Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

– Довольно самокритичное заявление, – заметил Тухачевский. – Хотя ты, Иона, в теории военного дела разбираешься, пожалуй, лучше, чем Клим.

– Благодарю за комплимент, – весело откликнулся никогда не унывающий Якир. – Но не все же наврал Мишка Кольцов! Разве наш Клим не первоклассный стрелок? Или не первоклассный кавалерист?

– Хорошо, что тебя не слышит Семен Буденный. Он бы тебя немедля высек за то, что ты причислил наркома к первоклассным кавалеристам. Помнишь, как он высмеял своего дружка Клима за то, что тот вместо «конь» говорит «лошадь».

– Погодите, завтра Кольцов поразит весь мир тем, что обзовет Ворошилова первоклассным парашютистом, – хмуро присовокупил Эйдеман.

– Ну, парашютный спорт – это по твоей части. Давайте лучше все вместе споем песню про нашего дорогого Клима. Ее недавно Лев Ошанин придумал, а Зиновий Компанеец музыку сочинил.

– Эту песню без новой рюмки не споешь! – засмеялся Уборевич. – Как это там?

 
Мчится кавалерия,
И в бои-походы
Танк несется вместе с боевым конем!
 

Громыхнул дружный хохот, кое-кто от смеха схватился за живот.

– Это еще не все, – выбрав момент, когда хохот немного утих, подлил масла в огонь Уборевич. – Послушайте:

 
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин, наш отец!
 

– Вот это уже не смешно, – серьезно сказал Тухачевский. – Тут уже недалеко и до рыданий. Там еще Кольцов говорит, что Клим – автор сильных и ярких приказов. Он что, собственноручно их пишет? Что-то я не помню такого. Да и зачем существует штаб? Но все это мелочи. А вот что касается того, что наш нарком «вдумчивый и кропотливый организатор огромной оборонной машины», тут мой тезка явно загнул! С такой организацией обороны мы в первых же боях с Германией будем терпеть одно поражение за другим!

– А не кажется ли вам, Михаил Николаевич, что мы сами, своими же руками вооружили Германию? Помогли ей обойти Версальский договор, помогли вооружаться, готовить военные кадры у нас в Союзе. Разве не ты, Иероним, – обернулся Корк к Уборевичу, – писал Ворошилову, что испытания у нас немецких военных достижений могут быть допущены ввиду обоюдного к ним интереса? И что немецкие специалисты военного дела стоят неизмеримо выше нас, ибо у них многому можно научиться? А ты, Михаил Николаевич, надеюсь, не забыл свои слова, сказанные при проводах немецкой военной делегации? Вспомни, если подзабыл. То было на перроне Белорусского вокзала майским вечером. Ты тряс руку генералу Адаму, называл его «дорогим» и заверял его, что мы можем диктовать свои условия миру, если будем вместе! Немцы присутствовали на всех наших военных маневрах, немцы готовили своих танкистов в Казани, в школе, которой присвоен шифр «Кама», готовили летчиков в наших авиационных училищах. А разве не у нас, в нашей Военной академии, проходили стажировку такие офицеры рейхсвера, как майор Модель, полковник Браухич, подполковник Кейтель, генерал-майор Манштейн?

– Ты забыл, Август, что все это было до прихода Гитлера к власти?! – Уборевич с недоумением посмотрел на Корка: что это его вдруг занесло?

– Наша политика в отношении Германии была слепа, – тем не менее настаивал на своем Корк. – Мы руководствовались лишь сиюминутными доводами. И что с того, что мы помогали немцам готовить кадры до прихода Гитлера? Он что, не будет использовать эти кадры или, может, передаст их нам?

– Политику определяет Сталин. – Чувствовалось, что Тухачевскому хочется оправдаться. – А кто пойдет ему наперекор? Что-то я не вижу, чтобы нашлись такие горячие головы. Кто не знает, что Сталин соткан из непримиримых противоречий?

– Прав был Троцкий, – вступил в разговор Путна; все знали, что Витовт одно время был его сторонником. – Главное противоречие Сталина – это несоответствие бешеного честолюбия и ресурсов ума и таланта. Сталин проницателен на небольших расстояниях. Исторически же он близорук. Надо отдать ему должное как выдающемуся тактику. Но он не стратег. Это тоже оценка Троцкого. Но я с ней не согласен. Сталин все-таки стратег, он умеет рассчитывать ходы на дальнюю перспективу.

