Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Тухачевский мысленно поставил себя на место Ленина и содрогнулся: нет, ни за какие почести, богатство и славу, несмотря на свое ненасытное честолюбие, он не захотел бы оказаться сейчас здесь, в этом кабинете, на месте вождя. Он, военный человек, мог поменять свою судьбу, как уже поменял ее сейчас, сменив горделивый кивер гвардейского офицера на незамысловатую, чем-то смахивавшую на шутовской колпак и пока что ничем не прославившую себя буденовку.

Но вождь, Ленин, уже не волен ничего изменить в своей жизни: случись невозможное, отрекись он от своей власти, он ни по ту, ни по эту сторону баррикады не был бы принят и не был бы прощен: и там и тут его посчитали бы за изменника, способного только предавать.

Тухачевский впервые увидел Ленина так близко, как увидел сейчас, когда вслед за Троцким вошел в его кабинет, и первым его впечатлением было разочарование. Перед ним стоял невысокий, едва ли не тщедушный, смертельно уставший человек с лицом землистого цвета, с рыжеватой бородкой и усами. Свет от лампы с зеленым абажуром еще более подчеркивал нездоровый цвет лица и черные обводья под пытливыми, горевшими жадным любопытством глазами, огромный сократовский лоб. Он вопрошающе-удивленно всматривался в Тухачевского и, наконец, протянул ему руку – стремительно и нервно, будто опасаясь, что прикосновение к ладони этого молодого военного вызовет удар электрическим током.

– Товарищ Троцкий взахлеб хвалит вас, – сильно грассируя, произнес Ленин, указывая рукой на кресло. – Впрочем, это неудивительно: товарищ Троцкий знает только два цвета: белый и черный, он или любит, или ненавидит, или возносит до небес, или ниспровергает в пропасть. – Ленин негромко рассмеялся, как бы обозначая, что этой оценкой он вовсе не хочет обидеть Троцкого и не придает ей серьезного значения. – Вы прежде были знакомы со Львом Давидовичем? – тут же осведомился Ленин.

– Нет, мы никогда не были знакомы, Владимир Ильич, – поспешно ответил за Тухачевского Троцкий. – Но я думаю, вы не усомнитесь в моей способности откапывать ценные кадры?

– Не буду, не буду, – столь же шутливо заверил его Ленин. – А то, что познакомились теперь, – неудивительно. – Ленин говорил быстро, отрывисто, стараясь уложить в единицу времени как можно больше слов – времени ему постоянно не хватало, и он его ценил на вес золота. – Революция, Лев Давидович, вы же это знаете по собственному опыту, – великая сводница, почище любой свахи: когда обстоятельства прижимают, она тут как тут, и это прекрасно!

– Впрочем, – тут же подключился к разговору Троцкий, – кажется, Честертон в свое время метко подметил, что изучать людей, наблюдая своих современников, – все равно что рассматривать гору в лупу, а изучать их, глядя в даль прошлого, – все равно что смотреть на нее в подзорную трубу.

– Честертон – известный мастер изысканных парадоксов, – улыбнулся Ленин. – Что же касается вас, Лев Давидович, то вы, я уверен, прекрасно обходитесь как без лупы, так и без подзорной трубы.

– На товарища Тухачевского я возлагаю большие надежды, – убежденно сказал Троцкий: он не привык, чтобы кто-нибудь, пусть даже сам Ленин, отвергал предложенные им кандидатуры. – Как бы мы ни пытались строить армию на пролетарской основе, нам не обойтись без старого русского офицерства.

– Тут у нас с вами расхождений нет, – подхватил Ленин. – Чем же, однако, вам приглянулся товарищ Тухачевский?

– Прежде всего, тем, что у него не было колебаний – переходить на сторону большевиков или не переходить. Это – главный критерий. Прекрасное военное образование, фронтовая закалка, неоспоримое личное мужество, интеллект, решимость служить трудовому народу, а ведь это для человека дворянского происхождения – штука непростая, даже мучительная, тут надо сломать себя психологически, да еще как сломать! И товарищ Тухачевский сломал себя. Бывший поручик уже вступил в партию большевиков. Как вам это нравится, Владимир Ильич?

