Текст книги "Вечный Робинзон (СИ)"
Автор книги: Андрей Незванов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Кто мало им подаёт
Зовут “молокане”
Случилось однажды местному попу с дьяконом обходить Алисовские дворы, – а Катя с Любой Панковой играли в ту пору во дворе. Завидя чёрные рясы, девчонки забежали в сени и спрятались в сусек для зерна. Попы между тем вошли во двор и направились в избу, а в сенях не преминули заглянуть в сусек, – есть ли чем поживиться? Отторгли крышку сусека и отпрянули, истово крестясь и бормоча: свят, свят…! – будто нечистую силу увидали. Несколько оправившись и убедившись, что неведомые зверушки в сусеке суть всего лишь дети-шалуны, поп грозно сказал, обращаясь к сусеку, или, вернее, к его содержимому: “Вы что тут, щенки, делаете?”. Катя, одначе, не растерялась, – а была она девочкой бойкой, – и ответствовала смело, подобно хананеянке, которую Иисус, в свое время тоже неосторожно приравнял к собаке: “Мы не щенки, мы дети!”.
“Нут-ка, вылазьте отсюдова!” – продолжал поп и сунул поднявшим головы детям крест для поцелуя. А Катя возьми да и скажи ему: “Мы крест целовать не будем!”
И трудно сказать, чего тут было больше? – сектантского отрицания ортодоксальной церкви или новейшего советского атеизма, пропаганда которого уже началась в деревне. Тут вышла на шум мать: видит такое дело и – к попу: “Что ж это вы, батюшка, детей забижаете?”
“Эти детки себя в обиду не дадут” – отвечал поп. С тем и пошли они вон с молоканского двора, несолоно хлебавши.
Между тем, в деревне входила уже в силу новая, советская жизнь, и молодёжь в деревне, – в основном из бедных, – льнула к этой жизни. И когда создавалась в деревне комсомольская ячейка, секретарём избрали старшего брата Ваню. А Ваня, надо сказать, сызмальства был среди сверстников заводилой: было у него довольно приятелей, и часто собирались они на подворьи Ивана Тихоновича. Приходили человек по пятнадцать разом и шалили, играли во взрослых. Намажут себе, бывало, щёки кислым молоком и снимают палочками, будто бреются; а Катьке наказывают, чтобы мамане не сказывала о том.
Когда Ваня стал комсомольским вожаком. Катя с Любой Панковой стали его добровольными помощниками: выполняли всякие мелкие поручения, учились петь “Интернационал”, собирали комсомольцев на собрания и дежурили у дома во время собраний. А ещё Катя стала негласным телохранителем своего старшего брата, – роль, которую ей никто не поручал, – но Катя боялась, как бы кулаки не зарезали Ваню, которого она любила до самозабвения. Она и без того была не робкого десятка, а любовь и сознание Ваниной правоты придавали ей еще большую смелость. Она выслеживала мальчишек и отбирала у них ножи. И они безропотно отдавали их ей, – будто она была уполномоченной ЧК…
Анастасия Алексевна спокойно относилась к увлечению детей большевизмом. Икон в сектантской избе естественно не было, но зато Ваня принёс из сельсовета и развесил по стенам портреты членов ЦК РКП(б). Но висели они недолго. Волны политических бурь докатились и сюда, на край Заднего Пруда: Алексею хорошо помнилось, как пришли, однажды, из того же сельсовета, приказали снять со стены портреты Каменева и Зиновьева, как “врагов народа”, и тут же порвали эти портреты на мелкие клочки.
