Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

– Поверьте, Михаил Николаевич, это вовсе не лесть! Это истинная правда! А как быть мне? Расценивать ваши восторги в мой адрес тоже как обычное проявление лести? В таком случае вспомните, как Лепорелло из «Фиделио»[35]35
  «Фиделио» – опера Людвига ван Бетховена.


[Закрыть] рассказывает о своем изменнике хозяине!

– Рискую опять прослыть профаном, но, убейте меня, запамятовал.

– Я напомню вам. Лепорелло говорил, что его хозяин восхваляет миловидность блондинки, зимой ухаживает за полненькой, летом – за худенькой. Кажется, я попала в точку?

– Вы – опасная женщина! – рассмеялся Тухачевский. – Но я убежден, что вы из тех блондинок, за которыми хочется ухаживать зимой и летом, весной и осенью!

– Вот и опять лесть! Нет, что ни говорите, а жизнь без лести невозможна. Но я не завершила рассказ о Вене. Слушая восторженные речи о Бетховене, я, дура набитая, вспоминала о разной ерунде. Представьте, мне припомнилось даже, что на Венском конгрессе, разумеется в перерыве между заседаниями, Александр Первый начал приударять за некоей красавицей графиней. И та ему влепила: «Не принимаете ли вы меня за провинциалку?

Тухачевский всплеснул руками:

– Так это же те самые слова, которые вы «влепили» мне в первый же момент нашего знакомства!

– И все же не думайте обо мне как о человеке, который изъясняется только с помощью цитат! – Когда Зинаида Аркадьевна просила о чем-нибудь, она становилась похожа на юную девочку, допустившую шалость. – Однако не будем об этом. Я не знаю, как вас и благодарить за Бетховена.

– И представьте, он говорил о себе: «Я всего лишь несчастливец!»

– Его можно понять. Глухота исковеркала ему жизнь. Чего стоят десятки его разговорных тетрадей! Поставьте себя на его место. Уверена, что вам не захотелось бы жить, а уж сочинять музыку тем более.

– А не выпить ли нам по рюмочке коньяку в его честь?

То, что говорила Зинаида Аркадьевна, повергло его в грусть.

– Охотно. – Она одарила его сияющей улыбкой.

Тухачевский изящно разлил коньяк в маленькие рюмки, схожие с пузатенькими бочонками. На них затейливой золотой вязью была изображена монограмма Наполеона.

– У вас, кажется, два любимца – Бетховен и Наполеон? – осведомилась Зинаида Аркадьевна.

– Все великие люди – мои кумиры, – дипломатично ответил Тухачевский.

Зинаида Аркадьевна маленькими глотками смаковала коньяк.

– Господи, и коньяк – тоже «Наполеон», – всмотревшись в этикетку на бутылке, воскликнула она. – Наполеон… – Она устремила мечтательный взгляд в Тухачевского. – Я убеждена, что вы – под стать Наполеону.

– Вы опять за свое, – попытался остановить ее Тухачевский.

– Только не старайтесь заткнуть мне рот! – почти дерзко сверкнула она глазами. – Неужели вам не известно, что в высших военных кругах вам приклеили ярлык Наполеона? Или вы глухи, как Бетховен? Или не читаете зарубежную прессу? Там – в Германии, во Франции, даже в Америке – ваше имя склоняют вместе с именем Бонапарта. Потому-то я и намекала об опасности, которая вам угрожает. Повторюсь, не боясь прослыть назойливой, что вам надо остерегаться.

– Нет в мире человека, который заставил бы меня бояться, – запальчиво воскликнул Тухачевский: выпитый коньяк уже начинал действовать, и он потерял осторожность.

– Я всецело верю вам. – Тон ее был прозрачно искренним. – Но вы забываете, что у нас есть человек, который способен вселить страх даже в самого Наполеона.

– И кто же он? – Задавая этот вопрос, Тухачевский прекрасно знал ответ, но ему хотелось, чтобы это имя произнесла первой его собеседница.

– Вы знаете его лучше, чем я, – принимая игру, ответила Зинаида Аркадьевна. – Надеюсь, вам знаком товарищ Сталин?

– И даже Сталин не заставит меня дрожать от страха! – Задетое самолюбие Тухачевского требовало незамедлительного выхода.

