Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

– Вячеслав, на жизнь надо смотреть с реалистических позиций. – Тухачевский верил, что сумеет разубедить друга. – Ведь только-только закончилась война, экономика разрушена, рабочие голодают. А ты хочешь лучшей доли как по мановению волшебной палочки.

– Хорошо. Но скажи, ты знаком с требованиями кронштадтцев?

– Еще бы!

– Тогда я хотел бы знать твое мнение о каждом из них. Вот они хотят, чтобы выборы в Советы проходили тайным голосованием. Что в этом предосудительного? Разве это наносит удар Советской власти? Или они настаивают на свободе слова и печати.

– Еще не пришло время! – Тухачевский произнес это убежденно и решительно. – Сколько в стране внутренних врагов! Мировой империализм не успокоится, пока не сожрет нас с потрохами. А они – подавай им свободу слова и печати. Да произойди такое – Советская республика рухнет!

– И республики, и монархии, и империи разрушает не правда, их разрушает ложь! – страстно воскликнул Вячеслав.

Тухачевский раскрыл лежавший на кресле портфель, вынул из него несколько листков.

– Ты хочешь такую правду?! – Гнев закипал в его голосе. – Я тебе прочитаю, послушай: «Воззвание Кронштадта. Всем! Всем! Всем!

В Кронштадте вся власть перешла в руки Временного революционного комитета без единого выстрела…

Трудящиеся Кронштадта решили больше не поддаваться краснобайству коммунистической партии, называющей себя якобы представителями народа, а на деле это выходит наоборот…

Кронштадтские товарищи предлагают вам немедленно присоединиться к Кронштадту и установить прочную связь, общими и дружными усилиями достичь долгожданной свободы…» Это что, не призыв к захвату власти, не мятеж?

– Но мы сами вынудили их к выступлению, есть же предел терпению! Что там еще, в их воззвании?

– А вот что: «Наша страна переживает тяжелый момент. Голод, холод, хозяйственная разруха держат нас в железных тисках вот уже три года. Коммунистическая партия, правящая страной, оторвалась от масс и оказалась не в силах вывести ее из состояния общей разрухи. С теми волнениями, которые в последнее время происходили в Петрограде и Москве и которые достаточно ясно указали на то, что партия потеряла доверие рабочих масс, она не считалась. Не считалась и с теми требованиями, которые предъявлялись рабочими. Она считает их происками контрреволюции. Она глубоко ошибается». – Тухачевскому явно не нравились эти пассажи, и он умолк.

– А ты дочитай до конца, – настаивал Вячеслав.

– Изволь, хотя мне противно озвучивать эту махровую контрреволюцию. Вот еще: «Эти волнения, эти требования – голос всего народа, всех трудящихся». Они еще имеют наглость расписываться за весь народ! – Тухачевский отшвырнул листовку.

– Понимаю, правда всегда глаза колет, – уже спокойно заключил Вересов. – Только это такая штука, от которой не отмахнешься. Разве тебе не известно о выступлениях крестьян на Украине, на Тамбовщине, в Сибири? Надо не возмущаться, не наклеивать ярлыки, а пересматривать политику. Собственно, даже не пересматривать, а проводить ту, которую обещали, когда шли к власти. Кронштадтцы выступают против диктатуры одной партии, за выборность Советов, за отмену продразверстки. К этому все равно придем, так зачем же стрелять в своих братьев? Троцкий и иже с ним жаждут крови, мало было ее пролито на полях гражданской войны!

Он передохнул, встал с кресла и в упор спросил:

– Михаил, почему ты не отказался от этого назначения?

Тухачевский ответил не сразу.

– Ты и впрямь хотел, чтобы я переквалифицировался в рыбака или охотника? – насмешливо спросил он. – Но ты забываешь, что я еще не пенсионер. Мне еще двадцать восемь лет!

– Нет, Миша, я хочу совсем другого. Хочу, чтобы ты оставался полководцем. И совсем не хочу, чтобы ты превратился в жандарма. Знаю, что кровно обижу тебя, но я настолько ценю нашу дружбу, что не могу не быть с тобой предельно откровенным: не приведи Господь, чтобы ты стал палачом своего народа! Таких кровавых строк в нашей истории никто не сможет стереть.

