Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"
Автор книги: Андрей Незванов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Гнёт мира, гнёт государства, гнёт соборного греха, и единичное бытие, отстаивающее свою безусловную ценность…
Деревню Тагильцы основал прадед Егора, который, в свою очередь, не согласившись с общиной, ушёл в тайгу один, выбрал место, срубил избу, привел жену из остяков и стал жить, как хотел. Его прозвали Новосёлом. От него и пошли они все: Новосёловы.
Ноги – поистине великое орудие народной демократии, обязанное своим бытием бескрайним российским просторам. Всю свою жизнь Россия, лишённая возможности голосовать руками, голосует ногами. Обширна страна наша, но вот, пришли худые времена, когда и в ней стало тесно.
Сыновья разошлись и разъехались по городам. Егор оставил жену с двумя дочерьми у кумовьёв в Кошуках и ушёл в тайгу один, с ружьём и лотком – мыть золотишко. Оставшейся без кормильца семье было несладко. Приходилось дочери Егора нянчить чужих детей, вместо того, чтобы учиться в школе, а то и побираться по богатым остяцким деревням. Но Егор был непреклонен. Он не нуждался во властях, – ни в дурных, ни в хороших, – для того, чтобы жить. Между ним и новейшим временем пролегла глубокая борозда. Своим крестьянским нутром Егор понял, что примирения быть не может, что его хотят уничтожить. Ощущение самоценности своей было, однако, столь велико в нём, что для сохранения своей внутренней сути он готов был жертвовать всем, даже семьей.
Два года жил он в тайге, на заимке, питаясь рыбой, дичью и лесными плодами. Мыл песок по таёжным речкам. Старший сын давно уже звал их к себе, в далёкий южный город, слал вызовы, но Егор не хотел ехать с пустыми руками на благоволение сына: не мог позволить себе нарушить строгую крестьянскую иерархию: думал на золото опереть свою гордость отца и хозяина. Намыл он золота из уральской гранитной дресвы, сплавил слиток в полкилограмма весом, завернул его в тряпицу, положил за пазуху и воротился к бедствующей семье своей, или вернее – к немощному остатку её.
Они ехали долго, пересаживаясь с поезда на поезд; сутками сидя на переполненных вокзалах, выстаивая многочасовые очереди в кассы, чтобы прокомпостировать (или, как тогда говорили, “прокампассировать”) билеты.
На одном из вокзалов, притомленная дорогой жена Егора заснула на своих вещах, пока сам Егор ходил с чайником на перрон, за кипятком. И украли у спящей Прасковьи чемодан, и вместе с ним всё намытое Егором золото. И не столько жалко ей было золота, сколько чемодан был хороший, фанерный, – Егор с германского фронта привёз; и вещи там были нужные. И ещё зазорно ей было перед мужем, да и жалко его. А золото-то, – бог с ним! Опасное оно нынче…
Ни слова не сказал Егор своей жене по поводу утраченного золота, плода его двухлетних старательных трудов; не попрекнул и не поминал никогда в последующем: Бог дал, Бог взял.
Это последнее обстоятельство восхищало Илью. Он ставил себя на место деда и чувствовал, и знал, что он сам никогда не смог бы возвыситься до столь горней “Стои”. Его стенаниям, попрекам и сожалениям не было бы конца: он измучил бы себя и жену своим отчаянием и страхом, и казнил бы себя за непредусмотрительность, а её – за безответственность. Но дед Егор был не таков, и Илья восхищался им.
Золото пропало, но жить было как-то надо. Город не тайга, и Егор освоил ремесло бондаря. Кадка и бочонок – вещи в хозяйстве нужные; особенно в неустойчивом и дефицитном советском хозяйстве. А сделает их не всякий: работа умная и тщательная. Это ремесло, или “рукомесло”, стало основой его экономической независимости.