– Все Троцкий да Троцкий! Троцкий – личность, уже списанная историей в архив. Неужто у нас нет своей головы на плечах? Нельзя превращаться в попугаев, ударяться в цитатничество! – Эйдеман выпалил все это на едином дыхании.

– Многие из нас направляют свои стрелы в Ворошилова, – неожиданно сказал Уборевич. – А ведь его держит Сталин, он ему нужен, рядом с собой он не терпит интеллектуалов. Вы утверждаете, что он соткан из противоречий. Ошибаетесь! Монолитнее Сталина нет никого!

– А сатанинское честолюбие? – не выдержал Якир.

– Можно подумать, что ты, Иона, начисто лишен честолюбия, – ехидно ввернул Гамарник. – Разве тебе неведомо, что без честолюбия человек не способен быть настоящим политиком?

– Все верно. Но нельзя не учитывать, что честолюбие так же многолико, как и другие человеческие качества, И что в погоне за властью честному политику не следует идти по трупам соперников.

– Увы, тот, кто не умеет или не хочет идти по трупам своих конкурентов, – тоже плохой, просто никудышный политик, он никогда не сможет взобраться на вершину власти. Рассуждать иначе – смешной идеализм!

– Надеюсь, вы уже прочли Анри Барбюса? – снова подал свой голос Корк. – Самые знаменитые его политические биографии – Иисуса Христа и Иосифа Сталина. Как он сказал о Сталине? Человек с лицом рабочего, умом ученого, в одежде простого солдата! А Эмиль Людвиг?[33]33
  Эмиль Людвиг (1881–1948) – немецкий писатель. В качестве журналиста много путешествовал. Автор романов-биографий: «Наполеон», «Шлиман», «Бетховен» и др. Интересовался психологией людей творчества и тех, кто стоял у власти. В декабре 1931 г. был в Советском Союзе, где имел беседу с И.В. Сталиным.


[Закрыть] Этот опасался встретить в Кремле надменного диктатора, а встретил человека, которому он, оказывается, готов доверить своих детей. Они что – того, эти иностранцы? – И Корк покрутил пальцем у виска.

– Недавно вырвался в театр, – заговорил дотоле молчавший Примаков. – Посмотрел «Страх». И услышал со сцены, что если у нас обследовать сто граждан, то окажется, что восемьдесят из них действуют под влиянием страха.

– А кто создает эту невероятную атмосферу страха? – возбужденно спросил Якир: его больше всего угнетала и пугала эта атмосфера. – Вы не видите аналогии между Германией и нашим запуганным отечеством?

– Кажется, мы уходим далеко от наших военных проблем и ударяемся в политику, – заметил Тухачевский, желая охладить не в меру осмелевших коллег. – Предоставим политические вопросы решать политикам.

– Чего уж говорить об Ионе, если даже старик Горький уже не выдерживает, – вздернул бородой Гамарник. – Читали его новые сентенции?

– О чем ты, Ян? – встрепенулся Якир.

– А ты почитай. Читаешь, и подколенки дрожат. И как старик осмелился?

– Да о чем ты, не интригуй!

– Вчитайтесь в то, что он сказал о вождизме. Мол, это болезнь эпохи, вызванная пониженной жизнеспособностью мещанина, страхом его перед своей гибелью. Страх, мол, и гонит мещанина к сильным мира сего, к диктаторам. И представьте, утверждает, что у нас остались кое-какие «прыщи», неспособные понять различие между вождизмом и руководством. Вождизм, считает Горький, – проявление индивидуалистического стремления мещанина встать на голову выше товарища, что и удается весьма легко при наличии механической ловкости: пустой головы и пустого сердца.

– И кого же он причисляет к тем, кто исповедует вождизм?

– Представьте, только Эберта, Носке и Гитлера, называя их гнойными нарывами капитализма.

– Да… И в чем же тут смелость? – разочарованно вопросил Якир.

