Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

19

В отличие от многих военачальников, завоевавших свой авторитет в годы гражданской войны лихими атаками, безудержной, а порой и безрассудной смелостью, но в условиях мирного времени застывших на старых, уже отживших методах боевых действий и неспособных отречься от них и потому продолжавших молиться на эти отжившие методы, как на икону, Тухачевский стремительно воспринимал и старался осуществить на практике все новое, что рождалось в военном искусстве и что объяснялось не прихотью нового поколения военных теоретиков, а было прямым следствием новых явлений в развивающейся экономике государств и развития военного дела на новом этапе жизни, а также нового переплетения межгосударственных отношений как в Европе, так и во всем мире.

И потому, занимаясь практическим решением вопросов обороноспособности страны, Тухачевский со свойственным ему азартом и целеустремленностью работал над научным обоснованием стратегических и тактических проблем применительно не к прошлому, а к настоящему и будущему. Свои научные работы он писал сам, не полагаясь только на помощь референтов и советников, как это делали иные крупные военачальники, которым все статьи и речи сочиняли штатные «спичрайтеры», используя для этого свой основной метод – разбойничью компиляцию из множества доступных им источников, иными словами – плагиат.

К тому, что выходило из-под пера Тухачевского, было приковано внимание не только его друзей и единомышленников, но и многочисленных противников. Более того, публикации Тухачевского в научных журналах и в военной периодике тут же попадали на столы Сталина и Ворошилова.

Особенно зорко следил за этими публикациями и выступлениями Ворошилов. Все, о чем писал и говорил Тухачевский, даже в тех редких случаях, когда мысли его и Ворошилова совпадали, воспринималось наркомом обороны с глухой враждой.

Вот и снова нарком в папке, ежедневно передаваемой ему помощником, обнаружил новые публикации Тухачевского. И потому настроение его уже с самого утра было безнадежно испорчено.

Тухачевский, оказывается, стремится доказать, что формы и методы ведения войны не могут быть застывшими на все времена, а следовательно, и нет стратегии, которая была бы на все времена пригодна; формы войны меняются в зависимости от развития производительных сил и общественных отношений. Какое глубокое научное открытие! Пересказывает общеизвестные истины и еще претендует на роль теоретика военного дела!

Далее, упирает на то, что основной чертой современной войны является ее грандиозный размах как по экономическим средствам, по людским ресурсам, по пространству, занимаемому воюющими сторонами, так и по продолжительности военных действий. Еще одно открытие, ломится мальчик в открытые ворота!

Ворошилов отметил, что Тухачевского особо влекут к себе проблемы будущей войны. Ну-ка, ну-ка, что он тут нам открывает? Видите ли, учит нас, ученых, что эти проблемы заранее трудно предвидеть во всей полноте, а потому, мол, он может дать лишь «приблизительную фотографию» как первого периода военных действий, так и развития войны в целом. «Приблизительную фотографию»! На кой ляд нам нужна твоя приблизительная фотография? Какой фотограф выискался! Утверждает, что сложится обстановка, при которой мы должны будем встретиться с большой тяжелой войной, с многочисленными армиями, вооруженными по последнему слову техники. И, мол, несмотря на абсолютное превосходство капитализма в экономике, мы имеем достаточно оснований рассчитывать на то, что в этой войне мы не будем биты, а сумеем выйти победителями. «Абсолютное превосходство капитализма в экономике»! Выходит, мы, страна социализма, плетемся у них в хвосте, щи лаптем хлебаем? И это в тот момент, когда товарищ Сталин говорит о великих победах социализма, о неопровержимых успехах индустриализации, о достижениях колхозного хозяйства в деревне! Подчеркнем сии вражеские утверждения, сделаем закладочку.

А вот это уже и вовсе наглое опровержение наших большевистских лозунгов! Сей неугомонный писака начертал, что будущие войны могут вызывать большие осложнения, изменения, а иногда и полную замену военных доктрин. Советский Союз, утверждает Тухачевский, должен готовиться к длительной войне. Это же прямой выпад против него, наркома обороны, против его принципиальных заявлений, поддержанных лично товарищем Сталиным! Нарком обороны внушает всей армии, всему советскому народу, что враг, который нападет на нас, будет уничтожен, повержен, разбит могучим ударом Красной Армии в первых же боях, причем на территории противника. А Тухачевский с открытым забралом сеет в народе пораженческие настроения, неверие в победу!