– Вот уж этого я от тебя не ожидал! – Тухачевский и впрямь был обижен до глубины души. – Тот, кто защищает революцию, не может именоваться так, как ты осмелился назвать меня!

– Что ж, нас рассудит история, – пожал плечами Вячеслав. – Зря ты меня звал сегодня к себе. Мне остается только пожелать тебе новых боевых подвигов. Думаю, они будут непременно отмечены новыми орденами и новыми высокими должностями. Прощай.

– Скатертью дорога! – Тухачевский раскраснелся от гнева.

– Что случилось? – в комнату вошла не на шутку взволнованная Маша.

– Ничего! – зло отрезал Тухачевский. – Проводи моего бывшего друга!

– Вы что, с ума посходили? – растерянно и подавленно спросила Маша. – Остыньте, петухи! – И она схватила за руку рванувшегося к двери Вячеслава.

– Простите, Маша, но я не могу более ни минуты оставаться рядом с этим человеком. – Вячеслав был уязвлен в самое сердце словами Тухачевского и все же жалел сейчас о происшедшем: он терял друга, дороже которого у него не было.

– Нет, я так не отпущу вас! – в отчаянии воскликнула Маша. – Миша, ради Христа, останови Славу! Ну, пожмите друг другу руки, все будет хорошо, все будет по-прежнему…

– Я готов пожать твою руку, Миша, – с грустью в голосе сказал Вячеслав. – И давай забудем об этой нелепой вспышке. Я даю тебе слово, что никогда, никогда не буду говорить с тобой о служебных делах.

Тухачевский неохотно пожал протянутую ему руку.

– Надеюсь, ты переосмыслишь свои взгляды, – уже мягче заговорил Тухачевский. – Иначе ведь мы окажемся по разные стороны баррикад.

– Попробую, – не очень уверенно произнес Вересов. – Попробую, ради нашей дружбы. А там жизнь покажет.

На следующий день Тухачевский выехал в Петроград. Вячеслав не провожал его, сославшись на простуду.

29

На Якорной площади и на улицах Кронштадта был расклеен приказ:

«К гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фортов!

Рабоче-крестьянское правительство постановило: вернуть незамедлительно Кронштадт и мятежные суда в распоряжение Советской республики. Посему приказываю: всем, поднявшим руку против Социалистического отечества, немедленно сложить оружие. Упорствующих обезоружить и предать в руки советских властей. Арестованных комиссаров и других представителей власти немедленно освободить. Только безусловно сдавшиеся могут рассчитывать на милость Советской республики. Одновременно мною отдается приказ подготовить все для разгрома мятежа и мятежников вооруженной рукой. Ответственность за бедствия, которые при этом обрушатся на мирное население, ляжет целиком на головы белогвардейских мятежников. Настоящее предупреждение является последним.

Председатель Революционного Военного Совета республики Троцкий.

Командарм-7 Тухачевский.

5 марта 1921 года».

Но восставшие кронштадтцы уже не могли остановиться. Они образовали свою власть – революционный комитет из пятнадцати человек, среди них девять матросов, четверо рабочих, один фельдшер и один учитель. Председателем был единогласно избран матрос с линкора «Петропавловск» Степан Максимович Петриченко, сын крестьянина-бедняка Жиздринского уезда Калужской губернии, в юности работавший в Запорожье на металлургическом заводе. Затем он был призван на военно-морскую службу, участвовал в мировой войне, был ультрапатриотом, всей душой принял Октябрь и сражался за Советскую власть. Правда, во многом расходился с большевиками: выступал против заключения Брестского мира, против ухода Финляндии, Литвы, Латвии и Эстонии из состава России, против передачи Черноморского флота Германии, за что был уволен с линкора, уехал на Украину, где боролся со Скоропадским, был арестован, а после того, как отсидел в тюрьме три месяца, вернулся на свой линкор.

На линкоре «Петропавловск» он ведал канцелярией и даже записался в сочувствующие РКП, принимал участие в ликвидации мятежа на «Красной Горке»[29]29
  «Красная Горка» – форт на южном берегу Финского залива, как и еще один такой же форт – «Серая лошадь». 13 июня 1919 г. там произошел эсеро-белогвардейский мятеж, ликвидированный 16 июня комбинированным ударом советских войск и флота с суши и с моря.


[Закрыть].