– А ты не улавливаешь намека, Иона? Сии теоретические изыски можно ничтоже сумняшеся спроецировать и на наших вождей.

– Ты явно перебираешь, Ян. Он же утверждает, что в условиях социализма такие нарывы невозможны. И можно понять, что у нас нет никакого вождизма, а есть руководство, только мы, глупые и наивные, этого не можем взять в толк.

– Так у основоположника соцреализма это своего рода камуфляж. – Гамарник хитро прищурился, будто именно он и придумал такого рода маскировку. – Старик непрост, его на мякине не проведешь. Я с пристрастием перечитывал его писания. Невозможно отделаться от мысли, что в этих строках и просматривается, даже невооруженным глазом, наш великий, родной и любимый.

…Такого рода разговоры длились порой до поздней ночи. И все, кто участвовал в этих ночных бдениях, испытывали чувство морального удовлетворения: в их стране все более и более нагнетается страх, свирепствуют карательные, или, как их еще по-деловому именуют, компетентные органы, а они начхали на это с высокой колокольни! Им ли, героям гражданской войны и революционной бури, проявлять трусость и наступать на собственное горло? Да и разве посмеют они, эти компетентные органы, заткнуть им рот, заставить говорить не то, что они думают, а только то, что будет ласкать слух кремлевских политиков, а тем более арестовать легендарных военачальников, благодаря которым эти самые политики и получили возможность прочно обосноваться на вершине власти, в Кремле! Пусть только попробуют!

И им, всем, кто собирался у Тухачевского, казалось, было невдомек, что компетентные органы могут все, потому что может все их основатель, их направляющая рука – Иосиф Виссарионович Сталин. Невдомек им было, кажется, и то, что те долгие разговоры, которые они вели, – и слишком откровенные и радикальные, и те, которые можно было отнести к разряду безобидных, – все эти разговоры при желании и необходимости сильные мира сего с помощью своих любимых компетентных органов могли запросто объединить под единым и коротким как выстрел, насмерть пугающим словом – заговор.

4

Новое знакомство Тухачевского с восхитившей его женщиной, как это уже не раз происходило в его жизни, было совершенно неожиданным и случайным. После торжественного заседания в здании бывшего Екатерининского института, ставшего отныне Домом Красной Армии, был дан банкет, на котором во всей своей красе, в праздничных нарядах блистали жены комсостава, для которых военный праздник был одним из тех редких событий, которое нарушало их привычный однообразный ритм жизни и давало простор для веселого общения, злословия, острых впечатлений и конечно же для легкого флирта.

Незнакомка относилась к тому типу женщин, что способны молниеносно увлечь мужчину своей дерзкой, вызывающей красотой, тонким остроумием и очаровательной улыбкой, за показной девственной наивностью которой скрывалась хищная хватка молодой тигрицы. Она прекрасно понимала, что открытая навязчивость может вызвать неприязнь и желание отделаться от женщины, решившей зануздать мужчину, и потому, оказавшись за банкетным столом почти напротив Тухачевского, тем не менее, обводя восхищенными, полными живого огня глазами сверкавших орденами командиров, ни разу не взглянула на него и этим ловко рассчитанным ходом сумела сразу же заинтриговать Тухачевского, задев его неуемное честолюбие. Упорное нежелание молодой красивой блондинки проявить к нему хотя бы мимолетный интерес тут же породило в нем упрямое стремление познакомиться с ней и сломить скрытое сопротивление. Такого в его жизни еще не бывало: женщины сами льнули к нему, как бабочки на огонек, испытывая на нем свои самые хитроумные и даже коварные приемы, способные помочь им обольстить молодого красавца, столь стремительно взбиравшегося на вершину военной карьеры.

Банкет подходил к концу, его участники понемногу расходились, продолжая незаконченные разговоры; шум голосов усилился, высокие двери зала непрерывно то раскрывались, то закрывались, и настал момент, когда Тухачевский понял, что пора уходить. Дав знак адъютанту приблизиться, он негромко велел ему отправляться домой, что тот и воспринял с большим удовольствием.