И стали они жить на краю ойкумены, в далёком южном Дербенте, под крылом старшего сына, ставшего начальником НКВД этого города; и жили неплохо, пока не пришла война. Егор уже однажды воевал с германцем, побывал и в германском плену, получил “Егория” за храбрость. Но тогда он воевал за веру, за царя, в фигуре которого сосредотачивались идеальные основы его жизненного уклада. За что было ему воевать теперь? Эта война выходила за рамки его морального сознания. В обществе более не было ничего, что стоило бы защищать. Он воспринял войну даже с некоторым удовлетворением – как божью кару, как неизбежный итог жизни людей, сошедших с истинного пути. Он был не с ними, он не согрешил соитием с Советской Властью, и, значит, война пришла не к нему! Он пребывал в мире с богом.
По возрасту Егора не призвали в армию, но он понял, что принудительного участия в тыловых работах и также возможной принудительной эвакуации ему, – как родственнику работника НКВД, – не избежать, и он ушёл из сомнительной цивилизации в очередной раз.
Ни слова не сказал он жене и дочерям: собрал кое-какие пожитки в холщовый мешок, как в былые времена, когда уходил на зимний промысел зверя; взял рыболовные снасти и ушёл. Куда? Не знал никто. Опять на какую-то речку, где пока ещё обитали только дикие утки, да забредал порой какой-нибудь бродячий лезгин.
Жена понимала его и не осуждала. Старшая дочь была уже взрослой, училась в медучилище, работала в госпитале, получала паёк, – “как-нибудь проживём!”. Воспитанная в строгом домострое Прасковья не смела задавать мужу лишних вопросов: так, значит, нужно…
Воротился домой Егор только после войны. Пришёл на старое место и, как ни в чём не бывало, снова стал строгать клёпки и сбивать бочки.
Эх, как Илья хотел, чтобы дед был теперь рядом, чтобы жили они с ним бок о бок. Какую близость чувствовал он с ним теперь! Но увы! Их разделяло во времени поколение отцов: поколение соблазнённых и погубленных утопией душ. Оставалось только радостно удивляться тому, как, в сущности, недолго владел Дьявол этой страной безраздельно… Уже в третьем колене всё возвращается на круги своя: сыновья отреклись от отцов, а внуки, вторым отрицанием, совсем по Гегелю, возвращаются к истоку…
Глава 58
Праведность
– Не можем мы…, – скованно объяснял Илья. – Безответственно было бы с нашей стороны идти в зиму без крыши над головой.
– А мы вот пять лет жили с дырявой крышей, но в субботу не работали, надеялись на Бога. И ничего, как видишь, живы-здоровы, – проповедовали субботники.
“Зато в воскресенье работали” – подумал про себя Илья, но внешне не выказал своего скепсиса и согласно кивнул головой.
– Да, конечно.
Посмотрел на свежеоштукатуренный добротный дом и. сравнивая его мысленно со своим, усмехнулся.
Он не любил такие споры, когда невольно приходилось доказывать, что ты отнюдь не приземлённый материалист, что тоже чтишь Бога… Не любил, когда его цепляли за крючки самооценки, когда возбуждался страх неверной интерпретации его внешними. Душа, задетая за живое, долго не успокаивалась. Отчего так получается? Выходит, они праведники, а ты нет? Чертовски легко им демонстрировать свою праведность: нужно лишь высоко держать в руках видимые знаки её – субботу, трезвость, постничество… Но перед богом ли? Или больше пред людьми? “Что хорошо пред людьми, то мерзко пред богом”. Ну, а плохое пред людьми: пьянство, ругательство, нечистота, беззаконие, – что же, хороши пред богом? Кто знает, кто знает…? Бывает так, что и хороши.
“Они отдают богу лишь субботу, а в остальном посвящают себя земной жизни, хотя непрерывно талдычат о загробной. Я же отдал Высшему всего себя, всю жизнь, и теперь, уже в зрелом возрасте, после многих мытарств, обратился, наконец, к своим матерьяльным проблемам, которые долгие годы находились в полном небрежении, и это ставится мне в упрёк!” – кипятился в душе Ильи претендующий на мирское признание человек.
