Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

– Чепуха! – не выдержал Буденный. – В армии полно чудесных людей!

– Правильно, товарищ Буденный. Вы все смотрели, наверное, не может быть, чтобы не смотрели, наш советский замечательный фильм «Волга-Волга». Так вот, в этом фильме патентованный чинуша Бывалов, которого очень точно играет наш советский актер товарищ Ильинский, заявляет, что в его городе, видите ли, нет талантов. Но мы с вами, товарищи, не Бываловы! В нашей армии непочатый край талантов. В нашей стране, в нашей партии, в нашей армии непочатый край талантов. – Он снова повторил полюбившуюся фразу. – Не надо бояться выдвигать людей, смелее выдвигайте их снизу. Вот вам испанский пример. – Сталин возрадовался, что именно этот пример пришел ему сейчас в голову. – Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию. Мы сказали: «Нет, нам имен не надо, в Испанию мы пошлем людей малоизвестных. Если вас послать – все заметят, не стоит». И послали людей малозаметных. Посмотрите, что из этого вышло? Они же там чудеса творят! Кто такой был Павлов? Разве он был известен?

– Он был командиром полка, – подсказал кто-то.

– Командиром мехбригады, – уточнил Буденный.

– Там два Павловых, – счел нужным сделать еще одно уточнение Ворошилов: мелочь, а красноречиво говорит о знании кадров, о том, что он, нарком, вникает во все, вездесущ! – Один из них – старший лейтенант…

– Павлов отличился особенно, – не дал ему договорить Сталин.

– Ты хотел сказать о молодом Павлове? – не унимался Ворошилов: ему представилась прекрасная возможность, во-первых, принародно назвать Сталина на «ты» (знай наших, усекай, какая у нас с вождем близость, а ну-ка, попробуй кто назвать Сталина на «ты», посмотрим, что из этого будет!) и, во-вторых, еще раз подчеркнуть свое знание армейских кадров, вплоть до старших лейтенантов.

Сталин не удостоил его ответом: обращение на «ты», пусть оно и исходило от Ворошилова, брошенное в зал во всеуслышание, испортило вождю настроение.

– А кто раньше слышал о Берзине? – продолжал Сталин. – А посмотрите, какое он дело наладил! Замечательно вел дело. Штерна вы знаете? Всего-навсего был секретарем у товарища Ворошилова. Я думаю, что Штерн не намного хуже, чем Берзин, может быть, не только не хуже, а даже лучше. Вот где наша сила – люди без имен. «Пошлите, – говорят, – нас, людей с именами, в Испанию». Нет, давайте пошлем людей без имени, высший и средний офицерский наш состав. Вот сила, она и связана с армией, она будет творить чудеса, уверяю вас. Вот из этих людей смелее выдвигайте на руководящие посты, они все перекроят, камня на камне не оставят. Выдвигайте людей смелее снизу. Смелее – не бойтесь.

Дружные аплодисменты вновь прервали напряженную тишину.

– Вот, товарищи, в основном все, что я хотел вам сегодня сказать.

Едва стихли новые аплодисменты, Ворошилов поднялся из-за стола.

– Товарищи, работать будем до четырех часов.

– Надо бы перерыв, покурить, – раздались голоса.

– Ох уж эти заядлые курильщики! – нарочито грозно отозвался Ворошилов. – Здоровье свое гробят, а без здоровья какие из них военачальники? Объявляю перерыв на десять минут. Успеете дыму наглотаться?

– Климент Ефремович, – поднялся со своего места Блюхер. – Нам сейчас, когда вернемся в войска, придется разъяснять указания товарища Сталина. Словом, нужно войскам рассказать, в чем тут дело. Хотелось бы получить установки.

– То есть перечислить, кто арестован? – усмехнулся Сталин.

– Нет, товарищ Сталин, не совсем так.

– Я бы на вашем месте, товарищ Блюхер, будучи командующим Особой Краснознаменной Дальневосточной армией, поступил бы так: собрал бы более высокий командный состав и им все подробно доложил. А потом собрал бы командный состав пониже и объяснил бы более сжато, но достаточно вразумительно, чтобы они поняли, что враг затесался в нашу армию, он хочет подорвать нашу мощь, что это наемные люди наших врагов, японцев и немцев. Мы очищаем нашу армию от них, не бойтесь, расшибем в лепешку всех, кто на дороге стоит. Вот я бы так сказал. Верхним сказал бы шире.

– Товарищ Сталин, а красноармейцам можно сказать то, что предназначено для узкого круга?

– Нет, красноармейцам скажите то, что для широкого круга.

– Может быть, для облегчения этой работы следует издать специальный приказ о том, что в армии раскрыт заговор? И этот приказ начальствующий состав зачитает перед строем во всех частях.

– И раздать стенограмму высшему комсоставу, – добавил Сталин. – Хорошо бы, если бы товарищи взялись и наметили в каждой отдельной части двух своих заместителей и начали растить их как по политической части, так и по командной.

