Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"
Автор книги: Андрей Незванов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Тот факт, что праздник этот на деле был трауром, что речь шла о смерти: о смерти человека и о смерти эпохи, – ускользал от понимания Никиты. Но, как ни странно, Никита оказывался прав в своей наивной поверхностности восприятия событий. С одной стороны, для многих это действительно был праздник – смерть людоеда, с другой – ничего, собственно, пока не произошло. Владыка Вещей не умер, ибо не родился ещё тот богатырь, который мог бы умертвить его. Он жил во всех богатырях, и в не богатырях; жил он и в Никите. Избыть его из сердец было непросто. И так велики были чары его в этой мёрзлой земле, что поедаемые им люди почитали его за отца родного и плакали по нём больше, чем по родному отцу.
В семье Никиты, к этому времени, подрастала ещё одна “двойня” под общим именем Ваня. Но, в отличие от тандема Никит, – в котором Никита правый совершенно уже подавил Никиту левого, не давая тому никакого самостоятельного выхода к жизни и отобрав тем самым у него первородство, – в тандеме Вань, Ваня-левый, как исконный и природно-старший, решительно доминировал над Ваней-правым, который только в три года едва начал говорить. Указанное различие, несомненно, должно было сказаться во взаимоотношениях братьев, и выявиться в контрасте их сопоставимых поведений.
Возвращаясь к Никите, автор вынужден свидетельствовать, что Никита-правый совсем уже перестал считаться с переживаниями Никиты-левого и всё своё поведение подчинил исключительно логическим отношениям, основанным на именах вещей. В итоге, существование Никиты-левого оказалось полностью сокрытым под масками и ролями, которые разыгрывал в своём театре Никита правый. Он рос пустотелою формой, развивался, усложнял свою игру, имитируя внешне человека, старшего себя, и взрослого, тогда как Никита левый хирел, вырождался и становился поставщиком неоформленных младенческих эмоций, энергию которых Никита правый отливал в нужные ему формы поведения.
В результате, Никита постепенно превращался в соблазнительный и отталкивающий, – смотря на чей взгляд, – мираж, который во всех случаях являл подходящую мину, но внутри был душевно аморфен, и, в сущности, не знал тех чувствований, которые старательно изображал. Преобладающей эмоцией у него становилось удовлетворение, наслаждение и возбуждение от одобрения Владыки, которое он находил в интересе, проявляемом к нему взрослыми, и которым он, чаще всего, наделял себя сам, общаясь с Владыкой наедине в Его идеальном кристаллическом царстве.
Калейдоскоп форм, которые он находил в этом царстве, и которые с упоением воспроизводил в жестах, вырывал его изо всех реальных отношений, которыми Никита манкировал, без оглядки на нравственность, и от которых оставалась лишь видимость, подчинённая эталону, который задавался Владыкой. Таким образом, Никита, как говорят, продал свою душу Дьяволу, за валюту наркотического опьянения величанием, и, вместо человека, вырос в фантома, в оборотня.
Ваня же, будучи по преимуществу левым, являл собою то, чем он, собственно, и был – нескованным никакой рефлективной формой проявлением той душевной полноты, которое рождалось в нём его реальными отношениями с близкими людьми. И Ваня-правый служил при Ване-левом лишь косноязычным толмачом, который кое-как пояснял окружающим его переживания, если они не были понятны сами собой. Игра его была развита слабо: не выходила за пределы детского подражания тем, кто ему нравился, и была лишена претензии на достоверность.
Интересно отметить, что если Никита больше любил пользоваться атрибутами отца – надевал его сапоги и полевую сумку, – то Ваня предпочитал туфли матери и её старую кожаную сумочку, в которой держал всякие склянки и медные деньги.
Излишне говорить, что Никита презирал Ваню за то, что тот не знал логики взрослого мира и не умел в нём найтись. Ссоры, порождаемые негодованием Никиты на поведение Вани, были весьма часты, “Идиот!” – в исступлении кричал Никита, апеллируя к своему кристаллическому Небу. “Что ты говоришь! – увещевала его мать, – если бы ты знал, какую страшную вещь ты говоришь, ты бы молчал!”.