– Дай Бог, чтобы ни одна из множества пуль, которые направлены на вас, не достигли цели. – Глаза Зинаиды Аркадьевны даже увлажнились. – Этого я не переживу.

Весь день они провели на даче, а когда высокое иссиня-черное небо высветили, звезды, Зинаида Аркадьевна стала прощаться. Они расцеловались, и Тухачевскому вдруг почудилось, что он знает эту женщину уже тысячу лет и в то же время совершенно не знает ее.

– Я надеюсь, что это не последняя наша встреча? – опасаясь, что она скажет обратное, спросил он.

– На это хотела бы надеяться и я, – просто, без всякого кокетства ответила она.

– Но где прикажете мне искать вас? Москва – город большой, целое государство.

– Вот моя визитка. – Она протянула ему плотный листок бумаги. – До свидания.

Тухачевский бережно усадил ее на заднее сиденье машины и велел шоферу отвезти ее туда, куда она скажет. И тут же вручил ей букет цветов, которые принес садовник из оранжереи.

– Цветы! Какое чудо! – обрадовалась она, как ребенок радуется игрушке. – И как вы угадали мое желание?

Проводив ее, Тухачевский долго смотрел на звездное небо.

Звезды были тусклые, безжизненные, не мигали.

«Хорошо, что это осталось позади. Как и вся прошлая жизнь», – грустно подумал он, ощущая, как его грусть странно и удивительно перебивает чувство радости, будто он избавился от чего-то неприятного и даже опасного.

«Да, все пройдет, все проходит», – пришла ему в голову незатейливая житейская мудрость, и вдруг острой болью в сердце отозвалось внезапное воспоминание о Нине Евгеньевне. «Как она там, в Кисловодске? Может, видит оттуда, что ты вытворяешь здесь? – Угрызения совести вновь проснулись в нем. – Нет, конечно, не видит, но чувствует, конечно же чувствует, не может не чувствовать».

Он возвратился в дом и тут же, ощутив нечеловеческую усталость, повалился на диван. Перед глазами то и дело возникал желанный и пугающий облик Зинаиды Аркадьевны.

«Странная женщина… Загадочная женщина… – почему-то с тревогой подумал он. – И кажется, очень коварная…»

Он никак не мог объяснить себе, почему вдруг приписал ей коварство, и потому эта мысль назойливо осаждала его, вызывая неприятный озноб.

«И зря ты так откровенно сказал ей, что не боишься даже Сталина, – пожалел он о своих словах. – Не следовало этого говорить. Впрочем, в тебе, как это ни странно, проявляется совсем не свойственная твоему характеру черта – малодушие, едва ли не трусость. Стыдно, товарищ Тухачевский!»

И тут же, вспомнив о визитке, извлек ее из кармана. На ней типографским шрифтом стояло: «Тугаринова Зинаида Аркадьевна». И телефон.

«Тугаринова! – Он был ошеломлен. – Неужели дочь того самого Тугаринова? Или однофамилица?»

«Тот самый» Тугаринов был комбригом, преподавателем Военной академии, вместе с которым Тухачевскому довелось работать. Бывший царский генерал, преподаватель инженерного дела, доктор наук.

Вот так штука! Тухачевского охватило волнение: ему очень не хотелось, чтобы его пути вот так неожиданно перехлестнулись с семейством Тугариновых. Но ничего уже нельзя было исправить или изменить.

«Пусть это будет первая и последняя встреча», – решил он, подспудно чувствуя, что не сможет устоять и сдержать этот зарок.

И снова перед глазами возникло печальное, полное укоризны лицо Нины Евгеньевны. Чем дольше она, не мигая, смотрела на него, тем более он чувствовал себя человеком, совершившим самое страшное преступление перед своей и ее совестью, преступление, которое уже невозможно было ничем искупить.

«Боже мой, как редко я дарил ей цветы, моей Нине!» Эта мысль заставила его ужаснуться и возненавидеть самого себя…

Однажды, уже летом, в кабинете Тухачевского раздался звонок. Звонили не по правительственной связи, а по городскому телефону. Тухачевский снял трубку, думая, что звонит жена, но тут же с неприятным чувством узнал голос Тугариновой.

