Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

– Товарищ Тухачевский! – взывая о помощи, отчаянно крикнул Сталин.

И в тот же миг раздался еще более мощный взрыв, все поглотил мрак, и Сталин, будто подброшенный взрывной волной, вскочил с дивана, с ужасом оглядываясь вокруг.

«И приснится же такая чушь…» – с омерзением подумал Сталин, несказанно радуясь тому, что на самом деле он находится не в имперской канцелярии Гитлера, а у себя в спальне, на ближней, кунцевской даче.

И тут же понял, что его взметнула с постели звонкая трель телефона. Он с явным раздражением взял трубку: кто это посмел тревожить его в такую рань? Еще никто никогда не осмеливался звонить, зная, что вождь еще отдыхает!

– Товарищ Сталин! – Он не сразу узнал голос начальника Генерального штаба Жукова, до такой степени его изменили тревога и волнение, которые тот, как ни старался, не мог скрыть. – Гитлер напал на Советский Союз! Война, товарищ Сталин!

Часть первая
Кивер и буденовка

«Дней восемь назад, в бытность мою в Москве, я добился отставки Шорина и назначения нового комфронтом Тухачевского – завоевателя Сибири и победителя Колчака».

Из разговора И. В. Сталина по прямому проводу из Курска с К. Е. Ворошиловым и С. М. Буденным. Кавказский фронт, 1920 г.

1

Тринадцатого марта 1918 года Лев Давидович Троцкий, он же Лейба Давидович Бронштейн, постановлением Совнаркома был назначен народным комиссаром по военным и морским делам. Этим же постановлением была принята его отставка с поста наркома иностранных дел.

Узрев на правительственном бланке число «тринадцать», Троцкий поморщился: еще с детства он верил в приметы, и число, обозначавшее пресловутую чертову дюжину, вселило в него дурные предчувствия.

Революция и на этот раз не изобрела ничего оригинального и оставалась верной себе, вознося дворников в наркомфины, прапорщиков в верховных главнокомандующих, земских врачей – в наркомздравы, исходя не из приоритета компетентности людей, а прежде всего из того, насколько надежны были их идейные убеждения и насколько безоглядно они были преданны новому режиму. Потому-то лучшей кандидатурой на высокий пост оказывался вовсе не тот, кто в совершенстве знал специфику дела, а тот, у кого эти убеждения были доведены до высшей точки фанатизма, у кого был лучше подвешен язык и кто умел использовать силу страха для решения самых невероятных задач, которые, казалось, были неподвластны человеку.

Иначе чем же еще можно объяснить, что человек, ни единого дня не служивший в армии, в годы Первой мировой войны находившийся в Париже в качестве корреспондента газеты «Киевская мысль», вдруг ни за что ни про что стал заправлять военными делами всей республики, да еще в самый тяжкий период сатанинской схватки людей, обуреваемых жаждой доказать силой оружия истинность одних идей и ложность других. К тому же Троцкий имел лишь чисто касательное отношение к армии, как человек, в свое время проявивший большой интерес к изучению психологии солдат и с этой целью посещавший воинские казармы, госпитали, а иногда и фронтовые окопы. Военной же подготовки Лев Давидович не имел никакой.

Однако революция смело и безоглядно следовала излюбленному ею принципу «не боги горшки обжигают» и потому возносила на вершины власти людей, обладавших нулевым опытом в той области деятельности, ответственность за которую взваливали им на плечи. Главное, чтобы они, как обожали изъясняться большевики, были до мозга костей преданны революции и обладали всесокрушающим организаторским талантом.

Преданности и фанатизма у Троцкого было в избытке. В избытке же было и ненасытного честолюбия, непреклонной воли, беспредельной самоуверенности и самовлюбленности, бесшабашной решительности, способной сметать все преграды, стоящие на пути к цели; хватало ему и незаурядных качеств пламенного оратора, способного завораживать людей и раздувать в их душах пламя пожара. Разумеется, было и адское желание повелевать людьми, всецело властвовать над ними и яркой звездой блистать на политическом небосклоне, милостиво принимая поклонение тех, кто находится внизу. Впрочем, кто из политиков не стремится к подобным же целям?