Идеалы общинного коммунизма были близки раннехристианским идеалам молокан, и они охотно вступали в колхозы, хотя не принадлежали к беднейшим слоям. И когда в Алисовке организовалось Товарищество по совместной Обработке Земли, ТОЗ, осиротевшая семья покойного Ивана Тихоновича первой вступила в него. Но это было ещё впереди, а пока шёл 1927 год: только что преставился отец, семье стало невмочь, год был голодным, (и какой только год был не голодным после семнадцатого!). Старший брат Ваня уехал на Кавказ, на Терек, где устроился рабочим на строительство оросительного канала Сула-Чебутла. Настала очередь Алексея помогать семье, и мать отдала его, десятилетнего, в батраки к зажиточному мужику, или “кулаку”, как тогда говорили. Вместе с хозяйской дочкой, ровесницей ему, Алексей пас хозяйскую скотину. Спал на сеновале также вместе с дочкой, и хозяин будил их обоих плёткой на рассвете. От плётки было не больно, но унизительно, и позже злосчастная эта плётка стала аргументом для классовой ненависти Алексея Ивановича ко всем и всяческим “хозяевам”.
Через два года жизнь круто поменялась: в Алисовку прибыли первый трактор и новый учитель, сменивший старую Агриппину Семеновну. С учителем приехала его семья – совершенно необычная на деревенский взгляд. До того не видывали в Алисовке, чтобы мужик бабскими делами ведал, а новый учитель, у всех на виду, выносил горшки за ребёнком и даже пелёнки стирал! В деревне смеялись в рукав, судачили… Но и то сказать, учитель разве мужик?
Вот этот-то бесполый учитель и взялся за организацию ТОЗа. Вскоре, на сельском сходе был утвержден устав товарищества, которое по предложению учителя назвали “Путь к социализму”. Алексея, окончившего три класса у Агриппины Семеновны, учитель определил в четвёртый класс, и с того дня началась у него новая жизнь. В четвёртом классе было всего два ученика: Алексей и Женька Журавлёв, сан председателя сельсовета, поэтому класс этот размещался в доме учителя. Учитель был мечтателем, “чевенгурцем”, смотрел далеко вперёд и учил своих питомцев по книге “Севооборот”. Вот закончите четвёртый класс, – говорил он, – направлю вас в Лемешинский район, в сельхозтехникум: будете агрономами.
И так уж само собой случилось, что стали двое деревенских двенадцатилетних мальчишек, Алеша и Женя, неизменными и незаменимыми во многих делах, помощниками учителя в осовечи-вании деревни. Выполняли курьерские поручения, переписывали бумаги, собирали людей на собрания исконным деревенским способом: каждый шёл по своей стороне и, дотягиваясь палкой, через плетень, до очередного окна, стучал в него. А когда секретарю сельсовета понадобился помощник, – из-за бумажного потопа, который хлынул сразу же, как только у церкви отобрали ведение метрических книг, – то по рекомендации учителя этим помощником стал обладавший красивым почерком Алексей. Росту ему тогда ещё не хватало, и сидел новый помощник за секретарским столом на подушках, не доставая ногами до пола. Последнее обстоятельство, впрочем, также мало умаляло его, как и господина де Тревиля, капитана мушкетёров в известном фильме.
Секретарь сельсовета, Александр Бубнов, происходил из интеллигентов и был единственным человеком в деревне, ходившем в синем костюме с галстуком во всякое время, а не только по праздникам; был он также всегда опрятен, подстрижен и выбрит. И вот этот Бубнов обнаружил однажды” что у его помощника, Алешки, метрики нет. А её и быть не могло, так как молокане в церковь не ходили и детей не крестили, а крестили взрослых, поэтому в церковных книгах Алексей не значился. Пришлось ему, бывши уже тринадцати лет от роду, идти к матери узнавать о своём рождении, когда было? – так как советская власть не могла терпеть, чтобы кто-либо был без метрики, тем более по религиозным мотивам.
Из путаных объяснений матери Алексей добыл следующую ясную координату, что “была зима и немец наступал”. Опираясь на неё, Алексей с помощью учителя, знавшего историю, вывел дату: шестого февраля 1918 года. Насколько она была точна, неизвестно, но она стала датой его рождения. Как помощник секретаря сельсовета, Алексей собственноручно выписал себе метрическое свидетельство с этой датой.