– Здравствуйте, Михаил Николаевич! – пропела она в трубку. – Ради Бога, извините, что я вторгаюсь в ваш служебный кабинет. Но не все же вам заниматься делами, так вы напрочь забудете, что на свете, оказывается, есть красивые женщины, которые изнывают от желания оказаться в ваших объятиях.

Дослушав эту восхитительную фразу, ласкающую его слух, Тухачевский все же поморщился: черт побери, эта женщина, кажется, запамятовала, что телефоны прослушиваются! И все же ответил ей любезно и приветливо:

– В мире нет ничего прекраснее, чем иметь возможность слышать такие слова от женщины, я имею в виду вас. Я повторюсь, но все же вновь скажу о вас как о мимолетном виденье и как о гении чистой красоты.

– Помните крылатую фразу? – отозвалась Тугаринова. – «Увидеть Париж и умереть». Я бы ее переиначила: «Услышать эти ваши слова и умереть».

– А вот это уж совсем ни к чему! Нам надо жить долго!

– Вашими бы устами да мед пить. Вы меня не разыскивали?

– Разыскивал, но безуспешно.

– Это неудивительно. Я долго была в отъезде. А знаете, почему я вам позвонила? Изнываю от нетерпения сообщить вам потрясающую новость. Угадайте какую!

– Даже провидец не смог бы угадать. Надеюсь, вы не оставите меня мучиться в догадках.

– Ни в коем случае! Так слушайте внимательно: с сегодняшнего дня я и ваша очаровательная Нина Евгеньевна, можно сказать, подружились. Да, да, не верите? Она вам сама расскажет! Мы просто очарованы друг дружкой!

Тухачевский поежился: это не женщина, а дьявол, а если прибегнуть к военному термину, то не женщина, а танк! И к чему приведет такое неожиданное и конечно же явно нежелательное для него знакомство?

– Вы – счастливый мужчина! – Зинаида Аркадьевна заливалась соловьем. – У вас красивая и умная жена и, смею полагать, не менее красивая и умная любовница! Целую и жду встречи! – И она, не ожидая ответа, повесила трубку.

5

Мчались стремительные, как ураган, тридцатые годы, мчались, обгоняя время, и люди, забывая день вчерашний, устремляясь в день завтрашний, с изумлением обнаруживая, что вместе с летящей вперед страной они несутся в новый, открытый не Всевышним, а партией большевиков, неведомый еще и непознанный рай.

То были годы небывалых по масштабам свершений – на месте диких пустырей возникали гиганты индустрии, распахивались миллионы гектаров целины, возводились огромнейшие плотины на реках, строились дворцы культуры; величественные каналы соединяли реки и моря; сквозь тайгу на тысячи километров тянулись стальные рельсы железнодорожных магистралей, на-гора выдавались миллионы тонн угля, в небо взмывали стальные птицы – аэропланы, в непроглядную высь, едва ли не в самый космос устремлялись стратостаты, сквозь льды Ледовитого океана пробивались ледоколы… Казалось, что огромная, непредсказуемая в своих действиях страна проснулась от вековой спячки и принялась сооружать то, чего еще никогда не было в истории человечества. При этом каторжный труд людей, вооруженных такими «достижениями» технической мысли, как тачка, кирка и лопата, привычно именовался трудовым энтузиазмом масс.

Но как бы то ни было – ценой огромных, неисчислимых жертв страна лаптей и сохи, как в чудесной сказке, перевоплощалась в страну фабрик, заводов, колхозных полей, в страну сплошной грамотности и новой, национальной по форме, социалистической по содержанию культуры.

В то же время то были годы небывалых по масштабу празднеств и всяческих собраний, слетов и совещаний – чудилось, что вся страна, едва закончив трудовые смены на стройках, заводах, в лабораториях, спешила на все новые и новые совещания – сельские, районные, областные, краевые, республиканские и конечно же всесоюзные. Совещания эти гремели овациями, насыщались нескончаемыми речами и докладами, в которых главным героем, творцом и организатором всех побед социализма был великий Сталин.

