Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

7

Размышляя о кадрах высшего комсостава и, в частности, о Тухачевском, Сталин то и дело приходил к выводу о том, что они становятся все более ненадежными, все более самостоятельными и независимыми, чересчур возгордились и начинают едва ли не возвышаться над партийным руководством, прекрасно понимая, что они не просто сила, но вооруженная сила и что с ними шутки плохи.

К тому же что собой представляет нынешний командный состав армии? По крайней мере около сорока процентов – выходцы из старой царской армии, и, спрашивается, кто поручится за то, что они беспредельно преданны диктатуре пролетариата? Не вернее ли предположить, что не менее половины из них спит и во сне видит реставрированный капитализм, а вместе с этой реставрацией – звон золотых колоколов и золотых монет, блеск эполет, роскошные усадьбы – приюты «спокойствия, трудов и вдохновенья», раззолоченные мундиры, армии денщиков, прелесть и шарм зарубежных курортов, великолепие балов в дворянских собраниях, высочайше пожалованные поместья с крестьянами, грандиозные застолья с разливанным морем вин и коньяков, рябчиками и ананасами… Да и легко ли было в одночасье расстаться со всем этим великолепием, с жизнью, возведенной в ранг вечного праздника с плясками и вакханалиями на костях трудовых людей? И кто знает, разразись внезапно война, чью сторону примут все эти бывшие офицеры и генералы, отпрыски дворянских родов, вынужденные не столько по зову сердца, сколько по неумолимому и жестокому стечению обстоятельств встать под ненавистные им красные знамена?

Нельзя было не учитывать и того, что большинство комсостава – люди заслуженные, крещенные войной, люди истинного, а не показного мужества, которым сам черт не брат. Заслуги, как подлинные, так подчас и мнимые, вскружили им головы, породили в этих людях излишнюю самоуверенность, непомерное честолюбие, обострили амбиции, они жаждут все новых почестей, а наиболее известные из них – и преклонения, жаждут новых наград и более высоких постов, всеобщего признания, страстно хотят, чтобы композиторы слагали о них песни, поэты сочиняли в их честь поэмы, чтобы их подвиги прославлялись с киноэкранов. Определенная группа комсостава приходит в ярость оттого, что о тех, кого они считают бездарями, – таких, как Ворошилов, Буденный, Щорс, Котовский, Пархоменко, и других такого же рода «военачальниках» – уже сложены хвалебные гимны и марши, их славят на все лады, о них трубит радио, их именами переполнены страницы газет, о них снимаются кинофильмы. А где кинофильмы о Тухачевском, Примакове, Корке или Уборевиче, на худой конец о Якире? Разве не могут быть обозлены те, кто из-за окончания войны и перехода на мирные рельсы оборвали свою военную карьеру, а потому косятся недобрыми взглядами на правительство, которое якобы недооценило их заслуги и героические деяния. Эти – наиболее опасны, ибо нет ничего опасней офицера, с которого сорвали погоны.

Но и это еще не все. Наибольшая опасность таится в том, что все эти бывшие военспецы так и не нашли общего языка с командирами, вышедшими из низов, из трудовой массы, считают их людьми, вылезшими из грязи в князи, издеваются над их почти нулевым интеллектом и незаконченным церковноприходским образованием, над их бескультурьем и хамоватостью.

Сталин понимал, что эти два поколения комсостава никогда не удастся примирить между собой, заставить их не показушно, а искренне работать сплоченно в одних рядах, и чем сильнее будут разгораться эти противоречия, тем слабее будут вооруженные силы государства. Даже ему, Сталину, с его стальной хваткой, не под силу примирить Ворошилова и Тухачевского, Дыбенко и Якира, Блюхера и Корка. Интеллектуалы в высшем эшелоне военных считают Ворошилова абсолютно непригодным для того, чтобы эффективно руководить наркоматом обороны, а тем паче военным строительством, считают его неучем и дилетантом; Ворошилов, в свою очередь, презирает интеллектуалов, будучи убежденным, что они способны лишь на краснобайство.