“Ну, и в самом деле, какая же разница между нами? Я не делаю того, что они, не несу их жертв, но и обратно – они не делают того, что делаю я. Что же важнее? На что призирает Бог? Разумеется, на моё! Но, правда, можно и обратно спросить: а что я сделал? в чём моё посвящение? Что это такое, чего они не сделали, а я сделал? Или, лучше переформулировать: что совершенно явственно отличает меня от них?”
По-настоящему, Илья не мог без запинки ответить на этот вопрос даже самому себе. Потому продолжил свои обличения: “Они глупы и неграмотны, и думают: это достоинство. Сочинили, будто и Христос ничему не учился. Вижу их совершенно как слепых щенят. Им оставили в пользование Знание, которого сами они отнюдь не в состоянии выработать. И значит, это не их знание. Они рабы! А я в состоянии достичь знания: я могу узнать имя Бога! Что может быть выше? И разве можно без этого?!”
Здесь Илья остановил свой беззвучный монолог и застыл на секунду в ожидании подтверждающего отклика из своего “внутри”. Получив этот отклик, он вдохновенно продолжил свою апологию:
“Да, в этом всё дело. Я пожертвовал всем, что ценят люди, чтобы пройти до конца по пути Адама, на который тот вступил соблазнённый мудростью Змея, мудрейшего из существ, – по пути Знания. Это моя жертва и моё служение до сих пор. Я познал правила игры, чтобы не нарушать их никогда. В итоге я могу идти за своим знанием, но не за людьми. Лев Толстой называл это: “не жить чужой совестью”, не принимать индульгенций от мира. И он был прав”.
“Всё допытываются, какой я церкви? Не могут определить меня. И в самом деле, как узнать о человеке, кто он, если на нём нет татуировки? Не в силах вместить: как это, имеет суждение вероисповедное и не принадлежит никакой церкви? Откуда же тогда взял своё суждение? О прямом сообщении с Отцом и помыслить не могут: стаду поставлена крепкая загородка. Бог, мол, приходил к людям в добрые давние времена; и только к праведникам, таким, как Моисей или Енох, или Давид, или пророки, – не нынешней породы. В сей же греховный век люди могут, мол, сообщаться с Богом только через свидетельства древних, т. е. через неизменяемое вечное Писание. Реальная же встреча с Богом состоится лишь при конце света. И в то же время молятся, чего-то там просят у Бога…; но если можно просить у Бога квартиру, отчего же тогда невозможно испросить наставление в богословской истине? Нет, можно только молить о том, чтобы Бог помог усвоить заученное – что проповедник от Его имени сказал”.
*
– Давненько, давненько не видели вас: что так долго не приходили?
– Разве долго? – смущённо улыбнулся Илья. Внутри опять росла досада: он это предвидел: у всех один и тот же вопрос. Долго, коротко… Какая чепуха! Будто они могут длиться во времени! Никто не может длиться. Это ведь смерть! Длятся какие-то знаки, посторонние вечно текущему бытию. И если бы не это непрерывное гераклитово течение, то сохраняемое относительно него не воспринималось бы, как длящееся.
– Нет, ну, в самом деле, Илья, где ты пропал? Не заболел?
– Здоров.
– Таинственный ты человек: ни адреса, ни слуху, ни духу. Ну, почему ты не приходил?
– Дозволения не было.
– А сейчас есть?
– Как видишь.
– Сам себе разрешил?
– Не-ет, – с ноткой категорического отрицания в голосе, обязанной страху неверного истолкования, сказал Илья, – сам я ничего не делаю.
– Крепко значит веруешь? Но как же в церковь не ходить?
– Греховно мне в церковь ходить: молчу тут, улыбаюсь, а правду не говорю вам.
– Ну что ты, Илья, какую правду?
– А ту самую, что слепые ведут слепых. Каково видеть, когда люди, сами далёкие от спасения, вместо того чтобы двигаться под руководством духа истины к познанию себя, воображают, будто спасают других. Но спасти других, безусловно, не умеют, и только богохульствуют своей суетой.
– Ну, это ты резко, очень резко, Илья. Надо снисходить к людям.