На совещания в Москву неиссякаемыми потоками ехали металлурги, шахтеры, ткачихи, колхозники, стахановцы, танкисты, летчики, пионеры и комсомольцы, коммунисты и беспартийные. В столице их всех принимали с почетом, всех их одаривал своей неповторимой, загадочной и вместе с тем отеческой улыбкой Иосиф Виссарионович Сталин. Их возили на экскурсии по Москве, для них лучшие силы советского искусства давали концерты, ставили спектакли. Самым достойным вручались ордена и медали; не смолкая, били в литавры оркестры, без конца избирались президиумы совещаний, собраний и митингов – обычные, которые принято было называть рабочими, и почетные – непременно во главе с товарищем Сталиным.

Повсюду на улицах Москвы с огромных щитов и полотнищ обращались к народу лозунги ЦК ВКП(б):

«Мы вступаем в новую полосу решительной перестройки нашего хозяйства на основе социализма. Да здравствует пятилетка – план великих работ по строительству социализма!»

«От ударных рабочих бригад перейдем к ударным цехам и заводам!»

«Вырвем корни вредительства! Выдвинем и обучим десятки тысяч новых пролетарских специалистов!»

«Молотом пролетарской диктатуры сокрушим сопротивление классового врага – кулака и нэпмана, бюрократа и вредителя!»

«Очистим партию от социально чуждых, потерявших классовое чутье и разложившихся! Усилим партию новыми колоннами лучших пролетариев! Передовые рабочие и работницы – в ряды ВКП(б)!»

Над улицей Горького на ветру, рвавшемся с северо-запада к Красной площади, трепыхалось полотнище:

«Да здравствует Красная Армия – вооруженный отряд мирового пролетариата, могучий оплот Октября!»

В армии тоже целыми косяками шли совещания, армия не хотела отставать от рабочего класса даже в названиях этих совещаний.

Танкистов тоже назвали стахановцами. И потому армейское совещание было наименовано совещанием стахановцев-танкистов.

Лучшие танкисты один за одним поднимались на трибуну, рапортуя о своих достижениях. Превзошел всех старший механик-водитель из Ленинградского военного округа Дудко. Громовым голосом он вещал с трибуны:

– Наш Ленинград стоит вблизи границы. Поэтому мы всегда начеку.

Едва ли не каждая его фраза прерывалась бурными овациями.

– В детстве я был беспризорником. Отец и мать у меня умерли до революции, я их не знал.

То, что Дудко не знал родителей, было его своеобразным алиби, кто знает – может, они были дворянами, или купцами, или богатеями, вот тогда бы не видать Дудко ни танка, ни трибуны совещания!

– А в армии, руководствуясь указаниями командования и нашей коммунистической партии, руководствуясь указаниями нашего родного отца – великого Сталина…

Едва кто-либо из выступавших произносил это знакомое имя, как весь зал превращался в бушующий океан: цунами аплодисментов готово было взорвать здание, участники совещания не жалели ладоней, неистово хлопали ими, стремясь перехлопать соседей, и чудилось, что этот шквал аплодисментов слышит не только Москва, но и вся страна.

– Руководствуясь указаниями нашего родного отца – великого Сталина, – повторил Дудко, опасаясь, что его недостаточно хорошо услышали, – я вырос в хорошего танкиста-стахановца. Я стал виртуозом грозной машины.

Что же я сделал как стахановец-танкист? На одной из машин, на которой я работал, я прошел две с половиной тысячи километров. Мотор на этой машине проработал значительно дольше положенного срока, перекрыв норму на сорок четыре процента. При этом не было ни одной поломки, не говоря уж об аварии.

С места его прервал взволнованный громкий голос:

– Как вы этого добились?

– Я добился этого тем, – Дудко словно был очень обрадован этому вопросу и сделал вид, что он был для него полной неожиданностью, в то время как его еще до совещания предупредили, что последует именно такой вопрос, – что всю свою энергию, всю свою любовь отдавал машине. – Он ответил так, как ему посоветовали ответить. – Я знал, что мне нужно прежде всего как следует изучить машину. А раз я изучил машину, то получил полную возможность овладеть ею, и машина стала послушной в моих руках. На другой машине, на которой пришлось мне работать, я прошел полторы тысячи километров. Я взял на ней пятьдесят различных препятствий, которые превышают нормы.

