Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

27

Николай Иванович Ежов был на вершине счастья: вот когда зазвучат фанфары в его честь, вот когда золотыми буквами будет вписано его имя в летопись Советской державы, вот когда он навеки заслужит благодарную память потомков!

Да, было чему радоваться, было отчего ликовать: перед ним на столе лежало досье на Тухачевского, врученное прошедшей ночью специальным гонцом, прибывшим из Праги. Теперь маршал в капкане, теперь ему не вырваться! Еще бы! Если на донесения своей, отечественной агентуры можно еще посмотреть искоса, испытывая вполне допустимое недоверие, ибо такого рода донесения могли бы быть продиктованы и завистью, и злобой, и ненавистью к объекту разработки, к тому же «в своем отечестве пророка нет», то документам, полученным из-за рубежа, можно довериться вполне, и Сталин, несомненно, доверится им!

Вот она, прежде никем не достигнутая вершина, вот он, неприступный ранее пик славы! В самом деле, прошлые процессы над всеми этими каменевыми, бухариными, рыковыми, пятаковыми, радеками и прочая, и прочая, и прочая – лишь цветочки. Несомненно, новый, небывалый еще процесс – над Тухачевским и его единомышленниками – затмит все. Чего стоили все эти слюнтяи в пиджаках, что они могли сделать решительного? Полаять всласть на Политбюро, на вождя?

Полаяли, ну и что? Политбюро так сцементировано Сталиным, настолько подвластно ему, что его голыми руками и неустанным лаем и краснобайством не возьмешь. И процессы над оппозиционерами не есть следствие боязни их силы и их возможностей ниспровергнуть существующую власть, а политическая мера, имеющая строгую направленность, долженствующую доказать не только своему народу, но и всему миру, что тезис о «врагах народа» – не досужая выдумка кремлевских руководителей, а истинная реальность.

Что же касается Тухачевского и его «подельников», то тут дело куда более серьезное и заковыристое! Тут военная сила, военная мощь, тут пиджаки против нее – пигмеи, тут молниеносный десант на Кремль – и готово, и крышка всем тем, кто укрылся за кремлевской стеной, пребывая в твердой уверенности, точнее, незыблемой уверенности, что стена эта абсолютно неприступна.

И вот оно – желанное досье! Маленькая папочка, в которой и страничек-то совсем немного, но каждая страничка дорогого стоит! Дороже любого бриллианта, дороже картины какого-нибудь Рубенса или там Леонардо да Винчи. И уплачено за эту папочку – ого-го сколько: пятьсот тысяч рейхсмарок! И пусть не за подлинные документы, а всего лишь за копии – пусть! Копия – тоже документ, все заверено, все оформлено, пронумеровано, как полагается, честь по чести…

Поразмыслив об этом, Ежов усмехнулся: его представитель вручил штандартенфюреру Беренсу деньги, состоявшие сплошь из крупных купюр, и номера каждой купюры были заранее переписаны в соответствующем отделе НКВД. Каково? Будьте уверены, НКВД ушами не хлопает! Как неустанно учит нас товарищ Сталин? Всем известно, что товарищ Сталин учит: «Чтоб не ошибиться в политике, надо смотреть не назад, а вперед». Вот НКВД и претворяет в жизнь указания, мудрые указания своего вождя.

…Ежов вспомнил о своем предыдущем докладе вождю. Когда Николай Иванович вошел в кабинет Хозяина, тот с прилежностью гимназиста изучал какой-то труд, лежавший перед ним на столе. Он долго не отрывался от него, не обращая никакого внимания на вошедшего наркома, и неожиданно заговорил, обращаясь не к Ежову, а куда-то в пространство, простиравшееся перед ним:

– Наполеон в бытность его генералом и Наполеон в бытность его императором – это не одно и то же, это диаметрально противоположные фигуры. Наполеон-генерал был могильщиком революции, Наполеон-император был великим правителем, создавшим могучее государство.