– Резко? А это не резко, когда человек не успевши толком и Библию прочесть, спешит проповедать другим. А что, спрашивается? Он даже не проверил себя: действительно ли откровенные истины находят в его душе отклик или он просто соблазнился принадлежностью к общине, публичной ролью в ней? Ты вспомни, Иисус ведь никого к себе не звал: кроме тех, кого Отец приводил к Нему. А церковь всех хочет вместить, и тем выдаёт себя как область Сатаны.
– Иисус велел своим ученикам проповедать всем языкам, возвестить с кровель домов Спасение, так что ты не прав, Илья…
– Василий! Скоро ты там? Ждем тебя, – раздался с крыльца голос дьякона Виктора.
– Прости, меня зовут. Ещё увидимся!
Василий зашёл в ризницу. Тогда к Илье обратился стоявший тут же Анатолий. Он был насквозь пропитан благочестием, как фитиль керосином. Благочестие это гасило в манерах и голосе его и коптило на душу Илье.
– Всем ты хорош, – сказал он, – один только у тебя недостаток: не принимаешь священного Писания.
– Принимаю, но не безоговорочно, – возразил Илья.
– Значит, сам судишь. А на чём же тогда основаться? Мы, верующие, тем и отличаемся от прочих, что верим: эта Книга исходит от Бога, каждое слово её. Ты ведь принимаешь Иисуса Христа?
– Да, принимаю.
– А ведь Он сам всегда ссылался на Писание. Помнишь ли, как говорил он, отгоняя Сатану: “писано есть…”
– Не думаю, что Иисус ссылался на писаный текст. Потому что может быть записано верно, а может быть и искажено. По смыслу здесь должно быть не “писано”, а сказано; то есть, сказано Господом пророку. Для нас важно и интересно, что сказал пророку Господь в той или иной ситуации, как живой духовный опыт, как явление Духа пророческого; и нам совсем не важно: записаны эти слова или нет. Они могут передаваться и в устной традиции. Ясно, что в том и другом случае слова эти могут подвергаться редакции и искажениям. В этом упоре на “писано” чувствуется особый авторитет письменности, книги, в позднеантичное время. Это веяние времени и отразил евангелист. Опираясь на авторитет писаного слова, эллинистические евреи возвышали себя над прочими языками ещё и как “люди Писания”, что недвусмысленно выразил Мухаммад пророк. Но Иисус, – сам сокрушитель буквы в пользу живого Духа, – не мог ссылаться на букву.
– Но ведь он всегда, беседуя со священниками иудейскими, напоминал им места из Писания, и в самом начале своего служения, если помнишь, читал им из Исайи пророка в синагоге Назаретской.
– Они ему тоже Писанием в лицо тыкали. Иисус не всё Писание зачитывал, а выбирал то, что могло смутить их, пробудить живую совесть. Ясно, что Он применялся к окружающей жизни. И поскольку для книжников Писание авторитетно, Он использовал это обстоятельство, убеждая их.
– Но это ведь не случайно, что Писание авторитетно. Потому что в нём описаны такие явления исторической жизни, из которых мы можем познать Бытие Божие в мире.
– Верно. Но эти явления мы должны брать по существу, опираясь на собственный духовный опыт, а не путём почитания каждой буквы. Разве можно поклоняться книге? Это уже фетишизм какой-то!
– Но всё-таки мы сходимся с тобой на том, что через Священное Писание до нас донесено Слово Божие?
Настойчивое стремление привести его к согласию, к какой-то единой идеологеме, раздражало Илью: за ним сквозила какая-то вербовочная установка: желание во что бы то ни стало “уловить душу”, затянуть в свои ряды, – так Илье казалось. Ему ни за что не хотелось согласиться с этим “фитилём”: он ощущал его духовно чуждым себе, и согласие явилось бы ложью.