– Беда в том, что сейчас находится немало людей, которые стремятся примазаться к нашей партии. – Ленину захотелось несколько охладить пыл Троцкого. – Но будем надеяться, что товарищем Тухачевским руководят иные стремления – честные и благородные.

– В моей честности и преданности можете не сомневаться, Владимир Ильич! – со всей возможной искренностью воскликнул Тухачевский.

– Конечно, наши новые молодые кадры следовало бы изучать более продолжительно и более основательно, – не принимая всерьез порыва Тухачевского, раздумчиво произнес Ленин, глядя на Троцкого.

– А время? – недовольно вскинулся Троцкий: он считал, что вопрос уже решен и всяческие разглагольствования теряют смысл. – Пока мы будем изучать через лупу или же через подзорную трубу, извините меня, Владимир Ильич, за это время или шах умрет, или ишак сдохнет. Проверка – на поле боя! Не выдержит, переметнется – патронов у нас на изменников хватит.

Тухачевский густо покраснел, даже побагровел: он не ожидал, что в его искренности могут сомневаться, да еще высказывать это с такой чудовищной прямотой прямо при нем.

– Думаю, что, несмотря на молодость, товарища Тухачевского можно послать на Восточный фронт в должности командарма. – Троцкий решил подсластить пилюлю и произнес эту фразу так уверенно, будто уже сам подписывал приказ о назначении.

– Что касается молодости, то мы, товарищ Троцкий, должны отнести это к разряду преимуществ, испытывая вполне оправданную зависть к товарищу Тухачевскому.

– Несомненно, Владимир Ильич, – подтвердил Троцкий, поняв, что вопрос о назначении решен и что вся дальнейшая беседа – не более чем формальность.

– А как вы смотрите на строительство новой социалистической армии? – живо спросил Ленин, уставившись на Тухачевского немигающим взглядом.

– Во-первых, армия должна быть классовой, иной в гражданской войне она и не может быть, – уверенно заговорил Тухачевский. – Во-вторых, армия должна быть регулярной, нужно решительно покончить с партизанской стихией, соединить разрозненные красноармейские отряды в армию, спаянную железной дисциплиной. И в-третьих, пора не обороняться, а наступать, наступать и наступать!

– Это полностью совпадает с нашими целями! – В восклицании Ленина явственно проступила радость. – Надо объявить решительную, беспощадную войну этому бесстыдному, позорному желанию вечно отсиживаться в окопах или же в теплушках! И такую же войну всяческой партизанщине, всяческому своеволию, архипагубной анархии! И отмести прочь разглагольствования такого рода, которые позволяют себе некоторые наши так называемые военные деятели вроде товарища Крыленко. Он, видите ли, ратует за то, чтобы армия была насквозь демократической, с выборными командирами, солдатскими комитетами, создаваемой и распускаемой Советами. И требует на пушечный выстрел не подпускать к Красной Армии бывших царских офицеров и генералов. Какая чушь! Какое непростительное заблуждение! И самое страшное состоит в том, что этот великий путаник Крыленко[10]10
  Крыленко Николай Васильевич (1885–1938) – партийный и государственный деятель, член партии с 1904 г. В 1917–1918 гг. нарком, член Комитета по военно-морским делам, верховный главнокомандующий. С 1918 г. председатель Верховного трибунала, прокурор РСФСР.


[Закрыть] не одинок! – Ленин помолчал, переводя взгляд с Троцкого на Тухачевского.

– Впрочем, не будем терять времени на теоретические изыски и на опровержения глупцов от политики, – заторопился он. – Главное, запомните, мы вверяем вам судьбу целой армии…

– Которую еще только предстоит создать, – вторгся в разговор Троцкий.

– Тем более! Вам, товарищ Тухачевский, предоставляется прекрасная возможность проявить себя – в ходе боев сформировать армию и одержать победы над белогвардейцами и белочехами, не дать им прорваться к Москве и, более того, погнать их на восток и полностью уничтожить в победоносных сражениях рука об руку с другими армиями Восточного фронта. Сейчас это фронт, где решается судьба нашей революции! Мы отдаем вам все, от вас требуем лишь одного: победы!