Следствием такого, замечательного “блата” стало то, что матери Алеши, Анастасии Алексевне, поступило от сельсовета лестное предложение переселиться в новый добротный дом “кулака”, которого после “раскулачивания”, сиречь ограбления, выселили всей семьей неизвестно куда. Но не по душе пришлось ей такое предложение, и она искала повод, как бы от него уклониться. Тут, кстати, и пришёл вызов от старшего сына, Вани, который к тому времени выдвинулся и стал председателем рабочкома землекопов на строительстве канала. И по этому вызову Анастасия Алексевна выехала из Алисовки вместе с Катей, Надей и Алешей на Кавказ, в терскую станицу Шелковскую.
Здесь, Алексея, как сироту, определили в интернат, так называемую Школу Колхозной Молодёжи, ШКМ. Колхозная молодёжь это, разумеется, совсем не то, что деревенская; тут все были исключительно “сознательные носители новой жизни”. Алексей стал членом Осоавиахима, получил зелёную книжку члена Общества Долой Неграмотность (ОДН) и удостоверение Общества Безбожников. Как члены ячейки Осоавиахима ученики школы занимались охраной полей от кулацких элементов, убирали хлопок, участвовали в военных учениях, проводимых органами ОГПУ, на которых им выдавали малокалиберные винтовки, трещотки, изображавшие пулемёты, и противогазы. Лето проводили в пионерлагере, на берегу озера. Там, совсем рядом, на железнодорожной ветке, стоял настоящий бронепоезд, экипаж которого взял шефство над пионерами из ШКМ. Детей прикрепили к столовой бронепоезда, что в то голодное время было благом исключительным. Красноармейцы проводили с ними утреннюю гимнастику, или “зарядку”. Пионерам показывали бронепоезд, разрешали вращать рукоятки настоящих пушек(!), приглашали их на митинги, которые регулярно проводил комиссар бронепоезда, на учебные стрельбы. Таким образом, лучшей идейной закалки, подкрепленной жирной армейской кашей, трудно было желать. Здесь дети жили жизнью большой страны и даже шире – всего мира! Как раз в то время случилась так называемая “провокация на КВЖД”. В плановом пропагандистском хозяйстве Страны Советов (которое было единственным действительно плановым) на этот случай уже была заготовлена песня, и колхозная молодёжь распевала весело единым хором с красноармейцами бронепоезда:
“Нас побить, побить хотели
Нас побить пыталися.
Но мы тоже не сидели
Того дожидалися…”
Но не всё было спокойно в датском королевстве… Круговые волны от утонувшего в подвалах Лубянки Косарева расходились из центра и быстро достигли Кавказа. Шестиклассника Алексея выбрали к тому времени председателем учкома, и это возвышение чуть было не стоило ему жизни.
Кто-то из учителей написал на него донос в НКВД, из которого вытекало что Алеша – не больше не меньше, как создатель террористической организации с целью физического уничтожения членов советского правительства. Что спасло его от неминуемой гибели в ГУЛаге, Алексей не знал, – может быть, протекция старшего брата, в соединении с чудом.
Вскоре после того до Алексея дошёл слух, что муж его старшей сестры Мани, Василий Астахов, работавший в Аткарске на железной дороге и бывший членом ВКП(б), арестован, судим и приговорён вместе с группой из двадцати молокан к пятнадцати годам лагерей, – и всё это только за то, что не отказался от молоканской веры и, будучи коммунистом, посещал молитвенные собрания. Рассказывали, что когда Василия реабилитировали в 1956 году и даже вернули партбилет, он, пожилой уже человек, заплакал.
Глава 40
Лекарство бесчестия
“Сначала был Махал Макакаако”, – прочел Илья. “В руках он держал дерево, и дерево это давало ему тень. С дерева в руку ему упал червь, и испражнения этого червя стали первой землёй”.