Чем, спрашивается, обосновывает свои путаные выводы этот горе-теоретик? А тем, видите ли, что если война была длительной у империалистов при их столкновении друг с другом, то якобы нет никакого сомнения в том, что и между Советским Союзом и государствами капиталистического окружения борьба будет длительной, упорной и ожесточенной. А дальше так вообще полная и оголтелая контрреволюция! Он, извольте радоваться, считает, что эта борьба может сопровождаться и отдельными неудачами Советского Союза! Явная антисоветчина, голос, созвучный вражьим голосам! Нет, этот опус надо без промедления положить на стол Хозяину, пусть-ка он увидит, до чего докатился наш великий полководец!

Ворошилов заранее предвкушал, какой гнев, какую ярость вызовут у Сталина хотя бы вот такие оппортунистические строки:

«…В такой обстановке наши войны будут, по всей вероятности, так же упорны и кровопролитны, как длительно, упорно и кровопролитно может развиваться все движение пролетарской революции в Европе».

Тут господин Тухачевский уже вторгается в святая святых – в государственную и партийную политику! На что нас ориентирует этот бывший дворянчик?! Эта писанина – мина замедленного действия, поклеп на наше Советское государство, на могучую и непобедимую Красную Армию, это неверие в ее способность вести только победоносную войну!

Нет, нет, вы только посмотрите, что он пишет! Мол, будущая война не может быть разрешена одним махом. Думает, что он, Ворошилов, не понимает, в чей огород камень?! Мол, силы и средства, которые против нас будут двинуты, окажутся гораздо значительнее наших, что нам придется вести со своими противниками самую ожесточенную борьбу. Докатился до ручки! Ни единого словечка о патриотизме, о революционном энтузиазме как решающем факторе победы. Вот уж кто будет аплодировать нашему горе-маршалу, так это империалисты всех мастей и оттенков!

А как любит поучать этот «теоретик»! Да кто он есть, чтобы читать нам нотации такого, например, пошиба:

«Первый период войны должен быть еще в мирное время правильно предвиден, еще в мирное время правильно оценен, и к нему нужно правильно подготовиться».

Не учи ученых! Наворотил кучу общих слов и думает, что открыл Америку, поймал собаку за хвост! На версту разит хлестаковщиной. И главное, предает забвению мудрейшую мысль Суворова: «Тщетно двинется на Россию вся Европа. Она найдет там Фермопилы, Леонида[42]42
  Фермопилы – горный проход к югу от Фессалийской равнины, соединяющей северные и южные районы Греции. Во время греко-персидских войн в 480 г. до н. э. 300 спартанцев во главе с царем Леонидом стойко обороняли Фермопилы от персов и все погибли в неравном бою.


[Закрыть] и свой гроб». Ворошилов как-то наткнулся на эти слова и часто цитировал их, правда, лишь после того, как заглянул в энциклопедию, чтобы понять, что это за Фермопилы и Леонида: пусть не думают, что нарком замшелая личность, способная лишь из пистолета пулять да лыжными прогулками пробавляться, пусть убедятся, что он денно и нощно штудирует труды великих полководцев! А что же ему, Тухачевскому, память отшибло и он Суворова не читал? Хотя бы вот это: «Одна минута решает исход баталии, один час – успех кампании, один день – судьбы империи». А он твердит и твердит как попугай: «длительная война», «затяжная война», «отдельные неудачи»!

Ворошилов азартно, даже зло подчеркивал строки, вызывавшие в нем долго не утихающее раздражение, порой фиолетовые чернила брызгали с кончика ученического пера № 86 на страницы брошюры; порой он, не рассчитав, не столько подчеркивал, сколько перечеркивал бесившие его слова и предложения. Досталось и таким строкам:

«Часть товарищей настороженно встретила внедрение в армию танков. Говорили, что при наших дорожных и климатических условиях танки будут действовать каких-нибудь полтора месяца в году. Но живая действительность опрокинула опасения этих робких теоретиков. Танки отлично действуют и летом, и зимой, и весной, и осенью.

