Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

И чтобы скрыть свое смущение, торопливо распрощался и отправился на вокзал.

Штабисты пошли в дом бывшего священнослужителя обедать.

– А командарм, видать, мужик с головой, – заметил Шимупич, уплетая деревянной ложкой жиденький суп с перловкой, которую бойцы прозвали «шрапнелью». – Соображает!

– Все мы умеем говорить, да не всегда по говореному выходит, – скупо усмехнулся комиссар Мазо. Крестьянский сын, он редко обходился без шуток и прибауток. – Мелева много, да будет ли помол?

– По крайней мере, голова на плечах есть, – поддержал Шимупича начальник оперативного отдела. – Впервые слышу, как надо будет действовать. А прежние начальники знали лишь одно: «Вперед, так вашу растак!» – да научились наганом перед мордой лица размахивать.

– Перед мордой лица? – захохотал упитанный Штейнгауз. – Это ты здорово сказанул! А что касается командарма, то поверьте мне, меня, старого воробья, на мякине не проведешь – это птица высокого полета! Кто из вас про Берлиоза слыхал? Бьюсь об заклад – никто! А наш командарм и Берлиоза взял на вооружение – светлая голова!

– Вот-вот, – скептически проворчал Мазо. – Когда в бою патронов не хватит, он прикажет Берлиозом стрелять.

Штейнгауз хотел смерить его презрительным взглядом, но, поскольку его круглое, маслянистое, излучающее сплошную доброту лицо не было способно изобразить презрение, вложил это чувство в веселые слова:

– Никудышный из тебя комиссар, Мазо! Другой на твоем месте уцепился бы за такого Берлиоза, чтобы бойцов вдохновлять, а ты на что ни посмотришь – все вянет.

– Могу тебе свою должность уступить, – угрюмо процедил Мазо. – А то ты разъелся как боров, скоро ни одни весы не выдержат. И чего ты мне этого контру Берлиоза в нос суешь? – Мазо не на шутку взъерепенился. – Да ежели я к бойцам с ним сунусь, они меня знаешь куда пошлют?

– И куда же? – подзадорил его Штейнгауз, хотя ему, умудренному жизненным опытом, в данном случае ответа вовсе и не требовалось.

– А на то слово, которое из трех букв, – не чувствуя подвоха, серьезно ответил Мазо: несмотря на свое простое происхождение, он не переносил матерщины.

– Выходит, на «мир»? – Штейнгауза не так было легко поймать, как представлял себе комиссар.

– Ага, на «мир»! – осклабился Мазо под дружный хохот штабистов.

– Эх, да за такое слово я бы все свое богатство отдал, – мечтательно произнес вихлястый казначей Разумов. Странно, но, в отличие от обычно сухих и молчаливых финансистов, признающих лишь голую цифирь, он был из породы мечтателей.

– Богач нашелся! – фыркнул Шабич. – Ты сперва нам жалованье отдай, скупой рыцарь!

– Обойдетесь! – весело откликнулся Разумов. – Все равно на мои бумажки с серпом и молотом вы ни черта не купите. А золотых приисков у меня нет. Вот если бы у меня золотишко было – все отдал бы за одно слово из этих самых трех букв – за «мир». Который народу Ленин обещал.

– Обещал! – язвительно поддразнил его Шабич. – Обещал из трех букв, а дал из пяти. И получилось – «война»! Щедрый он, Владимир Ильич, не то что наш казначей!

Вероятно, они еще долго продолжали бы пикироваться между собой, но Шимупич развел их в стороны, как судья на боксерском ринге:

– Кончайте трепаться. Слыхали установки командарма? Сейчас соберем всех командиров и наметим план действий.

5

Перед отъездом в Симбирск Тухачевский продиктовал обращение к бойцам своей армии:

«Товарищи! Наша цель – скорее отнять у чехословаков и контрреволюционеров сообщение с Сибирью и хлебными областями. Для этого необходимо теперь же скорее продвигаться вперед. Необходимо наступать! Всякое промедление смерти подобно!