Ежов сразу же смекнул, что между его визитом и теми словами, которые сейчас произнес Сталин, есть незримая, но прочная связь: ожидая доклада наркома внутренних дел, вождь не мог не думать о Тухачевском, которого уже давно привык сравнивать с Бонапартом. И Николай Иванович поспешил тут же «вписаться» в раздумья вождя:

– Товарищ Сталин, я располагаю неопровержимыми фактами, что в нашем высшем комсоставе немало лиц, зараженных бонапартизмом.

Сталин посмотрел на него долгим вопросительным взглядом.

– Товарищ Сталин, среди других материалов, подтверждающих мой вывод, я принес вам польский журнал, в котором Буденный назван «красным Мюратом».

Сталин отреагировал на эти слова не сразу. Он встал, медленно прошелся по кабинету, словно напрочь забыв о Ежове, а затем, подойдя поближе, глухо проговорил:

– Ну, что касается Буденного, то до Мюрата ему еще далеко, тем более что у нас нет Наполеона, которому Мюрат, как известно, верно служил, даже породнился с ним, а затем так же успешно предал его.

– Есть у нас потенциальный Наполеон, есть, товарищ Сталин, – торопливо, возбужденно и даже как бы радостно выпалил Ежов. – И вокруг него – целая группа заговорщиков!

И Ежов, едва не захлебываясь, на сверхвысоких тонах изложил свою, выстраданную им версию. В ином случае вождь закрыл бы уши и велел прекратить истерику, сейчас же он весь превратился в слух.

Ежов поведал, что, оказывается, Путна и Примаков вместе учились на академических курсах комсостава РККА и вместе закончили их в 1932 году; что Тухачевский был дружен с Путной еще в детстве; что они вместе служили в Семеновском полку, вместе воевали на гражданской войне, вместе подавляли Кронштадтский мятеж; что Тухачевский и Фельдман вместе были под арестом во время мятежа Муравьева; что троцкист Смирнов был членом Реввоенсовета Пятой армии, которой командовал Тухачевский, что в тот период, когда Тухачевский командовал Ленинградским военным округом, начальником штаба у него был все тот же Фельдман; что троица Тухачевский – Якир – Уборевич все время держится вместе… Ежов буквально млел от этого чудесного и ласкающего слух словечка «вместе», именно оно, это словечко, приобретало в его воспаленном нетерпеливом воображении очертания петли, повисшей над перекладиной эшафота и готовой в любой момент сыграть роль удавки для своей жертвы. «Жаль, что мы не вешаем, а стреляем, – с сожалением отметил Николай Иванович, – как было бы волнительно своими глазами посмотреть на этого красавчика, болтающегося в петле…» И здесь он почему-то подумал о том, что не всякая веревка выдержит этого крепко сбитого маршала, не всякая…

– Да, тут уже просматривается некая стройная система взаимоотношений, – выслушав Ежова, произнес многозначительно Сталин. – Это уже не случайность, а закономерность.

…Это был предыдущий доклад, а что скажет вождь теперь, когда он, Николай Иванович Ежов, положит перед ним вот эту, заветную папочку?!

28

Расписавшись в том, что ознакомился с приказом, Тухачевский мучительно раздумывал над тем, что на самом деле означает это внезапное понижение в должности. То, что повышались в должности именно те военачальники, которые обвинили его, Тухачевского, в провале наступления на Варшаву, – а именно Егоров, автор книги «Львов – Варшава», и Шапошников, автор книги «На Висле», – было абсолютно понятно. Понятно даже слепому и глухонемому: свои новые посты Егоров и Шапошников «заработали» в поте лица, стараясь угодить Сталину и выслужиться перед ним.