Отсутствие военных знаний с лихвой компенсировалось умением Троцкого нагонять страх – такой страх, который леденил души, понуждал к беспрекословному, пусть даже слепому повиновению, помогал решать боевые задачи, пусть и ценою безумных потерь.

Спустя два месяца после своего назначения, в один из весенних майских дней, Троцкий вызвал к себе двадцатипятилетнего военного комиссара Московского района обороны, бывшего подпоручика Михаила Николаевича Тухачевского.

Май восемнадцатого года не сулил едва народившейся республике ничего хорошего. Кроме белых армий и интервентов, затянувших ее петлей-удавкой, на Москву надвигалась весна. В обычные, нормальные годы ее ждали как чудесного подарка природы, как пору надежд и мечтаний, способную омолаживать человеческие души. Весна же восемнадцатого года перевоплотилась из друга людей в их заклятого врага: скудные зимние запасы были съедены, амбары и сусеки опустели, экономика страны корчилась в предсмертных судорогах, и весна теперь воспринималась как предвестник голода, эпидемий, как зловещее явление, способное погубить миллионы людей.

К тому же весной еще более яростно скрестили шпаги непримиримые противники, схлестнулись в горячей лаве два ненавистных друг другу знамени – красное и белое, – и весна, кроме всяческих бед, принесла с собой и гибель огромных масс людей на полях сражений.

В один из таких дней, когда судьба революции практически висела на волоске, Тухачевский и переступил порог кабинета Троцкого.

Зоркими молодыми глазами он сразу же разглядел Троцкого, стоявшего в самом углу просторного холодного кабинета. Лев Давидович был наглухо запечатан в черную кожаную куртку. Копна черных волос, живописно нависшая над продолговатым сухим лицом, была взъерошена. Горячими угольками через стекла пенсне сверкали обжигающе черные глаза, и во всем его облике было нечто демоническое, роднившее его с Мефистофелем.

Едва Тухачевский приблизился к столу, как Троцкий принялся ходить по кабинету – стремительно, нервно, будто возжелав израсходовать при этом хоть часть той энергии, которая кипела в нем, готовая взорваться. Он был чрезвычайно оживлен, полыхал эмоциями, все еще испытывая острое и сладкое чувство наслаждения от вхождения в новую роль, от сознания того, что каждое его слово, каждое указание имеет магическое влияние на ход и судьбу революции. Всем своим видом он старался доказать, что способен повелевать, командовать фронтами, стремительно принимать самые ответственные и судьбоносные решения – вплоть до стратегических. Всю стену позади его массивного рабочего стола занимала огромная карта России, и по тому горящему неуемной энергией взгляду, с каким Троцкий то и дело всматривался в эту карту, сплошь утыканную красными и синими флажками, можно было предположить, что он готов вести за собой в сражения многочисленные армии на севере и юге, на востоке и западе не только на беспредельных просторах Российской империи, но и на всех континентах планеты.

Троцкий, вдруг остановившись, долго и пристально всматривался в Тухачевского, как может всматриваться сорокалетний, считающий себя уже совершенно зрелым мужчина в еще не оперившегося юнца. Сравнивая свою внешность с внешностью Тухачевского, Троцкий чувствовал себя человеком, которого природа обделила мужской красотой, и тут же утешал себя мыслью о том, что его преимущества перед этим поручиком – демонический взрывной характер, постоянная работа мозга, бешеная энергия и колдовской магнетизм слов. И все же, едва взглянув на напрягшегося самоуверенного Тухачевского, Троцкий каким-то сверхъестественным чутьем осознал, что в этом молодом офицере есть нечто близкое ему самому, объединяющее их, и это общее было не чем иным, как необузданным стремлением использовать чрезвычайные обстоятельства гражданской войны как трамплин для взлета в высшие эшелоны власти. Пронзительная, почти всегда безошибочная интуиция Троцкого и на этот раз не изменила ему, хотя он и не знал, что еще на войне, сидя в окопе, под обстрелом немцев, Тухачевский излил душу сослуживцу капитану Касаткину-Ростовскому[6]6
  Касаткин-Ростовский Федор Николаевич (1875–1940), князь; военный и поэт. Во время 1-й мировой войны участвовал в боевых действиях; после ранения и четырех контузий получил отставку с чином полковника, однако настоял на возвращении в строй; был определен на службу капитаном. В 1916 г. произведен в полковники. Выпустил книгу стихов «С войны. (Листки походной тетради)». После 1919 г. эмигрировал, учительствовал в Сербии, с 1923 г. жил в Париже.