Он же и возглавил восстание в Кронштадте, которое потом окрестили мятежом.

Власти предержащие в Московском Кремле прекрасно понимали, что Кронштадт – это не просто остров, не просто военно-морская крепость. Кронштадт – это ключ к Петрограду. Кронштадтская крепость обладала большой боевой мощью. В руках восставших матросов (а их вместе с солдатами было почти тридцать тысяч) было сосредоточено сто сорок орудий береговой обороны, свыше сотни пулеметов, современные линкоры «Петропавловск» и «Севастополь» и другие корабли. У Финского побережья уже маячили английские корабли, во главе штаба мятежников был командующий артиллерией крепости генерал Козловский, многие военные специалисты.

Тухачевский ясно отдавал себе отчет в том, что предстоящий штурм крепости, который он должен был осуществить, – это сложнейшая военная операция. Кронштадт надо было взять с моря сухопутными войсками, причем вести боевые действия на льду Финского залива и в лоб штурмовать железобетонные форты и цитадель крепости. Наступать предстояло под огнем тяжелой крепостной и корабельной артиллерии по ровному как скатерть льду на протяжении двенадцати километров.

– Такой операции в военной истории я что-то не припоминаю, – откровенно сказал Тухачевский штабистам, садясь за изучение литературы, в которой можно было найти хотя бы сходные примеры штурма морских крепостей. Впрочем, долго изучать опыт своих военных предшественников Тухачевскому было некогда. На подготовку операции ему отводилась всего неделя. За это время требовалось по существу заново сформировать армию, потому что Седьмая армия, которую он принял под свое начало, существовала лишь на бумаге. В распоряжении командарма на первых порах находились лишь несколько войсковых частей и отряды курсантов. Первая попытка овладеть крепостью окончилась неудачей. Ленин, обеспокоенный положением дел, направил в войска, готовившиеся к штурму, триста делегатов проходившего в Москве X съезда партии[30]30
  X съезд РКП(б) проходил 8–16 марта 1921 г.


[Закрыть]. В их составе были видные военачальники и комиссары, имевшие опыт боев в ходе гражданской войны. Делегаты с энтузиазмом включились в подготовку войск к новому штурму. Тухачевского, как всегда, порадовало, что на помощь ему прибыла и 27-я дивизия Путны. Главный удар наносила Сводная дивизия Дыбенко. Замысел командарма состоял в том, чтобы атаковать, причем одновременно и слаженно, с двух направлений – со стороны Сестрорецка и Ораниенбаума[31]31
  Ораниенбаум – название г. Ломоносова до 1948 г.


[Закрыть]. Стремительный бросок на крепость Тухачевский планировал осуществить ночью, по льду Финского залива, чем достигалась внезапность штурма.

К середине марта войска пополнились новыми силами и, в принципе, были готовы для боевых действий. Теперь это уже была внушительная вооруженная сила – сорок пять тысяч штыков, более полтораста орудий, едва ли не полтысячи пулеметов. Особую радость командарма вызвало прибытие в распоряжение армии двадцати пяти боевых самолетов, хотя он и понимал, что в условиях тяжелых мартовских туманов действия авиации будут чрезвычайно затруднены.

Тухачевский спешил: в последние дни потеплело, льды начинали таять, становились сырыми, набухшими от воды. Каждый день промедления мог стоить срыва операции, и мятежная крепость стала бы и вовсе неприступной.

И вот наконец с командного пункта в Ораниенбауме Тухачевский отдал приказ о штурме. Прежде чем пехота в белых маскхалатах устремилась по льду к крепости, была проведена мощная артиллерийская подготовка, поднялись в воздух самолеты, бомбившие город и форты. Один из снарядов попал в линкор «Севастополь». Мятежная крепость не сдавалась, огрызаясь огнем.

После полуночи, в кромешной туманной темноте пехота спустилась на лед залива. По крепости и фортам ударили лучи десятков прожекторов. Снаряды проламывали лед, вздымая фонтаны свинцовой воды. В полыньи падали убитые и раненые. Во тьме, как в преисподней, гремело сиплое «ура!».