Прежде чем принять Тухачевского, Сталин заставил его ждать в приемной битых два часа. Помощник вождя Поскребышев, озабоченный и торжественный, будто на нем замыкалась ответственность не только за то, что происходит здесь, в приемной вождя, но и во всем огромном государстве, уже не раз входил в кабинет Сталина и выходил из него, но приглашения Тухачевскому не последовало. Поскребышев, выходя от Сталина, устремлял свой сосредоточенный, полный таинственности взгляд куда-то мимо маршала, и Тухачевский сник еще более. Это была плохая примета: когда слуги повелителя открыто и откровенно выказывают пренебрежение к той или иной личности – считай, что песенка этой личности спета.

Наконец, помощник, опять-таки глядя мимо маршала, небрежным жестом короткой руки указал на дверь:

– Товарищ Сталин ждет.

Тухачевский встал, чувствуя, как его ноги, всегда по-спортивному сильные и упругие, становятся ватными и непослушными. И все-таки, непомерным усилием преодолев слабость, переступил порог кабинета.

Войдя в святая святых вождя, он был несказанно удивлен тем, что там никого, ровным счетом никого не было. Пустовало кресло за письменным столом, пустовал стул за длинным столом, на который обычно любил присаживаться Сталин во время своих бесед с посетителями. Тухачевский в растерянности уже было подумал, что Поскребышев разыграл с ним грубую, унизительную шутку, и в этот самый момент вдруг увидел явившегося словно из ничего Сталина. Вождь возник, приобретя в глазах Тухачевского очертания какого-то таинственного, грозного существа, готового карать и предавать анафеме всякого, кто окажется перед его глазами.

На самом же деле Сталин являл собой умиротворенного и даже доброго отца семейства, который призвал своего сына, чтобы по-отцовски высказать ему доброжелательные назидания.

Впрочем, даже излучая доброту, вождь, как и Поскребышев, смотрел мимо маршала и как-то отстраненно бросил дежурное:

– Садитесь.

И, лишь удостоверившись, что Тухачевский сел, примостился за длинным столом и молча завозился с трубкой. Казалось, эта возня с трубкой и была сейчас его самым главным занятием, а Тухачевского он пригласил лишь понаблюдать за этим священнодействием.

Наконец, все еще не поднимая головы, Сталин произнес, будто разговаривая с самим собой:

– Имеется ряд документов, и это известно всей партии, что товарища Сталина Центральный Комитет перебрасывал с фронта на фронт в продолжение трех лет – на юг и восток, на север и запад, – когда на фронтах создавалась чрезвычайная обстановка, грозившая нам поражением.

Совершенно озадаченный этой тирадой, Тухачевский молчал, не зная, как ему реагировать на слова вождя.

– А товарищ Тухачевский, видимо, полагает, что освобождение его от должности заместителя наркома обороны и переброска, по воле партии, на восток представляет собой резкое понижение в должности. – В словах Сталина не слышалось вопроса, скорее, то, что он говорил, произносилось в утвердительном тоне – не как вопрос его, Сталина, а как уже готовый ответ Тухачевского. – Товарищ Тухачевский, вероятно, расценивает это перемещение не как оказанное ему партией доверие, а как личную трагедию.

Тухачевский мучительно искал ту формулу ответа, выслушав которую вождь не взорвался бы, а воспринял ее как вполне отвечающую сложившимся реалиям.

– Товарищ Сталин, – негромко, стараясь унять дрожь в голосе, наконец произнес Тухачевский, – если бы сейчас была война, я воспринял бы свое перемещение как доверие партии. Но мы живем в условиях мира, и, насколько мне известно, Приволжский военный округ не театр военных действий, а сугубо тыловой и, следовательно, второстепенный, если не третьестепенный. Когда меня в свое время переместили с должности начальника штаба РККА на Ленинградский военный округ – мне это было понятно, я даже испытывал чувство гордости, ибо Ленинградский округ – это форпост обороны на северо-западе страны.