Ленин немного передохнул и продолжил еще более вдохновенно:

– А как хорошо, батенька мой, как чудесно вы нам тут сказанули: наступать, наступать и наступать! Учтите только, что у многих наших так называемых военных специалистов, порой даже у лучших, склонность – да, да, поразительная склонность – воевать не для того, чтобы побеждать, а для того, чтобы, представьте, просто воевать! Вы, кажется, не собираетесь брать с них пример?

– Это исключено! – пылко заверил Тухачевский. – Один из моих кумиров – Ганнибал. Я преклоняюсь перед его Каннами![11]11
  Ганнибал (247 или 246–183 гг. до н. э.) – карфагенский полководец. В ходе 2-й Пунической войны совершил переход через Альпы, одержал ряд знаменитых побед, в том числе при Каннах (216 г. до н. э.) – небольшом городке Юго-Восточной Италии, где его армия с помощью искусного тактического маневра уничтожила 70-тысячную римскую армию, значительно превосходившую карфагенскую. Сражение при Каннах вошло в сокровищницу военного искусства как пример флангового охвата войск противника.


[Закрыть]

– Да, Энгельс писал о Каннах, что никогда еще не происходило такого полного уничтожения целой армии, – еще более оживленно подхватил Ленин, искренне радуясь, что нащупал у Тухачевского непримиримую враждебность к окопной войне и его фанатичную устремленность к наступательным сражениям. – Но нельзя забывать; что Канны – всего лишь маленькое селение в Юго-Восточной Италии. А Россия? Один наш Восточный фронт простирается от Аральского моря до Ледовитого океана.

– И для победы у нас еще пока нет такого полководца, каким был Ганнибал, – поспешно вставил Троцкий, никогда не смирявшийся с ролью молчаливого свидетеля беседы. – Да, Ганнибал – это Ганнибал! Смелый маневр, стремление к полному разгрому врага, внезапность нападения. И особенно умение использовать противоречия в лагере противника.

– А вот давайте, батенька мой, и поможем товарищу Тухачевскому стать настоящим советским Ганнибалом!

– Что ж, если он таковым станет, – Троцкий не скрывал легкой иронии, – я готов заказать для него колесницу триумфатора!

– И знаете, товарищ Тухачевский, – Ленин улыбкой оценил шутку Троцкого, – все военные историки не жалели эпитетов, расписывая, как, например, трудно было Кутузову в Отечественной войне 1812 года. Нам несоизмеримо труднее! Несоизмеримо! У Кутузова вражеские армии были лишь с фронта и флангов. А у нас – и с фронта, и с тыла, со всех четырех сторон света! Мы, батенька мой, окружены, мы окольцованы, мы в петле! Как определить направление главного удара? Куда бросать резервы? Как увлечь массы в наступление? Да так, чтобы не промахнуться, не ошибиться! Сам черт голову сломает!

– А мы не сломаем! – подивившись, что даже Ильич может впадать в безысходность, воскликнул Тухачевский. – Можете быть уверены, Владимир Ильич, мы им в конце концов устроим наши советские Канны.

– Вот с этим чудесным настроением, товарищ Тухачевский, и отправляйтесь на фронт без всяческого промедления! Товарищ Троцкий, как там у нас дела с командующим Восточным фронтом?

– Муравьев пока владеет ситуацией. Да и в деловитости и геройстве ему не откажешь. Хотя уж больно самолюбив и шумлив не в меру, а порой и просто демагог.

– Ну уж вы, товарищ Тухачевский, постарайтесь найти с главкомом общий язык. Где на свете сыщешь идеальных людей?

Прощаясь, Ленин бросил вслед Тухачевскому слова, несказанно удивившие только что родившегося командарма:

– Опасайтесь простуды, товарищ Тухачевский!

Тухачевский хотел было ответить, что простуда ему не грозит, что он хорошо закален, зимой каждое утро обтирается снегом, а летом обливается ледяной водой, но Ленин опередил его:

– Да, да, более всего опасайтесь простуды! Не забывайте, что Наполеон проиграл битву у Ватерлоо из-за какого-то дурацкого насморка!