[Закрыть], который пошел на войну добровольцем и говорил, что его долг в час опасности, нависшей над Россией, быть в рядах родного ему Семеновского полка. Тухачевский был несказанно удивлен, что отставной и уже немолодой капитан, будучи освобожден от призыва и имея возможность спокойненько отсидеться в тылу, добровольно ринулся в самое пекло.

– А вы? – изумился Касаткин-Ростовский. – Разве у вас иные побуждения? Вами же руководит патриотическая идея?

– Я? – В этот момент шальная пуля сбила фуражку с головы Тухачевского, но он и ухом не повел. – Для меня, капитан, война – это все! Это моя судьба, моя синяя птица! Не будь войны, какая перспектива была бы уготована мне? Тянул бы много лет постылую лямку наподобие купринского поручика Ромашова, чтобы на закате жизни осчастливить себя званием батальонного командира. А война – это совсем другое, это возможность или получить пулю в лоб, или же взлететь на высший пьедестал воинской славы! Вы говорите – идея? К черту идеи! Вспомните ландскнехтов[7]7
  Ландскнехты – немецкая наемная пехота XV–XVII вв.


[Закрыть] – они брали от войны все, что могли, не забивая себе мозги идеями! Скажите, если бы не войны – получился бы из безвестного корсиканца Наполеон?

Всего этого Троцкий конечно же не знал, и вряд ли сам Тухачевский, даже в порыве откровенности, признался бы ему в этом. Но Троцкий почти что собачьим нюхом учуял в Тухачевском те же мечты и замыслы, которые жили в нем самом.

Тухачевский стоял перед Троцким навытяжку, но без подобострастия – широкоплечий, весь налитой могучей молодой силой, которую несколько смягчали по-девичьи тонкая талия, туго перетянутая кожаным ремнем, умные мечтательные глаза, округлые и мягкие черты аристократически породистого лица. Лишь тяжелый подбородок и крепко сжатые припухлые губы выдавали в нем сильную волю и упрямую решительность.

Между тем Троцкого занимал сейчас не столько внешний вид Тухачевского, сколько желание как можно точнее познать его мысли, планы и даже затаенные мечты, убедиться в том, насколько искренен этот блестящий гвардеец, решивший связать свою судьбу с большевиками.

– Меня ознакомили с вашим личным делом, – сразу беря быка за рога, сказал Троцкий и пригласил Тухачевского сесть в кресло у приставного стола. – И все же предельно кратко расскажите о себе. Наши кадровики – великие путаники, их прозорливость не простирается дальше формальной анкеты. А главное – никакие бумаги не в состоянии рассказать о человеке так, как это сделает он сам. Вы ведь выходец из старинного дворянского рода?

– Так точно, товарищ Народный комиссар, – тут же ответил Тухачевский. – Корни нашего рода уходят в двенадцатый век, а фамилия Тухачевских, кстати единственная в России, берет свое начало в пятнадцатом веке, с тех пор, когда – как сказано в летописи – «великий князь Василий Васильевич пожаловал Богдана Григорьевича волостью Тухачевский стан».

– Эка куда хватили! – усмехнулся Троцкий. – Глубокие у вас корни! Что же, большевики могут гордиться тем, что к ним на службу идут не только пролетарии и крестьяне, но и выходцы из таких древних дворянских родов, как ваш. Итак, отец – дворянин…

– Точнее, обедневший помещик, – поспешно добавил Тухачевский.

– Теперь все дворяне записывают себя в обедневшие. А прежде как кичились своим богатством и могуществом! А мать, насколько я осведомлен, крестьянка? Или перекрасилась в крестьянки?

– Моя мать, Мавра Петровна, простая крестьянка из деревни Княжино, что в Смоленской губернии, – не принимая язвительности Троцкого, ответил Тухачевский.

– Поразительное сочетание, хотя и не уникальное, – задумчиво заметил Троцкий. – Все дело в том, какой крови в вас больше – дворянской или крестьянской? – Тонкие губы его саркастически скривились. – Впрочем, не придавайте моим рассуждениям серьезного значения – это не более чем шутка. У нас и в правительстве есть выходцы из дворян.