Сталин, терпеливо выслушав маршала, заговорил отеческим тоном:

– Вот в этом вашем ответе и кроется непростительная ошибка, которая более подходила бы поручику, по-нашему лейтенанту, а не маршалу. Маршал Советского Союза – это не просто сугубо военный деятель, это в значительной степени политический деятель. Я ожидал от вас ответа, который соответствовал бы вам как политическому деятелю. – Сталин выдержал длительную паузу. – В самом деле, как можно, будучи не только военным, но и политическим деятелем, объявлять Приволжский военный округ второстепенным и даже третьестепенным? Вы говорите, что мы живем в условиях мира. Но означает ли это, что завтра мы не будем ввергнуты в войну, которую нам навяжут империалисты? Вы же сами, товарищ Тухачевский, неоднократно отмечали в своих выступлениях с разного рода трибун, в том числе и с самых высоких, что Советскому Союзу грозит опасность военного нашествия со стороны империалистических государств, и прежде всего – со стороны фашистской Германии. Так можем ли мы в условиях реальной военной опасности позволить себе роскошь объявлять такие военные округа, как Приволжский, второстепенными и даже третьестепенными? Не вернее было бы предположить, что на определенном этапе, а этот этап уже не за горами, роль такого военного округа, как Приволжский, неизмеримо возрастает и что возрастание его роли вытекает из сложившегося международного положения Советского государства? Пора понять, что деление военных округов по степеням их значимости – это соображения недальновидных людей, живущих лишь сегодняшним днем и не желающих заглянуть в завтрашний день.

Слова Сталина проносились как бы мимо слуха маршала, он подавленно молчал. То, что говорил сейчас Сталин, было схоже с лекцией профессора, обращенной к студентам, еще не познавшим на себе истинных ценностей жизненного опыта. И по тому, как монотонно вождь излагал постулаты своей лекции, Тухачевскому стало понятно, что Сталин думает сейчас совсем другое, а именно – что и в самом деле Приволжский военный округ по своей стратегической значимости невозможно поставить на одну доску, скажем, с Киевским или Белорусским, и даже непосвященный в военные дела человек скажет, что назначение на Приволжский военный округ маршала – это не просто понижение, но понижение крайне унизительное и трудно объяснимое.

– Назначая вас, товарищ Тухачевский, на ответственный пост командующего Приволжским военным округом, мы вправе считать, что в своей работе вы не будете стремиться перекладывать свои ошибки на плечи других, как это иногда было свойственно вам в прошлом. – Сталин сказал это так, как говорят нашалившему ученику. Маршалу даже почудилось, что он хитровато погрозил ему пальцем.

Тухачевскому вдруг вспомнилось, как адъютант Ворошилова Хмельницкий как-то во время застолья, видимо побуждаемый винными парами, доверительно сообщил ему, что был одним из авторов статьи наркома обороны «Сталин и Красная Армия», опубликованной в «Правде» к пятидесятилетию вождя. В первоначальном варианте статьи было написано, что в период гражданской войны «имелись успехи и недочеты, у И. В. Сталина ошибок было меньше, чем у других». Хмельницкий, взяв с Тухачевского слово не рассказывать никому и сохранять в строжайшей тайне, добавил, что эта фраза была зачеркнута красным карандашом и рукою Сталина было начертано: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац. Ст.».

– Семь лет назад, – продолжал Сталин, – вышел в свет третий том «Гражданской войны», в редколлегии этого издания были, как известно, и вы. Надеюсь, товарищ Тухачевский не забыл, что эта редколлегия, несмотря на возражения Ворошилова и Егорова, отстояла свои оценки советско-польской войны и с настойчивостью, достойной лучшего применения, выпятила так называемые ошибки командования Юго-Западного фронта, а следовательно, ошибки товарища Егорова и товарища Сталина. При этом товарищ Тухачевский и его сподвижники по редакционной коллегии напрочь «позабыли» о собственных ошибках стратегического порядка.

– Товарищ Сталин, в работах о советско-польской войне я не замалчивал и своих собственных ошибок.