Утверждали, что танки – лишь средство непосредственной поддержки пехоты. Отрицали возможность прорыва танков в глубь обороны противника. Необоснованные измышления!»

Опять оплевывает наркома и его сторонников! А хитер же, подлюга! «Часть товарищей», «робкие теоретики»… Мастер дымовых завес! Ну ничего, все это зачтется, все это приплюсуется, все это припомнится в нужный момент. Что накрошил, то и выхлебаешь, мы тебе язык ниже пяток пришьем!

Да и это еще не все. Как он бодает своими козлиными рогами наших славных артиллеристов! Видите ли, у многих артиллеристов сложилось косное мировоззрение, основанное на уверенности, что артиллерия – это самодовлеющий боевой фактор, способный единолично разрешать любые задачи боя. Это, оказывается, пахнет артиллерийской схоластикой. Не страшно, мол, что такой уклон артиллерийского мышления страдает захватническими замыслами, а страшно, что этот путаный взгляд влечет за собой неопределенность артиллерийского строительства…

Выходит, мы не знаем, какие задачи ставить артиллерии? И что может смыслить в артиллерийском деле этот задравший нос коренной пехотинец? Побудет этакий всезнайка на артиллерийской батарее полчаса и хватается за перо: «Увлечение артиллеристов живыми целями – отдельными танками и прочее – вполне понятно: гораздо веселее стрелять по веселой цели!»

Ну шутник, ну юморист, ну клоун! «Веселые цели»! И якобы не так увлекательно переворачивать вверх дном какое-нибудь кладбище, склон холма и прочее, где не видно, что делается, не видно, есть ли там пехота и какие она терпит потери. Но видите ли, эта картина, малоотрадная для артиллеристов, вселяет в пехотинца подъем духа и героизм. В нем непроизвольно растет наступательный порыв, когда он видит, что в районе расположения противника «земля встает дыбом», и когда он начинает чувствовать потрясение противника по его ослабленному пехотному огню.

Черт знает как замысловато и вычурно, не докопаешься до сути! Ворошилов стремительно перевернул страницу.

«Именно на такую цель и должны быть направлены все помыслы и интересы артиллеристов. Дело не в увлекательности артиллерийского огня, а в его основном результате – продвижении пехоты».

Ну к чему строчить такую ахинею, доказывать, что дважды два – четыре. Ворошилов нервно вскочил с кресла и стремительно прошелся по кабинету, размышляя, читать дальше или не читать. И все же решил дочитать до конца.

«Я нападаю в этих строках не на всю массу артиллерийского комсостава, которая имеет живые силы, а лишь на патентованных артиллерийских алхимиков. Этот орден очень сплочен, стар и зловреден. Его влияние надо забраковать и изжить. Только тогда Красная Армия станет неотразимой в наступлении, когда в артиллерии возьмут верх разумные взгляды, когда она проникнется тем здоровым убеждением, что артиллерия существует для пехоты, и когда будет искоренен старый схоластический принцип, считающий, что артиллерия – для артиллеристов».

Ох и скользкий ты, Михаил Николаевич, скользкий, что тот налим! Он, доброхот, нападает, оказывается, не на всю массу артиллерийского комсостава! Еще бы, попробуй только замахнуться на всю! Да ты же профан в артиллерии, а суешь туда свой нос! И как ни изворачиваешься, все равно сам себя перехитрил, попался на крючок! Прекрасный случай натравить на тебя всю массу артиллерийского комсостава, вот тогда посмотрим, что ты, голубок сизый, запоешь!