2

Несомненным счастьем для Тухачевского было то, что в час крушения монархии он не испытывал ужаса и скорби, не воспринимал, подобно некоторым своим сверстникам, это крушение как конец света: никогда, даже в юности, даже тогда, когда в гимназии, а затем в военном училище ему, как и всем остальным воспитанникам, вдалбливали в голову рабское преклонение перед монархией и сознание необходимости отдать за нее жизнь, он не воспринимал эти внушения сердцем и душой, не был фанатиком, не был из той породы людей, которые исступленно верили в монархию и воспринимали слова гимна «Боже, царя храни» с величайшим и искренним душевным трепетом и даже со слезами на глазах. Это чувство отстраненности от реального мира и реальных событий пошло ему на пользу – ему не пришлось мучительно переосмысливать духовные и политические ценности: он, хотя и не был приверженцем революционного переустройства общества, воспринял и революцию, и гражданскую войну как добрый знак для себя, как волшебную возможность проявить в этих чрезвычайных взрывных обстоятельствах свои способности, характер, волю и тем самым возвыситься на военном поприще. Гражданская война представлялась ему как битва гигантов, и, оценив обстановку, он понял, что победа будет не за теми, кто тянет к прошлому, ибо это прошлое в умах простого народа было прочно связано с рабством, насилием и нищетой, а за теми, кто зовет народ к новой жизни, кто обещает разорвать его цепи, кто рисует заманчивые картины будущего. Смелые феерические утопии всегда кружат разгоряченные головы, им хочется верить, за ними хочется идти, они пьянят кровь. Когда же приходит горькое похмелье – уже все позади, власть у тех, кто красивыми лозунгами довел народ до революционного экстаза, и у тех, кто помогал этой власти разгромить своих врагов. А состоится ли обещанное светлое будущее или же так и останется лишь розовой мечтой – это для взявших власть уже не имело ровно никакого значения.

Все это и было первопричиной того, что переход Тухачевского на сторону большевиков, хотя и таил в себе возможность большого риска, представляя собой непредсказуемое испытание судьбы, не был для него мучительным и тернистым.

Тухачевский хорошо понимал, что карьера его будет тем успешней, чем ближе он сроднится с новыми властителями жизни. И потому, опять-таки без долгих колебаний, он решил не просто перейти на сторону революционного народа, но и вступить в партию большевиков. Жизненный опыт подсказал ему, что, оставаясь беспартийным, он не продвинется на высокие посты в армии, ибо окажется под вечным подозрением в нелояльности, которое не смоешь никакими заслугами. Партийный же билет мог стать своего рода щитом, который не просто оберегал бы его от всяческих непредсказуемых опасностей, но и помогал бы пробивать путь наверх.

В изредка выпадавшие ему свободные часы, в короткие летние ночи Тухачевский перечитывал «Войну и мир» Толстого. Перечитывал не весь роман, а выборочно, главным образом те места, которые прежде отметил закладками. Особенно пленяли его те страницы, где князь Андрей Болконский, узнав в Брюнне от Билибина, что авангард армии Наполеона перешел мост через Дунай и движется к Брюнну, вспомнил о Тулоне; «…Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею. Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет первый путь к славе!»

Да, Тулон был первой победой Наполеона. Здесь был убит его боевой конь, здесь ему, Бонапарту, прокололи штыком ногу, он был контужен, но ничто не смогло сломить его волю к победе. «Ему было двадцать четыре года, – размышлял Тухачевский. Мне сейчас чуть больше – двадцать пять. Уже этим сходством наши судьбы самим Провидением связываются воедино! Недаром, уже будучи на острове Святой Елены, Наполеон не забывал своего первого успеха. За свою жизнь он одержал множество славных побед: Лоди, Риволь, Аркольский мост, Аустерлиц, Йена, Ваграм… Но самым дорогим, самым бесценным, самым памятным был для него Тулон!»