– Давайте это примем, – тут же поддержал Ворошилов. – Это по партийной линии принято.

– Это даст возможность лучше изучать людей, – подчеркнул Сталин.

– Вот этот самый господинчик Фельдман, из заговорщиков, отвечал за кадры, я у него много раз требовал, чтобы он дал мне список на сто пятьдесят человек как резерв для выдвижения, – пожаловался Ворошилов. – Так за три года не мог от него добиться. Специально тянул, стервец. Наконец, принес. Надо этот список разыскать.

– Я этот список видел, – ухмыльнулся Буденный. – Там все троцкисты, одни взяты уже, другие под подозрением.

– Так как половину из них уже арестовали, то этим списком остается только подтереть задницу, – впервые за все время улыбнулся в усы Сталин. – Я чувствую, у вас нет таких людей, которые могут быть заместителями?

– Есть, – не очень уверенно ответил за всех Ворошилов: попробуй назвать имена, а они окажутся врагами народа! – У нас известная градация по росту. К примеру, командир корпуса будет искать себе заместителя среди командиров дивизий, но так как командиров дивизий мало и он не может оттуда наметить, пусть ищет среди командиров полков и батальонов.

– Есть еще один тонкий вопрос. – Сталин уже говорил, окруженный членами Военного совета и приглашенными, которые окружили его перед тем, как уйти на перерыв. – Я думаю, что среди наших людей, как по линии командной, так и по линии политической, есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали, шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику: если эти люди придут и сами расскажут обо всем – простить их. Есть такие люди?

– Безусловно, правильно, – послышались негромкие голоса.

– Таким людям нужно помочь и простить, – еще раз повторил свою мысль Сталин.

– Это как прежде бандитам обещали прощение, если они сдадут оружие и придут с повинной, – заметил Щаденко под робкий смех своих коллег.

– У этих и оружия нет, может быть, они только знают о врагах, но не сообщают, – заметил Сталин.

– Положение их, между прочим, неприглядное, – со скрытой угрозой произнес Ворошилов. – Когда вы будете рассказывать и разъяснять, – он решил, что как нарком тоже обязан дать указания, хотя их уже исчерпывающе дал Сталин, – то прямо скажите: теперь не один, так другой, не другой, так третий, все равно расскажут, пусть лучше сами придут.

– Простить надо, даем слово простить, честное слово даем, – проникновенно сказал Сталин.

– С Военного совета надо начинать. Кучинский и другие, – мрачно изрек Щаденко.

– Товарищ Ворошилов, я к этой группе не принадлежу, – почти плачущим голосом, раболепно глядя на Ворошилова, сказал Кучинский. – К той группе, о которой говорил товарищ Сталин, я не принадлежу, клянусь…

– Вот и Мерецков, – будто не слыша Кучинского, сказал Ворошилов еще более грозно. – Этот пролетарий, черт возьми. А туда же – куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

– Это ложь! – запальчиво воскликнул пробившийся к наркому Мерецков. – С Уборевичем я никогда вместе не работал и в Сочи не виделся!

– Большая близость с ними у этих людей, – уже устало сказал Ворошилов, идя вслед за Сталиным. – Итак, товарищи, в восемь часов у меня.

31

По доброй московской традиции почтальон, как и всегда, принес свежие газеты рано утором. Зинаида Аркадьевна на минуту оторвалась от любимого ею кофе и прильнула к «Правде»: она и минуты не могла жить без политики, и порой трудно было сказать, чему она больше отдает предпочтение – любви, без которой не представляла себе жизни, как и всякая истинная женщина, или же стремлению дышать политическими бурями, проносящимися над страной и миром.

Едва взглянув на газетную полосу, Зинаида Аркадьевна громко, истерично вскрикнула и с ужасом, мгновенно обуявшим ее, скомкала газету в приступе ярости. Задетая взмахом руки чашка с кофе опрокинулась на пол и разбилась на мелкие осколки. Коричневая, все еще издававшая пряный кофейный аромат жидкость тонкой струйкой потекла по ковру, впитываясь в ворс.

– Они же заверили меня, что никогда не сделают этого! – в отчаянии вскричала Зинаида Аркадьевна и на какое-то мгновение потеряла сознание.

В газете было опубликовано короткое сообщение о приговоре по делу о «военно-фашистском заговоре».