Самое строгое и неукоснительное исполнение приказов начальников в боевой обстановке без обсуждений того, нужен он или не нужен, является первым и необходимым условием нашей победы!

Не бойтесь, товарищи! Рабоче-крестьянская власть следит за всеми шагами ваших начальников, и первый же их необдуманный приказ повлечет за собой суровое наказание! Командарм-1 Тухачевский».

Занимался ранний июльский рассвет, когда Тухачевский прибыл в Симбирск. Выйдя из вагона, сразу же велел адъютанту купить в привокзальном киоске газету. Это были «Известия Симбирского Совета». В самом конце первой полосы газеты он обнаружил свой же приказ, который был им согласован по прямому проводу еще из Инзы с Симбирским исполкомом:

«Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика переживает тяжелые дни, окруженная со всех сторон врагами, ищущими поживиться за счет русских граждан. Ими было подготовлено и поддержано разными продажными элементами контрреволюционное выступление чехословаков. Долг каждого русского гражданина – взяться за оружие и отстоять государство от врагов, влекущих его к развалу.

Для создания боеспособной армии необходимы опытные руководители, а потому приказываю всем бывшим офицерам, проживающим в Симбирской губернии, немедленно встать под красные знамена вверенной мне армии.

Сегодня, 4-го сего июля, офицерам, проживающим в городе Симбирске, прибыть к 12 часам в здание кадетского корпуса ко мне. Неявившиеся будут предаваться военно-полевому суду.

Командующий 1-й Восточной армией Тухачевский.

Товарищ председателя Симбирского губернского Исполнительного комитета Иосиф Варейкис. 4 июля 1918 года. Симбирск».

Тухачевский был доволен: публикация состоялась. Кроме того, как он сразу же заметил, приказ был расклеен на заборах и афишных тумбах. Конечно, было бы лучше, если бы все это сделать гораздо раньше: в нынешней ситуации час равен месяцу, а то и году! А то, что наборщики в типографии переврали его фамилию, – не беда! Главное, чтобы офицеры явились на сборный пункт, поверили ему и стали в строй его армии, в строй бойцов за революцию.

За революцию?! Но эта же самая революция заклеймила и прокляла не только тех людей, на плечах которых волею судьбы красовались офицерские погоны, но и само слово «офицер», и если прежде, при царском режиме, офицерское сословие было окружено почетом, сияло в ореоле романтики и героизма, отождествлялось с высокой честью, с высокими же нравственными критериями, а само слово «офицер» произносилось с гордостью, с волнующим трепетом, то теперь оно было в одном ряду с теми словами, которые вызывали в народе ненависть и стремление разрядить в любого золотопогонника весь барабан нагана или же всю очередь из пулемета «максим».

Иначе чем еще можно было объяснить, что офицеры с их безупречной военной выправкой, с их стремлением покрасоваться в своей ладно пригнанной, вызывающей восторг – особенно у молодежи и женщин – красивой и броской офицерской форме, с презрением относившиеся ко всяческим штатским шпакам, вдруг в одночасье сбросили с себя форму вместе со знаками отличия, орденами и медалями и переоделись в ненавистную им штатскую одежду, стали маскироваться «под мужика», скрывать свою отменную строевую выправку, постоянно держать язык за зубами, чтобы, не приведи Господь, не проговориться, не выдать своего происхождения, не попасть в число подозреваемых в сочувствии «гидре контрреволюции» и не оказаться поставленными к стенке. Молодые офицеры отпускали бороды, подолгу не стриглись, стремились одеться попроще, чтобы легче было сливаться с простонародной толпой, ничем не выделяясь из нее, часто меняли места своего жительства, чтобы не быть опознанными кем-нибудь из бывших знакомых, успевших перейти на сторону новой власти, а разговаривая с незнакомыми людьми, тщательно скрывали свою интеллигентность, частенько прибегая к элементарной матерщине. Каждый маскировался как мог, каждый избирал свою тактику выживания с надеждой, что этот вселенский кошмар продлится не долго и придет желанный час, когда все вернется на круги своя и жизнь войдет в привычное русло.