Отправляясь в Казань, в штаб Восточного фронта, Тухачевский даже в дурном сне не мог представить себе, что первыми его сражениями окажутся не сражения с полками и дивизиями белых, а жаркие схватки с командующим фронтом Михаилом Артемьевичем Муравьевым…

Раннее утро едва зарождалось, но солнце уже успело пронзить Волгу огненными стрелами, и вода в ней отсвечивала багряно и страшно, тая в себе нечто мистическое. Зеленые берега были до странности спокойны, будто их вовсе не коснулось смертное дыхание войны. Тишину нарушали лишь сиплые гудки буксира у пристани.

Прямо с вокзала Тухачевский отправился в штаб фронта, который размещался в Казанском кремле. Он бегло взглянул на памятник Александру Второму, подивился красоте башен и храмов. «Муравьев, обосновавшийся в кремле, видимо, воображает себя правителем. – В думы Тухачевского неизвестно почему вторглась эта непрошеная мысль. – Главком, кажется, и не представляет себе иного места для своего штаба. Примечательный штрих к портрету! Если Ленин в Кремле, то чем он, Муравьев, хуже? Да, непросто, очень непросто будет тебе с ним», – едва ли не вслух произнес последнюю фразу Тухачевский, приближаясь к типично казарменному зданию бывшего юнкерского училища.

Часовые в новеньком обмундировании, стоявшие у дверей на массивном каменном крыльце, увидев мандат, беспрепятственно пропустили Тухачевского, сообщив, что кабинет главкома находится на втором этаже. «Не слишком-то бдительная служба в штабе», – отметил про себя Тухачевский и поднялся на второй этаж.

В просторной приемной за громадным столом, попавшим сюда, видимо, из какого-то барского гарнитура, восседал, непрерывно ерзая в кресле, как это делают непоседливые мальчишки, адъютант главкома – смуглый порывистый кавказец в алой черкеске, до неправдоподобия стройный, с осиной талией, с маузером, висевшим через плечо. На просьбу Тухачевского доложить о нем Муравьеву адъютант гортанно и суматошно, словно глашатай на площади, выкрикнул:

– Ты бы еще ночью пришел! Главком отдыхает, понимаешь? Имеет право главком отдыхать, а?!

Тухачевский молча пронзил его таким обжигающим взглядом, что адъютант сбавил обороты:

– Терпение немножко есть, а? Главком недавно, совсем недавно проснулся. Сейчас должен одеться, умыться, в порядок себя привести, как думаешь? Ты сам умываешься, штаны надеваешь? Подожди, дорогой, десять, ну, пятнадцать минут. Мировая революция за пятнадцать минут не пострадает, как думаешь?

Тухачевский ничего не ответил: он терпеть не мог хамоватых адъютантов, привыкших обращаться со всеми, кто ниже по должности его главкома, запанибрата. Постояв, Тухачевский присел на порядком обшарпанный, однако же с мягким сиденьем стул.

Солнце уже ворвалось в окно, и Тухачевский смог в деталях разглядеть приемную главкома, обставленную с купеческим размахом. Стол с гнутыми резными ножками, диван, обтянутый синим бархатом, большая хрустальная ваза на тумбочке с букетом давно увядших цветов, – все здесь было случайным, и главное, абсолютно бесполезным для штабной работы. Свое прямое назначение выполняла, видимо, лишь карта-схема Казани, косо висевшая на стене, да полевой телефон на столе адъютанта, который, к удивлению Тухачевского, ни разу не зазвонил.

Адъютант, мучаясь от безделья и еще, кажется, не пересиливший похмелье, то и дело бросал презрительные взгляды на Тухачевского, пытаясь разгадать, кто такой этот молодой безусый военный, присланный сюда за каким-то дьяволом аж из самой Москвы. С одной стороны, слишком заносчив для лица незначительного по своему рангу, с другой стороны, совсем еще мальчишка, чтобы так набивать себе цену. Взгляд сосредоточенный, суровый, полный достоинства, даже величия, держит себя едва ли не высокомерно, даже не считает нужным вступать в разговор.