– Меня хорошо знает Николай Николаевич Кулябко, старый большевик. Он рекомендовал меня в партию, – поспешно, не без гордости сказал Тухачевский.

– «Виновником» того, что я решил пригласить вас к себе, был именно Кулябко. Он ведь знаком с вашим семейством еще с двенадцатого года, – продолжал Троцкий. – И вы конечно же знаете, что он на первых порах не без предубеждения отнесся к юнкеру Михаилу Тухачевскому. Более того, он даже посчитал вас будущей опорой царского трона. И был очень рад, когда разуверился в этом, поближе познакомившись с вами и с вашими воззрениями. Теперь, я думаю, вас можно именовать поручиком-коммунистом?

– Я бы гордился таким званием, – стараясь быть предельно искренним, произнес Тухачевский.

– Судя по анкете, вы закончили Александровское военное училище. – Беседа Троцкого с Тухачевским все более принимала форму некоего допроса. – А чем вам так приглянулся лейб-гвардии Семеновский полк? Ведь у вас, как у человека, первым значившегося в списке выпускников, было право выбора?

«Он все знает обо мне, буквально все». Тухачевский подумал об этом, испытывая неприятное знобящее чувство.

– В свое время в этом полку служил фельдмаршал Александр Васильевич Суворов, – ответил он. – Отсюда и мой выбор.

– Мечты о маршальском жезле? – тут же уловил затаенный смысл ответа Троцкий. – Что ж, непомерное честолюбие – высшее Проявление целеустремленности человека. Хорошо, что вы им обладаете. Теперь вам предстоит поставить это ценное качество на службу Советской власти.

– С этой целью я и пришел в Красную Армию, – убежденно сказал Тухачевский.

– Но честолюбие вам придется сочетать с чувством скромности, – с пафосом произнес Троцкий. – Это не просто, но это необходимо. Старайтесь не вызывать зависти. Выскочки нынче не в моде.

– Кажется, выскочки никогда не были в моде.

Собственное суждение этого молодого честолюбца задело Троцкого: он, оказывается, не просто отвечает на вопросы, но еще и смеет как бы поправлять самого наркома!

И Троцкий резко переменил тему.

– А каково ваше отношение к гражданской войне? – неожиданно задал вопрос Троцкий, и по тому напряжению, с которым он ожидал ответа Тухачевского, тот понял, что для наркома его ответ будет иметь фундаментальное значение, ибо сразу же даст возможность прояснить классовые позиции бывшего дворянина.

Тухачевский ответил не сразу, и Троцкий не выдержал:

– Что, сложный вопрос, не по зубам? Я поставил вас в затруднительное положение?

– Вопрос действительно сложный, товарищ нарком. Гражданская война – война особая, по разные стороны баррикады стоит один и тот же народ.

– И что же, прикажете отказаться от такого рода войны? – Пенсне Троцкого засверкало острыми огоньками.

– Война во имя целей народной революции всегда справедлива, – поспешил отвести от себя подозрение в непонимании сущности гражданской войны Тухачевский.

– А знаете, что по этому поводу говорил величайший гуманист Анатоль Франс? Он не единожды повторял, что из всех видов кровавого безумия, которое называется войной, наименее безумной является все же гражданская война, ибо в ней люди, по крайней мере, сознательно, а не по приказу делятся на враждебные лагери.

– Мудрая мысль, – заметил Тухачевский.

– Хотя и парадоксальная. Нечто подобное я ожидал услышать и от вас.

– Я же не Анатоль Франс, товарищ нарком. – Тухачевский по натуре был очень обидчив, и обиду свою скрывать не умел.

– Учитесь мыслить сложными категориями, – не принимая во внимание такую мелочь, как обида, когда это касалось не лично его, а других, назидательно произнес Троцкий. – Слишком много у нас командиров, да и военачальников, которым не то что мыслить – азбуку бы одолеть.

– Ваши требования будут побуждать меня к самообразованию, – глуховато сказал Тухачевский, не выносивший назиданий.

– Сколь долго вы были в действующей армии? – Троцкий, видимо, знал и это, но старался получить подтверждение из первых уст.

