Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"
Автор книги: Андрей Незванов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
Надо сказать, что в данном случае Илья расслабился, и находил в разговорах с начитанным Максимом некоторую нездоровую отдушину в стеснении утомительной для духа работы. А тучи невидимо сгущались. В один из ясных, казалось, дней вдруг пахнуло озоном или, скорее, серой. Начальница цеха подошла к Илье и конфиденциально поведала ему, что приходила, де, на фабрику сестра Максима, и жаловалась по начальству, что брат её переменился в плохую сторону: говорит такие вещи! такие вещи! – на него определенно кто-то влияет… А ты ведь постоянно сидишь с ним на лавочке, – выдвинула улику начальница.
В ответ Илья пожал плечами, не подавая виду, сколь взволновало его это сообщение. Он насторожился и стал ожидать продолжения, и оно не замедлило быть.
Через пару дней, во время “пятиминутки”, начальница вошла в цех, к станочницам, которых обслуживал Илья, и объявила во всеуслышание: “девочки! к нам на фабрику приходили из КГБ и сказали, что у нас есть люди, которые ведут среди рабочих антисоветскую пропаганду…
– Да это же Илья! – ляпнула рыхлая профоргша и прикрыла рот рукой.
“Поздно прикрываешь, идиотка!” – зло подумал Илья. Эта женщина принадлежала к той колоде кадровых ископаемых, для которых чтение Ильёй иностранных книг в цветастых обложках pocket book`a выглядело крамолой, тем более что на одной из этих книг, а именно, на романе Дос Пасоса во всю обложку красовался звёздно-полосатый американский флаг. В ответ на некоторые откровенные замечания Ильи по политическим поводам профоргша мрачно предрекала: ты договоришься!
Начальница, между тем, “сделала профоргше страшные глаза” и продолжала:
– Я сказала, что у нас таких нет, правильно я говорю? – Все молчали. – У нас таких нет, – с упором повторила начальница.
После того, как провокация на фабрике не удалась, следователь Картенин решил прийти к Илье прямо домой, но не в одиночку, а с группой захвата. Он хотел пригласить Илью к себе на допрос, но сделать это в такой форме, чтобы спровоцировать Илью, и тогда приглашение должно было превратиться в арест. Кроме того, и вообще было неясно, как поведет себя этот “мистер X”, поэтому Картенин и взял с собой оперативников, которые обложили дом Ильи, пока он с одним из них поднимался в квартиру.
Однако и тут вышел досадный просчёт. Этот непредсказуемый подследственный поменялся сменами со своим приятелем как раз на этот день, и информация Картенина о рабочих часах Ильи оказалась ложной. В итоге, когда они заявились, Ильи не было дома. Им открыла Хильда. В представлении не было нужды. С первого взгляда на осклабленные лица Хильда поняла, кто они, потому что так же, как и Илья, ждала этого дня во всё время их совместной жизни; а также, наверное, потому, что между охотником и жертвой устанавливается таинственная душевная связь…
Они спросили: дома ли Илья? и, узнав, что нет, осведомились, когда он будет дома. Затем удалились, но не ушли совсем, а стояли, совещаясь вполголоса, у подъезда. Смысл совещания был в том, что по глазам Хильды они поняли, что “вычислены” ею, и ясно было, что она предупредит Илью: поэтому дальнейшая игра в кошки – мышки теряла всякий смысл.
Они поднялись снова и позвонили в квартиру. На этот раз, как они правильно предположили, Хильда была уже одета и готова к выходу из дома, чтобы бежать к Илье. Следователь Картенин, осклабясь в наглой улыбке, какую они всегда применяли, давая понять, что их вежливость ненастоящая, произнес: “вы, конечно, поняли, откуда мы, нам хотелось бы увидеться лично с Ильей Алексеевичем, не передадите ли вы ему вот это приглашение?” И он протянул Хильде повестку на типографском бланке. Хильда машинально приняла её, хотя правильнее было бы сказать: нет, я не знаю, кто вы, представьтесь, пожалуйста, предъявите документы и т.д. Но Хильда не сделала этого, дозволив им нагло провести в разговоре презумпцию виновности. Впрочем, это было неважно. Они постояли еще несколько секунд, ожидая от Хильды каких-то слов, но та молчала, и они, повернувшись и шурша казёнными плащами, спустились по лестнице к выходу.