«Подумаешь, корчит из себя важную птицу, сосунок! – Мысли эти, вертясь в голове адъютанта, были словно бы написаны на его аскетически удлиненном лице. – Вот продержу тебя в приемной до вечера, будешь знать, какую силу имеет адъютант Чудошвили!»

Возможно, так бы оно и произошло, если бы неожиданно не распахнулась массивная дверь кабинета главкома и на пороге не появился сам Муравьев.

Тухачевскому вдруг почудилось, что он попал не в штаб фронта, а на театральную сцену, где дает представление захудалая провинциальная оперетка, в которой главным персонажем был сам главком. Такого ярмарочного одеяния, в какое был облачен Муравьев, Тухачевскому еще никогда не доводилось лицезреть: на высоком щеголеватом брюнете с горячечно бегающими черными глазами была надета венгерка с нашитыми поперек витыми шнурами канареечного цвета, с высоким, упирающимся в подбородок стоячим воротником, пронзительно малинового цвета галифе, начищенные до ослепительно солнечного блеска хромовые сапоги с натянутыми выше колен голенищами. С одного плеча свешивалась немыслимой формы шашка, ножны которой были инкрустированы серебром, с другого свисал тяжелый маузер в кобуре из карельской березы; длинные, нервные, то и дело вздрагивающие пальцы – сплошь в крупных перстнях. По сравнению с этим эпатирующим великолепием Тухачевский в своей гимнастерке-косоворотке, туго перехваченной сыромятным солдатским ремнем с незатейливой металлической пряжкой выглядел нищенски скромно, хотя и являл собой вид истинного бойца, а не заезжего бесталанного, но наглого актера, каким предстал перед ним Муравьев.

Преодолев, наконец, неприязненное чувство, вызванное тем первым впечатлением, которое произвел на него Муравьев, Тухачевский встал и, четко представившись главкому, протянул извлеченный им из кармана пакет.

Муравьев с ленивой пренебрежительностью, почти брезгливо взял его и, посторонившись, повелительным взмахом руки подал знак, означавший милостивое разрешение войти в кабинет.

Не пригласив Тухачевского сесть, Муравьев удобно, преувеличенно важно уселся в кресле за огромным, едва ли не во всю ширину кабинета, столом и, небрежно вскрыв пакет, стремительно пробежал беспокойными глазами текст:

«Предъявитель сего военный комиссар Московского района Михаил Николаевич Тухачевский командируется в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева для выполнения работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими».

– Оскудела Русь военачальниками, коль они находят их только у себя в Москве! – не скрывая своего неудовольствия, пробурчал Муравьёв, глядя куда-то мимо Тухачевского, и небрежно, как нечто не заслуживающее его внимания, отшвырнул пакет в сторону. – Они там, в Москве, в своем обычном репертуаре. – Теперь голос его все более набирал злобные нотки. – Ну, фокусники, ну, циркачи, без сетки работают! Выходит, главком для них – ни Богу свечка, ни черту кочерга? Могли бы сперва и посоветоваться с Муравьевым, кого присылать, а может, у Муравьева свои кадры припасены, кровавыми боями испытанные, заслуги перед революцией имеющие. – Он судорожно провел крупной жесткой ладонью по седеющему ежику черных волос. – А они, – он избрал это безликое «они», предпочитая не называть конкретных фамилий, – все спонтанно, все экспромтом! Проснулся Муравьев, а уже перед его очами новый командарм, будто с луны свалился. Это что, насмешка? Это называется большевистский стиль работы? – Он кидал горячие вопросы в лицо Тухачевскому, не ожидая на них ответа, так как хорошо понимал, что задавать их нужно совсем другим людям, которые находятся там, наверху, в Москве, а не сидящему перед ним юному командарму. – Впрочем, – уже немного успокоившись, продолжил Муравьев, – было бы удивительно, если бы так называемый народный комиссариат по военным делам поступал по-иному, как того требуют воинские уставы, законы субординации, наконец! Откуда им знать все это, там же окопались сплошные пиджаки! – Он внезапно умолк и вновь вцепился немигающим взглядом в Тухачевского. – Сколько вам лет… – он заглянул в предписание, – Михаил Николаевич? А вы, оказывается, мой тезка! – Муравьев поспешно вскочил и порывисто протянул Тухачевскому жилистую руку. – Тезка – это хорошо, это добрая примета! Я – Михаил Артемьевич! Это следует незамедлительно отметить!