На этом месте древнего повествования Илья остановился и задумался. Его радостно поразило такое описание начала мира, и он явственно увидел, насколько больше соответствовало оно Истине, чем самые современные научные гипотезы. Удивительная красота образа Бога, держащего дерево, доставляла Илье почти физическое наслаждение. Эта картина притягивала к себе не логической, но откровенной правдой. Если смотреть с нынешних позиций, то какова же смелость мышления! – свободно облекающего в ёмкие и точные образы, открывающиеся духу сущности. И такое мышление всякие там Леви-Брюли-Строссы смеют называть “примитивным”. Откуда берётся это заносчивое мнение о древних культурах? Неужели из “историцизма” и веры в прогресс? Давно ли сам Илья был из таковых…? Теперь же ему было ясно, что это мнение неизбежно рождается у людей, которым недоступна откровенная Истина, недоступно символическое мышление; у людей поистине примитивных, которым ни разу не приоткрылась невероятная сложность жизни, недоступная рациональному осмыслению и “программному моделированию”. Они же создали и теорию Прогресса. Да они просто спасают своё лицо при соприкосновении с тем, что превосходит их силы, непонятные им символы они объясняют детской, сну подобной фантазией. Характерное пренебрежение к сновидениям! Если бы они знали, кто вступает в контакт с ними через образы сновидений! Но они не хотят знать, – боятся…
Совсем недавно Илья принадлежал к рационалистам, историцистам и прогрессистам. Теперь он причислял себя к другому лагерю, и современный запутанный в причинных цепях образ мыслей представлялся ему в виде ползучей твари, пресмыкающейся по поверхности жизни. Возможно, этот образ произошёл от ругательств, вычитанных им в марксистских книжках, где авторы обвиняли противников в “ползучем эмпиризме”…
Ещё несколько дней назад подобные думы наверняка сопровождались бы у Ильи улыбочкой превосходства, обращенной в виртуальное социальное пространство к отсутствующим оппонентам и людям, всё ещё придерживающимся отсталых взглядов. Теперь эта улыбочка гасилась режущим под ребрами воспоминанием о последнем унижении, которое претерпел Илья, доставая дефицитный стройматериал, нужный ему для строительства, в которое он ввязался через неосторожно приобретенное жильё; и теперь, влекомый кармой собственника и соседа стал попадать в ситуации, привычные для рядовых советских граждан, но не для него. Этих положений Илья ранее тщательно избегал, оберегая свою честь праведника…
Таких скорбных воспоминаний накопилось у Ильи немало, – но это последнее стало каплей переполнившей чашу. Достаточно сказать, что Илья давно не рыдал от обиды, может быть, со времён далёкого и не безоблачного детства, – а тут, воротившись со склада, Илья бросился на кровать и зарыдал безудержно и тяжело… После этого Илья вдруг ощутил себя совершенно ничем, пустым местом: он разом потерял способность чувствовать какую бы то ни было правоту свою в мире, – а вместе с последней и способность бороться за какую бы то ни было “правду”, и способность кого-либо осуждать или поучать. Поначалу он растерялся, ему было тяжело, казалось, всё рухнуло. Но подспудно Илья знал, что рухнуло отнюдь не всё, а только то, что давно ему мешало. Ведь в сущности Илья был чрезвычайно горд, несмотря на видимую простоту и способность выносить внешнее унижение от волею выбранного низкого общественного положения. На деле статус его был низок лишь по внешности; неформально же это был статус сопротивленца, неподдающегося, “диссидента” – чрезвычайно высокий статус. К тому же и тайная политическая полиция, возясь за спиной Ильи, ещё придавала блеск его диссидентскому ореолу, окружая его фигуру сияющим облаком тайны и недоступности для простых смертных, уделяя ему величие своего рода “каиновой печати”. И он привык к осторожному почтению, и восхищению, и зависти со стороны ближних, не признаваясь себе в этой привычке; и поддерживал своё духовное реноме в глазах ближних, никогда не опускаясь до низменных житейских интересов…. А тут вдруг опустился…, и не справился с ситуацией. Подмостки рухнули, и с ними рухнул Илья, но не разбился. И хоть стыдно ему было снизу, из груды обломков подымать глаза к Небу, всё же сквозь поднятую пыль из глубины души пробивался свет благодарности Господу, который устроил так, чтобы уничтожить гордость Ильи, и тем способствовать его Спасению. Близки стали Илье непонятные раньше слова Псалмопевца о том, что Господь сокрушает сильных и принижает высящихся.