Тухачевский понимал, что его слишком поздний уход с банкета выглядит не совсем прилично: военные такого высокого ранга, как он, обычно покидали застолья прежде других. Но сейчас какая-то непонятная сила, с которой он не мог заставить себя справиться, удерживала его здесь, пока эта привлекшая его пристальное внимание женщина не направилась к выходу.

Она стояла у самых дверей в некоей нерешительности, словно ожидая кого-то. И Тухачевский решительно приблизился к ней.

Незнакомка вскинула на него удивленные и, как ему показалось, слишком спокойные, гордые глаза.

– Простите, но я хочу испросить разрешения проводить вас, – непростительно робко предложил он.

– Разве в том есть надобность? – холодно осведомилась она. – Вы же меня совершенно не знаете, хотя вас я знаю, впрочем, вас знают все.

– Я помогу вам одеться, – торопливо, стараясь не быть навязчивым, сказал он.

– И всего-то? Не принимаете ли вы меня за провинциалку? – Насмешливо, глядя ему прямо в глаза, спросила она и, передернув покатыми плечами, будто изваянными искусным скульптором, точь-в-точь такими, какие изображали на картинах у красавиц прошлого века, быстрыми шагами подошла к гардеробу.

Однако Тухачевский в таких делах, как и на поле брани, не признавал поражений. Он неотступно следовал за ней и, когда ей протянули шубку и меховую шапочку, ловко перехватил одежду и галантно помог ей одеться.

– Благодарю вас, – не очень-то любезно проговорила она, будто он не помог, а помешал ей.

– И я благодарю вас, – мягко и искренне произнес он. – Благодарю за то, что вы так внезапно явились мне… – Он помолчал, мучительно подыскивая подходящие к этому моменту слова. – Явились мне как сон, как наваждение…

– Отчего же не как мимолетное виденье и не как гений чистой красоты? – съязвила она, – Хотите изъясняться красивее Пушкина?

«А ведь к ней и впрямь подходят эти пушкинские строки, – осенило его. – Сколько их ни произноси, они не становятся привычными и, тем более, банальными».

И он поспешил вслед за ней.

Над Москвой стояла мутная, сырая и туманная февральская ночь. С безрадостного хмурого неба неутомимо сыпался снег. Краешек холодной луны стыдливо выглядывал из черного облака.

Тухачевский решительно взял незнакомку под локоть и повел к своей машине.

– Однако! – В ее голосе едва приметно прозвучало восхищение. – Теперь мне понятно, почему вы выиграли столько сражений. Впрочем, разве есть смысл отказываться, если вы подвезете меня домой, на Тверскую?

Он помог ей сесть на заднее сиденье и сам сел рядом.

– На дачу, – коротко бросил он шоферу.

– Но… – попыталась то ли искренне, то ли нарочито воспротивиться она.

Тухачевский легко прижал указательный палец к ее губам, призывая к молчанию.

Мотор взревел, машина понеслась по уже почти пустынным улицам к окраине города. Всю дорогу они молчали, и лишь на даче, когда вошли в дом, незнакомка сказала:

– Может быть, нам следует познакомиться? Михаил Николаевич, вы такой галантный кавалер, вам надо было бы жить в девятнадцатом веке, а не соизволили представиться. Бог с вами, я вам прощаю. Меня зовут Зинаида Аркадьевна. Думаю, этого достаточно, у женщин с фамилиями всегда неразбериха: девичья фамилия, фамилия после замужества. И чтобы вы успокоились, не мучаясь тем, что по своему легкомыслию и по никогда не утихающей тяге к женщинам привели к себе в дом некую девицу легкого поведения, могу добавить, что я дочь военного. У моего отца ромбик в петлицах. Да и разве я могла бы попасть сегодня за здорово живешь в Дом Красной Армии, где был такой жесточайший контроль?

– Да я же не прошу никаких разъяснений и тем более оправданий! – воскликнул он, снимая с нее шубку и чувствуя, как пьянит его близость к ее молодому горячему телу.

Он едва не задохнулся от закипевшей в нем страсти. И теперь его уже ничто не могло остановить, даже если бы вдруг объявили о конце света.