– Не много, – ответил Тухачевский без тени смущения. – Всего полгода, до дня пленения.

– Однако за эти полгода вы получили шесть боевых орденов. Выходит, каждый месяц – по ордену. Неплохо! И среди них – орден Владимира четвертой степени?

– Так точно, товарищ нарком. Возможно, командование переоценило мои военные способности.

– А вот это дешевенькое кокетство вы уж оставьте! – с неудовольствием воскликнул Троцкий и суетливо заходил по кабинету, будто своей скромностью Тухачевский нанес ему личную обиду. – Для истинного военного самоуничижение – не только великий грех, но и непростительная глупость! Вы должны гордиться своими наградами, хотя они и царские. Надеюсь, на полях сражений гражданской войны вы заслужите и наши советские ордена.

Тухачевский промолчал: он верил в примету, согласно которой мечта, высказанная вслух, не сбывается.

– Сколько раз вы бежали из плена? – живо поинтересовался Троцкий.

– Пять раз, товарищ нарком.

– Пять раз! Феноменально! Да вы просто в рубашке родились! Боюсь, что удачи будут преследовать вас всю жизнь. Я знаю, что побег из немецкого плена – это совсем не то, что побег из плена русского. Немцы умеют караулить, не то что наши тюремщики, сплошь зараженные анархизмом и погрязшие в разгильдяйстве. И во многих лагерях вам довелось побывать?

– В Штральзунде, Бескове, Бад-Штуере, Кюстрине. В лагере особого режима Ингольштадт, в его девятом форте. По существу, это была тюрьма для особо опасных. Казематы с мощными решетками. Круглосуточная охрана, несколько рядов колючей проволоки.

– И тем не менее вам удалось вырваться?

– Нет, побег окончился неудачей, хотя мы, заключенные, пытались сделать подкоп под стеной. По ночам рыли землю руками и тайно, горстями, выносили ее из каземата.

– Нет ничего яростнее и сильнее, чем воля к свободе, – живо заметил Троцкий. – И когда же вы бежали?

– В августе семнадцатого года, когда нам разрешили прогулку вне лагеря. В сентябре мне удалось перейти швейцарскую границу. В Берне, у русского консула, я получил документы для возвращения на родину. А в Париже, в русском посольстве, военный атташе граф Игнатьев[8]8
  Игнатьев Алексей Алексеевич (1877–1954), русский дипломат, генерал-лейтенант с 1943 г., писатель. В 1908–1917 гг. – военный атташе в Скандинавских странах, Франции; генерал-майор с 1917 г. После октября 1917-го стал на сторону Советской власти. Помог сохранить в банках Франции для СССР 225 млн. рублей золотом, принадлежащих России.


[Закрыть] оказал материальную помощь и помог как можно быстрее вернуться в Россию. В Петроград я приехал за десять дней до октябрьских событий.

– Это не события – это великая революция, – строго поправил его Троцкий. – Почище Великой французской. Хорошо еще, что не обозвали нашу революцию переворотом. Но кажется, хватит нам на сегодня биографических открытий. Всякая биография – это взгляд в прошлое. А нам надо думать о будущем. Я уже говорил, что мы знаем о вас почти все. А сейчас лучше ответьте на мой вопрос, только прямо и честно: что привело вас, блестящего гвардейского офицера, воспитанного, несомненно, в монархическом духе, на службу в армию, которая призвана смести и монархию, и всех тех, кого она породила и кто пытается отчаянно ее защищать?

Вопрос был задан столь торжественным тоном, почти на грани высокой патетики, что Тухачевский встал из-за стола, готовясь ответить, как на экзамене.

– Сидите, – властно приказал Троцкий. – И можете не отвечать, я отвечу за вас, наперед зная, какие слова вы произнесете. Вы скажете: «Хочу служить трудовому народу», или я ошибаюсь?

– Вы попали точно в цель, товарищ нарком, – улыбнулся Тухачевский. – Именно так я и хотел ответить на ваш вопрос.

– Вот видите! – Троцкий не скрывал своей радости, вызванной тем, что отгадал мысли этого поручика: больше всего ему льстило, когда в нем признавали дар провидца.