Все это и было главной причиной того, что прочитанный многими офицерами, осевшими в Симбирске, приказ Тухачевского был воспринят как взрыв бомбы, как сенсация, к которой каждый отнесся по-своему. Сенсация эта скоропалительно передавалась из уст в уста, как по беспроволочному телеграфу, и комментировалась на все лады: одни офицеры ощутили проблеск надежды и возможность снова очутиться в армейском строю, хотя и под чужими знаменами, и продолжить свою военную карьеру, покончить с унизительным положением, какое обычно свойственно преступникам, сбежавшим из мест заключения и вынужденным скрываться от правосудия, ежеминутно испытывая чувство страха оттого, что вновь могут оказаться под стражей; другие читали приказ с нескрываемой или затаенной ненавистью, проникаясь неостывающим чувством презрения к новоявленным хозяевам жизни и к их лапотной армии; эти готовы были подставить свой висок под большевистскую пулю, лишь бы не пойти к ним в услужение, изменив присяге; третьи восприняли приказ неизвестного им и потому загадочного командарма как элементарную ловушку, как провокацию, как стремление большевиков заманить их в свое логово, чтобы одним махом вырубить под корень всю эту «офицерскую сволочь»; и лишь наиболее мудрые и проницательные сумели осознать, что большевики зазывают их к себе не из-за любви к золотопогонникам, а по той простой причине, что без опытных военных специалистов им ни за что не выиграть смертельной схватки с сильными, обладающими искусством воевать белыми армиями, ибо одним мощным «ура!», хоть порви этим выкриком все пролетарские глотки, одной голой ненавистью, хоть испепели она все их пролетарские сердца, не то что сражения – элементарного боя не выиграешь, если ты полнейший профан в военном деле и не смыслишь, какой в каком бою избрать маневр, как определить направление главного удара, как обезопасить фланги, как взаимодействовать с соседями, как и в какой обстановке применить военную хитрость, иными словами, если ни черта не смыслишь в азбуке военного дела, не говоря уже о стратегии и прочих высоких материях.

Трехэтажное монументальное здание кадетского корпуса было избрано для сбора офицеров не случайно; Тухачевский учитывал и чисто психологический мотив: для многих офицеров стены этого корпуса стали родными, это было то гнездо, из которого вылетали еще не совсем оперившиеся птенцы, чтобы затем, окончив военное училище, встать в строй защитников Российской империи.

Уже в те минуты, когда Тухачевский – подтянутый, молодцеватый, излучающий мощный заряд бодрости, с достоинством и в то же время без напускного величия – стремительно поднимался по широкой лестнице на второй этаж, где должна была пройти встреча с явившимися на сбор офицерами, на него вдруг, как по мановению волшебной палочки, пахнуло атмосферой «своего» Московского Екатерининского кадетского корпуса, а в памяти возникли строчки из «высочайше» утвержденного Положения:

«Воспитание в кадетских корпусах, живо проникнутое духом христианского вероучения и строго согласованное с общими началами русского государственного устройства, имеет главной целью подготовление воспитывающихся юношей к будущей службе государю и отечеству – посредством постепенной с детского возраста выработки в кадетах тех верных понятий и стремлений, кои служат прочной основой искренней преданности престолу…»

Умели писать придворные летописцы! Витиевато, даже местами вычурно, но так, чтоб сладко щемило в груди, нагромождая друг на друга «общие начала», «выработку верных понятий и стремлений» и другие туманные выражения с одной-единственной целью – подвести мысль к главному, ради чего и писалась сия бумага, – к верной службе сперва государю, а потом уж и отечеству…

Нежданно вспомнился директор кадетского корпуса Римский-Корсаков, родственник знаменитого композитора, генерал весьма просвещенный. И вообще в короткий миг воспоминаний вместилось многое.