Почувствовав это, Зинаида Аркадьевна сказала игриво:

– Как полководец, вы, Михаил Николаевич, должны знать, что настоящие крепости не сдаются без боя. Их приходится осаждать. Иногда годами. А вы хотите – раз и в дамки? Так не бывает, по крайней мере со мной. Если бы я была мужчиной, большую радость мне бы доставила длительная осада, которая неизбежную победу сделала бы более радостной и заслуженной.

– Неужели такую участь вы уготовите и мне? – прерывисто спросил он. – Хотите, чтобы я осаждал вас годами?

– Как знать. – Она улыбнулась, и улыбка показалась ему воплощением женского очарования. – Все зависит от таланта полководца.

И тогда он порывисто подхватил ее на руки и бросил на широкую пышную постель, как бросают людей в волны моря.

– Сумасшедший, – прошептала Зинаида Аркадьевна. – Вам не жалко швырять меня так безжалостно?

Он не ответил и принялся судорожно срывать с нее одежду, все более поражаясь тому, что природа может создавать из обыкновенной плоти такое адское совершенство форм, способное воспламенить даже мертвого. Зинаида Аркадьевна резко отстранила его руки:

– Трусики я сама…

Тухачевский тут же стиснул ее в своих железных объятиях, и Зинаида Аркадьевна, вцепившись в него, издала такой отчаянный страстный стон, что он испугался, впрочем сразу же успокоив себя тем, что они одни на этой даче, скрывшейся в занесенном сырым снегом лесу. Еще с юношеских лет он начал познавать женщин, потом, в вихре гражданской войны, он познал многих и никогда не отказывал себе в удовлетворении мужских желаний. Но то, что он испытывал сейчас, было, как ему казалось, выше всяческих пределов женской изобретательности. Зинаида Аркадьевна была столь изощренна в своих любовных ласках и столь же чудовищно бесстыдна, что даже его, опытнейшего мастера в сексуальных общениях с женщинами, поразило ее потрясающее воображение, умение зажигать мужчину и испепелять его. Это был поистине высший пилотаж!

Их любовная схватка с небольшими перерывами продолжалась до самого рассвета: утомившись, они отдыхали, переводя дух, и Тухачевский уже готов был вздремнуть, но Зинаида Аркадьевна вновь требовательно привлекала его к себе, то взбираясь на него и перенимая инициативу, то распластавшись под его мощным грузноватым телом. Казалось, она никак не могла насытиться, то и дело выкрикивала бессвязные и порой бесстыдные слова, то обдавала его потоками ласковых слов, то шептала стихи, пронзительные и лиричные… Для Тухачевского это был верх блаженства, и он подумал о том, что, пожалуй, в мире больше нет женщины, которая была бы способна на подобное любовное безумство, и что отныне супружеская постель может показаться ему слишком пресной и безрадостной.

Зинаида Аркадьевна угомонилась лишь тогда, когда сквозь плотно задернутую тяжелую бархатную штору проник слабый свет. Тухачевский испытывал чувство удовлетворения и гордости. Еще бы! Он сумел-таки усмирить эту дикую, своенравную и буйную кобылицу!

– А вы, Зиночка, кажется, утверждали, что есть на свете крепости, которые не сдаются? – Он не скрывал своей иронии.

– И как чудесно, что я ошиблась! – радостно ответила она – И готова прославлять такие чудесные ошибки! Теперь я убедилась, что ваш талант многогранен, вам как мужчине цены нет!

– Во всем виноваты вы, Зиночка, – поскромничал он. – Вы не женщина, а Везувий!

– Как я мечтала о таком муже, как вы! Такому я бы никогда не изменила. – И она снова прильнула к его горячему телу.

– А я мечтал о такой жене, – в тон ей сказал он.

– Это невозможно, – непривычно резко ответила она.

– Но почему?

– Во-первых, вы женаты…

– А кто сказал, что с женами нельзя развестись?

– А во-вторых, ваша карьера. – Она проигнорировала эти его слова. – Вы думаете, вас с радостью объявят жизнелюбом и призовут весь высший комсостав брать с вас пример? Не вернее ли предположить, что вас тут же зачислят в морально разложившиеся и вышвырнут с вашего высокого поста? И тогда – прощай маршальская звезда. А мне так хочется хоть разок взглянуть на нее!

– Есть женщины, ради которых можно пожертвовать всем, – порывисто произнес он.