Тухачевский, сидевший в президиуме совещания рядом с Ворошиловым, старался внимательно слушать выступавших, но никак не мог взять в толк, зачем было этого славного парня, по всему видать хорошего танкиста, тащить в Москву для того, чтобы рассказать о том, сколько он прошел километров на своем танке. Не лучше было бы и гораздо полезней для дела, если бы все это он рассказал в своем полку, ну, на худой конец, в своей дивизии, да еще и показал бы, как он владеет танком. Но в таком случае о том, каких чудес достиг Дудко в вождении танка, а главное – о том, что он руководствовался при этом мудрыми указаниями родного отца товарища Сталина, узнал бы лишь его полк или его дивизия, а сейчас узнает вся страна, ибо речь Дудко разнесется радиоволнами во всесоюзном эфире, будет растиражирована сотнями газет…

А Дудко между тем продолжал:

– Мною сэкономлено пятьсот килограммов горючего. Как я экономил горючее? А вот, например, как. Мы водим машины по дорогам и без дорог, по пересеченной местности и по ровным участкам. При этом многие неопытные водители пользуются тормозной лентой. Я тормозной лентой не пользуюсь. Я поворачиваю машину на фрикционе. Это значит, что машину можно повернуть с девятьюстами оборотами, не применяя большей силы мотора. А если затормозить ленту, то нужно увеличить количество оборотов до тысячи двухсот и более. Пока водитель будет переходить с меньшей скорости на большую, теряется время и сгорает много горючего.

Он передохнул и на минуту оторвался от текста.

– Однажды, когда мне было дано задание преодолеть препятствие, превышающее нормативы, то присутствовавшие инженеры говорили, что вряд ли я его возьму. Но командир нашей части ободрил меня, сел ко мне в машину и сказал: «Она возьмет!» И я выполнил задание, преодолел препятствие!

Снова гром аплодисментов, правда, гораздо менее продолжительный, чем в тот момент, когда оратор упоминал имя вождя.

– Когда нам было дано задание преодолеть без остановки сто двадцать километров, то товарищ Белоцков прошел только половину расстояния без остановки. Он устал. А я провел машину за два часа сорок пять минут и вылез из нее совершенно бодрым, хоть на танцы иди!

Тут уже аплодисменты слились с дружным молодым хохотом.

– Молодец, товарищ Дудко! – раздался из президиума громкий голос Ворошилова. – Пусть зарубежные акулы капитализма, грозящие нам своим крестовым походом, хорошенько прислушаются к твоим богатырским словам. Такие, как товарищ Дудко, – это наши советские Ильи Муромцы, наша гордость и слава!

Зал долго не утихал – ведь это говорил сам нарком обороны, легендарный герой гражданской войны!

Воодушевленный репликой наркома, Дудко продолжал еще с большим вдохновением:

– Многое нужно для того, чтобы быть хорошим танкистом. Но главное – это смелость и решительность. Нужно не теряться, преодолевая препятствия, а смело идти вперед. Однако эта смелость должна быть расчетливой.

Когда были сложные испытания, командир части дал нам задание идти на стенку. Водитель товарищ Голицын разогнал свою машину, и она стенку не взяла и остановилась. Я же, мобилизовав всю свою энергию, повел машину на стенку и взял ее. Я показал свое умение в управлении танком и плавно опустил машину на землю. Вот что значит расчет и смелость!

Отчаянные рукоплескания были ему ответом. А кто-то из зала возбужденно, сгорая от нетерпения докончить всю фразу, выпалил:

– Голицын – фамилия дворянская, вот он и не взял стенку. Кишка тонка! А Дудко – чистокровный рабочий класс!

Хохотали все – громко и раскатисто – от Ворошилова до последнего бойца в последнем ряду. Лишь Тухачевский слабо улыбался – с таким же успехом этот ультрапатриот мог бы проехаться и по его собственной фамилии!

А Дудко уже заканчивал свой победоносный рапорт:

– Да здравствует наш любимый маршал коммунизма товарищ Сталин! Да здравствует нарком обороны товарищ Ворошилов!