Схватка длилась долго и осатанело, но силы были неравны. Защитники крепости, осознав это, устремились по льду в Финляндию. На рассвете пал последний форт. В туманной дымке у пирса стояли покинутые экипажами, осиротелые боевые корабли. Войска Тухачевского ворвались в город. Каждый дом оказывал сопротивление наступавшим…

Над Кронштадтом снова взвилось красное знамя. Тухачевский торжествовал победу. Но странно: былой радости он не ощущал. Что-то неправедное, горькое было в этой победе. Может быть, под влиянием того, о чем ему говорил Вячеслав Вересов? Может быть…

30

Всего сорок дней (символический срок, словно сороковины по погибшим в Кронштадте!) Тухачевский отдыхал в Москве, свободный отдел, обласканный кремлевскими правителями. На сорок первый день он был вызван в Кремль и вышел оттуда командующим войсками Тамбовской губернии: 27 апреля 1921 года Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение подавить Тамбовское восстание в месячный срок. И тут снова высшей власти понадобился именно Тухачевский.

Грозовой суховейный июль уже готовился сдать полномочия августу, когда Тухачевский, возвратившись из Тамбова в Москву, рапортовал Ленину:

«В результате методически проведенных операций на протяжении сорока дней восстание в Тамбовской губернии ликвидировано. Союз Трудового Крестьянства разгромлен. Советская власть восстановлена повсеместно».

Ему вторил полномочный, представитель ЦИК на Тамбовщине Антонов-Овсеенко:

«Банды Антонова разгромлены… Бандиты массами сдаются, выдавая главарей. Само крестьянство отшатнулось от предателей эсеров. Оно само вступает в решительную борьбу с разбойными шайками».

Полыхавший почти год антоновский мятеж был подавлен.

Неожиданно, уже поздно вечером, Тухачевскому позвонил Вересов. Он был немногословен.

– Здравствуй, – сказал он, и голос его был серьезен и напряжен. Он даже не назвал Тухачевского, как обычно, по имени. – Ты не смог бы принять меня завтра хотя бы ненадолго?

– Принять? – Тухачевский был удивлен и даже ошарашен таким обращением. Хорошо, что еще не стал величать на «вы». – Коль тебе хочется, чтобы я не просто встретился со старым другом, а принял тебя, что же, приму. Только не завтра – завтра у меня круговорот. Если можешь, приезжай сейчас.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Вячеслав. – Я буду у тебя через полчаса.

Тухачевский ничего не сказал об этом звонке Маше, и она неожиданно рано легла спать. Когда в дверь позвонил Вересов, Тухачевский открыл ему и пригласил в свой кабинет, заметив, что в руках у Вячеслава был довольно объемистый портфель.

– Извини, пожалуйста, что так поздно. – В голосе Вересова звучала необычная тревога. – Завтра я должен уехать, вот и подумал: когда еще доведется свидеться?

– Что с тобой, Вячеслав? – Тревожное настроение Вересова пока что не передалось Тухачевскому, во всяком случае, он не воспринял его всерьез. – Надеюсь, ты отправляешься не на край света?

– Ты чуть не сказал «на тот свет», – пытаясь улыбнуться, произнес Вячеслав. – Пока что нет, но в перспективе не исключено. Надеюсь, ты наслышан о таком пессимистически-оптимистическом двустишии: «Мы все уйдем – великие в Великий, а остальные – в Тихий океан»?

– Нет, твой идиотский настрой, как я посмотрю, может выветрить только добрая доза коньяку!

– На этот раз согласен. Как у нас принято на партийных собраниях: «Есть предложение – нет возражений». Тем более, что пора провозгласить очередной тост за твою новую победу.

Тухачевский насторожился: кажется, он начинал осознавать истинную цель визита Вересова.

Тем не менее он сходил за коньяком и рюмками.

– Если ты голоден, могу предложить тебе все, что у нас найдется на кухне.

– Нет, нет, – отказался Вересов, – я абсолютно сыт. А вот если к твоему божественному напитку найдется лимончик – я буду совершенно счастлив.

– Лимончик! – обрадовался Тухачевский. – Неужели ты даже мог подумать, что мы будем закусывать армянский коньяк соленым огурцом? Я уже успел порезать его на восхитительные дольки!

Они молча чокнулись, выпили.

– А где же тост? – Тухачевский старался склонить разговор к незатейливой шутке.

Они снова выпили, взяли по ломтику лимона и почти одновременно отправили их в рот.