К стыду нашего героя, следует признать, что его неприязнь к младшему брату в значительной мере питалась ревностью. С рождением брата, Никита перестал быть исключительным центром внимания в семье. Отец теперь больше любил Ваню, про которого все решили, что он весьма на отца походит. Никита же не походил ни на кого, и поэтому отец решил, что он походит на мать, хотя это было не так, и матери он казался странным мальчиком, почти что эльфом.
Но больше всего возмущало Никиту то, что взрослые привлекаются глупым поведением Вани, позволяя себе игнорировать при этом изощрённый спектакль, который Никита ревностно для них разыгрывал; хуже того, они брали сторону Вани в конфликтных ситуациях, где правота своя казалась Никите совершенно очевидной.
И вот, Никита, оскорбленный до глубины души, уже плачет, лёжа в мохнатой пыли под большой железной кроватью в затемнённой комнате, в то время как в другой, ярко освещенной, царит оживление, центром которого служит ненавистный дурак Ваня.
Никита разыгрывал различные роли, смотря по ситуации, но едва ли мог отдавать себе отчёт о той реальной роли (в ином смысле этого слова), в которой он выступал по отношению к младшему брату. А между тем, он стал для него агентом подминающего жизнь давления формы, которое господствовало в обществе, где явились они на свет; давления, которое отныне начнёт преследовать Ваню на жизненном пути, породит в нём комплекс неполноценности, разрушит его дружбу с отцом и наложит грустную печать на всю последующую жизнь.
*
Сегодня, с самого пробуждения, Илье тяжело сдавило сердце. Хотя он старался бодриться, в душе его царил непокой, который сказывался в ногах, которые шли излишне быстро. Кто-то жалкий, испугавшийся этого непокоя, суетился на лице и в гортани: старался как будто что-то напевать, силился через открытые миру глаза перенести гармонию утра на мятущуюся душу, но это ему не удавалось. Илья не знал, что это было, и только позже расценил своё утреннее беспокойство как предчувствие неприятности.
Неприятность оказалась мелкой, но совершенно выбила его из колеи. В нём вновь пробудился и начал терзать его своею яростью зверь, который ощетинивался и рычал всякий раз, когда Илья, верша свой моральный суд над ближними, обнаруживал для себя несовершенство других людей, какую-либо неправомерность их поведения, затрагивающую его тем или иным образом и требующую жертвы за чужой грех; тогда в очередной раз разверзалась пропасть гордыни праведности между ним и теми, с кем он понужден был тереться локтями в сутолоке обыденной жизни, и просыпалась скаредность, возмущающаяся платой за других.
Зверь этот в бессильной ярости бросался на стены божьи, ограждающие другие “Я”, не будучи вправе навязать ближним требование изменения их “греховной природы”, образа жизни и поведения. Илья не мог спустить зверя с цепи, ибо и сам Христос не требовал, но лишь советовал и намекал. Оставалось мучиться. Мучения его не были смиренными и, через то, благими, а строптивыми и потому тяжёлыми, производящими скрежет зубовный. Проклятие, произнесённое некогда Рустамом, и обещавшее Илье мучение от несовершенства ближних, продолжало сбываться.
Глава 7
Театр одного актёра.
Никита не только играл во взрослых, – он и в самом деле ощущал себя вполне взрослым, хотя ему едва исполнилось семь лет. Мы, разумеется, не говорим здесь о такой игре, в которой ребёнок представляется моряком, пограничником или богатырем, опоясанным мечом-кладенцом, нет, то – детская игра, которой не чужд был, конечно, и Никита. Мы говорим об игре, сутью которой было сотворение фантома личности. В ткани этой игры Никита строил свои отношения не столько со сверстниками, сколько со взрослыми, – как близкими, так и посторонними. Он не играл ” в папу” где-нибудь в уголочке, он просто вёл себя как взрослый в реальных отношениях с реальными взрослыми, основываясь на своих незаурядных познаниях внешней стороны жизни, и особенно на знании подходящих к случаю слов, гримас и жестов.