Каков же выход из столь ненормального положения? Уговоры и увещевания – пустое и никчемное дело, напрасная трата времени. Не проще ли обрушить на головы и тех и других испытанное и безотказное оружие, прекрасно срабатывавшее во все времена и у всех народов, – страх? А для этого основательно и беспощадно пройтись по всей этой военной верхушке и прежде всего по всяческим интеллектуалам, мнящим из себя великих из великих, пройтись стальной метлой и стальной гребенкой? Суровая безжалостная чистка будет сродни очистительной грозе, она вселит хороший заряд страха в души тех, кто вносит раздор и смятение в армейские ряды, сеет семена вражды к существующему строю, скрытно вынашивает планы военного заговора, острие которого конечно же будет направлено не столько на Ворошилова, сколько лично на него, Сталина.

И пожалуй, наряду с кнутом надо использовать и пряник. Чтоб возгордились и вознеслись еще сильнее, стали еще более задиристыми и до безумства смелыми, чтобы все тайное и замаскированное выплеснулось через край и чтобы применение кнута выглядело бы заслуженной карой. Почему бы не установить высшее воинское звание – скажем, Маршал Советского Союза. Нет, разумеется, не сейчас, это будет пока что преждевременным, но в перспективе может быть вполне оправданным. Какую неутолимую зависть вызовут первые маршалы! Да еще если взять да и пришлепать маршальскую звезду, скажем, товарищу Тухачевскому? То-то возрадуется! То-то возгордится! То-то возомнит о себе Бог знает что, то-то попрет лбом на стену! А чтобы старички не передохли от зависти, чтобы их внезапно не хватил инфаркт – им тоже маршальскую звезду, жалко, что ли? Не зря кто-то из мудрецов утверждал, что императоры придумали ордена исключительно в целях экономии. Пусть и Семен Буденный еще более лихо закрутит усы, узнав, что он не какой-нибудь вахмистр, а маршал! И тот же Клим – этот вполне заслуживает. И старый военспец Егоров – чтобы все видели и оценили его, сталинскую объективность и справедливость. И Блюхера – самого непонятного из всех – не забыть. Щедрости товарищу Сталину не занимать! Будут век благодарны товарищу Сталину, будут перед ним на коленях поклоны отбивать и вряд ли догадаются, что слово «маршал» – всего-навсего означает простое сложение двух верхненемецких слов – marah («марш»), что в переводе – лошадь, и seals («шале»), что в переводе – слуга. Слуга лошади – вот что такое маршал! А в средние века сие звание означало всего лишь должность главного смотрителя королевских конюшен. И только в XVI веке слово «маршал», уважаемые товарищи претенденты, стало обозначать во Франции высшее воинское звание.

Ну, жезла маршальского товарищ Сталин вам не обещает, зато что-либо вроде маршальской звезды придумаем. Правильно поступал Наполеон: у него было целых двадцать шесть маршалов! Надежная опора! Ну, на первых порах у нас будет гораздо меньше, а там видно будет. Пусть остальные, мнящие себя военными гениями, завидуют и сражаются между собой, стараются верностью и преданностью заслужить это высшее звание – звание смотрителя моих королевских конюшен!

Да, еще не все! Нынешний высший комсостав в своем значительном числе – выдвиженцы Троцкого. Вот где еще таится опасность. Разве утихнет в душах выкормышей этого «факельщика мировой революции» собачья благодарность к своему бывшему отцу и благодетелю! Скорее всего, услуг Троцкого они никогда не забудут! И нет никакого сомнения в том, что тайные нити связывают многих из них с Троцким, который все агрессивнее обличает его, товарища Сталина.

На кого прежде всего будет опираться Троцкий при осуществлении своих планов свержения товарища Сталина и установления в этих целях военной диктатуры? Конечно же прежде всего на военных, на армию, на своих выкормышей, столь успешно и благодаря близорукости и беспечности того же Ворошилова расплодившихся на самых верхних этажах военного ведомства. Тем более важно будет в удобный, соответствующий определенному историческому периоду момент выкорчевать эти осиные гнезда, распознать коварные замыслы приспешников Троцкого и навести в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии большевистский порядок. Прав был Ильич, неоднократно повторявший, что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. И мы поступим правильно, если последуем этому ленинскому завету и вовремя защитим революцию.