Хильда закрыла дверь и выждала минут пять, прежде чем выйти на улицу. Волнение и страх были сдержаны ею, и сказывались только в повышении общего тонуса организма. На поверхности души у неё превалировало впечатление удивления, вызванное их обыденной советской внешностью (а какой должна была быть их внешность? шляпы с перьями?). То были типичные комсомольские активисты в одежде шестидесятых, когда в моде были болгарские плащи-пыльники и чешская стрижка. Выражения их лиц были тоталитарно невинными, освобожденными от внутренних борений. Можно было судить, что своё положение в обществе они полагали прочным.
На улице Хильда неприметно и быстро осмотрелась, но ничего не заметила; и только на остановке троллейбуса она четко ощутила – за ней есть хвост. Субъект в шляпе с неловко опущенными по швам руками, с которыми не знал, что делать, медленно поворачивал голову, будто желая посмотреть, не подходит ли троллейбус, а на деле для того, чтобы поместить в поле зрения Хильду. Когда подъехал троллейбус, он не сел в него, а ушёл с остановки. Они не очень-то скрывались…
Увидев Хильду на проходной фабрики, Илья сразу понял: что-то произошло, у них не было в обычае приходить друг к другу на работу. Он даже знал, что случилось… Всё, могущее произойти, вертелось вокруг главного ожидаемого события, которое давно служило той невидимой планетой, внесшей возмущения в орбиты их жизней. Несколькими словами он ободрил Хильду, хотя спокойствие его было чисто наружным. Самообладание не изменило ему полностью, но – только чуть-чуть. Душа смятелась до стеснения в груди, но рассудок оставался ясен и холоден, и члены тела тоже не изменили ему.
Илья внимательно прочел повестку и сразу обратил внимание на время явки: оно было проставлено с учётом рабочего времени Ильи, чтобы ему не пришлось бы оправдываться перед начальством за свое отсутствие на работе.
“Ах, вот как, – сказал про себя Илья, – хотят, чтобы было шито-крыто”.
Он ещё раньше решил, что не позволит разрабатывать его втайне, и он показал повестку своим товарищам, грузчикам.
“Что такое? Военкомат, что ли? Да, нет… Управление. В ментовку вызывают? Ого! – присвистнул грузчик Николай, – ничего себе! Ну, ты даёшь!”
Когда первое волнение улеглось, бригадир Сережа подошёл к Илье и сказал ему почти торжественно: “мы за тебя, Илья!” Это был приятный и неожиданный подарок. Здорово, когда люди оказывают себя лучше, чем ты мог думать о них…
Теперь нужно было подготовиться. Со смены Илья не ушёл, доработал до конца. Работа не мешала, – мысли, можно сказать, сами вертелись в нужном направлении. У Ильи за годы полулегального существования выработалось правило: никогда не ходить по повесткам, – во всяком случае, по первой повестке. И ему предстояло решить: применимо ли это правило к данному случаю. Тонкий вопрос. Решение не могло быть формальным. Оно должно было быть правильным и внутренне и внешне. Те есть работать в обе стороны; как на укрепление духа, так и на улучшение ситуации. И еще одно хорошее – не правило, но свойство характера было у Ильи – никогда ничего не решать окончательно: до последней секунды держать в кармане возможность внезапной перемены курса. Это более чем нелегко, и свидетельствует о большой силе духа, хотя извне, порой, может производить обманчивое впечатление неуверенности и колебаний. Свойство настоящего пророка. Люди-рельсы всегда выглядят крепче, но на деле они – много слабее таких кажущихся психастеников, каким выглядел Илья.