– Глупости. Всех мужчин, с которыми я сходилась, ждала трагическая судьба. Одни погибали от рук убийц, другие сами лезли головой в петлю. Во мне есть что-то роковое. Я приношу несчастья.

– Не фантазируйте. – Тухачевский принялся целовать ее в искусанные губы. – Со мной ничего страшного не произойдет!

– Нет, я не фантазирую, – серьезно сказала она. – Если мы сойдемся, вы сгорите в моем пламени. И будете презирать меня. А я хочу всегда оставаться любимой. Кто мешает нам любить друг друга, встречаться, вот как сейчас? По мне, самая сладкая – это ворованная любовь.

Тухачевский посмотрел на нее с изумлением: неужели искренни ее непутевые, противоречащие человеческим ценностям слова?

– У вас есть пластинки с записями Бетховена? – неожиданно спросила Зинаида Аркадьевна таким тоном, точно боялась получить отрицательный ответ.

– Конечно есть. Но для вас я могу сыграть на скрипке.

– На скрипке – не сейчас. У вас же наверняка будут дрожать пальцы. Не обижайтесь, я очень хочу послушать вашу игру. Но потом, позже. А знаете, почему не хочу сейчас? – лукаво спросила она.

– Нет.

– Какой вы недогадливый. – Она обдала его плотоядным смешком. – У вас же будут заняты руки. А я хочу слушать Бетховена, звучащего с патефона, чтобы обнимать вас.

– Как?! – воскликнул он обескураженно. – Вы хотите еще?

– Считайте, что это была лишь осада крепости. – Она уже прильнула к нему. – А теперь вам предстоит ворваться в нее и взять штурмом. Но сперва поставьте пластинку. И пожалуйста, – Девятую симфонию.

Тухачевский, уже подуставший от любовных утех, содрогнулся: это же кощунственно, что она возжелала! Под эту нечеловеческую музыку она предлагает заниматься любовью, самым греховным ее проявлением!

– Ну что же вы? – капризно сузила она свои кошачьи зеленые глаза. – Скорее музыку, и в бой, наследник Суворова!

Тухачевский понял, что не может противиться ее желанию, и послушно завел патефон. Музыка, которая подобно морскому прибою выплеснулась в тихое пространство дачи, обожгла его душу, и он готов был сейчас стать на колени и внимать этим демоническим звукам, как внимают молитве в храме, когда ждут очищения от скверны. И с ужасом услышал, как в это божественное звучание оркестра врываются призывные, настойчивые выкрики Зинаиды Аркадьевны:

– Идите же ко мне! Идите!

И он, проклиная себя за безволие и поразительную уступчивость, нетвердыми шагами подошел к кровати, с которой она уже протягивала к нему свои трепетные руки.

Они снова слились в едином порыве, стоны Зинаиды Аркадьевны поразительно гармонично вливались в неистовые аккорды музыки, а Тухачевский думал, холодея от ужаса: «Я – преступник! Нет мне прощения! Бетховен и эти дикие стоны!»

Ему вдруг захотелось ударить Зинаиду Аркадьевну или же вышвырнуть в окно патефон, но он не мог избавиться от ее ненасытных ласк.

Наконец они очнулись.

– Все, крепость взята, полководец увенчан лавровым венком, – голосом, в котором звучала благодарность, сказала Зинаида Аркадьевна. Казалось, она была совершенно не утомлена, напротив, бодрость так и кипела в ней. – Лежите, пока я вас не позову. Я приведу себя в порядок и сочиню легкий завтрак, надо восстановить силы. А сколько страсти в этой сказочно волшебной Девятой!

Вскоре она позвала Тухачевского к столу. В фарфоровых чашечках аппетитно дымился кофе, на блюде громоздились гренки с поджаристой румяной корочкой. Симфония все еще продолжала звучать, призывая к единению и радости. Тухачевский возрадовался тому, что может сейчас слушать свою любимую музыку душой, свободной от разнузданности человеческой плоти.

– Какое море чувств! – воскликнул он. – Скрытое пламя вулканов, даже когда они не извергают огонь.

– Вы похитили мысль Делакруа, – тут же отреагировала Зинаида Аркадьевна.