Там, в корпусе, он, Михаил Тухачевский, фанатически любил фехтование, увлекался гимнастикой. Вспомнилось, как старшие кадеты издевались над младшими. «Кадет, кто вы?» – торжественно и сурово вопрошал старший, на что младший обязан был неизменно и стереотипно отрапортовать: «Я есмь зверь, чудище, обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй». В голове вихрем пронеслась Александровка – суровое и милое училище; Арбатская площадь, вымощенная булыжником, церковь Бориса и Глеба, булочная Филиппова, где юнкера-сладкоежки лакомились свежайшими, тающими во рту пирожными… И конечно же перед глазами возник как живой Александр Иванович Куприн – любимый писатель, тоже александровец, правда вылетевший из «гнезда» гораздо раньше его, Тухачевского. Когда все это было, когда? В прошлом веке? В прошлом тысячелетии? До нашей эры? А может, только вчера?..

В молодых, по преимуществу, людях, стоявших небольшими группами у подъезда Симбирского кадетского корпуса, на мраморной лестнице и сидевших уже в актовом зале на чудом сохранившихся стульях, с трудом можно было признать офицеров; лишь наметанный глаз Тухачевского молниеносно оценил их выработанную годами муштровок выправку. Он сразу же представил себе их одетыми в ладную военную форму: этим все ставилось на свои места.

Что же касается собравшихся, негромко, но весьма оживленно обсуждавших между собой какие-то живо интересовавшие их вопросы, то многие из них вовсе не обратили внимания на Тухачевского, настолько его внешний вид и молодость не соответствовали высокому положению командарма; те же немногие, кто заметил его, поднимающегося по лестнице в актовый зал, даже и представить себе не могли, что это и есть тот самый командарм, который подписал грозный приказ об их мобилизации, возможно приняв его за адъютанта командующего, не более того.

Прозвучала команда, и офицеры поспешили в актовый зал. Там, за длинным столом, покрытым красной скатертью, уже сидело несколько человек, среди которых особо выделялся широкоплечий, могучего сложения бородач. Рядом с ним юный военный, которого кое-кто из офицеров принял за адъютанта, выглядел почти подростком.

Собравшихся вызывали по одному. Офицеры, чьи фамилии произносил бородач, привычно вскакивали со своего места и, мгновенно сбросив с себя тяготивший их груз штатского человека, четким строевым шагом, однако же не без внутреннего трепета подходили к столу. Первый вызванный громко отрапортовал бородачу:

– Ваше высокоблагородие! Штабс-капитан Стеблевский…

Бородач резким движением широкой ладони прервал его:

– Перед вами, штабс-капитан, не «ваше высокоблагородие», а товарищ. Это во-первых. А во-вторых, обращайтесь не ко мне, а к товарищу командарму. – Он кивком указал на Тухачевского, и по залу пронесся легкий, но вполне заметный шумок. – Что касается меня, то я – начальник штаба армии Захаров. Только что назначенный. Это в-третьих.

Штабс-капитан растерянно заморгал рыжими ресницами, переводя взгляд с Захарова на Тухачевского и обратно.

– Виноват… – извиняющимся тоном произнес Стеблевский.

– Вы не виноваты, штабс-капитан, – улыбнулся Тухачевский. – Вероятно, вину нам придется взять на себя. Вначале нам следовало бы представиться, чтобы не выглядеть перед вами таинственными незнакомцами. Впрочем, это сейчас не самое главное. Я прошу каждого из вас честно и откровенно ответить на мой вопрос: хотите ли вы служить в Красной Армии? Если вы отвечаете положительно, значит, готовы служить трудовому народу, служить России. Если отрицательно – значит, с народом вам не по пути. Вашего ответа ждет не только командарм Тухачевский, вашего ответа ждет новая Россия. Понимаю, что выбор не простой. Чтобы решиться ответить «да», нужно бесповоротно порвать со своим прошлым. А прошлое – это гири на наших ногах, пудовые гири.

– Сказать «да» – значит предать своих братьев! – зло выкрикнул кто-то из глубины зала. – Стать каинами!