В том, что унижен он был не случайно, а по Воле Его, Илья убедился, когда заметил изменение в своём отношении к Обладателю Вечности, которое теперь стало менее рациональным, догадливым, но истинно религиозным, знающим. Раньше ведь Илья претендовал на личное обРжение и бессмертие и казался себе в этом деле активной стороной, неким “трикстером”, разузнавшим, – не в пример прочим дурачкам, – где лежат молодильные яблоки, и старающимся добыть именно их, а не обманчивые преходящие блага. То есть Илья думал, что он может, познавши истину “практического разума”, и обретя настоящий “категорический императив”, впитать в себя от “божественной сути”, и она убережет его от тления и обеспечит ему жизнь иную, в лучшем мире, чем этот. Теперь же, познал себя, как прах, не годный ни на что и, вне всякого сомнения, обречённый смерти, Илья уже не претендовал ни на какое самоценное своё бытие. Он ясно понял, что ему совсем и не нужно жить, ибо в общем мирозданьи жизнь его не имеет никакой положительной цены, и что единственным его упованием и осветляющим переживанием остаётся жизнь Иисуса, которого он узнал как живого и сущего в этом мире, среди людей, хотя и невидимо, бестелесно, в сфере интимного переживания, но вполне персонально и независимо. Жив Христос! – в нём моя сладость. В себе же Илья находил лишь горечь, поэтому о себе и не вспоминалось.
Только теперь Илья понял по-настоящему, почему Иисус так привлекал грешников: людей, так запятнавших себя в собственных глазах, что никакими заслугами им было уже не отмыться, – которые не могли уже любить себя, и благодаря этому смогли полюбить Господа.
Значит, прежде чем человек обратится к Богу, “зеркало” должно расколоться; то зеркало, которое человек носит с собой, и, поминутно взглядывая на своё благолепное отражение, черпает в этом созерцании свою мирскую уверенность в себе. До своего окончательного падения, Илья тоже жил этой уверенностью. Он, если и не любовался собою в зеркале разума, то постоянно следил за своим обликом, который, – несмотря на отдельные досадные искажения, – в целом способен был внушать уважение. Ожидание соответствующего уважения со стороны других, авансирование себя этим уважением придавали Илье уверенность в обиходе.
Теперь “зеркало” было безнадёжно разбито, и склеенное из кусков оно могло отразить только урода. Лишение привычной рефлексивной поддержки рождало неуверенность и депрессию. Илья, однако, понимал, что депрессию нужно преодолеть, пережить, так как вновь полюбить себя было нельзя. Илье было строго противно заниматься макияжем собственного трупа ради этого. Несмотря на ощущаемый дискомфорт унижения, Илья, другой частью своего существа, был рад, что покинул когорту любимцев публики; зато теперь мог искренне радоваться вчуже; а это расширяло, открывая иное поле жизненных переживаний; и не нужно теперь было мучиться смыслом собственного существования, ибо оно совершенно исчезало на фоне существований других.
Так Илья ещё раз убедился в мудрости Отца небесного, позволяющего сыну Своему, в его самоуверенности, шлёпнуться лицом в грязь. Оказывается, над теми, у кого нос в золе. Дьявол меньше властен. А это ли не победа?! Илья, однако, не испытывал победных ощущений; ещё совсем недавно жизнь воспринималась им как постоянная схватка со злом, пытающимся приобщить его к себе, – и в схватке этой нужно было победить, и Илья побеждал, и был горд победами. Теперь же Илья видел, что это была борьба больше за своё реноме, чем за дело Божье. Господь побеждал без него. Просто, всякий, кто в силу какой-то своей неправды становился противником Бога, неизбежно проигрывал в той системе ценностей, которую нёс с собою Илья… Он проигрывал, конечно, и более существенно, но это было спрятано глубже. Система же ценностей Ильи, в центре которой помещалось нравственное противление политической лжи, действовала в обществе, хотя Илья этого и не знал, полагая себя чуть ли не единственным её носителем, – но, не зная, пользовался ею, как преимуществом, в своих жизненных коллизиях. При всём том мы не вправе отнимать у него лавры победителя, поскольку он верил в истину своих ценностей и в столкновениях утверждал их открыто.