– А перед третьей можно и тост, – сказал Вересов, неотрывно глядя в глаза Тухачевского.

– Давай! – воскликнул тот. – Давно не слышал тостов из твоих уст.

– Мой тост вот здесь. – Вячеслав потянулся за черным портфелем, выделанным под крокодиловую кожу: – Я тебе буду читать, а ты слушай. Только не перебивай и слушай внимательно. – И он выудил из портфеля объемистую папку.

– Но свой тост ты, кажется, будешь зачитывать до рассвета, – рассмеялся Тухачевский, предчувствуя, однако, неприятный сюрприз.

Вересов раскрыл папку.

– Пожалуй, начнем вот с этого документа. Если ты знаком с ним, можешь прервать меня в любой момент, как того пожелаешь. Это фрагмент из доклада президиума Борисоглебского уездного исполкома, направленного в Тамбовский губком партии, а также во ВЦИК и ЦК РКП(б). Речь идет о действиях продотряда некоего Марголина. Цитирую: «Приехавший в уезд гражданин Марголин со своим отрядом принялся яро выполнять продразверстку. И что же: по уезду пронесся ужасный крик – крик наболевшей крестьянской души, протест против насилий и репрессий, которые гражданин Марголин стал применять к крестьянам-беднякам, к женам и семьям красноармейцев, но не к кулакам. Репрессии эти прямо бесчеловечны и напоминают собой времена средневековья.

В ход была пущена порка. Крестьян пороли и посейчас порют по всем правилам искусства Николая Кровавого, если не больше. Порют продармейцы, агенты и сам гражданин Марголин, за что и был арестован ревтрибуналом, но по приказу из Тамбова ныне выпущен из тюрьмы с допущением к исполнению своих обязанностей.

Не довольствуясь поркой, по приказу гражданина Марголина был проделан мнимый расстрел членов Новотроицкого сельского совета Русановской волости. Было это таким образом. Арестованные члены сельского совета были посажены в сарай, из которого по одиночке выводили, раздевали и ставили к стенке, а затем командовали: «Взвод, пли!» Продармейцы стреляли в воздух, а обезумевший от страха член совета падал в обморок. Затем его поднимали и громко кричали: «Одну сволочь расстреляли, давайте и другую!» Выводили и другого и с ним проделывали то же самое. Но этого мало. Членов совета и крестьян запирали раздетыми в холодный сарай, где они находились по нескольку часов при двадцатишестиградусном морозе, дрожа и, вероятно, в душе проклиная Советскую власть.

У тех же крестьян конфисковывалось все имущество и скот… От побоев умирали люди…»

– Прервись, Вячеслав, – мрачно произнес Тухачевский. Лицо его налилось кровью: вот теперь-то совершенно ясно, зачем пожаловал к нему Вересов! – Зачем ты решил устроить эту громкую читку? Можно подумать, что перед тобой сидит Марголин, а не Тухачевский, и ты вершишь над ним суд.

– Я прошу тебя только об одном, – медленно и раздельно сказал в ответ Вересов, и в его голосе Тухачевский почувствовал что-то такое, что заставляло его повиноваться, – только об одном: выслушай до конца, выслушай хотя бы часть тех документов, которые я принес.

И он продолжил:

– «Наиболее характерен такой случай. К жене красноармейца приходят продармейцы и требуют, чтобы она выполнила государственную разверстку. Жена крестьянина заявляет, что она не может этого сделать по той самой простой причине, что у нее ничего нет. Ее доводы оказались для продармейцев недостаточны, и они, обложив ее крепким словцом, пустили в ход нагайки и кулаки. В результате у беременной жены красноармейца начались преждевременные роды, и она умирает, истекая кровью».

Вересов приостановился и взглянул на Тухачевского. Тот сидел мрачнее тучи.