Зал замер, ожидая, что сейчас грянет буря.

– Если вы честный человек – встаньте и повторите это еще раз, – поражая собравшихся своим спокойствием, громко сказал Тухачевский.

С минуту он помолчал, но ни один человек не ответил на его призыв.

– Клянусь честью, что вы не понесете никакого наказания. Тем более, что вашу реакцию можно понять и даже обосновать.

И тут из заднего ряда тяжело поднялся уже немолодой человек в офицерском френче без погон.

– Полковник Шорохов, – представился он, безбоязненно устремив взгляд глубоко запавших угрюмых и недобрых глаз на Тухачевского. – Я готов повторить свои слова тысячу раз и вовсе не потому, что вы поклялись не ставить таких, как я, к стенке. Тем более, что ваша клятва не стоит и ломаного гроша. Переметнувшись на сторону красных, вы перестали быть офицером. И не принуждайте нас нарушать присягу. Это было бы благородно с вашей стороны.

– Да это же явная контра. – Толстые губы Захарова задрожали от возмущения. – Товарищ командарм, не тратьте время – такого ничем не проймешь.

– Полковник Шорохов, – Тухачевский встал из-за стола, – вы присягали служить царю и отечеству. Царя в России нет – он отрекся от престола. Отечество осталось. Отречение царя освобождает вас от обязанности служить ему. Что же касается отечества, то ему вы обязаны служить всегда, как бы вы к нему ни относились. Это отечество выбрало себе путь к свободе, к социализму. Каковы бы ни были ваши убеждения, полковник Шорохов, ни мне, ни вам не дано изменить волю отечества, волю народа. Да, Бог проклял Каина за братоубийство. Но братоубийство в гражданской войне – не наш выбор. Братоубийство нам навязали те, кто восстал против своего народа. Не на красных, а на белых лежит каинова печать. И если вы станете на сторону революционной России – вас никто не посмеет назвать каином.

– Я не хочу быть ни в стане красных, ни в стане белых, – глухо проговорил Шорохов. – Я в принципе против гражданской войны, ибо это – варварство, это античеловеческая бойня. Неужели идея, даже самая красивая, дороже человеческой жизни?

– Революция свершилась, полковник Шорохов, – уже суровее сказал Тухачевский. – У нее свои законы, и никому не дано их изменить. Вы хотите сесть между двух стульев – такого еще никому не удавалось. Красные объявят вас врагом за то, что вы не с ними, белые – расстреляют вас за то, что вы отреклись от них. Впрочем, я уверен, что ни один мудрец не сможет убедить вас словами. Вы все поймете только на опыте жизни. Жизни и борьбы. Но не будет ли слишком запоздалым ваше прозрение?

– Вы правы, – отозвался Шорохов. – Меня никто не сможет разуверить в моих убеждениях. Кроме всего прочего, я хотел бы, если позволите, предостеречь вас от серьезной ошибки, которую вы допускаете, стремясь ввергнуть, офицерский корпус доблестной русской армии в хаос гражданской войны. Неужели вам, боевому офицеру, не ясно, что мы, офицеры старой закалки, не способны вести вашу войну? Мы подготовлены к войне цивилизованной, к вождению массовых армий, но мы не приспособлены к той дьявольской свистопляске, какую вы именуете войной гражданской. Это примитивная партизанская война, которая ведется без всякой системы и каковой вообще немыслимо придать какую-либо систему. Кулачная драка, извините, а не война. И нам, офицерам, незачем лезть в сию бестолковую свалку.

Тухачевский терпеливо выслушал его, ни разу не перебив.

– Я так понимаю, что вы предпочитаете драться на стороне белых, – наконец сказал он. – Это ваш выбор. Но я посоветовал бы вам поглубже вникнуть в сущность гражданской войны. Это не кулачный бой, это борьба класса с классом, а не государства с государством. Ход событий трудно предопределить. Что же касается военных операций, то их составляющими, как и в любой войне, являются и наступление, и оборона, и маневр на поле боя, но конечно же надо всем довлеет революционная энергия и смелость. Так что, смею вас заверить, военные знания и боевой опыт офицеров прекрасно впишутся в особенности и характер гражданской войны.