– А не пора ли нам, товарищ Тухачевский, прекратить набившие оскомину дискуссии? Послушать так называемых военных теоретиков, так создается впечатление, что эта проблема – важнейшая из важнейших в советском военном искусстве. Пора прийти к выводу о том, что в советском военном искусстве есть проблемы куда более злободневные, пора главным образом думать о характере будущих войн, о факторах, которые решают победоносный исход войны, которую нам, несомненно, придется вести с агрессорами. А то получается как у поэта: «Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, в которых сражались они».

Странно, но Тухачевскому, вместо того чтобы согласиться со Сталиным или же возразить ему, почему-то захотелось поправить не совсем точную поэтическую цитату, но из чувства такта он промолчал.

– Думаю, товарищ Тухачевский, что ваше перемещение на восток будет полезно и в личном плане, – продолжал Сталин. – В течение ряда лет, наблюдая за вашими взаимоотношениями с товарищем Ворошиловым, мы в Политбюро не могли не замечать, что эти отношения, за редким исключением, носили, мягко говоря, нелояльный характер. В такой атмосфере неловко чувствовал себя товарищ Тухачевский, так как он считал себя крупным военным деятелем, причисляя себя к военной элите, в то время как товарищ Ворошилов по интеллектуальному уровню, несомненно, был ниже уровня товарища Тухачевского. Неуютно чувствовал себя в этой атмосфере и товарищ Ворошилов, ибо любой начальник предпочтет в роли своего заместителя не такого строптивого и едва ли не враждебно настроенного к своему начальнику заместителя, каким он считал товарища Тухачевского, а более покладистого, исполнительного и сговорчивого человека. И мы, в Политбюро, посоветовавшись, приняли, по нашему мнению, наиболее целесообразное решение – развести вас и товарища Ворошилова. Там, в Куйбышеве, в бывшей Самаре, которая, мы надеемся, и теперь дорога сердцу товарища Тухачевского, ибо именно там он одерживал свои блистательные победы, именно там товарищу Тухачевскому будет жить и работать более уютно, тем более что его постоянный внешний раздражитель – товарищ Ворошилов – будет находиться от него на довольно значительном расстоянии.

В этот раз Сталин был на удивление разговорчивым. Слушая его, Тухачевский подумал о том, что, хотя доводы вождя выглядят вроде бы очень убедительно, в них незримо просматривается как бы двойной стандарт: с одной меркой Сталин подходит к нему, Тухачевскому, и совсем с другой – к Ворошилову. В самом деле, если было решено «развести» их, то почему с понижением назначен Тухачевский, а не Ворошилов? Скорее всего, потому, что товарищ Ворошилов, в отличие от строптивого товарища Тухачевского, более покладистый, исполнительный и сговорчивый.

Казалось бы, вопреки здравой логике, чем больше Сталин доказывал Тухачевскому необходимость его перемещения на Приволжский военный округ, чем больше приводил аргументов все более убедительных и неотразимых, тем меньше верил Тухачевский в искренность его слов и в то, что эти аргументы, и есть истинная причина его перемещения. Обладая поразительной интуицией, Тухачевский догадывался, что истинные причины совсем в другом и что теперь уже город Куйбышев, запомнившийся на всю жизнь как город Самара, станет последним городом, в котором он будет занимать все еще высокий военный пост, и что в Москву он уже никогда не вернется, а если и вернется, то уже совсем, в другом качестве…

– Не мучайте себя сомнениями, товарищ Тухачевский, – будто отгадав мысли маршала, как-то особенно проникновенно сказал Сталин. – Помните, что партия высоко ценит ваш личный вклад в дело победы на фронтах гражданской войны, как и в дело нашего военного строительства. Армия знает вас и как человека, много сделавшего для ее перевооружения новейшими техническими средствами. Поезжайте и работайте спокойно, уверенно, постарайтесь и на новом участке работы одержать такие же значительные победы, какие вы одерживали в прошлом.

У Тухачевского слегка отлегло от сердца: а что, если и впрямь нет оснований для тревоги, не может же вождь кривить душой настолько, что ложь в его устах выглядит как чистейшая правда?