– «У большинства крестьян хлеб выметен подчистую. Продовольственную разверстку гражданин Марголин начинает таким образом. По приезде в село или волость он собирает крестьян и торжественно заявляет: «Я вам, мерзавцам, принес смерть. Смотрите, у каждого моего продармейца по сто двадцать свинцовых смертей на вас, негодяев» и так далее. Затем – порка, сажание в холодный сарай…

А губпродкомиссар Гольдин дошел уже до того, что присвоил себе право расстреливать, например неугодных ему заведующих ссыпными пунктами…»

– Какую хорошую встречу испортил, Вячеслав. – В голосе Тухачевского не чувствовалось раздражения, он как бы сожалел о том, что Вересов затеял это странное чтение. – Чего же ты хочешь – убедить в том, что Советской власти не угрожало это восстание? И зачем из какого-то случайного факта, из какого-то дурака, а скорее, негодяя Марголина делаешь столь далеко идущие выводы…

– Выводов я еще пока не делал, – неожиданно резко прервал его Вересов. – Я еще сделаю их, как бы тебе ни было неприятно их услышать. Как же ты очерствел, Михаил! Неужто не понимаешь, что армия потеряла в тебе полководца, но нашла душителя трудового народа?

– А вот этого я уже не потерплю! – взорвался Тухачевский. – Подавляя мятеж, я выполнял свой долг, выполнял приказ, защищал нашу власть…

– Но какими методами? Ты уже успел позабыть? Я напомню тебе, Михаил! Нет, уже не Михаил, теперь ты для меня просто товарищ Тухачевский!

Вересов выхватил из портфеля еще несколько листков, судорожно перебрал их и продолжил с той же горячностью:

– Приказ товарища Тухачевского, командующего войсками Тамбовской губернии. Номер сто тридцать. Формулировочки-то какие! «Вам, участникам бандитских шаек, остается одно из двух: либо погибать, как бешеным псам, либо сдаваться на милость Советской власти»! Хорошенькое дело! Эта самая власть довела крестьян до состояния бешеных псов, расстреляла их из всех видов оружия, сожгла их дома, отобрала зерно, скот, обрекла оставшихся в живых на смерть от голода и болезней, да еще и обещает им какую-то монаршую милость! А кто отдал приказ брать заложников, высылать семьи повстанцев на север, помещать их за колючую проволоку в концентрационные лагеря? Или вот: «Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливать на месте без суда». «Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитские, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда». Или еще: «В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома разбирать или сжигать». Расстрелы, расстрелы, расстрелы! А что обещали народу? Землю, волю и лучшую долю! И это власть трудового народа?

– Кажется, я готов указать вам на дверь, гражданин Вересов! – окончательно вышел из себя Тухачевский. – А что бы вы делали на моем месте? Бандиты стреляли в нас, вешали нас, восстание уже готово было перекинуться на другие губернии!

– Надо было менять политику! – убежденно воскликнул Вересов. – Надо было менять политику в интересах крестьянства. Надо было договориться с ними, а не расстреливать их из пушек и пулеметов! А ты их еще и травил газами!

– Газами? – Тухачевский был уверен, что уж это его секретное распоряжение никогда не станет явным.

– Да, газами! Тебе, то есть вам никак не удавалось выкурить антоновцев из заболоченных лесов по берегам реки Вороны. И вам посоветовали применить газы, отравляющие вещества. И что же, товарищ Тухачевский отказался? Куда там! Лишь порекомендовал, чтобы во всех операциях по применению удушливого газа проводить исчерпывающие мероприятия по спасению находящегося в сфере действия газов скота! Для вас уже скот дороже человека!

– Хорошо, если уж вам, гражданин Вересов, будет угодно: применение газов было санкционировано Москвой. Сам я не имел права принимать такого решения. Мне предписала Центральная межведомственная комиссия по борьбе с бандитизмом во главе с заместителем председателя Реввоенсовета республики Склянским!

– Выходит, я не я и хата не моя? – взорвался Вересов, возмущенный тем, что Тухачевский хочет переложить свою вину на других, спрятаться за широкую спину Реввоенсовета. – Запомните, товарищ Тухачевский, история вам не простит этих злодеяний!

– У меня с этой минуты больше нет друга по имени Вячеслав Вересов, – сурово произнес Тухачевский, вставая из-за стола и указывая бывшему другу рукой на дверь.

Вересов уже запихивал документы в свой портфель, как из спальни выбежала испуганная Маша.

– Опять перессорились? – Она вот-вот готова была забиться в истерике. – Миша, я слышала весь ваш разговор. Прости, но я не специально подслушивала. Вы так громко кричали! Скажи, Миша, разве Вячеслав не прав? Посмотри, что творится вокруг! Разве за это боролся народ?