Он совершенно верил в эту свою имитацию и на основе её претендовал на полное равноправие со взрослыми, И взрослые каким-то образом поддавались давлению этой претензии. Более того, ещё и не всякого взрослого Никита считал за равного; были взрослые, к которым он относился свысока и даже такие, которых он презирал, в соответствии с ощущаемой им стратификацией общества. И взрослые покорно принимали это презрение за должное, – они не обманывались насчёт своего положения в мире. Здесь был только один авторитет, и он делегировался остальным, назначенным управлять. Непричастные же государственной власти были унижены, потому что другие, традиционные источники старшинства и уважения были разрушены вместе с традиционными институтами. В результате, общество, в котором рос Никита, по большей части состояло из таких же фантомов, какого строил он, то есть окружавшие его взрослые оставались в душе запуганными детьми, только изображавшими из себя личностей. Никита же, благодаря ранней начитанности и наблюдательности, довел свою игру до совершенства, каковое только и отличало в этой земле взрослых от малышей.
Его преимуществом было раннее речевое развития и то, что родители не отделяли детей от себя в повседневной жизни. Никита участвовал во всех взрослых разговорах, застольях и, как нынче говорят, “разборках”. Он ходил с матерью и отцом на работу, в кино, в гости, в баню, на рынок, по магазинам. Он ещё далеко не вошёл в школьный возраст, и уже был опытным участником всякого рода очередей. Каждое его утро начиналось с выстаивания долгой очереди за хлебом. После обеда он стоял перед скобяной лавкой в очереди за мылом и керосином. В часы досуга теснился в толпе перед кассой кинотеатра. Соответственно, он умел обращаться с деньгами и нести за них ответственность. Это было основой его свободы и достоинства. Поэтому, ещё не войдя в школьный возраст, он уже исходил весь город с мальчишками, старшими, чем он. У него были свои деньги, на которые он сам ходил в кино, покупал мороженное и карамельных петушков… Много старшие его по возрасту, уличные дети искали с ним дружбы из-за этих денег, в чём-то признавая его за равного. Родители никогда ничего не запрещали Никите, и он привык никому не давать отчёта. Мать не беспокоилась его отсутствием и не интересовалась его досугами, слишком занятая своими делами. Голод и усталость, и, главное, привязанность к семье сами приводили его домой в нужное время. Всё это сформировало особое своеволие и независимость манер, которые вызывали возмущённое удивление у старосветских родственников, которые недоумевали; как это ребёнок не знает слова “нельзя”? А они как-то сразу видели, что дело обстоит именно так, и не рисковали применять этого слова в обращении с Никитой.
Одна шляхетная тётка, гостившая как-то в семье Никиты, попробовала было воспитывать его, и не нашла ничего лучшего как потребовать, чтобы Никита, вставая из-за общего стола, сказал “спасибо” ( в скобках замечу, что все присутствовавшие за столом произнесли это слово, – хотя такого заведения и не было в семье Никиты, – очевидно из уважения к культурной тётке, а также потому, что обед приготовила и накрыла стол в этот раз тётка, а не мать Никиты). Но Никита не был приучен к тому, чтобы говорить “спасибо” и не желал подчиниться столь неорганичной, случайной условности: он сидел за своим столом у себя дома, считал себя хозяином и не находил, за что благодарить. Кроме того, он, не давая себе в том отчёта, полагал, что церемонность в отношениях уместна между посторонними и совершенно неуместна между близкими людьми. А уж если Никита что-нибудь полагал, то поколебать его уверенность в своей правоте было очень трудно. Тётка всего этого не знала, а может быть знала, но хотела внести своё лыко в строку, полагая бесцеремонность, практикуемую в семье Никиты, некультурной.