Помимо прочих важных моментов, неявка по вызову имела небесполезное психическое следствие: подавляла в составах души трусливую сучку, бегущую, поджав хвост, по первому свистку грозного хозяина. Одновременно это и их сбивало с уверенности в своей власти, и заставляло обратиться лицом к факту существования у человека свободной воли. А это – начало гуманизации любой процедуры и любой трансакции.
С другой стороны, прямой афронт по отношению к ГБ не казался теперь Илье желательным, потому что мог быть ложно истолкован ими. Важно было настоять на партнерстве, на равноправии, но нельзя было создавать у них впечатление бегства, уклонения, или фанфаронства. Уклоняться значит самому овиноватиться прежде официального обвинения. Они бы хотели этого. Ведь тогда все перемещения Ильи в пространстве города выглядели бы не как гордое шествие пророка, а как бегство от ответа за свои поступки, бегство от правосудия. Играть в рамках такой интерпретации его крамольной биографии Илья никак не хотел.
Помощь пришла с неожиданней стороны. Ещё дня за три до повестки Илья почувствовал, что простыл, но как всегда, не поддавался болезни, стараясь не раскисать. Психическое напряжение этого дня сказалось таки, и симптомы болезни стали четче. Это был повод, в котором успешно сочетались обе противоречивые интенции. Лёгкое недомогание: такое что можно и пойти, учитывая важность дела и репутацию вызывающей инстанции, а можно и поберечь своё здоровье. Выбор второго усиливал гуманистическую позицию, за счёт привнесения ценности здоровья человека, перед каковой ценностью должны отступать даже государственные интересы, – а не так, как у нас привыкли, приносить человека в жертву государственному строительству.
До последней минуты срока, указанного в повестке, Илья всё-таки не знал, пойдёт он по ней или нет. Физическое самочувствие было важным и само по себе, безотносительно отношенческих аспектов ситуации. Предстояла серьёзная борьба, – здесь нужно было быть здоровым. Стрелка часов подошла к черте. Ещё можно пойти, но с опозданием, что тоже неплохо…
Илья остался дома. На работу, разумеется, он тоже не пошёл. Хильда позвонила на фабрику и сообщила, что Илье нездоровится.
Неявка Ильи произвела в рядах противника смятение. Картенин с досадой почувствовал, что он, возможно, просчитался, переиграл, ошибся в оценке Ильи, и в итоге этот неуловимый подследственный опять скрылся. Но, если он не скрылся, а просто не пришёл, то оставалась ещё возможность захватить его на работе.
Дождавшись того часа, когда началась смена Ильи на фабрике, Картенин с оперативником сели в машину и помчались на фабрику.
Кадровичка вбежала в цех встрёпанная, с красными пятнами на лице. “Как заболел?! Почему заболел?!” – бессмысленно выкрикивала она. Ильи на фабрике не было. Худшие опасения подтверждались, надо было брать его… Оставалась последняя зацепка: может, и вправду заболел? Вчера, однако, был здоров… Они поехали к Илье домой.
Илья в это время лежал посреди комнаты на раскладушке в дорогом спортивном костюме, который он надел на себя не без расчёту, и читал книгу о кумранитах. Он ждал их. По логике вещей они должны были приехать. Ведь все эти как бы необязательные приглашения на беседу, вся эта вежливость – только маскарад. Когти спрятаны, но весь расчёт строится на том, что жертва знает об этих когтях. Мысленно он предугадывал все их действия и расписал их во времени. Вот сейчас они поехали на фабрику. А оттуда – ко мне. И точно. В угаданный Ильей час зазвонил дверной звонок. Илья поднялся с постели и пошёл к дверям.