Тухачевский вздрогнул от удивления: как, эта женщина, которая, казалось, была способна лишь на сумасбродство в постели, столь начитанна?

– Меня пленяет ваша осведомленность, – несколько смущенно заметил он.

– Вы хотите сказать, что я в вашем восприятии поднялась в цене? – лукаво спросила она. – Общаясь со мной, вы еще не раз будете счастливо удивлены, обещаю вам. Что же касается Делакруа, то я с восторгом перечитываю его. – Она помолчала, задумавшись. – Как вы преобразились, слушая Бетховена! Наверное, таким вы были в восемнадцать лет – юным и восторженным. А я к этому великому глухому отношусь без преклонения. Его музыка способна истязать душу, порой я не переношу ее. Иногда мне кажется, что в его музыке заключены вместе и голуби и крокодилы.

Сейчас перед Тухачевским сидела совершенно другая, будто вовсе незнакомая ему женщина – совершенно не та, которую он видел и знал в постели. Она поражала своей светлой наивностью, была мечтательна, красива скромной и таинственной женской красотой, на которую хотелось молиться. Кроме того, она была умна, и чудилось, что в ее лексиконе ни за что на свете не возникнут те страшные, грубые и бесстыжие слова, которые она с бешеной энергией и страстью выкрикивала только что на ложе любви.

А в Девятой симфонии, не переставая звучавшей с пластинки, уже прорвался, исторгая ответный стон из души, человеческий голос:

 
Братья, в путь идите свой,
Как герой на поле брани.
 

– Шиллер! – тут же воскликнула Зинаида Аркадьевна, явно стараясь опередить своего собеседника.

– Тише, послушаем, – умоляюще попросил Тухачевский. – Сейчас финал.

И тут зазвучал страстный призыв:

 
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
 

Они помолчали, застыв в немом изумлении, все еще не в силах освободиться от чарующей и всесильной музыки.

– В сущности, мы с вами следовали этому призыву, и наша совесть чиста, – первой заговорила Зинаида Аркадьевна. – А то вы уже небось страдаете, что изменили своей Нине Евгеньевне.

Тухачевскому было крайне неприятно это напоминание, воспринятое им как откровенно циничное. Впрочем, Зинаида Аркадьевна попала точно в цель: сейчас он и впрямь с раскаянием думал о прошедшей ночи.

– Мы с вами слились в радости одной! – все более настойчиво развивала свою мысль Зинаида Аркадьевна, и этим еще более восстановила Тухачевского против себя: как она может святые слова истолковывать так вульгарно и примитивно!

– Главное в другом, – осторожно, но твердо поправил он ее. – На пороге смерти Бетховен прославляет жизнь.

– Да, конечно, – против своего обыкновения легко согласилась она. Привыкшая возражать, она подивилась даже самой себе. – Бетховен призывает вступить в храм, где все люди станут братьями. Но любовь – разве она достойна храма? – Зинаида Аркадьевна вдруг резко переменила тему. – Я откроюсь вам. Я – провидица. И чувствую, что все происшедшее этой ночью, хотя и доставило вам как мужчине несомненное удовлетворение, представляется вам, как это ни странно, великим грехом. А для меня это – высшее проявление любви, ее апофеоз. Вот в чем разница между нами, дорогой мой командарм. Не отпирайтесь, не надо. – Она предупредительно вытянула тонкую изящную ладонь в сторону Тухачевского, как бы запрещая ему говорить. – Ваши оправдания ничего не изменят. Все равно вы будете отныне искать встреч со мной. Каяться, казнить себя и все равно звать меня к себе. И я обещаю вам не отрекаться от вас, пока вы не проклянете меня.

– За что? – удивленно спросил он. – Я вам бесконечно благодарен…

– Не надо, не надо, – оборвала она его. – Хватит о любви, тем более что я знаю наперед все, что вы сейчас скажете. Я хочу быть вам не просто любовницей, но истинным другом. Во всех ваших многотрудных делах. Поверьте, и здесь я не предстану перед вами в роли профана или дилетанта. Я достаточно хорошо знаю высшие военные круги, нашу армейскую элиту. И клянусь вам, в любой момент смогу предостеречь вас от неверных действий и о грозящей вам опасности.