Так это или не так, не взирая на то, тётка, на правах старшей, строго сказала Никите: пока не скажешь спасибо, не выйдешь из-за стола. (Тут-то она и споткнулась, не расценив заранее, а признаёт ли Никита её старшинство?) Родители Никиты никак не отреагировали на воспитательную инициативу тётки, – только мать бросила на Никиту любопытный и чуть сожалеющий взгляд. Их молчание было расценено как подтверждение. Все удалились. Никита остался за столом наедине с тёткой, которая была шляхетной не по манерам только, но и действительно была родовитой полькой. Она принялась убирать со стола и мыть посуду.
Он сидел на стуле, немного съехавши с сиденья, и по нему не видно было, что он собирается уступить. Напротив, по выражению лица его можно было судить, что он готов просидеть так неограниченно долго, не размыкая рта. Ведь его никто никогда прежде не наказывал так. Да и вообще не наказывал, в строгом смысле этого слова. Его можно было ударить кулаком в лицо, как равного, что однажды и сделал отец, но третировать его как сопливого мальчишку – это уж увольте! Оставить за столом – это было равноценно постановке в угол; род наказания, который Никита особенно ненавидел и считал его унизительным, детским, так как в угол ставили в детском саду.
Он скептически следил искоса за действиями тётки. Что она могла сделать? Бить его она не станет, – не имеет права, Никита это знал, – а признания вины и просьбы о прощении она от него вовек не дождется.
Время, между тем, текло неумолимо. Тётка явно начинала беспокоиться, не зная, как ей выйти из затруднительного положения. Она уже потеряла надежду на то, что Никита подчинится, и думала лишь о том, как разрешить коллизию без потери достоинства. Но Никита опередил её: в какой-то момент он увидел беспомощность на её лице, и понял, что тётка дрогнула, – тогда он медленно сполз со стула, как сползает неровно повешенная пуховая шаль, подошёл к двери, взял за “рога” стоящий у стены велосипед и вывел его в коридор, выходя и сам вместе с ним. Тётка не произнесла ни звука. Он унизил, высмеял её, и сделал это совершенно по-взрослому. Она так и приняла это, и с тех пор затаила настоящую, взрослую неприязнь к этому мальчишке, которому в ту пору шёл восьмой годок.
Много, много лет спустя, эта самая тётка, разговаривая с матерью Никиты о его судьбе, заметила с неискренним сокрушением, что, мол, “просмотрели мы Никиту”, намекая тем самым на то, что Никита не получил должного воспитания, и что вот если бы тогда, родители Никиты помогли ей и настояли на “спасибо”, то жизнь Никиты сложилась бы иначе, и он не стал бы отщепенцем…
*
Илья, прознав об этом разговоре, саркастически рассмеялся: “нелепая претензия! будто это в их власти! разве не ясно, что этот эльф изначально был в руках высших сил?”
Думая о тётке, Илья догадался, что та и по сей день пытается не признавать своего поражения, и сейчас всё ещё хочет принизить мятежного племянника. “Эк он её достал! Это в семь то лет! А она ещё хочет его исправить!” – думал Илья.
*
Тётка приехала и уехала, за нею уехало и лето, и вот, нынче, первого сентября 1954 года Никита идёт в школу, – как говорится, первый раз в первый класс. И, конечно же, идёт он самостоятельно, в гордом и независимом одиночестве. Был ли хотя один ещё первоклассник, который пришёл в школу 1 сентября без родителей или бабушки, и без цветов? Едва ли, если не считать второгодника Путика. (Это фамилия его такая, – Путик. Смешная, на первый взгляд, а на самом деле старинная фамилия – не чета “Ивановым” да “Петровым”.) Вчера, 31 августа, когда на школьном дворе состоялся общешкольный сбор, и новичков распределяли по классам, он ещё позволил матери сопровождать себя, так как не знал, собственно, куда ему идти. Но при этом мать не должна была приближаться к нему ближе, чем на пять метров, а лучше даже и вообще идти по другой стороне улицы, так как Никита не мог позволить себе, чтобы кто-либо со стороны мог увидеть, что он ходит за ручку с мамочкой. Он разрешил ей дойти только до старинных кованых, витых школьных ворот, а оттуда решительно погнал её домой.