Глава 41
Сказочный герой
В тесном вокзальном буфете со старомодными и добротными мраморными столиками, – много более чистыми в глазах Ильи, по сравнению с липкой пластмассой хрущёвского общепита, которой Илья неизменно брезговал, – присоседился к нему, по праву общих мест, странный и, одновременно, обычный для таких мест человек. Внешность его бросилась бы в глаза на улице или на аллее городского сада, но здесь, на вокзале, где все неизбежно выглядели помятыми, потёртыми и вспотевшими, где дорогая замша спокойно соприкасалась с выцветшим пыльным драпом, человек этот был к месту. Без таких, как он, вокзал перестал бы быть вокзалом. А именно, вокзалом “семидесятых”, – он стал бы напоминать сталинский вокзал, – стоило только убрать “модерны”, восставить толстые колонны, крашенные под мрамор, и поставить пальмы в кадках.
Незнакомец носил неухоженную, произвольно растущую бороду, и весь был покрыт тем серым особым налётом, который покрывает бездомных, независимо от того, моются они или нет. Илья некоторое время украдкой наблюдал за ним. Бородач топтался неуверенно, озираясь вокруг. Потом глаза их встретились и притянулись. Два светлых луча пронзили серую тусклость зала, которую не могли просветить запылённые окна. По линии этих лучей, как по нити, странник подошёл к столику, за которым Илья доедал тугой МПС-овский бифштекс. Происхождение бифштекса было проблематичным, – скорее всего это были субпродукты, и, может быть, мясо сайгака, – но недоесть его Илье не могло и в голову прийти, напротив, ему хотелось добавки. Разве счастье не относительно?
За густой, спутанной бородой странника, полностью скрывавшей его рот, угадывалась улыбка, сияющая в глазах. Взгляд детский, неискушенный, – совсем не тот, меряющий всех и всё взгляд, что встречается у деловых людей. Илье нравились такие выражения лиц. Что-то похожее он иной раз встречал среди сектантов, но никогда среди посетителей соборной церкви. Отчего бы это?
“Верно потому, что в этих яслях Христова ослица никогда не ночевала…” – ответил Илья на собственные мысли, улыбаясь между тем навстречу незнакомцу.
– Чайку бы, – произнёс тот первые свои слова, смущённо потирая ребром ладони шею под бородой.
– Чаю тут не держат. Лимонад вот…
– Угостили бы.
– Пожалуйста, – Илья пододвинул початую бутылку. Бородач взял порожний немытый стакан с соседнего столика, заглянул в него, состроил смешную гримасу и налил из бутылки. Затем, оглянувшись в поисках закуски, стянул двумя пальцами несколько ломтиков редиса в сметане из тарелки с недоеденным салатом на том же соседнем столике, сказав, как бы оправдываясь, но безмятежно: “давно редечки не ел”. Лимонад был выпит, пирожки съедены, а Илья с бородачом всё ещё стояли за столиком, оживлённо беседуя. Я незаметно подошёл поближе, прислушиваясь к разговору.
– Ну, и что же вы думаете, есть у человеческого существования какой-то смысл? – спросил у собеседника Илья.
– А зачем вам смысл?
– Как вам сказать? – ну, хоть бы для того, “чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы”. А если серьёзно, то хотелось бы отличить в своей жизни и в самом себе существенное от несущественного.
– Дело немалое, – одобрительно и солидно кивнул бородач.
– Так есть смысл или нет? – повторил свой вопрос Илья.
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – не моргнув глазом, тем же спокойным тоном ответствовал незнакомец.
Илья удивлённо вскинул брови. “Фиглярничает” – подумал он, – “или высмеивает официальную идеологию?”