– Я родился в девяносто третьем году, – негромко сказал Тухачевский.

– Выходит, – Муравьев быстро прикинул в уме, – вам всего-то двадцать пять! Наполеоновский взлет! А вашему покорному слуге уже под сорок! И всего-навсего полковник. Улавливаете разницу? Впрочем, соловья баснями не кормят. Располагайтесь за столом, сейчас завтрак сочиним. На голодный желудок в башку лезут одни дурные мысли.

Приглядевшись к Муравьеву, Тухачевский отметил, что его лицо было одутловатым, черные обводья еще более отчетливо выявляли лихорадочный блеск глаз – настороженных, как у человека, находящегося в постоянном ожидании чего-то страшного в своей судьбе.

«Кажется, основательно гульнул тезка минувшей ночью», – невольно подумал Тухачевский.

Муравьев и впрямь чувствовал себя отвратно: нещадно трещала голова, бешено стучало в висках, мучила жажда. Хотелось побыть одному, хотелось немедля выгнать к чертовой матери этого красавчика, которого непонятно за какие такие заслуги Троцкий решил вознести на уровень командарма, хотелось запереться в кабинете, никого не пускать, забыть о войне, о кровопролитных боях, предаться мечтам о славе. «Для выполнения работ исключительной важности… В высшие войсковые соединения и командования ими»… – едва ли не вслух, испытывая непреодолимое презрение к составителям этого документа, процитировал в уме Муравьев, но внешне это его чувство ничем не проявилось.

Он вдруг рывком распахнул дверь:

– Чудошвили! Завтрак! Да поживее!

Адъютант сломя голову ринулся выполнять приказание, а Муравьев устало, будто только что отданное распоряжение стоило ему гигантских физических усилий, плюхнулся в кресло.

– Вы, разумеется, бывший офицер? – после долгой паузы больше для проформы устало спросил он.

– Так точно, – четко ответил Тухачевский. – Окончил Александровское военное училище в четырнадцатом году, затем служил в Семеновском полку. Поручик.

– Александровец! – едва ли не радостно воскликнул Муравьев. – Ну, мне до вас далеко! Я – провинциал, учился в Казанском, не то что вы – столичная штучка! Пороху-то удалось понюхать?

– Воевал с немцами. Под Кржешовом, Ломжей…

– А я – япошек колошматил! Революцию принял всем сердцем. Помог большевикам генерала Краснова разбить, Каледину дал прикурить. Украинской Раде – пинком под зад! Румыны – те до сих пор при имени Муравьева дрищут! Помню как сейчас, приехал в Тирасполь, в Приднестровский полк, а там братва как на курорте – на кострах шашлычки жарят, молдавское вино хлещут. Ищу кого-нибудь из командиров – является паренек, булькатый такой, что такое булькатый – разумеете, подпоручик?

– Первый раз слышу.

– Надо осваивать народный язык, – наставительно произнес Муравьев. – Без этого народ за нами не пойдет, его от дворянских словечек тошнит. Булькатый – значит глаза сильно навыкате. Так вот. Представляется: Якир, имя-отчество как сейчас помню: Иона Эммануилович. Иона! Что ж, говорю, дорогой ты мой товарищ Иона, вы здесь себе такую развеселую жизнь устроили? Собирайте полк, немедля! Собрались. Я – кулаком себя в грудь да как заору на всю площадь: так вас растак, моя доблестная Первая армия кровью истекает под Рыбницей, а вы, предатели, не наступаете на Бендеры! Вмиг одумались, рванули атаковать позиции румын, а те им врезали по первое число. А я им вслед – телеграмму: «Грузитесь срочно всей армией и отходите через Одессу на север, немцы вам в тыл вышли». Такая история…

Муравьев вдруг прервал свой рассказ.