– Ба-а, Илья Алексеич! А мы вас ждали, – не представляясь, шутовски осклабился Картенин, вместо приветствия. Глаза его при этом не смеялись, но зорко вглядывались в Илью. Однако в лице Ильи не видно было ни растерянности, ни вины, ни приниженности, ни напряженного вызова. Он спокойно посмотрел на визитёров и кивнул в знак того, что он понял, кто они, и что в представлении нет нужды.
– Знаете, я решил отложить свей визит к вам, – сказал он вежливым и ровным тоном, будто речь шла об обмене визитами между светскими людьми. – Я нынче не совсем здоров: так, ничего серьёзного, лёгкая простуда, но нужно поберечься во избежание осложнений.
Они смотрели на Илью озадаченно, с недоверием. Все их психологические разработки, относящиеся до людей из подполья, здесь оказывались не релевантны персоне. И они некоторое время не знали, что им делать. Клоунские маски, впрочем, слетели с их лиц, и теперь Илья видел перед собой функционеров, столкнувшихся с нештатной ситуацией, в которой нужно было принять решение. Они ведь явно ехали с целью забрать Илью с собой, в случае, если застанут дома. И тут он предлагает им продолжить игру в правовое и гуманное общество с благодетельной примесью патернализма: игру, от которой они, было, отказались… Может быть это хитрость?
– В другой день, когда вам удобно, – прервал Илья неловкое молчание, помогая чаше весов склониться в нужную сторону, – а сегодня, извините, не могу.
– Ну, хорошо, – решил Картенин после секундного молчания, – давайте в понедельник, в 17 часов. Устроит вас?
– Вполне.
Когда они спускались, Илья остался стоять в дверях. На промежуточной площадке, воспользовавшись поворотом, они ещё раз бросили на Илью острые испытующие взгляды, надеясь уловить перемену в выражении его лица: разгадать возможную хитрость. Но Илья оставался непроницаем. Решение Картенин принял, но сомнения его не были до конца устранены. И была во всём этом ещё какая-то неловкость, помимо сомнений относительного того, не сбежит ли Илья, не выкинет какой-то давно припасённый номер? Неловкость эта проистекала из того, что игра в поддавки была их оружием, с помощью которого они обессиливали яростного противника, нейтрализуя яд его ненависти к кровожадным монстрам ВЧК. Здесь же он увидел другую силу, не заимствующую от ненависти, и эта сила перехватила игру и придала ей иной выгодный ей смысл. Трудно было поверить, неужели этот отпетый антисоветчик действительно разделяет с ними эту идиллию: лояльность без угодничества и страха с одной стороны и отеческий надзор без насилия с другой? Неужели жив идеал всесознательного общества? Или всё-таки суперхитрость?
Сомнение это настолько мучило Картенина, что уже на допросе, который они по законам “Министерства Правды” именовали беседой, он не удержался и попытался ещё раз проверить Илью в этом пункте.
– У вас, конечно, есть больничный на тот день? – вопросительно-утвердительно адресовался он Илье ни с того, ни с сего. – Конечно нет, – с интонацией само собой разумеющегося ответствовал Илья.
– А как же с работой?
– О, это без проблем: любая суббота….
Брежневский бардак сработал на Илью. Картенин, конечно, знал эту систему утряски всех прогулов и загулов – работу в выходные дни.
Позже Картенин всё-таки понял, что со стороны Ильи то была суперхитрость. Сказочный трикстер переиграл его, оказался более сильным психологом: нащупал их слабое место – утопию. Поэтому после при случайной встрече на улице, Картенин проходил мимо Ильи и Хильды с каменным лицом, делая вид, что не видит их. Они тоже не окликали его…
Глава 61
Интраверт против экстраверта.
Из окна автобуса, медленно объезжавшего площадь в потоке машин. Илья увидел ворону, гордо шествовавшую по газону, и у него вырвался восторженный невольный шёпот: “царица!” Её поступь, её осан, посадка головы…! Какой разительный контраст являло собой это великолепие, уверенность и гордость божьей твари в сравнении с человеком, извратившим свою природу; в сравнении с ним самим, хвалимым.