Знавшие этот знаменательный эпизод, пожалуй, не удивились бы тому, что происходило между матерью и сыном шестью годами позже, то есть, когда Никите исполнилось тринадцать: Никита, уходя под вечер из дому, на робкое пытанье матери о часе его возвращения, резко и холодно спрашивал: “тебе какое дело?”. И приходил поздно, порой вдребезги пьяным, но мать не смела упрекать его или о чём-либо расспрашивать. Ей полагалось страдать молча, не досаждая своим страданием другим.
Тот, однако, кто подумает, что Никита и вправду был таким уж самостоятельным, – ошибётся. И я спешу заверить сведущего в психологии читателя, что было то рано оформившееся бегство от обличения своего глубоко укоренённого страха.
Глава 8
Жертва книжной культуры. Тень Галилея.
Книги Никита обожал. Проглатывал их в невероятном количестве. Родители покупали много детских книг, и Никита прочитывал их многократно. Они подписывались на детские издания, и Никита с нетерпением ожидал очередного тома. Он прочел почти все книги, что стояли дома, в шкафу, включая и специальные – по истории и медицине. Но этого ему было мало, и он чуть не каждый день наведывался в библиотеку, – не в детскую. В детскую библиотеку Никита бросил ходить, после одного памятного случая, когда на его глазах девочке, старшей его, не выдали книгу, которую сам он давно прочел; под тем предлогом, что это, де, книга для десятого класса. Речь шла о книге “Алитет уходит в горы”, про фольклорных чукчей, которых якобы спаивали и обирали американские торговцы, пока не пришли красные комиссары и не восстановили справедливость. Автора этой книги я не могу указать, так как Никита совершенно не интересовался именами авторов, но различал книги по названиям. Презрение, которым он исполнился к этой библиотеке, трудноописуемо, потому что оно плохо соединяется с мальчиком девяти лет отроду.
Суровая и сухопарая (впрочем, суровая лишь на вид), насквозь прокуренная “Казбеком, в короткой стрижке двадцатых годов, заведующая клубом “Госторговли”, что жила в том же доме, где и Никита, – только дверь её выходила в другой коммунальный коридор, ещё более тёмный и задымленный, – чем коридор Никиты, написала ему начальственную записку, с которой Никита явился в роскошную и совершенно взрослую библиотеку клуба. Она была вообще очень добрая, эта Долгая (фамилия такая), хотя и неприступная на вид. Настоящий синий чулок: жила одна, держала кошек и не жалела денег на выкуп дворовой собаки из собачьего ящика. Благодаря ей вся “улица” (я имею в виду разновозрастную и разно-национальную детвору этого квартала) ходила по контрамаркам в клуб, на кинлосеансы, но благодарности особой не испытывала, как это и свойственно вульгарному народу.
В библиотеке Никиту приняли весьма благосклонно, сразу же предложив “Трёх мушкетёров” Дюма отца. Когда же Никита сообщил, что “Трёх мушкетёров” он уже читал, то был спрошен, знает ли он, что знаменитый роман имеет продолжение? И Никита ушёл осчастливленный, неся подмышкой толстенные “Двадцать лет спустя”.
В возрасте девяти лет Никита впервые сам купил себе книгу, истратив на неё деньги, которые мать дала ему на кино и мороженное. То был “Бронепоезд 1469” Всеволода Иванова. Разумеется, мальчишке хотелось прочитать взрослую книгу про бронепоезд, так как детскую, “Миколка-паровоз”, он зачитал уже до дыр. Никиту не смутили ни мелкий шрифт, ни серая бумага, ни отсутствие картинок, кроме единственной – на обложке. Радостно возбуждённый влетел он домой.