– Я и впрямь принял бесповоротное решение отдать себя на службу трудовому народу, – не давая Троцкому подвергнуть сомнению свои предыдущие слова, заверил наркома Тухачевский. – Ибо, как я понимаю, главная цель революции – принести свободу и счастье угнетенным массам, создать справедливое общество на земле.

– Мы утвердили торжественное обязательство бойца Красной Армии, в нем есть именно эти слова: «Я, сын трудового народа». Преданность – вот главное качество любого, кто идет в наши ряды. Преданность и еще раз преданность! – почти выкрикнул он, будто Тухачевский пытался ему возразить. – А между тем недавно мы эвакуировали в Казань преподавателей Академии Генерального штаба. И что же? Все они перешли к белым! Выходит, как волка ни корми, он все в лес смотрит? – Голос Троцкого вознесся до самых высоких тонов. – Дворянская кровь в жилах – это, знаете, не просто факт биологического порядка, она пробуждает классовый зов предков.

– Мой отец, по существу, утерял кровное родство со своим классом. – Тухачевский сказал об этом с волнением: он все еще опасался того, что дворянское происхождение сослужит ему плохую службу, станет преградой на пути к карьере.

– Впрочем, дело не в происхождении, – между тем развивал свою мысль Троцкий. – Владимир Ильич тоже ведь из дворян. Отец вашего покорного слуги, если уж быть предельно откровенным, был земельным арендатором, едва ли не помещиком. Ну и что из того? Главное – порвать все путы, которые связывали вас с дворянским прошлым, дышать лишь одним воздухом – воздухом революции! Готовы ли вы к такому повороту в вашей жизни?

– Готов, товарищ нарком!

– Это заверение вам предстоит доказать делом.

– Готов доказать делом! – проникновенно сказал Тухачевский.

– В таком случае я буду рекомендовать вас на должность командарма Первой армии Восточного фронта, – с сияющим видом человека, хорошо сознающего, что его рекомендации будут непременно приняты, воскликнул Троцкий, горя желанием поскорее увидеть реакцию Тухачевского.

Лицо Тухачевского вспыхнуло ошалелым огнем, он явно не ожидал, что ему предложат столь высокий пост в военной иерархии: ну, дивизию, ну, бригаду, ну, скажем, корпус, но чтобы сразу целую армию?!

– Благодарю за оказанную мне высокую честь, – вскочил на ноги Тухачевский, все еще не веря в услышанное и стремясь не выдать закипавшую в груди бешеную радость. – Вот только справлюсь ли? – помолчав, добавил он.

– Если партия доверяет вам – обязаны справиться, – отрезал Троцкий. – Вы думаете, у меня не было сомнений, когда Ленин предложил мне пост наркома по военным делам? Еще какие сомнения обуревали, даже пытался наотрез отказаться. – Несклонный к душевным откровениям Троцкий вдруг разговорился: что-то в этом молодом честолюбивом военном было такое, что вызывало желание пооткровенничать. – А Ильич мне в упор: «Кого же поставить? Назовите». И, пораздумав, я дал согласие. Вот и тащу теперь на себе эту адскую ношу. – Он внезапно оборвал свои излияния. – Вечером я представлю вас Владимиру Ильичу. А сейчас подойдите-ка сюда, поближе к карте. – Троцкий вооружился длинной указкой и, стремительно водя ею по карте, заговорил: – Прежде всего вы должны четко осознать, что собою представляет Восточный фронт, который мы только-только создаем и который, надеюсь, будет сформирован к июню этого года. Главная его задача – руководство операциями по ликвидации мятежа чехословацкого корпуса и всей контрреволюции на востоке страны. Сейчас в руках белых Казань и Симбирск, Сызрань и Самара, Уфа, Оренбург, Уральск. – Троцкий с силой тыкал указкой в перечисляемые им города. – Представляете, что нам грозит, если эта лавина белых с востока соединится с лавиной деникинцев, наступающих с юга? Судьба Москвы, а значит, и революции будет предрешена. У нас один выход – победа или смерть!

Тухачевский слушал и мысленно отмечал, насколько термины, употребляемые Троцким, далеки от принятых в военной стратегии и тактике. «Лавины»! Туманно и неконкретно!