– Кто тебя просит совать свой нос в наши дела? – грубо оборвал ее Тухачевский.

Маша выбежала из кабинета и вскоре вернулась с конвертом в руках. Лицо ее горело от обиды.

– Вот, почитай! – Она дрожащей рукой протянула письмо Тухачевскому. – Сегодня утром я получила вот это из Пензы. Не хотела тебе показывать. А сейчас прошу – прочитай!

– Вы что, сговорились? – накинулся на нее Тухачевский. – Устраиваете тут коллективную читку! Да еще суете мне всякую ересь!

– Ересь? – Большие глаза Маши словно обезумели. – Ересь? То, что моего папу арестовала ЧК, – ересь? За что? За то, что всю жизнь трудился как каторжник? За то, что водит поезда? А мама лежит при смерти! Все это для тебя – ересь? А вы, Вячеслав, лучше не связывайтесь с ним, это бесполезно! Ему дороги только звания, ордена да ласки кремлевских правителей! Прощайте, Вячеслав, я желаю вам счастья. – Она порывисто подбежала к Вересову и поцеловала его в лоб, тотчас же убежав в свою комнату.

– Прощайте, Маша! – вслед ей крикнул Вересов и выскочил за дверь.

Тухачевский, обуянный гневом, скрылся в своем кабинете, лег на диван, но уснуть не мог. Никогда еще друзья не отрекались от него, и это было тяжким ударом в самое сердце.

«В сущности, он говорил языком фактов. – Тухачевскому мучительно хотелось переосмыслить случившееся. – Не надо было его отпускать, не надо было доводить дело до разрыва, – запоздало раскаивался он. – Но есть и моя правда, которую не в состоянии понять Вересов. Власть обязана карать всех, кто поднимает на нее руку!»

Он долго не мог уснуть и сомкнул глаза лишь на рассвете. Но будильник, который он забыл выключить, взметнул его на ноги уже в половине седьмого утра.

Все, что произошло накануне, вновь нахлынуло на него с еще большей, навязчивой силой. Неприязнь к Вересову грозила перерасти в ненависть: так обычно бывает, когда друг, считавшийся самым надежным и верным, вдруг совершает предательство.

«А Маша? – Тяжкая обида горько отозвалась в его сердце. – Да она никогда и не любила тебя! – Эта мысль ужалила Тухачевского. – Не любила! Вересов ей дороже и милее, чем ты. Так пусть же она и идет к своему Вересову!»

Тухачевский, как всегда, быстро оделся, побрился и, решив не завтракать и не заходить в спальню к Маше, отправился в наркомат.

Вечером, вернувшись домой, он, как обычно, позвонил в дверь, ожидая, что Маша откроет ему. Вспомнив, что он с ней в ссоре, Тухачевский достал из кармана свои ключи, вошел в квартиру.

В квартире было необычайно тихо. Он уже привык к тому, что, ожидая его возвращения с работы, Маша заводила патефон и ставила пластинки с записями Бетховена или Моцарта. Как он был благодарен ей за это!

Сейчас его встретила оглушительная тишина. Он снял плащ и фуражку, оставил их на вешалке. Смутная вязкая тревога зародилась у него в груди.

Тухачевский, повинуясь странному и пугающему чувству, быстрыми шагами прошел к спальне и распахнул дверь.

Его охватил такой ужас, какого он не испытывал даже на фронте: на кровати, согнувшись в какой-то неестественной позе, лежала Маша. Глаза ее недвижимо уставились в потолок, будто хотели, пронзив его мертвым взглядом, наперекор смерти увидеть распахнутое над ней чужое московское небо. На прикроватном коврике, тускло мерцая под солнечным закатным лучом, проникшим в окно, лежал револьвер.

«Ты – убийца! Убийца! Убийца! – Ему чудилось, что он кричит, но губы его лишь слабо шевелились, будто его парализовало. – Ты погубил ее! И только ли ее? Сколько погубленных душ на твоей совести?»

И вдруг его охватил леденящий душу страх: зло, как бумеранг, всегда возвращается к тому, кто его породил. И черная тяжесть грядущего возмездия неотвратимо нависла над ним, как нависает над беззащитной землей тяжелая черная туча, грозящая разразиться молниями, градом и смерчем…