И Ворошилов, схватив телефонную трубку, позвонил начальнику Главного артиллерийского управления. Забыв даже поздороваться, возбужденно прокричал в трубку:

– Читал писания великого стратега Тухачевского? Нет? Да с такой расторопностью, как у тебя, ты даже о том, что наша конница ворвалась в предместье Парижа или Берлина, последним узнаешь! Ты хотя бы ведаешь, кто ты есть? Знаешь? Ни черта ты не знаешь! Ты – патентованный артиллерийский алхимик! И все вы – замшелые артиллеристы, а не боевой род войск. Почему не род? А ты сам у него почитай, ты что, неграмотный? Да потому что наш лихой полководец всех вас чохом зачислил в орден, наподобие ордена иезуитов, понял? Если не понял – открой энциклопедический словарь, вникни. И орден твой он на весь белый свет объявляет очень сплоченным, старым и зловредным. Ну, не буду все пересказывать, тошнит, ты сам почитай и сегодня же изволь прибыть ко мне, к двадцати ноль-ноль.

Положив трубку, Ворошилов тут же вызвал помощника:

– Все эти материалы – в особую папку, для доклада товарищу Сталину.

20

Был уже поздний вечер, по-зимнему мрачный, когда Тухачевскому позвонил Литвинов, народный комиссар иностранных дел.

– Михаил Николаевич, на этот раз, хочется вам этого или нет, мы с вами в одной колеснице, – после обычных приветствий весело сказал Максим Максимович.

– Буду тянуть в упряжке усердно, – в тон ему ответил Тухачевский. – Ворошилов мне уже сообщил. Я готов.

– Думаю, что вам следует взять в поездку Нину Евгеньевну. Она украсит наше общество.

– Непременно передам ей ваши слова. Еще бы, комплимент самого наркоминдела!

– Комплимент заслуженный, – отметил Литвинов. – Кроме того, традиция, которую вряд ли следует игнорировать. Мы предпочитаем держать своих жен в тени, и напрасно. Это же просто азиатчина. Только велите ей одеваться теплее. В Лондоне в эту пору бывают деньки, когда пробирает до костей.

– Никогда не был в Англии, – поблагодарив за совет, сказал Тухачевский. – А вы, можно сказать, коренной англичанин. Как бы мне пригодился ваш опыт!

– Нет ничего легче, чем давать советы, – отозвался Литвинов. – Но здесь, в наркомате, нам все равно не дадут поговорить. Приезжайте-ка ко мне на дачу, в Фирсановку, ну, скажем, завтра часиков в восемь вечера.

– А если бы вы к нам, Максим Максимович? Как-никак, а комплименты из первых уст Нине Евгеньевне будут куда дороже!

– Вот уж не предполагал, что вы такой мастер интриги, – рассмеялся Литвинов. – Сдаюсь! Когда прикажете прибыть?

И они сговорились встретиться на квартире у Тухачевского, в доме на Берсеневской набережной.

Тухачевский уже знал, что он включен в состав делегации, направляющейся в Лондон на похороны короля Георга Пятого, занимавшего английский трон двадцать шесть лет кряду и скончавшегося на семьдесят первом году жизни. Делегацию поручили возглавить Литвинову.

Однако чем объяснить, что выбор пал на него, Тухачевского? Михаил Николаевич задумался. Понятно, что двух наркомов не пошлешь, а представлять Красную Армию, хоть от нее у правящей Англии и сводит скулы, кому-то надо. Король есть король. Если оценивать факт включения его, Тухачевского, в состав делегации беспристрастно и не пытаться обнаружить тут тайную подоплеку, то можно рассматривать этот шаг как свидетельство доверия. Но о каком доверии может идти речь? Отношения с Ворошиловым накалены до предела, тот зорко следит за тем, чтобы он, Тухачевский, не выходил без его ведома напрямую на Сталина. Встречи его с наркомом всегда оставляли неприятный осадок и вызывали чувство незаслуженной обиды.

Было время, когда Тухачевский часто ездил в зарубежные командировки, особенно в Германию, где общался с высшими чинами рейхсвера, посещал танковые и авиационные заводы, в том числе и заводы Мессершмитта. Он понимал, что каждая такая поездка приносила пользу для усиления Красной Армии оружием и военной техникой. Деловые контакты, которые приходилось устанавливать с рейхсвером и главами германских военно-промышленных фирм, были естественными и необходимыми и не могли у кого бы то ни было вызывать подозрения. Ныне же, когда предписывалось каждый шаг человека, отправлявшегося с теми или иными целями в зарубежные поездки, брать под строжайший, неусыпный контроль, все изменилось. В истории человечества уже были периоды, когда люди, становясь маниакально подозрительными, переставали верить даже самим себе, в результате чего общество доходило едва ли не до грани самоуничтожения.