Председательствующий уже объявлял очередного оратора, когда встал со своего места в президиуме Гамарник и сказал:

– Товарищи, к нам в президиум поступила записка. Позвольте ее зачитать. «Армейскому комиссару первого ранга товарищу Гамарнику. Я, младший командир Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии, в прошлом батрак, а потом шахтер в Кузбассе, сейчас член ЦИК СССР.

Проездом на сессию ЦИК СССР я заехал в родное место работы – город Прокопьевск (Кузбасс), спустился в шахту «Черная гора» и за шесть часов работы в шахте электросверлом и кайлом вырубил одну тысячу сто пятьдесят тонн угля. Выполнив норму на две тысячи девятьсот десять процентов, я заработал пятьсот шестьдесят два рубля семьдесят пять копеек и получил двести рублей премии. После работы был митинг, на котором рабочие взяли обязательство – в третьем квартале перегнать по производительности труда Соединенные Штаты Америки.

Об этом докладываю. Младший командир Гайдуков».

Буря аплодисментов заглушила последние строки записки, даже фамилию никто толком не расслышал – зал горел адским нетерпением одобрить то, что свершил младший командир, член ЦИК. Где это видано, чтобы при царском режиме какой-нибудь безвестный унтер-офицер стал бы, считайте, членом правительства?!

Да, сценаристы в заведении товарища Гамарника, то бишь в Политическом управлении РККА работали отменно и с размахом!

Впрочем, к чему это ерничество? Результат таких мероприятий тоже был отменный: страна заряжалась трудовым энтузиазмом, армия стремилась быть всех сильней, быть легендарной и непобедимой!

В конце совещания по заведенной традиции непременно выступал нарком обороны. Речь его была продолжительной, торжественной, перемежаемой здравицами в честь товарища Сталина, и в то же время деловой и серьезной, хотя серьезность эта и разбавлялась шутками да прибаутками. Говоря о том, что армия стала могучей, что она преобразилась до неузнаваемости, нарком сослался на публикацию английского консервативного журнала «Раунд тейбл»:

– И вот что пишет этот журнал. – Ворошилов выдержал должную паузу, призывая к особому вниманию. – «В царской армии солдат не имел права входить в трамвай, если там был офицер, не имел права занимать кресло в театре из опасения, что в театре может оказаться офицер. Ныне красноармеец – народный герой…

Красноармейцы – это наилучше обутые, наилучше одетые и наиболее вежливые люди в стране. Во время исполнения служебных обязанностей дисциплина в армии очень сурова. Но когда красноармеец не при исполнении служебных обязанностей, он свой человек. Он посещает лекции, кинотеатры, библиотеки, театры. В военных лагерях выступают лучшие силы лучших театров. Оркестры, лучшие оперные певцы дают там концерты. Красноармейцы имеют свои драматические кружки, свои хоры – это составная часть их общественной жизни. Московский красноармейский хор – лучший в стране и, несомненно, один из лучших в мире. Школы в Красной Армии подготавливают красноармейца к тому, чтобы он сумел занять хорошее положение в гражданской жизни. Преимущества от пребывания в Красной Армии неисчислимы».

Вслед за совещаниями танкистов, летчиков, представителей других родов войск открылось совещание оборонных писателей.

Боевой, взрывчатый, человек атакующего характера, видный драматург Всеволод Вишневский говорил с трибуны этого совещания:

– Сейчас, разбирая старые материалы, с удивлением видишь, что уже в первые дни пролетарской революции, в 1917 году Балтийский флот имел пять литературных журналов! У нас были свои студии, было пятьдесят шесть клубов, где моряки занимались искусством. Почти половина Балтийского флота была цинготной, половина команды оставляла зубы в сыром хлебе, и в это время занимались искусством, устраивали музыкальные понедельники, которые помнит весь Питер. Было страшное напряжение, и была огромная культурная работа. В год, который Пильняком почему-то назван «голым годом», в армии было тысяча двести театров.

Нужно, чтобы писатели подготовили свое тело, свой мозг, всего себя к выполнению тех задач, которые поставит перед ними будущая война. Работа писателя в будущей войне не ограничится только корреспондентской работой. Но дали ли мы нашему народу представление об этой войне? Сказали ли мы о том, что мы можем противопоставить вражескому нашествию?