– Пока что вы – командарм без армии, – продолжал Троцкий. – Вам предстоит ее сформировать. Я написал обращение к русским офицерам с призывом идти в Красную Армию. Без них нам не обойтись! Действуйте решительно и беспощадно! Армия сейчас – это за редким исключением сброд вооруженных, точнее, плохо вооруженных людей. Ее надо превратить в мощную организованную силу. Стальная дисциплина, беспощадная расправа с теми, кто пытается дезорганизовать армейские ряды. Всех этих дезертиров, паникеров, трусов, демагогов и изменников – вырвать с корнем!

Троцкий вдруг умолк, и тут же его озарила новая мысль.

– Вы знаете, что такое децимация? – Он произнес эти слова грозно, вперив загоревшиеся гневом глаза в Тухачевского.

– Кажется, это что-то из древнеримской истории, – не очень уверенно предположил Тухачевский.

– А я было причислил вас к интеллектуалам, – с нескрываемым разочарованием произнес Троцкий. – Впрочем, что такое децимация, вы обязаны знать как человек военный. Древние римляне широко применяли децимацию, когда это вызывалось чрезвычайными обстоятельствами.

– Вот теперь, кажется, вспомнил. – Тухачевский возрадовался, что не ударит лицом в грязь перед столь всеведущим наркомом. – Децимация – это когда из строя части, подозреваемой в совершении преступлений или в прямой измене, расстреливается каждый десятый.

– Вот именно! – с подъемом подхватил Троцкий. – Расстреливается каждый десятый, будь он трижды невиновен! Возьмите на вооружение этот безотказно действующий принцип, и вы увидите, сколь впечатляющими будут результаты! Помяните мое слово: без этого вам на фронте не выиграть ни единого сражения. Вы должны быть беспощадны, прочь слюнтяйство и сентиментальность! Пуля – каждому десятому, если полк осмелился бросить занимаемые позиции и обратился в панику! И не только. К стенке следует незамедлительно поставить командира и комиссара этой части! Вам не попадались на глаза прекрасные слова Камиля Демулена?[9]9
  Демулен Камиль (1760–1794) – деятель Великой французской революции, журналист.


[Закрыть] Он сказал, что готов обнять Свободу на горе трупов. Нам с вами предстоит сделать то же самое, это продиктовано революционной необходимостью. Все революции гибли оттого, что проявляли мягкосердечие к предателям и изменникам, к врагам народа.

Троцкий, говоря все это, все более и более возбуждался от своих слов. Наконец он умолк и обессиленно сел за стол. Но даже минута времени, пожертвованная на отдых, вызывала в нем глухое раздражение. Вот и сейчас он, схватив со стола какую-то бумажку, завертел ею едва ли не перед самым носом Тухачевского:

– И смотрите – не зазнавайтесь! Вы думаете, на вас свет сошелся клином? Вот тут мне притащили справку! Ознакомьтесь. – И, не ожидая, когда Тухачевский сам прочтет написанное, торопливо заговорил: – В моем распоряжении, милостивый государь, сейчас семьсот семьдесят пять генералов! Представляете? Да еще едва ли не тысяча полковников. А сколько офицеров Генштаба! Вот вы и пораскиньте мозгами: есть у товарища Троцкого из кого выбирать? А он, товарищ Троцкий, вместо умудренного опытом генерала ставит на армию поручика. Это, дорогой товарищ поручик-коммунист, понимать надо! Генерал – это выживший из ума полковник. А полковник – одряхлевший поручик. Нам нужны молодые кадры, охваченные жаждой славы!

Троцкий бросил стремительный взгляд на часы.

– Однако нам пора к Ильичу.

Несмотря на то что Тухачевский шел к Ленину не один – рядом и чуть впереди его размашисто, словно врываясь в открывавшееся перед ним пространство, шагал Троцкий, старательно изображавший походку бывалого военного, ему было как-то не по себе. Всю дорогу, даже уже тогда, когда они шли по кремлевскому коридору к кабинету вождя, тревожные мысли продолжали тесниться в его груди: как-то отнесется к нему Ильич, приглянется ли он ему, не задаст ли таких сложных вопросов, на которые он, Тухачевский, не сможет ответить, не посчитает ли его за молокососа, которому не то что армией – батальоном командовать рановато… И в то же время пытался успокоить себя: вряд ли Ленин не посчитается с рекомендацией самого Троцкого, да еще и в той адски сложной ситуации, в которой оказались большевики. Тут и самого дьявола призовешь на помощь!