“Он случайно не того?” – Илья мысленно покрутил пальцем у виска. Ему встречались такие; говорят вроде вполне разумно, а потом вдруг стрельнут в тебя какой-нибудь фразой, вроде этой. Илья заглянул в глаза собеседнику, но тот смотрел навстречу серьёзно и беззастенчиво, как будто изрек не банальность, граничащую с шутовством, а глубокую истину. Илья отвёл глаза. “Шутник, из тех, что умеют не смеяться собственным шуткам”, – мелькнула догадка… Но что-то невыразимое словами, но узнаваемое непосредственно, в поведении незнакомца заставило Илью усомниться в собственном заключении.
– Вы это серьёзно? – вновь подымая глаза, после некоторой паузы спросил Илья.
– Вполне.
– Вот как… Но, смею надеяться, вы не подразумеваете под этими словами всяких великих технический свершений и чудо-огурцов в рост человека?
– Ни в коем разе. Я говорю буквально. А чудо-огурцы. между прочим, есть; сам видел, из Вьетнама привезли. Как-раз в рост человека.
– Бог с ними, с огурцами. Что значит, буквально?
– Ну, в прямом смысле: обыкновенную волшебную сказку, из тех. что вы читали в детстве, сделать былью. Стать, значит, сказочным героем, самому.
– И в этом смысл жизни?
– Да.
– Для всех?
– Для всех.
– Забавно, – произнёс Илья похолодевшими губами.
– Ничуть. Просто трудно. Трудно понять и сделать трудно.
– Допустим. Но если конкретно, что нужно сделать, чтобы стать сказочным героем?
– Да почти ничего. Каждый, в истине своей, и есть сказочный герой. Сказки ведь о нас с вами сказывают, ни о ком другом. Поэтому, чтобы стать сказочным героем, нужно лишь узнать в герое себя, а в себе – героя. Тогда и начнется.
– Что начнется?
– Самое трудное: испытания и подвиги. Что же ещё? Чем прикажете заниматься сказочному царевичу, как не подвигами?
– Жениться на царевне, – улыбнулся Илья.
– Что ж, можно и жениться, – неожиданно горячо подхватил бородач, это добро, большое добро! Всё равно, что “золотую пилюлю выплавить” или на Небе родиться. Но только прежде надобно Змея убить. А иначе, не видать царевны.
– Ну, а сами-то вы схватывались со Злодеем?
– Со “злодеем”?
– Ну, со Змеем то есть.
– А как же. Сколько помню себя, борюсь с ним. Коварен он.
– Так-таки всю жизнь и боретесь? – не удержался Илья от иронии.
– А что есть наша жизнь? Не всё то золото, что блестит. Иной думает: вот, родился, учился, женился, устроился на хорошее место, наплодил детей, а там и на кладбище присмотрел себе местечко, чтоб поближе. О похоронах своих позаботился, – чтоб соответствовали. И это жизнь. Но нет, это наваждение, сон, которому настоящий сказочный герой не должен поддаваться. Помните, ведь в сказках главное – не заснуть, не проспать условленного часа под калиновым мостом. Это Змей миражами своими отводит нас от себя, чтоб невидимым быть и неслышимым, и незнаемым нами, – тогда ему легче морочить нас. А если бы человек знал, кто он, и где на самом деле находится, и что на самом деле с ним происходит, то он был бы чутким, “хранил бы препоясания”, и Змею тяжеленько бы пришлось.
– Ну, а если бы я спросил у вас, что на самом деле с нами происходит и где мы находимся, что бы вы мне ответили? – осторожно спросил Илья, справедливо полагая, что эти столь волнующие сведения вполне могут, – и даже должны быть, – тайной.
Но, против ожидания, бородач отвечал охотно и доверительно, склоняясь к Илье и дыша на него запахом кислым, но не противным.
– Теперь мы с тобой на развилке дорог, в лесу; на “росстанях”, что называется. А я – тот “встречный”, что в помощь тебе послан, – калика, так сказать, перехожая.
– Послан? Кем?
– Не спрашивай, – поднял палец бородач. – Неужто не знаешь? Тем, кто имеет власть послать.
– Так значит я в лесу?