Однако приказ есть приказ, и Тухачевский решил не столько размышлять и строить всевозможные Догадки, сколько думать о том, как лучше выполнить ту миссию, которая на него возлагалась. Ведь задача состояла не только в том, чтобы присутствовать на похоронах, но и максимально использовать эту поездку для деловых встреч с английскими военными кругами.

Нина Евгеньевна по-своему восприняла известие о поездке. Тухачевский надеялся на то, что она будет чисто по-женски радоваться, получив возможность побывать в Париже и Лондоне, увидеть другой мир, столь непохожий на тот, в котором она жила. Однако Нина Евгеньевна восприняла эту весть как-то очень серьезно, словно нежданная тучка обволокла ее нежное, излучающее женское обаяние лицо. Она с неосознанной еще тревогой посмотрела на мужа, медленно и нетвердо, как после болезни, подошла к нему и, обняв его за широкие плечи, прильнула головой к грубому сукну шинели, в которой еще таился морозный воздух, занесенный с улицы.

– Что с тобой? – встревожился Тухачевский. – Вот уж не думал, что от радостных известий люди способны плакать. Тебе ведь надо решить уйму проблем: как одеться, какие наряды брать с собой, как вести себя со знатными англичанами. И к тому же что приобрести в лондонских и парижских магазинах для себя и для дочери, да и для своего обожаемого мужа. А еще – как завтра вечером встретить самого наркоминдела.

Нина Евгеньевна не отвечала и все теснее прижималась к нему, будто боялась, что он внезапно уйдет и уже никогда не вернется.

– Ну дай же мне раздеться, милая, – осторожно отводя ее руки и заглядывая в глаза, попросил Тухачевский. – Я ведь мечтал, что ты на радостях спляшешь «Цыганочку». – Ему вдруг пришла в голову блажь сравнить свою жену с Зинаидой Аркадьевной, и он утвердился в мысли, что, хотя обе они были хороши собой, в красоте Тугариновой было что-то экзотическое и дикое, в красоте же Нины Евгеньевны преобладали лиричность и нежность. – Ты только представь, Ниночка, как тебе будут завидовать твои подруги!

– Миша. – Голос Нины Евгеньевны неестественно зазвенел. – Миша, на земле нет ничего страшнее зависти. Она – мать всех преступлений.

– Полно тебе. – Что-то тревожное, исходившее от нее, закрадывалось теперь и в душу Тухачевского. – Ты у меня стала философом. Успокойся, в нашей жизни бывало и хуже.

– Нет! – Нотки отчаяния заглушили в ее голосе все остальные чувства настолько сильно, что Тухачевский вздрогнул. – Самое страшное не сейчас, Миша. Самое страшное ждет нас впереди. Меня измучили предчувствия. Едва ты сказал мне о поездке, как я представила себе, что, пока ты будешь в Лондоне…

Она не договорила и снова уткнулась ему в грудь.

– Милая, надо приводить в порядок нервы, – тепло и ласково произнес Тухачевский и большой мягкой ладонью провел по ее голове. – Помню, мама говорила, что лучшее средство – настой валерьяны. Она всегда заготавливала корни валерьяны впрок. Слишком много на свете такого, что расстраивает наши нервы.

– Да, да, – послушно отозвалась Нина Евгеньевна. – Я попрошу Мавру Петровну. Не знаю только, поможет ли. Да ты сними шинель. Не волнуйся, я возьму себя в руки.

Тухачевский споро расстегнул широкий ремень, сбросил шинель и, повесив ее на вешалке в прихожей, прошел вслед за женой в гостиную. Щеки его еще полыхали от морозца, но глаза уже не были такими сияющими, как прежде, когда он переступил порог квартиры. Он уже давно ощутил на себе, что душевное состояние жены моментально передается ему, даже независимо от его воли. «Вот эта способность Нины Евгеньевны влиять на тебя и духовно и психологически как раз и отличает ее, жену, от всех других женщин, которых ты знал, – с чувством запоздалого раскаяния подумал он. – Вот потому-то тебе Нина дороже и роднее всех остальных. И в отличие от всех остальных, она никогда не предаст тебя».