– Не думаю, что мне может грозить какая-либо опасность, – не совсем уверенно произнес Тухачевский.

– Вы или наивны, или плохо информированы, – порывисто возразила Зинаида Аркадьевна.

– Давайте лучше о музыке и о любви, – попросил Тухачевский. – Поверьте, служебные темы возвращают меня от общения с вами в мой служебный кабинет. А как не хочется этого!

Зинаида Аркадьевна понимающе улыбнулась. Она удивительно тонко угадывала и даже предугадывала настроение Тухачевского и не противилась его желаниям и просьбам, напротив, сама шла им навстречу.

– Как я вас понимаю! – тут же воскликнула она. – К чертям все эти интриги военной элиты! Все равно ваши военные заслуги никому и никогда не удастся затмить.

– Благодарю вас за признание моих военных заслуг. Такая оценка из уст женщины имеет особую значимость. Это выше, чем оценка правителя. Тем более, что многие попытались бы опровергнуть ваше мнение.

– На вашем месте я бы ответила всем этим скептикам и недругам словами Наполеона, который говорил австрийцам, что Франция в Европе подобна солнцу на небосводе: она не нуждается в признании.

– Что вы, милейшая Зинаида Аркадьевна! – улыбнулся он. – Да произнеси я такие слова, завистники тут же объявят меня Бонапартом и постараются стереть в порошок!

– Вы не из тех, с кем можно так обойтись, – возразила она. – Вы же не герой-одиночка? Надеюсь, у вас в армии есть крепкая опора?

– Мы опять переходим на служебные темы, – остановил он ее.

– Господи, как вы правы! – смутилась Зинаида Аркадьевна. – Разрешаю вам придумать для меня любое наказание. – Улыбка ее была обворожительна. – И чтобы немедленно исправиться, я расскажу вам о том, что вызовет у вас неописуемую зависть.

– Я весь внимание! Хотя к завистникам себя не отношу.

– Так слушайте же. Не столь давно, в марте двадцать седьмого года мне посчастливилось побывать вместе с отцом в Вене.

– В Вене? – оживился Тухачевский. – И по какому же поводу?

– Стыдитесь, будущий маршал. – Она легонько потрепала его пышные волосы, как матери треплют кудри непонятливого или непослушного ребенка. – В марте двадцать седьмого вся Австрия, да и фактически весь мир, отмечали сотую годовщину со дня смерти столь любимого вами Людвига ван Бетховена.

Тухачевский едва не вскочил с кресла.

– Бог ты мой, у меня и впрямь отшибло память! Я достоин вашего презрения!

– Не убивайтесь. У вас же в мыслях не Бетховен, а оборона страны.

– Это меня ничуть не оправдывает!

– Представьте, – продолжала Зинаида Аркадьевна, – мне довелось проникнуть в здание министерства иностранных дел на Болльплац, в тот самый знаменитый зал, где когда-то проходил Венский конгресс[34]34
  Венский конгресс – конгресс европейских государств (за исключением Турции). Проходил в сентябре 1814 г. – июне 1815 г. Завершил войны коалиции европейских держав с Наполеоном I.


[Закрыть]. Представляете, какие тени прошлого витали в том зале?

– Еще бы! – живо откликнулся Тухачевский. – Александр Первый и Талейран, Меттерних и барон Вильгельм фон Гумбольдт!

– Беседуя с вами, я все более убеждаюсь, что вы сильны не только в военном деле. Боюсь, что Клим Ворошилов вряд ли бы ответил на мой вопрос, как ответили вы.

– Вы специально назвали это имя, чтобы позлить меня и испортить мое настроение? – стараясь придать своим словам видимость шутки, спросил Тухачевский.

– Вы это серьезно? – обеспокоенно спросила Зинаида Аркадьевна. – Кажется, я неисправимая мастерица доставлять людям неприятности. Я просто хотела сопоставить вашего шефа с вами и сделать вывод в вашу пользу.

– Вы мне льстите. Лесть такой потрясающе прекрасной женщины, как вы, чертовски приятна, но вообще-то я не переношу восхвалений. Они редко бывают искренними.