Сталин снова вернулся к мыслям о старых военспецах. Он не доверял им в гражданскую войну, не доверяет и теперь. Собственно, чего мы от них хотим, от этих случайных попутчиков революции, которые еще вчера присягали на верность царскому самодержавию, а сегодня делают вид, что служат диктатуре пролетариата? Разве ими руководила вера в революционные идеалы, разве не с мучительным сладострастием вспоминают они о своем недавнем прошлом, о режиме, который они впитали с молоком матери и который их воспитал и сформировал? Нет, только люди, прошедшие сквозь горнило революционной борьбы, могут быть надежными и верными строителями и защитниками нового строя – социализма! Вот он, Сталин, прошел через горнило революционной борьбы!

И Сталин вдруг стал перебирать в памяти вехи своего жизненного пути, чтобы еще четче, контрастнее противопоставить себя тем, чей путь не был схож с его, тем, кого в революцию занес ветер случая, жажда карьеры, склонность к авантюризму.

«Я заработал право считать себя революционером не в один день, не в один год, не по воле слепого случая, не потому, что мне помогла фортуна, – с гордостью размышлял Сталин. – В 1898 году я впервые получил кружок из рабочих железнодорожных мастерских. Профессиональные революционеры, передовые рабочие Тифлиса стали моими учителями. По сравнению с ними я был тогда молокососом. Здесь, в кругу этих товарищей, я получил тогда первое свое боевое революционное крещение. Здесь, в кругу этих товарищей, я стал тогда учеником от революции.

В 1905–1907 годах я по воле партии был переброшен на работу в Баку. Два года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца и одного из практических руководителей. Там, в Баку, я получил, таким образом, второе свое боевое крещение. Здесь я стал подмастерьем от революции.

В 1917 году я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Петроград. Там, в непосредственной близости к великому учителю пролетариев всех стран – товарищу Ленину, в буре великих схваток пролетариата и буржуазии я впервые научился понимать, что значит быть одним из руководителей великой партии рабочего класса. Там, в кругу русских рабочих – освободителей угнетенных народов и застрельщиков пролетарской борьбы всех стран и народов, я получил свое третье боевое крещение. В России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции.

От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку), к званию одного из мастеров нашей революции (Петроград) – вот такова школа моего революционного ученичества».

Сталин долго перебирал в памяти все этапы своего жизненного пути и подумал о том, что эти мысли следует записать – они должны сохраниться для истории, и особенно как поучение тем, кто, вынырнув из пучины монархического режима, не пройдя школы революционной закалки, во всеуслышание объявляет, что он – испытанный революционер, что он всем сердцем принимает революцию. Нет, уважаемые попутчики, как бы вы ни заверяли нас в своей верности, как бы ни клялись в том, что отвергли старый мир, чтобы строить новый, – до конца своих дней вы останетесь рабами своего прошлого и ничем не смоете того клейма, которое поставил на вас царизм.

«Вот и этот борец за социализм – Тухачевский. Да, он доказал, что встал на новый путь, – доказал не словами, а победоносными сражениями в гражданской войне. Но кто возьмет на себя смелость утверждать, что в новой войне, которую, несомненно, придется испытать, он не переметнется к тем, кто ближе его прошлому монархическому духу, кто поманит его, обещая за предательство щедро одарить высокими постами, наградами и жизненными благами? Только истинные революционеры, закаленные в горниле классовой борьбы, не способны изменить своим идеалам».

Подумав об этом, Сталин мысленно похвалил себя: только такой вывод является единственно правильным и непогрешимым.

«А маршала мы ему все-таки присвоим, – решил он. – Не сейчас, через несколько лет. И посмотрим, что из этого выйдет».

8

Вскоре после того, как книга Тухачевского «Поход за Вислу» увидела свет, на нее откликнулся маршал Юзеф Пилсудский, бывший главнокомандующий польской армии.

Читателю, не связанному субъективными восприятиями, сразу же бросалось в глаза, что старый маршал, несмотря на все свои старания, не в силах переломить самого себя и дать однозначную оценку личности Тухачевского. Как это ни странно, маршал, которого можно было бы упрекнуть в чем угодно, но только не в нерешительности и не в отсутствии твердых убеждений, говоря о своем противнике, испытывал необъяснимые колебания. То он называл Тухачевского человеком с абстрактным мышлением, то утверждал, что Тухачевский – «командующий с сильной волей, с большой энергией и настойчивостью, с признаками крупного полководца, способного на смелые планы и их энергичное выполнение».