– Вы называете книгу священной, но ничто не свято на самом деле: только дух может быть поистине свят; всё прочее же – только знаки святости. С Иисусом кончилось поклонение богу вещами и знаками: исполнилось сказанное пророку: “не приносите Мне боле жертв и воскурений ваших!”. Новый Царь провозгласил поклонение в духе и истине, а это означает свободу от формы выражения; и святиться отныне должен только дух…
– Ну, вот, ты и сказал. Писание исходит от Духа Свята…
– О том знает дух того, кто читает. Я вижу, что в Писании вашем присутствует иной дух, дух Противника Бога, который рядится в одежды святости. Это книга зла и кошмаров…
Благочестие сделало протестующий жест и стало пятиться от Ильи.
– Да! Это обыкновенная политическая идеология, которая из злодейств отцов делает поучение детям. Изображает злодейства подвигами святости! – кричал Илья вослед ретирующемуся оппоненту.
Оставшись один, Илья продолжил изыскание аргументов в свою пользу.
Глава 59
Молитва
“Иисус прошёл свой путь не ради всех, – убеждал Илья сам себя, мысленно продолжая спор с Анатолием, – а ради своих братьев, младших сыновей Отца, Он явил им их Природу, чтобы они узнали себя и избавлены были от повторения крестного пути”.
“Те, кто убил Его своей коллективной ложью, теперь думают, что Он дал им пример для подражания, и кривляются преусердно. Однако Князь мира сего пришёл и не обрел в Нём ничего своего. Но…, труп, труп остался! Трупом они завладели. Это уже их законная добыча: то, что от мира – учение, община, и фактическое отрицание живого Иисуса в ожидании нового пришествия Христа. Пища бесов – мёртвые боги. Ради этой лакомой пищи они и убили Его. Падальщики! Так знайте же, ничего вам не оставлю: не проповем, не научу, и рукописи спалю!”
“Господи! Неужто так положено Тобой, что весть о Тебе должны донести до меня потомки тех, кто убил Тебя? Зачем нужен такой чудовищный обман, такая маскировка? Разве эти люди с блаженными улыбочками, “спасающие человечество”, не сухой хворост того мирового пожара, который они предрекают? Ведь они первыми назначены к сожжению, как мёртвые начала. Разве не они суть те, у которых “и последнее отымется?” И как раз им отведена роль хранителей и глашатаев истины Твоего явления, Господи?! Они, погибшие до времени, служат марионетками мистерии, повествующей о Тебе. Что стоит за этим ужасом самообольщения и слепоты? Глумление горних Сил? Ведь они напоминают шимпанзе, надевших капитанские фуражки!” – возмущался Илья, говоря сам с собой.
” Если Ты прав, Господи, если это Твой промысел, то отчего мне хочется кричать им в уши: Дурачьё! Ведь вы сгорите первыми! Бегите с этого ложного ковчега, с этой погребальной ладьи! Разве это не Ты кричишь во мне?”
“Или это их выбор? Свободный выбор, на который ты не в силах более повлиять? Ты предложил им на выбор дары Жизни и Смерти, и они отвергли Жизнь, испугались свободы, потянулись за схемами добра и зла”?
“Наверно, это так. Я чувствую. Ты молчишь, и молчание – знак Твоего согласия. Что же остается мне? Оплакивать их или спасать тех, кто ещё не погиб окончательно? Ценой жизни? Ведь они убьют меня, как “вредного развратителя”. Скажи, Ты этого хочешь? Неужели для того распялся Иисус, чтобы и нас распинали, как Его?
“Суд? Ты говоришь, суд? Да, я помню: Он сказал: Я Суд. Он был судом, и его явлению Израилю – вот окончательное решение еврейского вопроса. Последнее разделение на овец и козлищ, на тех, кто в житницу и тех, кто в печь…”
””В начале было Слово…” но Сатана перехватил все слова, сорвал их с уст Божьих, сделал из них оковы, сшил маски и закрыл лица. И дети Божьи затерялись, заблудились среди волков в овечьей шкуре, и слово уже не помогало им. От слова нужно было отречься: от писаного слова. Для того явился Бог, живое Слово, в плоти и крови человеков, в полноте бытия. Тут уж без обману! Он не соответствовал Писанию буквально, но свои узнали Его и возрадовались и сбросили узы мёртвых слов. И он вывел их из дома Смерти, и они спасены. Блаженны страждущие ныне, ибо они Бога узрят. И узрели!”