Илья не видел себя извне, чтобы мочь оценить, красивее ли он вороны, зато хорошо чувствовал себя изнутри: какой он маленький, ничтожный, зависимый, суетливый, боязливый; как согбенно его тело, и искажено гримасой вечной вины лицо. Уж конечно он не производил на окружающих впечатления величия или независимого достоинства. Даже если бы он захотел, всё равно не мог бы так распрямиться, так органично упокоить члены, и так держать голову, как делала это презираемая и убиваемая глупцами ворона.
“Как она ступает! И где проблемы? Где зло и злыдни? Где политика и инфляция? Где работа и начальники? Где квартира и тёща?”
Илья ясно видел: она безмятежна, она не думает обо всём этом: она вообще не думает дальше наличной реальности; и не боится. Значит, полагается на Бога и вполне владеет тем, что дадено ей в удел: она – хозяйка своей ниши, – а иначе, откуда безмятежность, откуда гордость?
И древняя правда новым светом засветилась в сознании Ильи: человек согрешил. Он изгнался из Божьего миропорядка как злодей, как убийца, как Каин. Назначенный к тому, чтобы быть Родом, он не смог возвыситься до говорящих зверей: царей и пастырей стад божиих. Вместо этого он стал упырём, вампиром-убийцей. В таком качестве он, конечно, не может рассчитывать на Бога, и потому непрерывно суетится о дне завтрашнем.
Кровь – лучшая пища: она разнеживает. Человеку понравилось питаться кровью. Но, чтобы убивать, потребна сила и труд. Тогда человек придумал машину убийства, а сам стал нежиться в потоках крови. И Жизнь отомстила человеку тем, что у него родились бессильные дети, которые могут только пить кровь, но неспособны сами добыть её.
Илья хорошо чувствовал это бессилие перед лицом “твёрдой пищи Писания”: когда есть представления о “добром” и “лукавом”, но нет личной силы, способной сообщить этим представлениям действительность. Оказалось, что изощрённое умение в потреблении комфорта, наслаждений, и в освежении распалённого жизнеощущения, это совсем не то, что нужно для жизнеутверждающего поступка.
“Ловушка Сатаны – думал об этом Илья, – пустое поле произвола, где нет никакой правды: где правильно то, под чем в данный момент оказалась более высокая волна душевного моря”.
Выяснилось вдруг, что послушание в иерархии господств это не просто помеха в потреблении крови; что за ним стоит возможность жизни в силе, господстве и пастырстве. Жизни единственно свободной, потому что жизнь в свободном поиске удовольствий оказалась жизнью раба: за лёгкую жизненную энергию пришлось заплатить рабством у бесов.
Раньше Илья думал, что бесов можно уболтать, уговорить, что ими можно манипулировать с помощью речи, – главное, правильно выстроить систему ценностей (будто бесу сладострастия можно доказать, что горькое лекарство ценнее). Теперь же выяснилось окончательно, что этот приём не срабатывает. Портрет чтимого прежде Николая Бердяева был теперь стыдливо завешен в душе.
Илья захотел быть вороной. Он ощутил зависть к ней и уважение. Пытался, было, ей подражать, но куда там! Недолго удавалось держать плечи и голову, а ещё менее – сохранять спокойствие. Илье хронически не хватало силы воли, власти над собой. Но где и как было ее добыть? Он не знал. Всё, что он умел – это игра в “замри!”. И он пыжился, изображая из себя статую эллина.
Так вот сказывались пороки его сиротского анархического становления: “Я сам себе господин!”. Господин 420, вот какой ты господин! – ругал сам себя Илья. В своё время ему якобы помешал авторитет старших: он увидел в нём лишь посягательство на свою свободу (на беду, то было время вульгарного романтического воспевания вольности). На деле, конечно, авторитет просто мешал ему проводить в жизнь принцип удовольствия, который в детстве и юности имеет такое богатое жизненное оправдание в животной силе роста. Так Илья оседлал чёрта и попал под власть его.
