящему полным, потому что Илья стал маргиналом, аутсайдером, и из него никак не вырабатывался ни один из тех психологических типов, которые составляли ассамблею характеров, обеспечивающих функционирование советского общества. Он по-прежнему оставался книжником, имеющим готовую “валентность” на общение только с такими же, как он, маргиналами, ищущими в книгах универсального образования, которое позволило бы им стать психически устойчивыми и наполненными, как бы при этом не понимали они свои нужды и цели; то есть, стать “победителями”. Можно подозревать, что его уход в “диссиденты” был продиктован не только внутренней честностью и преданностью идеалам, но и эскапизмом, как чертой характера.

Разумеется, в порядке самосовершенствования Илья сознавал этот недостаток и боролся с ним. Но в сегодняшнем размышлении казавшееся временами недостатком, представилось ему как положительное. Илья решил для себя, что, раз уж игра составляет ткань жизни, то предпочтение, отдаваемое книге перед полноконтактной игровой реальностью, имеет цену, так как оболочка смыслов, создаваемая имяреком вокруг себя благодаря книгам, подобна родовой оболочке, или “сорочке”, которая предохраняет духовный плод от преждевременного рождения; от рождения в какой-то частный вид, в ущерб потенции рождения в Рода.

И это было тем более справедливо, что общество, в котором ему довелось воспитываться и самовоспитываться, искусственно отсекло себя от смыслов становления в Рода, которые были открыты и накоплены в культурах предшествовавших веков.

Илья, несомненно, страдал от этой усечённости общественного самосознания, и его потайное устремление к рождению в Рода получало, в проекции на приземлённые ценности индустриальной эры, уродливые формы мегаломании: сделать великое открытие, построить справедливое общество, создать гениальное произведение, добиться всемирной славы и т.п. Конечно же, все эти надежды очень быстро обнаруживали свою недостаточную обоснованность, говоря мягко; и упорно держаться за них значило бы стать, в конце, пациентом “жёлтого дома”.

И всё же, всё же… Несмотря ни на что, какие-то глубокие интуиции относительно себя и мира удерживали Илью от того, чтобы отбросить “книжки” и окунуться в волны моря житейского. Да, верно, рыбы выглядели гладкими, красивыми, они блестели, ловко плавали, и у них всегда был корм. Илья же выглядел середь них каким-то раком-отшельником, таскающим на себе свою раковину, в которую прятался поминутно, и кормился он отбросами, но… Опасался он стать рыбой. Почему-то не хотелось, хотя и завидно бывало.

Он не терял веру в себя и постепенно продвигался по направлению к той точке своего пути, в которой должна была открыться ему тайна его рождения.

*