Анализируя уже ушедшие в историю события советско-польской войны, Пилсудский избирал, казалось бы, непригодное для исследования истории Сослагательное наклонение: что было бы, если бы поступили не так, а иначе…

Пилсудский не был бы Пилсудским, если бы не стремился возвысить Польское государство, а вместе с ним и себя лично. Без тени сомнения он утверждал, что Польша – это неповторимое в своей сути государство, совершенно не похожее на другие страны, и что в этом государстве якобы нет классовой розни. Выходило, что в Польше волк и ягненок могут жить рядом, как добрые соседи, совершенно не испытывая вражды друг к другу.

В чем Пилсудский был абсолютно прав, так это в том, что в достопамятном 1920 году на обширной арене между Днепром, Березиной и Двиной с одной стороны и Вислой – с другой – решались судьбы Польши и Советской России.

Весь цивилизованный мир взирал на эту схватку с трепетом и надеждой, или, как изысканно изъяснялся Пилсудский, то со слезами горечи, то с улыбкой счастья.

Пилсудский полагал, что исторические события – как, впрочем, и сама судьба – поставили его выше Тухачевского, несмотря на то, что тот командовал хоть и большей по численности, но все же только частью советских войск, в то время как сам Пилсудский являлся главнокомандующим всей польской армии.

В анализ, свойственный стилю военных историков, Пилсудский искусно вкрапливал феерический сарказм, изящные и в то же время ядовитые остроты, порой тонкий, порой казарменный юмор. Говоря о том, что Тухачевский в своем труде свел все описания сражения лишь к исследованию функций командующего, тут же присовокупил, что он тем самым создал впечатление «ветряной мельницы, вращающейся в пустом пространстве». «Необычайная абстрактность труда, – добавлял он, – дает нам образ человека, который перемалывает только свои собственные мысли, свои душевные переживания».

Насладившись изящной атакой на своего противника, Пилсудский приступал к анализу уже собственно боевых действий, начав этот анализ, как и полагается, с театра боевых операций.

Прежде всего он отметил, что Двина и Днепр образуют в верхнем течении сравнительно узкий коридор, закрытый у своего выхода к востоку крупнейшим в данной местности городом – Смоленском. Потому-то все набеги и походы, будь то с польской или русской стороны, неминуемо натыкались на Смоленск. Город этот был как бы воротами, в которые прежде всего приходилось стучаться, когда дело касалось операций более крупных размеров. Смоленск в течение веков захватывался той или иной стороной…

Телеграмму о наступлении красных войск Пилсудский получил в Житомире, перед самым отъездом в Варшаву. Еще за неделю до этого он вызвал в Калинковичи генерала Шептицкого и там обсудил с ним свой план расширения на севере удачного южного наступления польских войск. Телеграмму Пилсудскому принесли в вагон поезда, стоявшего на Житомирском вокзале. Главком тут же отдал приказание: срочно телеграфировать генералу Шептицкому, чтобы тот принял пока что командование и над Первой армией. Главком передавал в его распоряжение 17-ю дивизию, стоявшую в Лиде, и приказал немедленно приступить к переброске 4-й дивизии из Коростеня и 15-й дивизии из Фастова.

По приезде в Варшаву Пилсудский решил прежде всего послать подкрепления в Минск.

Читая панические телеграммы Шептицкого, взывавшего о помощи, Пилсудский испытывал большую тревогу и волнение, но тем не менее ничем внешне не выдал своего истинного состояния души и выглядел абсолютно спокойным, даже невозмутимым. Он множество раз повторял про себя знаменитое изречение Клаузевица: «На войне действия происходят в атмосфере опасности и неизвестности», которое действовало на него гипнотически. При этом он неизменно присовокуплял к этому изречению собственное: «В географии и геометрии имеется много капканов для командующих».

Как бы то ни было, в книге Пилсудского было еще немало такого, что не могло не порадовать Тухачевского. Разве не льстили такие, к примеру, строки, тем более что были они написаны не записным подхалимом из ближайшего окружения советского командарма, а его противником на полях сражений:

«Тухачевский умел своей энергией и настойчивостью, направленной к определенной цели, заразить и своих подчиненных. Это прекрасное проявление воли всегда будет свидетельствовать о способностях господина Тухачевского как полководца, способного на смелые решения и на их энергичное выполнение… Проявленная Тухачевским энергия поражала меня во время операции в июле и августе 1920 года.