Сталин чиркнул спичкой, старательно зажег табак в трубке, с наслаждением затянулся ароматным дымком.

Они стояли сейчас друг против друга, и Тухачевскому почудилось: то, что их разъединяло, отошло куда-то вдаль, а то, что их сближало, – упрочилось, придвинулось вплотную. Это взбодрило маршала, и он смотрел сейчас в лицо Сталина просветленным и преданным взглядом. В отличие от первых минут встречи, сейчас и Сталин смотрел Тухачевскому прямо в лицо.

– Вот вы часто говорите, товарищ Тухачевский, что наш главный враг – фашистская Германия.

Тухачевский, минуту назад предполагавший, что беседа окончена, снова насторожился.

– Между тем широко известно, что у товарища Тухачевского с германским рейхсвером всегда были самые тесные, более того, дружеские связи. Вплоть до того, что вы считали возможным пить с некоторыми немецкими генералами на брудершафт.

– Товарищ Сталин, вы знаете, что я контактировал с немецким генералитетом исключительно в служебных целях. У меня нет друзей среди немецких генералов. В свое время они были для меня просто партнерами. Я ездил в Германию лишь ради решения проблем, связанных с закупкой немецких танков и самолетов. И эти поездки прекратились с приходом к власти Гитлера. Ну а то, что я с кем-то из немецких генералов пил на брудершафт, – самая настоящая и злонамеренная ложь. И эту ложь донесли до вас, товарищ Сталин, чтобы скомпрометировать меня.

– Не надо оправдываться, товарищ Тухачевский, – мягко остановил его Сталин. – Я ведь не председатель Военной коллегии Верховного суда, а всего лишь Генеральный секретарь нашей большевистской партии. – Он помолчал и выпустил струйку дыма. – Кстати, о Гитлере. Тут мне недавно товарищ Ежов докладывал, что в германской армии якобы усиливается недовольство Гитлером. Какая чепуха! Чем может быть довольна армия? Хорошим снабжением? Его обеспечивает Гитлер. Хорошим оружием и снаряжением? Их поставляет Гитлер. Престижем и почетом? Их дал ей Гитлер. Ощущением власти и радостью победы? Оно исходит также от Гитлера. Вся эта болтовня насчет недовольства в армии – чепуха. Что касается капиталистов, то для чего им кайзер? Они хотели, чтобы рабочие вернулись на фабрики? Но это сделал для них Гитлер. Хотели избавиться от коммунистов? Гитлер засадил оных в тюрьмы и лагеря. Они по горло сыты профсоюзами и забастовками? Гитлер поставил рабочее движение под контроль государства и запретил забастовки. Чем капиталистам тут быть недовольными?

Тухачевский слушал молча. К чему бы все это высказывал ему вождь? Захотелось выговориться? Или же и эти рассуждения имеют свой потайной смысл?

– Германия сильна, – между тем продолжал в том же духе Сталин. – Она теперь сильнее всех в мире. Такой сделал ее Гитлер. Кто может в этом сомневаться? Кто, находясь в здравом уме, может не считаться с этим? Мы должны прийти к соглашению с такой сверхдержавой, какой является Германия.

Наконец вождь остановился и вдруг, не спуская глаз с настороженного Тухачевского, спросил в упор:

– Кстати, тут товарищ Ежов докладывал мне о какой-то немецкой разведчице, датчанке по происхождению. Она живет и работает в Берлине. Вам не доводилось слышать об этой опытной разведчице?

– Понятия не имею, товарищ Сталин.

– Но вы даже не спросили, как ее зовут, а уже отрицаете. Зовут ее Жозефина Ганзи. Товарищ Ежов утверждает, что эта опытная разведчица, женщина исключительной красоты, уже успела завербовать в свои шпионские сети некоторых наших ответственных товарищей.

– Впервые в жизни слышу это имя, товарищ Сталин. – Голос Тухачевского тем не менее дрогнул.