“Но те, кто отринул Его, утратили в этом отречении свой последний шанс. Если до явления живого Бога их выбор мог считаться ещё неопределённым, то отношением своим к Иисусу они сделали окончательный выбор. На Суде Богоявления сами свидетельствовали против себя. Свершилось – Своими устами осудятся и своими устами оправдятся!; и разделилось в себе Царство Сатаны: новое знание произвело в нём новую войну. Поднялось воинство тех, кто содеял Его по смерти идеальным Князем, Хозяином морали, Царём совести, Знатоком добра и зла. И потеснили они предтечей своих, и создали новое царство, в котором Князь мира сего нарёкся именем Спасителя. И теперь имя его стало мертво и осквернено для употребления живыми. Потому вынужден сказать Учитель: “Что есть Будда? Палочка для подтирания”.
“Сколько уже имён сменилось у Бога, и каждое новое имя – чтобы утаиться от слуг Сатаны в обращении к Нему! Пока люди талдычат старое имя, уже не действенное, живые пользуются новым. Не это длится недолго. Стоит духу замереть и выйти вовне, на агору, как бесы вцепляются в него, сдирают кожу и рядятся в неё. Так повторяется снова и снова. Живой бог приходит в безвестном человеке, и это Суд для живущих ныне, и разделение их в посмертной участи. Да будет!”
Илья решил для себя, что таинство, которое свершается между ним, рожденным в духе, и людьми мира, есть суд. И теперь, когда Господь открыл ему видение Преисподней и преддверия её, города мёртвых, он знал достоверно, что суд этот – страшный.
Здесь душа его возмутилась вопросом: оправдан ли отец? его добрый Иосиф? Он не отрекся от Ильи в пользу мира, хотя Илья и разрушил его идею. Но, может быть, он поступил так только потому, что Илья был сыном его, плотью от плоти его? А если бы нет? Если бы посторонним? Может быть, тогда он убил бы его безжалостно…?
Нет, большего, чем Чистилище, отец не заслуживал. И он прошёл его. Во всяком случае, в городе мёртвых Илья отца не видел, – только мать. Странно, ведь она ещё жива. Бедные они там, стыдятся чего-то, головы всегда закутаны, однако ты безошибочно знаешь, кто есть кто….
Город мертвых, пустой и холодный, – скорее деревня или какое-то предместье. И чёрный дым Геенны за холмом затягивает небо: багровый по краям, как от большого нефтяного пожара. И на всём печать отчуждения и брошенности. Человек возвращается к себе на улицу, в свой дом, но улица – не та, и дом – не тот. Всё покрыто пылью и тронуто тлением, и всё чужое, только похожее чуть-чуть на прежнее, будто знакомое. И люди закрыты от общения друг с другом. Каждый сам по себе. Идут на муку душевную обречённо: на свидание с бесом, как на работу…
Кто не видел бесов, не поймёт мук Аида.
Глава 60
Жизнь учит
Остановившись перед своим фотографическим портретом 20-ти летней давности, Илья медленно провел рукой по волосам. Жест этот, хотя и невольный, – рефлекторная попытка скрыть смущение, – казался чужим, будто снятым со сценического персонажа. У кого-то Илья позаимствовал его напрокат; не намеренно, но в силу большой переимчивости.
“Змея вновь укусила себя за хвост!” – не без оттенка удивления думал Илья, всматриваясь в лицо своего двойника, глядевшего из зеркального проема непрямо, немного отстранённо.
И верно, когда-то, в почти потерявшемся прошлом, это существительное: “состояние”, уже было на вершине его личного ценностного порядка. Термин, введенный Рустамом в их общий обиход. Под “состоянием” понималось некое единство расположения и властной силы Мужа (Пуруши), и тонуса пасомой им души: её “взнузданности”, готовности поддерживать своей волей власть Мужа….