В гостиной они сели в кресла и долго молчали, изредка вглядываясь друг в друга, как бы стремясь прочесть затаенные мысли. Тухачевскому не терпелось спросить жену, чем вызвано ее встревоженное, нервное, состояние; возможно, она знает что-то такое, чего еще не знает он. Но он отдалял и отдалял этот вопрос, понимая, что если она знает что-нибудь слишком серьезное, то сейчас, накануне ответственной поездки, все равно не скажет об этом, чтобы не выбить его из колеи. Ведь он едет в Лондон как представитель великой страны, и ничто не должно повлиять на него, никто не должен там, в чопорной английской столице, въедливо всматривающейся в каждого советского человека, увидеть на его лице и тени смятения и неуверенности. Ведь не объяснишь же тем, кто приметит это смятение, что оно вызвано причинами сугубо личного свойства.

И потом, какой особой, неизвестной ему информацией могла располагать Нина Евгеньевна? Впрочем, она живет не в замкнутом пространстве, общается с семьями знакомых ей военачальников, и там порой можно услышать больше, чем он услышит в своем служебном кабинете. А может, что-то еще неизвестное ему исходит от Тугариновой? Это предположение особенно взволновало и расстроило его: Зинаида Аркадьевна – женщина непредсказуемая, от нее всего можно ожидать – от радости до беды.

Тухачевский вспомнил, что как-то на Военном совете Ворошилов предупреждал собравшихся о строжайшем соблюдении военной тайны. В своей обычной манере простака, отлично знающего наперед, какие фортели могут выкинуть его подчиненные, он сказал:

– Некоторые командиры думают, что жена – самый верный друг, а жена считает, что самый верный друг – ее приятельница, и так секретная информация доходит до базара.

Что ж, сказано не очень-то этично, зато в принципе верно. И если уж мужья делятся с женами не военными тайнами, а просто тем, что происходит у них на службе, какие взаимоотношения складываются у них между начальниками и подчиненными или вроде того, что Иванов повышен в должности, Петров неожиданно слетел со своего поста, Сидоров награжден орденом, хотя его и не заслужил, а имяреку влепили строгача по партийной линии за то, что вздумал волочиться за женой своего командира, то, естественно, закрыть все клапаны для такой информации практически невозможно: семья военачальника, как и любая другая семья, неотделима от радостей и успехов или же от горестей и неудач своего главы, иначе она вряд ли может быть признана нормальной семьей.

– Ну что ж. – Нина Евгеньевна вдруг улыбнулась той улыбкой, которая взяла в плен Тухачевского еще при первой их встрече и которая сияла ему всегда, как незакатная звездочка в небе. – Все-таки Париж – это Париж, а Лондон – это Лондон, и я не имею права подвести маршала Тухачевского.

– Вот это совсем другой разговор, – обрадовался он. – Ты же знаешь: весь мир делится на оптимистов и пессимистов. А мы с тобой кто?

– Конечно же оптимисты. – Улыбка еще не сошла с лица Нины Евгеньевны, но в голосе все еще таилась тихая грусть. – Иначе зачем жить?

– Философ в юбке – самый великий философ, – рассмеялся Тухачевский и, поцеловав жену в порозовевшую от внезапной перемены настроения щеку, встал и прошел в свой кабинет.

Ночь он провел беспокойно, вскакивал, смотрел на часы, словно боялся опоздать на службу. А проснувшись окончательно, увидел, что Нина Евгеньевна уже не спит. Глаза у нее были заплаканы.

– Что случилось? – встревожился он.

– Всю ночь где-то рядом плакал ребенок, – всхлипывая, ответила Нина Евгеньевна. – А я не переношу детского плача.

– Тебе почудилось. Откуда рядом взяться ребенку? Я не слышал даже шороха.

– Нет, плакал ребенок… – стояла на своем Нина Евгеньевна.

Он поцеловал ее в мокрые от слез глаза и привычно прошел в ванную – бодрый, готовый встретить новый день…