– Небось надоело слушать? – с подозрением взглянул он на Тухачевского. – У меня этих историй неисчислимое множество. На пять томов мемуаров хватит. И многое, уверяю вас, войдет в историю военного искусства. А Якир этот почему-то очень запомнился! Навел справки, оказывается, парню всего-то двадцать два года, отец его – провизор в Кишиневе. В военном деле – ноль без палочки, ни бум-бум. А военную карьеру сделать успел! Сейчас главное – наглость и пронырливость, раз – и в дамки!

Тухачевский молчал, ему хотелось поскорее вникнуть в дела фронта, в состояние армии, которой ему предстояло командовать, а Муравьев говорил ему то, что его сейчас совершенно не интересовало.

– Я революцию защитил, Ленина на троне удержал, без моих побед ему да и его соратничкам головы бы не сносить, а какова благодарность? Кинули должность главкома, давай, продолжай, Муравьев, кровь проливать, а мы за твоей надежной спиной. На самый верх господа-товарищи не пустили – шиш тебе с маслом. Не ценятся наши заслуги, ни в грош не ценятся! – сокрушенно воскликнул он. – Да и боятся они нас! А вдруг мы штыки на Москву повернем?

Он внезапно умолк, будто споткнулся, поняв, что в азарте наговорил лишнего.

– Впрочем, вы моим словам не очень-то придавайте значение, – приглушенно проговорил он, испытывающе вглядываясь в Тухачевского. – А если уж искушение на вас найдет сообщить кому-нибудь о моих размышлениях – так ведь кто поверит? Свидетелей-то нет!

Тухачевский упорно молчал, поражаясь цинизму главкома. Муравьев хотел еще что-то сказать, но смолк на полуслове: в кабинет стремительно влетел Чудошвили. Черкеска развевалась на нем, как надутый ветром парус. Следом за ним два красноармейца внесли на подносах роскошный завтрак: жареные цыплята, ветчина, овощи и фрукты, дымящийся кофе в чашках, сливки: Чудошвили со значением, так, чтобы это заметил главком, торжественно водрузил посреди этого ароматно пахнущего богатства бутылку коньяку.

– А квас? – грозно вопросил Муравьев, облизывая языком сухие губы.

– Я – мигом! – Чудошвили исчез так же внезапно, как и появился, и вскоре уже наливал в керамическую кружку пенящийся квас.

– Прошу угощаться и без всяких там церемоний, – пригласил Муравьев, жадно опорожнив кружку квасу. – Начнем с коньячка – за встречу, за назначение, за боевую дружбу. Скажу откровенно, вы мне сразу пришлись по душе, – с пафосом проговорил Муравьев.

– Вообще-то как-то с утра… – замялся Тухачевский: он и впрямь никогда еще не пил спиртное по утрам.

– А вы привыкайте! – приказным тоном возвестил Муравьев. – На фронте что утро, что ночь – все едино! Фронт – великая школа жизни и смерти! А коньячок превосходно освежает и очищает мозги. И первую – до дна!

Тухачевский с отвращением пригубил рюмку, старательно закусил. Муравьев за это время успел «освоить» три, щеки его раскраснелись, язык развязался еще сильнее.

– И они еще надеются на победу! – неожиданно выплеснул он на Тухачевского поток мыслей, которые, видимо, постоянно осаждали его буйную голову. – Прапорщиков – на дивизии, поручиков – на армии! Это как?! Да еще и связывают боевых командиров по рукам и ногам. К каждому командиру – комиссара! А кто такой комиссар? Шпик, доносчик, стукач! Путаются тут под ногами всякие Варейкисы, Шейнкманы – еврей на еврее сидит и евреем погоняет! До чего унизили русского человека!

– Разве дело в национальности? – возразил Тухачевский. – Главное – что за человек, какие идеи исповедует, на что способен, насколько порядочен и честен. У всякого народа есть свои герои и свои предатели.

Сразу смекнув, что Тухачевский не разделяет его воззрений, Муравьев перескочил на другую тему.

– Здесь, на Восточном фронте, вы, Тухачевский, или прославитесь, или сломаете себе голову…