– В каком ты состоянии! – этот упрёк в устах Рустама чаще всего означал, что Илья, к которому упрек был обращен, упустил бразды правления собственной душой и позорно влачится за ней, блуждающей по бездорожью, пытаясь прикрыть своё рабство, чаще всего выражавшееся в унынии, подходящей к случаю маской. Эти маски, эти особые скорбные задумчивости, больше всего ненавидел Рустам.
– О чём ты теперь думаешь?! – подозрительно и внезапно спрашивал он Илью, пытаясь застигнуть его врасплох и сбить с него маску трагической суровости или мировой скорби… Но Илью трудно было поймать, потому что он действительно почти всё время думал. Как чистокровно русский, он, в качестве родового наследия получил свою долю “вечно бабьего в русской душе”, и не умел господствовать ей. Зато он успешно научился использовать страдательные состояния души, сублимируя их. Если такой, контрабандной прометеевой силы могло и не хватить для реального конфликта воль, то для теоретических раздумий её вполне хватало, и Илья стал развиваться как теоретик новой жизни, логически разворачивающий её созерцание.
Разумеется, и до встречи с Рустамом, жизнь выдвигала перед Ильей требование мужественности, но это требование было ситуативным. И лишь Рустам выдвинул его в качестве прямого нравственного требования в рамках заинтересованных дружеских отношений.
Сами эти отношения явились чем-то новым перед лицом привычной советской “амёбности”: как будто воскресла в них героическая любовная пара классической древности. Они были трудны для Ильи, и в своей новой жизненной практике он часто коррумпировал их, подмешивая к нравственной требовательности самую заурядную ксенофобию.
В слабости его воли обнаруживался не только порок воспитания, но и отложенное взросление, и продленная незаконно юность.
В современной культуре периоды социального и духовного созревания далеко не совпадают с периодами созревания биологического; и, если в традиционном и монокультурном обществе время взросления, хотя и не обязательно совпадает с пубертатным периодом, то, по крайней мере, примерно одинаково для всех; в обществе открытом, в котором персональный дух сам ищет путей своего становления в гетерогенном культурном котле, время созревания индивидуально варьирует, и невозможно установить какого-то единого срока, когда можно будет сказать человеку: “пора, брат!” И в то время, в котором мы застаём теперь наших героев, ни Рустам Илье, ни Илья сам себе не имели права сказать таких слов. И, однако, Рустам говорил их, и этим торопил Илью к взрослению.
Между тем, духовный проросток в душе Ильи требовал особенно долгого прозябания, так как, с одной стороны, прорастал на сиротской почве, в отсутствии какого-либо учительного авторитета, могущего дать правильное направление, а с другой стороны совершал самостоятельный поиск ориентации “на солнце” в условиях искусственно затемнённой культуры.
*
Из больших окон со многими переплётами, каких не делают теперь, в коридор механического факультета лился ровный зимний свет. Никита подошел к окну и выглянул во внутренний двор. Там, глубоко внизу, на снегу чернели кучи угля. Было похоже на траур. Никита повернулся к стенду с фотографиями, живописавшими подвиги студентов факультета в летнем трудовом семестре, который, по обыкновению, был проигнорирован Никитой. Он узнавал знакомые лица на фото, но это узнавание оставляло его равнодушным. Настроение его по-английски могло бы быть выражено словами: in gloomy mood.
Много, много раз ходил он этим коридором, посредине которого белели высокие двери деканата; много раз входил и выходил этими дверьми; много раз смотрел мечтательно во двор и скептически на стенд с фотографиями. Окружающее вовсе не стало ему чужим теперь. Напротив оно оставалось родным, но сам он, Никита был выброшен из этого окружения: он потерял принадлежность к– . Власть символа была такова, что заставляла душу быть равнодушной к тому, с чем она далеко ещё не рассталась.
Никита был практически отчислен за неуспеваемость, так как полностью проигнорировал не только трудовой, но и учебный семестр, И хотя формально его ещё не отчислили, это было лишь вопросом дней.