Теперь он познал своё рабство и хотел бы освободиться, но ему не хватало как раз помощи авторитета. И даже сознание важности выстраивания душевной жизни в партнерстве с авторитетом, и сознание невозможности стать господином самому себе вне иерархии господств, не помогало, так как он обнаруживал лакуну в своём внутреннем коммунионе и нехватку душевных сил. Привыкнувши никого и ничего не уважать, кроме собственных импульсов, соображений и воображений, Илья не научился извлекать из уважения и любви к старшему силу, потребную для осуществления господства в своём душевном домостроительстве.
До сего дня Илье очень нравилось ощущение особой лёгкости в теле, переходящее в настоящий полёт, и он часто летал во снах и наяву, седлая ветер, подобно даосу-отшельнику. Теперь Илья усматривал в этом признак греховности. Грешники легковесны: они не тонут в воде, и всякий ветер носит их. Нынче Илья лёгкости предпочел бы важность, то есть тяжесть, инертность, которая позволяет сохранять недвижность и не следовать за всяким “ветром перемен”…
Илья понял, как не хватает ему этой инертности, которой обладает всякая тварь под небом: как нужно ему сидеть спокойно в своём “красном углу” и быть нелёгким на подъём; созерцать входящих, но не на всякое чиханье здравствовать. И ещё, быть инертным значит, сделав единожды выбор, уже более не колебаться под воздействием переменчивости плодов. И эта важная устойчивость, – которой Илья начал потихоньку учиться, однажды её почувствовав, – решительно отличалась от той искусственной атараксии, к которой он раньше стремился, снижая в своих глазах до нуля стоимости не дающихся ему дел, вещей и положений; нигилируя словами то, чего он опасался вовне. То было неустойчивое, пугливое равновесие лисицы, убедившей себя в том, что виноград зелен. Теперешняя устойчивость достигалась не уравновешиванием влияющих потенциалов, а за счет силы и власти, независимых от внешних силовых полей.
Так, через много лет после того, как Илья добился для себя анархической свободы, он действительно начал освобождаться от рабства, и это “освобождение” оказалось вхождением в иерархию господств. Ранее ему казалось, что главное – это уйти от хозяев, от господ на Вольный Дон, теперь же виделось, что главное – это самому стать господином: не сбежать от Господина, но взять от него власть и силу для осуществления своего господства. И только теперь он начал понимать, что такое религия, вера; и где, и зачем является в них нужда. Оказалось, что религия – это принятие вассалитета: выбор Господина, который уделит частицу своей власти; а вера – это доверие избранному Господину, полагание на него, и верность в служении.
Так благословил его Бог верным знанием.
*
Никита мерно бежал, делая круг за кругом, по верхней галерее крытого двора: знаменитого крытого двора бывшего Варшавского “Политеха”. На Никите были красивые саржевые трусы, отливавшие блеском в бледном свете запылённого стеклянного потолка. По поясу их шла голубая кайма, широкая, с тремя резинками. То были особые боксёрские трусы, которые по эскизу сшила ему мать, когда он приезжал домой на каникулы. Она была совсем не против бокса, так как ей всегда казалось, что неумение “дать сдачи” относится к числу главных недостатков её старшего сына.
Никита красиво держал голову на бегу, подражая маститым спортсменам, шумно выдыхая через нос, который был перебит у него, как у настоящих боксёров, как у его тренера. Хотя Никита разбил свой нос совершенно не героически – упав в детстве на ледяную горку, – нёс он его, как нос боксёрский. Плечи его были расправлены, а грудь раздута чуть излишне, чтобы казаться помощнее. Плечевой пояс его и в самом деле был неплохо развит, – упорные занятия культуризмом в подростковом возрасте принесли-таки свои плоды. Белая майка, плотно облегавшая торс, прекрасно оттеняла загорелые плечи.