– Погляди, что я купил!
Но мать встретила его, против ожиданий, холодно и отчитала за то, что он якобы понапрасну тратит деньги, которых в доме не хватает.
Что двигало ею? Несомненно, она и сама хотела бы почитать книжку, но ей было некогда, и она ощущала подспудную обиду на сына, за то, что он проводит дни на диване с книгой в руках, не проявляя к ней ни малейшего участия и внимания, и никогда не предложит помочь ей по дому. Она очень хотела бы учиться, окончить медицинский институт…, но замужество помешало ей осуществить своё желание. Неосуществленная мечта породила, как говорят, “комплекс неполноценности”. А жестоко-эгоистичные мужчины, отец с сыном, в случаях каких либо внутрисемейных споров на не умирающие в России политические темы, не упускали возможности уколоть её, – с лёгкой руки заносчивого отца, – давая ей понять, что она недоучка, и не разбирается в политических вопросах.
Что ж, Никита пожинал то, что посеял. Он хотел быть взрослым, так к нему и относились – как ко взрослому, без снисхождения и скидок на возраст.
Жарким летом, накупавшись в море и обгоревши на грязном песке городского пляжа, Никита любил проводить послеполуденные часы в доме своего дяди; в дальней затенённой от света большими белёными ставнями, и потому прохладной, даже холодной (сравнительно с улицей) комнате, где он сидел на полу, – всегда чисто вымытом, – возле огромного шкапа, битком набитого книгами. Здесь он часами мечтал, уносясь вместе с героями книг за пределы своего времени и места: здесь потихоньку мастурбировал над Апулеем, Декамероном и Лессажем.
В новом, первохрущёвском доме, – ещё сохранившем сталинскую высоту и площадь комнат, и оштукатуренный фасад, в качестве последнего из архитектурных излишеств, – светилось по вечерам одно окно, без штор, в котором Никита мог видеть край громадного, во всю стену, от пола и до самого потолка, стеллажа, заставленного книгами. И какими книгами!
Стеллаж этот вызывал у него, одновременно, зависть, почтение и восхищение, но он и думать не смел о том, чтобы получить к нему доступ, – настолько важным казался ему обладатель чудесного стеллажа. И каково же было его радостное и благодарное изумление, когда этот вальяжный, высокого роста, что было тогда редкостью, мужчина с портфелем сам подошёл к нему и пригласил осмотреть книги. Как он узнал о тайном вожделении Никиты к его книгам, остаётся загадкой.
В этот добротный дом семья Никиты переехала, когда ему шёл одиннадцатый год. К этому времени Никита прочёл немало хороших книг, из которых не все сообразовались с его возрастом. Например, “Похождения Бравого Солдата Швейка” он читал одновременно с “Приключениями Чипполино”, в восьмилетнем возрасте. И весьма ошибся бы посчитавший, что Никита ничего не понял у Гашека, – напротив, он понял всё, за исключением некоторых мелочей. Так, к примеру, не понял он слова “фалда”, которое было нацарапано на стенке гарнизонной тюрьмы вместо перечёркнутого “ж”. Хотя словарь иностранных слов имелся у него под рукой, в домашней библиотеке, и Никита даже его листал, но никто не научил его пользоваться словарём правильно – для выяснения значения непонятых слов. В понимании новых слов Никита полагался на свою языковую интуицию, и поступал, в общем-то, верно, так как иначе, ему пришлось бы всё время копаться в словарях, – и что это было бы за чтение?! Поэтому Никита принял “фалду” за эвфемизм того самого “ж…”, или даже за неизвестный ему синоним “ж…”, и, в данном контексте, не ошибся.