– Ну и хорошо, что слышите впервые в жизни, – одобрительно отметил Сталин, все еще пронзительно глядя в глаза Тухачевскому. – С такими опытными разведчицами, да еще красавицами, лучше не встречаться. Я спросил вас об этой женщине лишь с одной-единственной целью: если вам, паче чаяния, доводилось встречаться с этой Жозефиной Ганзи или же что-либо слышать о ней, то вы могли бы оказать товарищу Ежову неоценимую помощь.

– Если бы знал, товарищ Сталин, то, вне всякого сомнения, помог бы товарищу Ежову.

– Только об этой части разговора я прошу не делиться ни с кем, даже с самыми верными друзьями, даже со своей женой Ниной Евгеньевной, – строго предупредил Сталин. – Это совершенно секретные данные.

– Можете не сомневаться, товарищ Сталин! – с волнением воскликнул Тухачевский. – Я отдаю себе отчет, что представляет собой государственная тайна.

Сталин на минуту задумался.

– Вот еще что мне хотелось бы вам сегодня напомнить. Вы, товарищ Тухачевский, какое-то время назад, провожая немецкую военную делегацию, заявили главе этой делегации генералу Адаму: «Имейте в виду, дорогой, вы и мы можем диктовать свои условия миру, если будем вместе».

Тухачевский остолбенел: действительно, еще года четыре назад что-то вроде этого было сказано после хорошего застолья при проводах делегации на вокзале. Кому неведомо, что хорошие застолья всегда вызывают повышенные эмоции и не располагают к предельной точности формулировок? Это во-первых. И во-вторых, сказано было как бы с глазу на глаз, при отсутствии свидетелей, сказано к тому же негромко, и вот на тебе – оказалось услышанным в самом Кремле!

– Что-то я не припоминаю… – начал было говорить Тухачевский, но Сталин поспешил опередить его оправдания:

– Вы произнесли эту, мягко говоря, неосторожную фразу в мае 1933 года, прекрасно зная, что в январе того же, 1933 года к власти в Германии пришел Гитлер. И получается довольно странная картина: генералу Адаму, представителю Гитлера, вы говорите о дружбе и даже о совместном военном сотрудничестве, а вскоре с высокой трибуны заявляете, что Германия – потенциальный агрессор и что именно от Гитлера исходит опасность новой войны. Когда же был прав товарищ Тухачевский, а когда он лукавил и кривил душой – тогда, в мае 1933 года, на перроне Белорусского вокзала, перед отходом поезда Москва – Берлин, или же позже – когда товарищ Тухачевский взошел на трибуну высокого армейского совещания, чтобы произнести свои пламенные слова?

– Товарищ Сталин, если я и говорил нечто подобное генералу Адаму, то это не более чем дипломатический ход, скорее рассчитанный на дезинформацию нашего противника и на усыпление его бдительности, чем на предложение о сотрудничестве, – собрав волю в кулак, как можно спокойнее ответил Тухачевский.

– Надо отдать вам должное, – почти одобрительно произнес Сталин. – Вы умеете выходить из весьма затруднительных положений. В этом вы в чем-то схожи с Путной.

Это было ударом ниже пояса. Сталин понимал, что Тухачевский конечно же знает об аресте Путны и конечно же о том, что они друзья.

– Путну я знаю давно, с гражданской войны… – начал было Тухачевский.

– В том-то и дело, что знаете, больше того, как это всем известно, вас водой не разольешь.

Сталин особенно подчеркнул это сакраментальное водой не разольешь, подчеркнул намеренно, будто маршал, находясь на свободе, продолжает дружить с Путной, сидящим во внутренней тюрьме НКВД.

– Путна оказался не нашим человеком, – продолжал Сталин, видимо надеясь вывести Тухачевского из себя и побудить его доказывать, что его друг Путна ни в чем не может быть виновным, или же заставить маршала тут же отречься от своего друга и проклясть его как врага народа.

– Я всегда считал Путну преданным нашему делу человеком. У него три ордена Красного Знамени.