Своими силами господин Тухачевский распорядился искусно, и каждый легко заметит признаки полководца большого масштаба в смелом и последовательном распределении сил. А быть сильным – это значит быть сильным там, где решается бой. Обычно полководцы хотят быть сильными всюду. Этим часто встречающимся у полководцев недостатком господин Тухачевский не обладал».

Этот панегирик Пилсудский завершал фразой Наполеона:

«Le simple est le plus difficile»[36]36
  Простое – это самое трудное (фр.).


[Закрыть].

Пилсудский вновь и вновь не жалел красок для восхваления своего противника:

«Тухачевский принадлежит к людям, умеющим широко смотреть, как на театр войны, так и на действия больших войсковых масс. Он стремится найти разрешение проблемы управления войсками большой численности на больших пространствах в наступательной операции».

Все эти дифирамбы Пилсудский возвещал, естественно, не без задней мысли: этим самым он создавал вокруг своего труда ореол объективности, что прекрасно работало на правдивость изложения, и в то же время силой полководческого таланта своего противника он во многом оправдывал свое позорное паническое бегство и поражение в первой половине кампании. Не признаваться же в том, что он бежал сверкая пятками до самой Варшавы, отступая перед слабым противником и никчемным военачальником!

Пилсудский старается также доказать, что, начиная наступление на Западном фронте, Тухачевский все время испытывал колебания между «идеей Седана» и «идеей тарана», в результате которых поляки якобы получили свободу действий. В то время, когда отступление польских армий было в самом разгаре, Тухачевский, по утверждению Пилсудского, поверил в разгром, распыление и уничтожение убегающего противника. Польский маршал сравнивал отступление своих армий с черепахой, а наступающих красных – с гончей. «Черепаха и гончая, к тому же взаимно удаляющиеся друг от друга, – не товарищи в беге», – упражняясь в неожиданных сравнениях, подчеркивает Пилсудский. Он с наслаждением издевается над тактическими выводами красных командиров, в частности, над командармом Сергеевым, который при наступлении на Вильно считал плацдармом поляков местечко Свенцяны и Свирь. По мнению же Пилсудского, Свенцяны имеют всего лишь жалкую узкоколейку, а прекрасный городок Свирь с его старым замком со дня своего основания не слыхал паровозного свистка, и для того, чтобы в XX веке эти населенные пункты могли бы для кого-либо стать стратегическими плацдармами, нужна была богатейшая фантазия. Местные жители должны были испытывать величайшую гордость оттого, что их городки оказались в глазах красных столь значительными плацдармами.

Одиннадцатого июля, сокрушается Пилсудский, Четвертая польская армия сдала Минск и начался трехдневный бой под Вильно. Литва перестала быть нейтральной и приняла участие в войне на стороне Советов.

Пилсудский срочно вызвал в Варшаву генерала Шептицкого. Генерал был подавлен и охвачен паническими настроениями. В Бельведере, где Пилсудский собрал совещание генералитета, Шептицкий со слезами на глазах заявил, что война проиграна и что, по его мнению, следует незамедлительно любой ценой заключить мир. Утверждения Шептицкого не были голословными: успешное наступление Конной армии Буденного на юге страны настолько деморализовало войска на всем театре военных действий, что они потеряли боеспособность. Никакие наши усилия, в отчаянии повторял Шептицкий, не в состоянии выправить положение. Закатывая глаза, Шептицкий на грани истерики утверждал, что вскоре в самых глубоких его тылах, в Бресте, появится Буденный со своей конницей, и он не сможет удержать фронт, а отступление станет совершенно неуправляемым и беспорядочным. Наиболее опасным ему представляется сильный подъем национального духа в России и на Украине в связи со взятием поляками Киева. Это вызвало добровольное вступление в Красную Армию большого числа офицеров только что разбитой красными армии Деникина, которые, как специалисты, сумели в советский беспорядок внести организованность и настоящую дисциплину. Поэтому в то время, говорил Шептицкий, как у нас усиливается разложение, у противника происходит обратное, и не исключено, что ввиду неудач на юге в Польше могут вспыхнуть революционные беспорядки, которые потребуют вмешательства армии; это же вмешательство может быть произведено только при помощи совершенно надежных войск, находящихся под его, Шептицкого, командованием.