Отечественная литература тоже способствовала его языковому становлению. Так, например, одна фраза Шолохова вызывала у Никиты некоторое сомнение: именно та, что произнёс Степан, обращаясь к Аксинье: “Сучка не захочет, так и кобель не вскочит”. Никите казалось, что тут должно быть записано – “у кобеля не вскочит”, так как он прекрасно знал из собственных наблюдений, что кобель не “вскакивает” на сучку, а просто залазит.
Так вот, с небольшими издержками, Никита в очень раннем возрасте познакомился с шедеврами мировой литературы, но когда он впервые очутился пред лицо огромного заветного стеллажа, многотомные домашние собрания этих шедевров побледнели перед набором больше-форматных выпусков “Мира Приключений” с ракетами “а ля Циолковский” и динозаврами на красных и синих обложках. Они стояли как раз в том верхнем углу стеллажа, который был виден Никите снизу, со двора, по вечерам, и он ещё тогда приметил их, не зная ещё точно, что это за книги. Вальяжный сосед не сомневался в выборе Никиты и великодушно дозволил Никите брать домой по одному выпуску.
Чтобы достать заветный том с полки, Никите пришлось взбираться на стремянку, и это само по себе было чудесно, совсем как у профессора из фильма Депутат Балтики.
Ещё один важный сосед, живший на самом верхнем этаже, – что казалось Никите престижным, из-за наличия балкона (сам Никита жил на первом), также обратил внимание на необычного мальчика и, ни с того, ни с сего, вдруг предложил ему толстую книгу с иллюстрациями по греческой мифологии, которую Никита осилил не без труда, войдя таким путём в мир классических образов.
Книга эта неожиданно приблизила Никиту к человеку, которого он издали безмерно уважал за синий околыш его военной фуражки, и сделал возможной доверительную беседу на такую захватывающую и таинственную тему, как поимка шпионов.
Среди прочих, навеянных этой беседой снов, приснился Никите один, не совсем обыкновенный.
*
Сон Никиты:
“Во Флоренции, у дона Винченцо было немало добрых друзей. Недурной музыкант, он даже организовал свой театр, где пытался ставить с друзьями музыкальные пьесы, из которых впоследствии выросло искусство оперы. Никакие новые веяния не оставляли его равнодушным. Тогда каждый уважающий себя гражданин, имевший хоть малые средства, обязательно был естествоиспытателем. Дон Винченцо тоже ставил опыты, увлекался астрономией и тайком пробовал удачи в поисках философского камня. Среди знакомцев, навещавших его дом, был и учёный доминиканец испанского происхождения, фра Маноло, который находился на службе святой инквизиции.
У Дона Винченцо подрастал сын, любознательный, подающий надежды мальчик: задумчивый не по летам, больше всего на свете любивший проводить время в библиотеке отца, когда это ему дозволяли. Галилео, – так звали мальчика, – и монах Маноло дружили и часто устраивали меж собою полушутливые диспуты, благодаря которым немного косноязычный Галилео оттачивал свою речь и мысль, да и знаний получал немало.
Мальчик нравился Маноло, и последний чуточку тешил себя тем, что рисовал себе его карьеру на службе Святому Престолу апостола Петра, как если бы то был его собственный сын.
Когда Галилео исполнилось тринадцать лет, фра Маноло, в знак дружбы, преподнёс ему “Метаморфозы” Овидия в дорогом, кожаном переплёте с серебряными застёжками.
С тех пор прошли годы, Фра Маноло продвинулся по службе и переехал в Рим. Юный Галилео уже учился в Падуанском Университете, и постаревший дон Винченцо с нетерпением ждал от него очередного письма. Письма эти радовали и, вместе, немного беспокоили дона Винченцо, так как в них его мальчик, после краткой информации о себе и традиционных вопросов и благопожеланий в адрес родни, делился с отцом какими-то чересчур новомодными, на взгляд дона Винченцо, идеями, которые явственно попахивали безбожием, а значит, и костром.
В четвёртую весну после той, в которую Галилео оставил родные пенаты, дону Винченцо случилось поехать в Рим по делам, связанным с завещанием какого-то дальнего родственника.