– Где же ещё? – зашептал вдруг бородач. – Ты от рождения в нём. И жизнь твоя – ничто иное, как долгое и полное опасностей странствие по заколдованному лесу за живой водой, за золотыми яблоками, за смертью Змиевой, за прекрасной царевной. Тут на каждом шагу подстерегает нечисть, змиево отродье. Загинуть в лесу легче лёгкого. И сколько гибнет! – сокрушённо мотнул он головой.
Между прочим, – бородач заговорщицки скосил глаза и притиснулся ещё ближе к Илье, – среди нас много мёртвых ходют. С виду будто живые, руки-ноги есть, а сами давно померли: кто окаменел, кого Змей сожрал, кого русалки защекотали… И это только колдовство Змея, что они будто живые. Так что с лесом не шути! Иной думает: когда-то ещё помру…, а сам и не заметил, что уже помер. Вот как.
– А я не помер?
– Ты-то? Нет, брат, – засмеялся бородач, отодвигаясь, – ты долго проживёшь. Может быть, и Змея переживёшь, если Бог даст. Может ты и есть Иван Царевич… То-то, гляжу, похож! Но, – вздохнул он, – заколдовали тебя крепко, однако.
Илье была неожиданно приятна такая оценка. И даже столь пронзительно приятна и окрыляюща, что он постарался как бы пропустить последние слова бородача мимо ушей, но сам запомнил их.
– Ну, а Змея то видели вы? – спросил Илья, переводя разговор на другой предмет.
– Да пришлось. Рубился я с ним крепко. Но только мечом с ним трудно сладить.
– Отчего так? Не берёт меч, что ли? – улыбнулся Илья.
– Брать-то берёт, – серьёзно ответствовал бородач, – да толку с того мало. Срубить башку ему не трудно, да ведь у него их много, голов-то. И новые отрастают постоянно. Рубишь, бывало, рубишь…, ну, кажется, всё. А он, глядь, уже подмигивает тебе из-за дерева, как ни в чём не бывало. Или стоишь над туловом его поверженным, а он тут же рядом с тобой стоит, собственным трупом любуется. А не то, вдруг смотришь, ты сам в его голову превратился и борешься с другой головой. И кажется тебе, будто продолжаешь воевать Змея, а на деле он тебя уж поглотил, и ты теперь – часть его малая.
С борьбой этой вообще поосторожней надо. Это для Змея милое дело. Любит он побороться. Природа его такая – всегда-то он борется, всегда внутри его драка. Он целым-то быть не может, и не знает себя целиком-то. Голов много, а дурак! На одну и ту же вещь две головы с разных сторон посмотрят и ну спорить: кто правее. И давай драться. Тут только держись. Много таких героев. Думают, что со змеем воюют, а сами давно уж проглочены, и внутри Змея живут. А его суть – вражда в себе. Так что гляди, не попутай. Чтоб Змея по-настоящему убить, нужно его сердце отыскать, а это не всякому даётся. Может ты удостоишься…. Тогда богат будешь несметно, и Царство унаследуешь. Дерзай, брат! Должно получиться. Не может того быть, чтобы напрасно мы с тобой встретились. Меня зазря не посылают, – абы к кому. Ну, а нынче прощай! Пора мне.
Бородач нахлобучил свой солдатский треух с вмятиной от снятой звезды и смешался с вокзальной толпой. Илья сумел приметить только сильно стоптанные ботинки и свисающие над ними грязные тесёмки галифе.
*
Ночью Илье снилось, будто стоит он на взгорке в кольчуге, сверкающей на солнце, как рыбья чешуя, перехваченной у талии усмяным поясом. На главе его железный шлём, а в руках длинный и тяжёлый меч: и будто размахивает он этим мечом перед огнедышащими пастями пузатого дракона с треугольными зубами и пилообразным гребнем вдоль хребта…
Наутро Илья отправился в библиотеку и взял на дом сборники сказок, – какие имелись в наличии, надеясь более подробно вычитать в них свою судьбу и познакомиться с тем, что может ожидать его в заколдованном лесу.