Его попытки получить академический отпуск или перевестись, на худой конец, хотя бы на “заочный” рухнули, несмотря на все его правильные и предусмотрительные действия. Враг не дремал. Общественный дух-охранитель решил подрезать крылья беспочвенного идеализма и самовлюблённости, на которых летел Никита. На взгляд этого духа юноша был слишком раскрепощен, если не сказать: распущен, и при этом инфантилен. Слишком рано став подобием взрослого, в результате вседозволенности, он так и оставался подобием. Ему явно нужна была жизненная школа, в качестве которой дух-охранитель предполагал армию.
Будь Никита обыкновенным парнем, каким хотел видеть его отец, он, конечно, получил бы свой “академ”, как получали его многие до него прямо таки с необыкновенной лёгкостью, – но Никита был необыкновенным: он был дурноцветом Хрущёвской оттепели, плодом чрезмерного, реактивного по отношению к “сталинщине” либерализма.
Хрущева только что сняли, и те, кто не принесли покаяния, и остались верны Сталину, подняли головы и начали действовать в полном сознании своей исторической правоты. К их числу, принадлежал и зам. декана Александр Павлович. Он не мог допустить, чтобы болезненные отпрыски анархии, или, точнее, “кукурузного бардака”, получили дипломы и выбились в начальники. Нет, в начальниках должны быть крепкие, стальные люди, как это было раньше.
И вот, – неслыханное дело! – зам. декана лично вмешался в медицинское освидетельствование Никиты, чтобы помешать ему получить спасительный “академ”.
“Высоко же ты взлетел, голубок, если такие ястребы не гнушаются тем, чтобы ссадить тебя”, – изумлённо смотрел на Никиту главный врач поликлиники.
Между тем, сам Никита не придал исторического значения снятию Хрущева. Для него всё оставалось по-прежнему, и он верил, что его ксива” обеспечит ему “академ”, – в чём заверил его и глав. врач, посмотревший справку. Да и зам. декана не открывал забрала перед Никитой: он видел справку, понял, что она фальшивая, пытался уличить Никиту медицинскими вопросами, но тот был подкован и отвечал о своей мнимой болезни правильно. Тогда Александр Павлович просто отослал Никиту в поликлинику, и Никита по всем внешним данным решил, что его дело – в шляпе. Но он ошибался.
В тот день они столкнулись в коридоре студенческой поликлиники, у дверей кабинета главврача. Никита, имевший чутьё на судьбу, ни на мгновение не соблазнился мыслью о том, что их встреча случайна. Сердце сжалось, как говорят, недобрым предчувствием. Александр Павлович помедлил секунду, вскользь бросив на Никиту проницательный взгляд, и, сообразив, что игра его будет, наверное, открыта Никитой, всё же отворил дверь кабинета. “Это конец” – подумал Никита, и был прав. На следующий день глав. врач, разводя руками, объяснял Никите: “вы понимаете, я бы, конечно, дал вам отпуск, но приходил ваш зам. декана и категорически воспретил мне это. Что у вас с ним?” Никита не ответил и вышел вон.
А казалось, всё складывалось хорошо. Когда подошла сессия, и Никита, не имевший ни одного зачёта, понял, что сдавать её не будет, он выработал план, который тут же привёл в исполнение. И эта его решительная активность составила странный контраст с прежним безответственным поведением. Можно было заключить, что Никита – человек кризисов. Чрезвычайно русская черта!
Никому не сказавшись, не посвятив в секрет даже ближайших друзей, Никита исчез из общежития. Он снял себе кошмарный угол в перенаселённом частном пансионе для студентов низшей категории: техникумов и училищ. Они валом валили тогда из деревни, чтобы никогда туда уже не вернуться, – благо, Хрущев выдал колхозникам паспорта. Их ногами бежали из колхоза их родители, которые сами уже слишком приросли к месту, для того чтобы воспользоваться оттепельной свободой. Это его исчезновение должно было означать для внешнего мира болезнь и пребывание в больнице. Лишь один его бывший сокурсник был в курсе дела. Именно он вызвался добыть Никите справку в сельской больнице, удостоверявшую, что Никита лежал там во время сессии с эпидедемитом, – болезнь такая. Версия была проста: поехал в деревню к другу, на охоту, провалился в воду, простудился и заболел.