Давно не бывавший на берегах Тибра дон Винченцо, прежде чем приступить к делам, решил, согласно обычаю, поставить свечу к статуе Святой Девы в церкви Мадонны Эсквилинской, где случалось ему, в далёкой юности, слушать мессу вместе со своей тётушкой, матроной Альбиной. Когда, закончив молитву, он в последний раз опустился на колени в боковом приделе храма перед нишей со статуей пронзенного стрелами Святого Себастьяна, он услышал над головою негромкий голос, окликавший его: Дон Винченцо!
Грузный человек в облачении доминиканца протянул ему свою унизанную перстнями пухлую руку для благословления и откинул капюшон.
– Фра Маноло! Вы ли это? Не могу передать словами, как я счастлив видеть вас живым и здоровым! – воскликнул дон Винченцо и поцеловал с почтением протянутую ему руку монаха. Не сомневаюсь, что в вашем лице Святой Престол обрел ревностного и верного слугу. Ну, расскажите, расскажите же о себе, – ведь столько лет минуло…,
– Об этом потом, дорогой дон Винченцо, – серьёзно ответствовал монах, – я пришёл сюда, чтобы говорить о вас, вернее, о вашем сыне.
– О Галилео? – беспокойно и с удивлением откликнулся Винченцо.
– Да, о Галилео. Фра Маноло взял дона Винченцо мягко, но настойчиво под руку и увлек за собою к выходу из храма. – Видите ли, дорогой дон Винченцо, по долгу моей службы, а ещё больше по моей искренней дружбе к вам…, тут фра Маноло запнулся, мучительно подбирая слова.
– Я внимательно и почтительно слушаю вас, святой отец, – с дрожью в голосе сказал старый Винченцо.
– Э-э, небольшая неприятность, но – ничего страшного, пока. Дело в том, что вашим сыном заинтересовалась святая инквизиция, и не где-нибудь, а здесь, в Риме. У дона Винченцо перехватило дыхание.
– Ах, что вы такое говорите, святой отец! Этого не может быть! Ведь мой мальчик, он такой…
– Да, я знаю, – прервал его суровый монах, – я знаю его с детства…
– О, разумеется, вы оказывали нам великую честь, досточтимый фра Маноло, посещая наш скромный дом. Надеюсь, вы и теперь не оставите нас своими благодеяниями, – в волнении говорил Винченцо.
– Он был добрым мальчиком… (при слове “был” у дона Винченцо болезненно сжало сердце) но, увы, недобрые ветры времени… И поэтому, я счёл возможным предупредить вас, дон Винченцо, об опасности, которой ваш сын подвергает себя по своему неразумию. Он непочтительно отзывается о святой Матери Церкви и подвергает сомнению откровенные истины, возвещенные нам Всевышним через Священное Писание. Он организовал вольнодумное братство, которое ставит своей целью пропаганду еретических учений об устройстве сотворенного мира среди простого народа, вовсе не готового к таким радикальным взглядам, и тем самым может нанести вред пастве. Вы, конечно понимаете, что верные слуги святого Престола апостола Петра не могут ему этого позволить.
У дона Винченцо потемнело в глазах. Он вспомнил письма сына, и у него мелькнуло мгновенное сожаление о том, что он не сжёг их. Но как он мог это сделать? Ведь эти письма были так дороги ему.
– Я прошу вас, дон Винченцо, – продолжал между тем фра Маноло, – со всею серьёзностью отнестись к вразумлению вашего сына, воспользовавшись своей отцовской властью, и не позволить ему совершить непоправимый грех, и навеки погубить этим свою бессмертную душу. Вы слышите меня, дон Винченцо?
– О, да, да! Как мне благодарить вас, святой отец?
– Я лишь исполняю свой долг перед Тем, кто пострадал за нас на Голгофе. А теперь, прощайте, дон Винченцо, я должен оставить вас. Святой престол призывает меня к моим обязанностям.