– Я остаюсь при своем мнении, – мрачно изрек Шорохов.

Стеблевский, молчавший, пока командарм говорил с Шороховым, наконец получил возможность заговорить.

– Товарищ командарм, – кажется, полемика Тухачевского с полковником Шороховым придала ему уверенности в правильности своего выбора, – я готов служить в вашей армии.

Тухачевский просиял: он даже не ожидал таких слов, опасаясь, что Шорохов своим упорством может повлиять и на остальных офицеров.

– Что вы скажете, если мы назначим вас начальником штаба полка? – обратился он к Стеблевскому.

– Полка?! – Стеблевскому почудилось, что он ослышался.

– Да, именно полка, – подтвердил Тухачевский.

– Но я же… Выше чем ротой мне командовать не довелось…

– Не беда! Война – великий ускоритель. И хороший учитель. Почище любой академии, – ободрил его Тухачевский. – Завтра примете штаб.

– Слушаюсь! – радостно и четко произнес Стеблевский.

– Прошу следующего, – пригласил Тухачевский.

К столу не очень уверенно подошел грузноватый, средних лет офицер. Походка его была слегка вразвалку, круглые глаза неприязненно смотрели куда-то поверх сидевших за столом командиров, тонкие губы кривились недоброй усмешкой.

– Подполковник Тихомиров, – неохотно представился он.

– Думаю, что нет необходимости повторять вопрос, – Тухачевский уже предвидел, какова будет реакция этого хмурого подполковника, и заранее решил, что уговаривать никого не будет.

– Я был тяжело ранен на германском фронте. – Казалось, каждое слово дается подполковнику с большим трудом. – И потому вряд ли смогу быть полезным вашей армии.

– Направьте подполковника Тихомирова на медкомиссию, – обращаясь к начальнику штаба, распорядился Тухачевский. – В случае заключения о непригодности к строевой службе – от призыва освободить и помочь с лечением.

Очередной офицер – высокий блондин – отрекомендовался поручиком Строевым.

– Я буду рад служить новой России и ее армии, – уверенно заявил он. – Но позвольте, товарищ командарм, доложить вам о некоторых сомнениях, которые не покидают меня и моих сослуживцев.

– Пожалуйста, я слушаю вас.

– Без армии я не мыслю своей жизни, – продолжал Строев. – Но как служить в армии, где офицерам не только не доверяют, их презирают, даже ненавидят? Как служить, если постоянно видишь перед собой глаза солдата, полные ненависти и злобы, а то и дуло револьвера, наставленного тебе в висок? Кто будет выполнять мои приказы в такой армии? Вместо того чтобы помочь новой армии, мы, офицеры, станем для нее обузой.

Тухачевский с уважением посмотрел на Строева.

– Я благодарен вам за вашу откровенность, поручик Строев. – Тухачевский произнес эти слова с той искренностью, в которой можно было не сомневаться. – Скажу вам честно: эти вопросы мучили и меня самого, да и сейчас еще возникают в моей голове. И я отвечу вам точно так же, как отвечаю себе.

Тухачевский оглядел зал и понял, что сидевшие перед ним офицеры напряженно ловили каждое его слово, с нетерпением ожидая ответа, от которого во многом зависело их решение.