Пилсудского эти доводы абсолютно не убедили, проект же заключения мира во что бы то ни стало он с негодованием отверг. Шептицкий возразил ему, упирая на то, что лучше удержать противника на занимаемых позициях, чем производить требуемый главнокомандующим маневр, заключавшийся в том, чтобы остановить продвижение Буденного на юг.

Пилсудскому предстоял трудный выбор: или немедля сместить генерала Шептицкого с должности командующего фронтом, или же, в противном случае, признать его предложение правильным. Главком, по его словам, всегда предпочитал принять худшее решение, если оно исходило от уверенного в себе командующего. Поколебавшись, Пилсудский поддержал Шептицкого, указав, однако, на необходимость в случае наступления произвести стратегическую перегруппировку армии. Когда миновало 4 июля с крайне неблагоприятным для поляков результатом, уже через два дня из Варшавы полетел приказ генералу Шептицкому о необходимости расположения фронта согласно намеченному главкомом плану. План этот вытекал не только из признания огромного стратегического и политического значения Вильно, но и из простого расчета, ибо невозможно было растягивать фронт вдоль линии германских окопов, простиравшихся до самого Двинска. Однако строптивый Шептицкий еще 5 июля отдал своим войскам приказ, в корне противоречащий указаниям Пилсудского. Пилсудский был взбешен. Он заявил, что не намерен брать на себя ответственность за все стратегические чудачества Шептицкого. Он твердо знал, что быть всегда более сильным там, где нет боев, и более слабым там, где в сражении решаются судьбы войны, – это значит противоречить, как говорил Наполеон, здравому рассудку войны и наивно подчиняться воле противника.

Вспоминая о событиях и стремясь тщательно анализировать их, Пилсудский не забывал о Тухачевском. Его марш на Варшаву он оценил как прекрасный. «С таким маршем, – продолжая восторгаться своим противником, писал он, – его будет поздравлять каждый историк и каждый исследователь. Влияние этого марша было громадным. Тухачевский хочет его сравнить в одном из своих стратегических выводов с движением германской армии на Париж.

– Действительно, это беспрестанное червеобразное движение значительных неприятельских сил, прерываемое время от времени как бы прыжками, движение, продолжающееся неделями, производит впечатление чего-то неотразимого, надвигающегося, как какая-то тяжелая, чудовищная туча, для которой нет никакой преграды. Есть в таком движении что-то безнадежное, сокрушающее внутренние силы человека и толпы. Один из генералов, с которым мне приходилось часто говорить, почти ежедневно начинал свой доклад словами: «Ну и марш! Ни и марш!»

В этих словах было и удивление, и горечь бессилия».

Воздав очередную хвалу Тухачевскому, Пилсудский тут же низвергал на него целый поток ядовитых саркастических словоизлияний. Он не преминул съязвить по поводу того, что в труде Тухачевского «Поход за Вислу» немало сказок, что у него бывают плацдармы без железных дорог, укрепления без колючей проволоки, ураганный огонь из нескольких, уже отчасти поврежденных орудий и крепости с разрушенными фортами…

Пилсудскому не удалось прибыть к сражающимся войскам: дороги были размыты непрерывными дождями, автомобиль главкома отказался повиноваться. Пилсудский с нетерпением следил за исходом боя из Хелма, находясь в штабе командующего фронтом генерала Рыдз-Смиглы. Тем временем красные стремительно приближались к Бресту. Первого августа Брест пал, хотя генерал Сикорский, оборонявший со своими войсками этот город на Западном Буге, заверял, что продержится десять дней. На следующий день после его заверений Брест был захвачен красными.

«Этот процесс разложения сил, этот процесс ломки нашей воли был, по моему мнению, самым большим триумфом, который я могу приписать господину Тухачевскому», – с трагически печальным глубокомыслием признавался Пилсудский.

И тут же холодный душ: «Тип этот (о Тухачевском. – А. М.) я называю типом доктринера, для которого наполеоновское «realite des choses»[37]37
  Положение вещей (фр.).


[Закрыть] не принимается во внимание».

И наконец Пилсудский приступает к описанию самых трагических событий.

Пятнадцатого августа Тухачевский бросает свои войска в обход Варшавы, приказывая форсировать Вислу между Полоцком и Новогеоргиевском. Узнав об этом, Пилсудский так оценил это решение Тухачевского: «Нужно иметь очень скверное мнение о противнике, чтобы решиться на столь опасный маневр».