Девочки, болельщицы, уже собрались у входа в боксёрский зал и, когда Никита пробегал мимо них, они бросали ему поощрительные улыбки и взоры, шепча: “самый красивый!” В ответ Никита задирал нос ещё выше, хотя, будь он чуть поумней, понял бы, что здесь возле дверей боксёрского зала не может быть его суженой, и что у той категории девочек, которые любят, чтобы мальчики дрались за них, он ни за что не будет иметь успеха.
Нынче был день квалификационных боев, и Никита впервые должен был выйти на боевой ринг. Теперь же он разминался перед боем, бегая в темпе стайера по верхней галерее крытого двора, как это делал он и раньше, перед тренировками.
Бравый вид его был обманчив. Он побаивался схватки: не знал, кто будет его противником, так как во втором полусреднем весе он оказался в единственном числе. И вообще, одно дело безответственная имитация боя в тренировочном спарринге с близким другом, который стесняется врезать тебе по-настоящему, и совсем другое – настоящий бой, с секундантами, судьей и публикой; с неумолимым гонгом и со злым соперником, который конечно же захочет обратить на себя влюблённые взоры девочек, и не пожалеет ради этого нежного лица Никиты. Да ещё будет стараться бить “под дых”, чего Никита не любил с детства: с того времени, когда глупый брат Ваня бил его с размаху по диафрагме материнской кожаной сумкой, – тяжёлой, будто набитой песком.
Всё дело напоминало события в кафкианском романе. На этажах протекала мирная жизнь, далеко внизу бродили по мозаичному полу досужие студенты, а здесь на верхней галерее мезонина теснился особый мир осовремененной, но столь же древней, как в начале, ордалии.
Бои проходили быстро: раунд для юношеской категории был укорочен до двух минут. И вот Никита уже готовится к выходу вместе со своим секундантом у синего угла ринга. Противника в его весе ему не нашлось, и он согласился на бой с парнем в первом полутяже. Конечно, Никита легко мог вообще избежать испытания, оставшись по регламенту без соперника и, таким образом, формально получить победу, но он не осмелился на такое лукавство.
Он знал этого “вахлака”. Был тот некрасив, неуклюж, коренаст, ростом пониже Никиты, и Никита подумал, что он, порхая вокруг этого медведя бабочкой, сможет одержать верх. Но на самом деле он подумал так потому, что легкомысленно продолжил своё эстетическое (в плане внешнего облика) превосходство на ковёр ринга. Но не расчёл при этом, что именно здесь проигрывающий в облике захочет наверстать недоданное и будет, поэтому вдвойне опасен.
Они обменялись рукопожатиями в блестящих коричневых перчатках. Это были боевые облегчённые перчатки, которые, в сравнении с тренировочными, были значительно жестче и, следовательно, били больнее.
Грянул гонг, и Никита заплясал на упругих ногах вокруг противника, по-прежнему что-то имитируя. Тот переступал вяло, что сразу же обеспокоило Никиту. Это означало, что он не изображает из себя боксёра, а хочет всерьёз драться, экономит силы и рассчитывает на убойный удар. Одна эта догадка уже заставила Никиту бояться, и ноги его из резиновых стали ватными. Это было неприятно ощущать, и добавляло тревоги. Никита старался достать противника прямой левой в голову, но тот был закрыт и надвигался на Никиту, как бык.
Очень скоро Никите стало ясно, что его лёгкие толчки, которые нельзя было даже назвать ударами, не производят никакого впечатления на “вахлака”, и что здесь нужно не обозначать удар, как на тренировке, а бить, но Никита не мог вложить в удар силы. Между тем удары противника были увесисты, и хотя он не доставал Никиту по-настоящему, но устрашал. Кроме того, Никита выдохся на второй минуте и уже не мог так быстро перемещаться по рингу. Вахлак же неумолимо шёл на сближение. Раунд тянулся долго, как год. Никита полностью ушёл в оборону, что тут же было отрицательно отмечено публикой. Но ему было не до публики, – он молился об одном: чтобы раунд побыстрее кончался.