Вишневский справился со своей задачей успешно – он дал настрой всему совещанию. И уже с трибуны говорили о том, что ныне вся советская литература должна быть оборонной и что то произведение писателя, которое не будет служить делу обороны страны, не будет заслуживать названия настоящей литературы.

Бывший военный моряк Леонид Соболев, прославившийся своим «Капитальным ремонтом», который так и не завершил, стоял на трибуне во весь свой громадный, массивный рост и утверждал:

– Раньше мы считали, что оборонная литература – это только литература о войне. Потом мы сказали, что оборонная тема может быть прощупана и в рассказе о социалистическом строительстве. Мы пришли к выводу, что военная тематика может быть прощупана везде и всюду. Но эта правильная установка таит в себе некоторую опасность. Не кажется ли вам, что такого рода расплывчатое определение оборонной тематики слишком удобно для писателей, которые игнорируют военную тематику? Не кажется ли вам, что это определение оставляет лазейку, через которую можно убежать от темы современной Красной Армии?

Мало писать только об одной угрозе войны. Надо писать о нашей силе, о нашей защите, о нашей неминуемой победе. Мы очень медленно пишем и можем не поспеть закончить наши большие и хорошие произведения о Красной Армии.

Досталось тем писателям, которые, по словам одного из ораторов, замечательный материал о гражданской войне, о современной армии замыкают в спичечные коробки узких интимных отношений, и только. Намекая на шедшую тогда в театрах пьесу Афиногенова «Далекое», главный герой которой комкор Малько неизлечимо болен саркомой, этот же оратор доказывал, что было бы чрезвычайно грустно, если бы мы заставляли наших бодрых, здоровых людей говорить о своих болезнях. Почему бы им не говорить о своем великолепном здоровье? Когда мы рисуем образы современных героев, мы должны дать такие характеры, которые будут увлекать читателя и зрителя своей волей, решительностью, мужеством, своим гармоничным здоровьем.

Виссарион Саянов, ленинградский прозаик, призывал в порядке конкурса написать художественные биографии вождей Красной Армии и ее героев.

Были и кающиеся грешники, знавшие, что партия и народ обожают самокритику, особенно когда этой самокритике предаешься не ты лично, а кто-либо другой.

– Вот я, например, – каялся один из таких грешников, прибывший из Крыма, – три года посвятил службе на флоте, а все-таки сочиняю крымские пейзажные стишки. О подводниках, дружба с которыми у меня так сильна, что никто из них, бывая в Севастополе, не проходит мимо моей квартиры, я не написал ни одной строчки!

Незамедлительно прозвучала реплика-вопрос из зала:

– А сколько коньяку вместе выпито?

На что поэт откровенно признавался:

– Не подсчитывал, но что выпили не менее бочки – это не подлежит сомнению! – И без перехода продолжал: – А оборонная песня? Ведь стыдно нам будет, если наша армия между боями опять станет петь «Ах, жура-жура-журавель!» Песня, дорогие сочинители, так же, как и шинель, имеет срок носки. Вы знаете, что Демьянова «Как родная меня мать провожала…» имела долгий срок носки, а «Нас побить, побить хотели…» – короткий. Надо обновлять запас песен. Мы должны создать для армии такие песни, которые вдохновляли бы бойцов в будущей войне!..

На писательском совещании Тухачевский не присутствовал. Ворошилов стал было настаивать, чтобы он принял участие в этом форуме, но Тухачевский наотрез отказался:

– Климент Ефремович, избавьте! Там и Гамарника хватит на всех! Ей-ей, от этих заседательских бдений уже голова трещит, работать некогда.

– Неправильно истолковываешь политику партии, товарищ замнаркома, – нахмурился Ворошилов. – Все, решительно все должно быть мобилизовано в интересах обороны страны! – Он многозначительно посмотрел на Тухачевского, желая понять, как он реагирует на его слова. – Кстати, каково твое мнение о совещании стахановцев-танкистов?

– В целом неплохое совещание, – пожал плечами Тухачевский.

– То-то же, а ты все время твердишь, что мы не придаем значения моторизации армии, танковым частям. Что-то не сводишь ты концы с концами! Мы же не кавалеристов в Москве собрали, а твоих любимых танкистов!