Однако положение польской армии было отчаянное. В первый момент Пилсудский не находил какого-либо выхода из тупика. Фанатично веривший в приметы и в счастливое предзнаменование судьбы, он решил, что приказ на отпор красным даст 6 августа. Эту дату Пилсудский считал счастливой: именно в этот день он в 1914 году из Кракова пошел на войну.

«А что делать? – мысленно сокрушался Пилсудский. – Давно прошли те времена, когда полководцы держали около себя кудесников, определявших счастливые и фатально неудачные дни». Роль кудесника ему пришлось взять на себя.

По служебному положению в то время ближе всего к Пилсудскому были начальник штаба генерал Розвадовский, военный министр генерал Соснковский и советник французско-английской миссии генерал Вейган. Три генерала, испытывавшие друг к другу острую, никогда не затихающую неприязнь, высказывали мнения прямо противоположного характера. Жаркая полемика, доходившая до взаимных оскорблений, в критической ситуации для польских войск под Варшавой накалилась так, что казалось, из уст генералов вылетают не слова, а искры. Как метко подметил Пилсудский, генералы Розвадовский и Вейган общались между собой посредством дипломатических нот, пересылаемых на Саксонской площади из одного кабинета в другой. Их был способен примирить хотя бы ненадолго лишь военный министр.

Пилсудский предположил, что кое-что об этих спорах стало известно и Тухачевскому, коль он в своей книге отмечает, что французский и польские авторы любят сравнивать сражение на Висле с операцией на Марне. И действительно, во всех разговорах вечно спорящей пары Марна упоминалась довольно часто, так как Соснковский и Вейган боготворили эту операцию. Так же как в свое время маршал Жоффр уповал на речную преграду Марны или Сены, за которой он намеревался произвести перегруппировку отступавших войск на фланге, примыкавшем к Парижу, так и в данном случае за речной преградой Сана и Вислы польские генералы искали возможность маневра сильным левым флангом, примыкавшим к Варшаве. Как в одном, так и в другом случае изыскивались возможности контрудара левым флангом из столиц воюющих государств.

Что касается начальника штаба Розвадовского, то он был ярым противником этой «Марны», поскольку вообще был противником всего того, что исходило из другого кабинета в здании на Саксонской площади. В то же время бравый начальник штаба обрушивал на Пилсудского целый поток предложений, не останавливаясь, впрочем, ни на одном и меняя их при каждом очередном чаепитии с главкомом. Тем не менее Пилсудский ценил Розвадовского за то, что тот никогда не терял присутствия духа, свято верил в победу польской армии, в то время как многие высшие чины потеряли всякую надежду на благополучный исход войны и работали с надломленной волей.

С адским терпением выслушивая своих подчиненных, Пилсудский часто напоминал им слова Наполеона: «Mais c’est realite des choses qui commande»[38]38
  Но это положение вещей диктует, (фр.).


[Закрыть].

С такими советниками, как эти три генерала, было немыслимо трудно выбрать правильное решение. «Когда я приближаюсь на войне к вынесению важнейшего решения, – сетовал Пилсудский, – то становлюсь «comme une fille qui accouche»[39]39
  Как девушка, собирающаяся рожать (фр.).


[Закрыть]. Это было изречение опять же столь любимого им Наполеона, который добавлял, что в таких критических ситуациях он бывает pussillanime[40]40
  Малодушный (фр.).


[Закрыть].

И действительно, голова Пилсудского раскалывалась от различных вариантов. Наносить контрудар из Варшавы было нельзя – польские войска тут же наткнулись бы на главные силы противника. Кроме того, Варшава паниковала больше всех польских городов – над ней висел призрак бессилия и постыдной трусости. Обстановка безысходности угнетала Пилсудского; временами ему чудилось, что из всех углов кабинета кто-то хихикает и издевается над ним. Единственное, что радовало главкома, – это отступление Конной армии Буденного и бессилие Двенадцатой армии красных.

На очередном утреннем докладе Розвадовский разложил перед главкомом схему и предложил еще один вариант контратаки. Пилсудский с явным раздражением отверг новый проект и приказал всю конницу бросить против Буденного, чтобы не дать ему возможности соединиться с Тухачевским. Ударную группу главком велел сосредоточить у реки Вепрж, левый фланг войск должен был упираться в Ивангород и прикрывать все мосты как на Висле, так и на Вепрже.