– Нашему делу? – подхватил эту фразу Сталин. – Смотря какому нашему делу и смотря что иметь в виду под нашим делом.

– Делу социализма, – поспешно уточнил Тухачевский. – Я не могу поверить в его измену.

– Что поделаешь, жизнь часто преподносит нам сюрпризы, – философски изрек Сталин. – Люди меняются, а в соответствующих обстоятельствах становятся и прямыми перевертышами. Может быть, вы забыли, товарищ Тухачевский, что Путна – выкормыш Троцкого?

«Сейчас скажет, что и я – выкормыш Троцкого», – похолодел Тухачевский.

– А что касается орденов, в том числе и трех орденов Красного Знамени, которые вы упомянули, то ордена – это еще не гарантия того, что человек не перешел на сторону наших врагов. Ордена могут лишь помочь такому человеку в более тщательной маскировке. Разве мало двурушников носят у нас ордена?

Сталин отошел в дальний угол кабинета и, казалось, вовсе позабыл о присутствии Тухачевского.

– Ну что же. – Вождь говорил тихо, и Тухачевскому приходилось напрягать слух, чтобы разобрать его слова. – Будем считать, что сегодня у нас получился очень хороший разговор, нужный разговор, и мы с вами хорошо поняли друг друга. Пожелаю вам удачи на новом месте.

Тухачевский, попрощавшись, направился к двери, но Сталин остановил его:

– Да, вот еще одно замечание. Некоторые так называемые деятели без устали, к месту и не к месту, твердят о жестокости товарища Сталина. Наверное, так склонен думать о товарище Сталине и товарищ Тухачевский.

– Товарищ Сталин, я никогда не разделял такого рода оценок…

– Не надо лавировать, товарищ Тухачевский, – не дал ему договорить Сталин. – Меня такого рода оценки мало трогают, ибо они столь же далеки от реальной действительности, как мифы и легенды от реальной жизни. Пусть те, кто распространяет слухи о жестокости товарища Сталина, читают Эмиля Людвига, писателя с мировым именем. После встречи со мной он написал, что ожидал встретить в Кремле надменного диктатора, на самом же деле встретил человека, которому готов был доверить своих детей. Думаю, что это хороший ответ врагам социализма.

– Товарищ Сталин, – взволнованно сказал Тухачевский, – я готов двумя руками подписаться под этой оценкой Эмиля Людвига. Весь мир знает его как честного и объективного писателя, и я рад…

– Зачем же подписываться двумя руками? – серьезным тоном, будто Тухачевский произнес эти слова в буквальном смысле, спросил Сталин.

– Товарищ Сталин, – волнение Тухачевского достигло высшего предела, и он даже не расслышал вопроса вождя, – я всегда был предан вам, клянусь, что моя преданность…

– Вы клянетесь, будто я усомнился в вашей преданности. Не надо клятв, товарищ Тухачевский. Нам нужны не клятвы, а высокая политическая бдительность, настоящая большевистская бдительность. Враги из троцкистского лагеря внедрились в святая святых нашего государства – в армию. Их цель – нанести удар в спину Советскому государству в случае войны. А если удастся, то еще и до начала военных действий совершить Государственный переворот.

Тухачевский от напряжения и от сознания того, что обвинение брошено и в его адрес, густо покраснел, понимая, что это-то и упрочит Сталина во мнении, что маршал действительно замешан в антисоветских действиях.

– Но это же измена Родине, это черные, предательские планы! – дрогнувшим голосом воскликнул маршал.

– Вы абсолютно точно охарактеризовали замыслы организаторов этого черного дела, – удовлетворенно произнес Сталин. – И нам надо быть начеку. К сожалению, многие наши руководители болеют страшной, неизлечимой болезнью – идиотской беспечностью, идиотским благодушием. Надеюсь, что вы, товарищ Тухачевский, не заразитесь этой идиотской болезнью.

– Заверяю вас, товарищ Сталин! – Тухачевский еле унимал знобящую дрожь, охватившую все его существо.