Секундант, обтирая его полотенцем в перерыве, шептал на ухо: “держи дистанцию, не иди на сближение, доставай его прямыми длинными”. Легко сказать! Никита хоть и был высок ростом, но руки у него были короткие: досадный недостаток, на который тренер почему-то не обращал внимания. А фактически, Никита не годился для бокса по своим пропорциям. При коротких руках рост не создавал преимущества, а наоборот: только создавал лишний вес. Во всяком случае, у этого “оранга” руки были длиннее, чем у Никиты, и неизвестно, кто кого должен был доставать прямыми длинными. Он шёл, наклонившись, закрыв лоб перчатками, так что бить прямыми было, собственно, некуда,– разве в темя? И Никита тратил понапрасну силы, ударяя по перчаткам, пробить которые он не мог. Конечно, нужно было быть поактивнее, стараться раскрыть противника, маневрировать, набирать очки, но Никита уже сдался: его рефлективное “Я”, быстро переходящее от самовеличания к самоуничижению, уже увяло, уже махнуло на себя рукой.
Кое-как дотянув второй и последний раунд в постоянном отступлении, получив несколько ударов по корпусу, Никита, наконец, дождался вожделенного гонга и, не помня себя, оказался в центре ринга. И судья держал его за руку, – уже без перчатки, но ещё в эластичных бинтах, – и одновременно подымал высоко вверх руку его противника. И публика плескала, и тот кланялся, прижимая к груди свободную, как будто раненую руку. А Никита стоял красный и стыдился, но не очень, так как был киником, и чувство стыда у него перемежалось подленькой радостью от того, что он без особых потерь выпутался из дурацкого поединка, который ещё неизвестно чем мог бы закончиться, если бы “вахлак” действительно достал его своим длинным “хуком”” Что же до “публики”, то Никита легко избавлялся от давления отрицательных оценок, начиная в свою очередь презирать тех, кто выставлял ему оценку.
Девочки, восхищавшиеся Никитой вначале, теперь отворачивались или смотрели с презрительным сожалением: они не любили тех, кто не мог бы подчинить их себе грубой силой. А Никита не мог, – так же, как не мог он подчинить себе своё тело, и потому не успевал в спорте.
Глава 55
У ног учителя.
– Вы, молодой человек, как я вижу, всё ещё организуете себя, выбирая между той или другой политической системой; но тем самим вы ставите себя в довольно неловкое положение в отношении жизни. Если ограничиться таким поверхностным выбором, то это приведёт вас к насилию.
– Да, конечно, я понимаю; зло коренится глубже, в самих основах цивилизации, – поспешил Илья выправить свой статус в глазах уважаемого собеседника, – но, разве моё предпочтение демократии перед тоталитаризмом разве не имеет этической ценности, не разворачивает меня лицом к вечному бытию?
– Это предпочтение лучше приберечь для ситуации реальных политических выборов. В повседневности же важнее различить умение видеть в ближнем свободную самоценную личность и неумение; также – желание иметь ближнего целью, а не средством, и нежелание поступать так. Это будет ближе к этике, тогда как политическая мысль способна выбросить вас на опасную периферию общественного быта, где бушуют демонические страсти. Вот, вы говорите: демократия, тирания, цивилизация… – но это ведь всё какие-то имперсоналии: что-то безличное, и в этой своей безличности, стоящее в одном ряду с такими фантомами, как “добро” и “зло”. А между тем, зло всегда персонально и добро тоже.
– Значит, по-вашему, политическая система – фантом? В каком смысле?
– В прямом. Разве это не объективированное понятие? немощная конструкция ума, у которой нет никакой плоти, и поэтому она есть ничего более, как надпись на плоти чужой?
– Мне казалось, это способ жизни народа, а не просто понятие