– Нет ничего страшнее недоверия. Оно способно убить человека. Нет доверия – нет и авторитета. Тут я полностью разделяю ваши опасения. Но ведь доверие можно и нужно завоевать! Не клятвами, не сладкоголосыми заверениями, а делом, обычным повседневным делом, видя результаты которого к вам постепенно проникнутся доверием. Поставьте себя на место рядового бойца Красной Армии. Это рабочий от станка или крестьянин от сохи. Кем в его понимании были мы, офицеры царской армии? Оплотом трона, крепостниками, угнетателями, кое-кто из нас не стеснялся называть солдат быдлом и соответственно к ним относился. Теперь нам самим предстоит доказать, что мы стали другими: защитниками трудового народа, братьями и старшими товарищами бойцов. И если боец Красной Армии увидит и убедится, что мы не считаем его рабом, уважаем его человеческое достоинство, если он убедится, что мы отдаем ему разумные приказы, основанные на глубоком знании военного дела, если мы не смотрим на солдата как на простое пушечное мясо, – он, этот боец, пойдет за нами в бой с верой в победу. Это произойдет не вдруг, не в одночасье, но произойдет неизбежно!

Он замолчал, увидев по лицу Строева, что его доводы оказывают на поручика благотворное воздействие.

– Я назначаю вас, поручик Строев, командиром полка!

– Благодарю вас, товарищ командующий! – пылко ответил ошеломленный столь высоким назначением Строев. – Но полк я вряд ли потяну…

Глаза Тухачевского озорно заблестели.

– А как же я! – воскликнул он. – Вы опасаетесь, что не потянете полк, а мне предстоит тянуть армию!

– Вы – другое дело, – возразил Строев. – Вы – командарм.

– Стал им не далее как три дня назад. Как и вы – я поручик. – Тухачевский решил ничего не скрывать от своих собеседников. – Но от меня требуют, чтобы я стал командармом, и я обязан потянуть армию.

– Я понял, товарищ командарм. Постараюсь оправдать ваше доверие. А не получится из меня командир полка – сам попрошусь понизить в должности.

– Получится! – убежденно воскликнул Тухачевский. – Придет время, мы еще услышим о командарме Строеве!

Строев расцвел, как мальчишка, получивший пятерку по трудному предмету: он был отчаянно честолюбив, и даже сама мысль о том, что он когда-нибудь станет командармом, пусть красным командармом, согрела его сердце и позвала к действию.

Комиссия по отбору мобилизованных офицеров завершила свою работу лишь близко к полуночи. Тухачевский спустился в вестибюль, когда к нему приблизился стройный брюнет с гордо посаженной головой. Пронзительно синие глаза его улыбчиво смотрели на Тухачевского.

– Товарищ командарм… – с необыкновенной задушевностью произнес он и, когда Тухачевский попристальнее всмотрелся в него, несколько смущенно добавил: – Здравствуйте, Михаил Николаевич…

Тухачевский остолбенело смотрел на человека, произносившего эти слова, и вдруг, ничего не говоря, стиснул его в объятиях, все еще не веря в неожиданную встречу, негромко, но радостно произнес:

– Вячеслав… Вересов… Но это же как в сказке! Не может быть!

– Михаил Николаевич… Товарищ командарм… – плотнее приникая к Тухачевскому, счастливым голосом произносил эти слова человек, которого Тухачевский назвал просто по имени.

– Какой я тебе Михаил Николаевич? Какой командарм? Как ты называл меня в гимназии?

– Мишей… А иной раз и просто Мишкой.

– Вот и сейчас перед тобой Миша. Тот самый. Понял? Откуда ты? Ты был в актовом зале?

– Был, конечно был. Я ведь офицер, и для меня приказ – закон. Тем более приказ Михаила Тухачевского.

– А почему же ты не подошел ко мне? Тебя не вызывали…

– Не успел зарегистрироваться, – смутился Вересов. – А подходить без вызова посчитал неэтичным.

– Ну и чудак ты, Слава! Ладно, едем ко мне. У меня на станции салон-вагон. Там и поговорим. Теперь я тебя никуда не отпущу. Будем воевать вместе.

– Но ты даже не знаешь, чем дышит твой однокашник.

– А вот под рюмку доброго коньяка мы и выясним! – весело пообещал Тухачевский. – Думаю, что мы с тобой дышим одним и тем же воздухом – воздухом революции. Ветром революции! Никуда не денешься – это наша с тобою судьба, Вячеслав Вересов!