И все же сомнения оставались, так как Тухачевский, разумеется, не был осведомлен об истинном отношении Ленина к Троцкому, отношении, которое конечно же могло меняться в ту или другую сторону в зависимости от времени и жизненных обстоятельств. Тухачевский конечно же был наслышан о том, что Ленин еще в дореволюционные годы обозвал Троцкого Иудушкой, но ведь именно он и назначал его на высокие посты. Тухачевский, естественно, не мог знать, какую оценку Льву Давидовичу позже даст вождь в беседе с Максимом Горьким: «А все-таки он не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля».

Наконец, они вошли к Ленину. Кабинет его был схож с простым кабинетом какого-нибудь ученого-затворника. Он казался не слишком большим оттого, что значительную часть его занимали шкафы, плотно уставленные книгами, и в нем оставалось совсем мало свободного пространства, по которому можно было прохаживаться, чтобы размять затекшие ноги или же предаться раздумьям. Лампа с зеленым абажуром освещала письменный стол, обитый зеленым же сукном, излучая рассеянный свет вокруг, и, видимо, по этой причине все, что находилось в кабинете, – кожаный диван напротив стола, мягкие и глубокие кожаные кресла, две легкие этажерки, заполненные папками, географические карты на стене – тоже приобретало призрачный зеленоватый оттенок.

Бросив беглый взгляд вокруг, Тухачевский сразу же понял, почему и лицо Ленина – худое, смертельно усталое, с жиденькой бородкой – тоже было зеленоватым, будто возникшим из таинственной сказки. Странно, но вопреки утверждению, что зеленый свет благоприятно воздействует на человеческие нервы, успокаивая их и снимая возбуждение, – здесь, в ленинском кабинете, этот же самый зеленый свет вызывал чувство неясной тревоги, беспокойства и ожидания чего-то непоправимо трагического.

И потому с первых же минут Тухачевский всём существом, вопреки крепости своего духа, исходящего от его почти нагловатой молодости, ощутил чувство странного знобящего одиночества – чудилось, что он попал на неведомый таинственный остров, вокруг которого зловеще раскинулся черный бушующий океан, готовый своими чудовищными волнами захлестнуть эту крохотную и беззащитную частичку суши, чтобы навсегда скрыть ее под толщей тяжелой океанской воды.

И вдруг он отчетливо, с беспощадной прозорливостью осознал, что одиночество, испытываемое им самим, – это вовсе не только его одиночество, это одиночество хозяина этого кабинета – каким бы взрывчатым и непобедимым оптимизмом ни был он заряжен, не может не чувствовать, не понимать, что все – и его власть, и его жизнь, и его судьба – сейчас, в эту страшную весну восемнадцатого года, непредсказуемо и зависит от внезапного чуда, которое могут сотворить лишь те массы, которые он фанатично повел за собой. Там, за стенами этого кабинета, извиваясь и корчась в сумасшедшем вихре борьбы, творили свою демоническую игру армии Деникина, Колчака, Врангеля, полки мятежного чехословацкого корпуса, английские, французские, японские, американские и еще черт его знает какие оккупанты, сумасбродные банды всяческих батек Махно, Григорьева, Петлюры, разъяренные полки удалых казачьих атаманов, да и просто отпетые банды уголовников, для кого и революция и война были просто желанным раздольем, разлюли-малиной, когда можно было творить все, чего левая нога захочет, и чей лозунг был до остервенения прост: бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют! В кипящем дикими страстями котле гражданской войны все перемешалось как в аду, все исторгало огонь, смерть, агрессию, неутолимую злобу и ненависть. Кому верить, на кого положиться, кто будет предан до конца, а кто готов предать в любую минуту, ловко переметнувшись в другой лагерь и встав, как ни в чем не бывало, под чужие знамена; как в этой круговерти не поддаться панике, не разувериться, не послать все к дьяволу – и жажду власти, и стремление победить любой ценой, и веру в ту утопию, в которую беззаветно поверил сам и заставил поверить других?