Впрочем, и прежде, в те многие месяцы и даже годы, когда она, как трудолюбивая пчела, неустанно пополняющая соты медом, так же трудолюбиво пополняла своими доносами досье Тухачевского, заведенное на Лубянке, даже тогда она прекрасно знала, чем закончится эта идущая сквозь годы драма, знала, что у нее может быть лишь один, заранее спланированный финал, – и все же верила в чудо. Она внушала самой себе, что тем фактам, которые были рождены ее больной фантазией, разумные люди в НКВД просто не поверят, настолько далеко они выходят за пределы реального. Верила она и в то, что если даже тем людям, на которых она доносила, будет угрожать меч правосудия, то приговор будет совсем иным – ведь у всех этих людей были огромные заслуги перед революцией, их имена уже были вписаны как имена победителей в историю гражданской войны. Наконец, она верила даже в то, что если Тухачевскому и его сподвижникам будет угрожать суровое наказание, то она, Зинаида Аркадьевна Тугаринова, тут же помчится на Лубянку, наотрез откажется от всех своих доносов и будет даже ценой своей жизни защищать тех, кого еще совсем недавно предавала. И ей поверят, поверят так же, как верили в то, что она сообщала в НКВД.

И вот – свершилось то, что она могла предвидеть, но с фанатичным упрямством отгоняла прочь от себя как страшное наваждение.

Тухачевского расстреляют, может быть, уже расстреляли… И она мысленно представила его в виде полуночной звезды, росчерком молнии падающей с небес и исчезающей в черном небе, во тьме мироздания. Таким же черным небом, небом без звезд, небом без солнца станет теперь и ее жизнь, которую она сама себе создала, которую любила, – только теперь с беспощадным отчаянием поняла, что это была страшная жизнь, построенная на предательстве и обмане, на шутовской игре в приключения, на ложной идее, состоявшей в том, что все ее деяния, даже самые постыдные, – во благо стране, в которой она живет, во благо революции и делу социализма.

Мир вокруг нее – полный солнца, человеческих страстей, полный безумно счастливых голосов – в одно мгновение будто онемел, остановился, превратился в бессмыслицу, в то, что изначально враждебно человеку. Пришло и ясное понятие того, что жить в таком мире она не может и что ее миссия на этой страшной и безумной земле исчерпана.

Она мысленно попрощалась со своим маршалом, которого она так самоотверженно любила и так же самоотверженно предавала, и, с трудом заставив себя подняться со стула, распахнула балконную дверь.

В ее горячее лицо с размаху ударила тугая струя ветра, и тихая радость вдруг озарила все ее существо: ветер не даст ей упасть, ветер подхватит ее и понесет туда, в немыслимую высоту неба, куда уже, наверное, унеслась душа Тухачевского. Они все равно будут вместе, рядом, она покается перед ним, и он воспримет ее покаяние как последнее проявление высокой, почти нечеловеческой любви, простит ее, и они уже никогда не разлучатся.

На миг она вспомнила все, что ей рассказывали о любви Анны Васильевны Тимиревой к Александру Васильевичу Колчаку, и ей, как никогда раньше, захотелось быть такой же, какой была Анна Васильевна, по доброй воле заточившая себя в тюрьму вместе со своим любимым человеком и даже готовая стать рядом с ним под пули тех, кто исполнял приговор над несчастным адмиралом. Но сейчас осуществить свою мечту было невозможно, и ей оставалось лишь последовать за Михаилом Тухачевским туда, в туманную, никем еще не изученную и не изведанную даль, в ту тайну, которую не дано раскрыть человечеству, но в которую оно верит, на которую возлагает свои последние надежды…

Зинаида Аркадьевна подошла к перилам балкона и обреченно глянула вниз. Там, как ей казалось, беспечно сновали люди, машины, раздавался оживленный разговор, звонкий, раздиравший душу смех; там, казалось, все были счастливы, все были довольны жизнью, все стремились к своей мечте. И ей мучительно захотелось хоть на миг прервать эту бессовестную беспечность людей, которые, прочитав сегодня утром сообщение о приговоре над Тухачевским, продолжают смеяться, наслаждаться жизнью, строить планы на будущее, будто в этой жизни ничего трагического не произошло, будто, вычеркнув из жизни этих «врагов народа», люди заживут еще лучше, еще свободнее, еще чудеснее, увидят теперь уже совсем близко «сияющие вершины коммунизма», о которых им каждый день говорят по радио, пишут в газетах, о которых на каждом шагу напоминают плакаты и лозунги на кумачовых полотнищах и которые – да, да, эти самые «сияющие вершины!» – порой даже снятся во сне.

Неожиданно совсем близко, едва не задевая ее пылающего лица, пронеслась стая птиц. Она позавидовала им: счастливые создания, они так свободно летают и не падают на землю. Что это за птицы? Может, ласточки? Или ласточки не живут в городе? Боже, как мало она знает о природе и ее обитателях, о людях, да и что тут удивляться – она всегда была занята только собой…

Ласточки! Зинаида Аркадьевна с горечью вспомнила о том, что она тоже – Ласточка. Да, именно это кодовое прозвище – Ласточка – присвоили ей в НКВД, и она безмерно радовалась тому, что никто и никогда не узнает, кто именно стоит за этой закодированной подписью. Да, она Ласточка, но Ласточка, не умеющая летать, лишь истинные ласточки проносятся в небесной выси, росчерками крыльев меняют направление своего полета, гордые тем, что даже земля не в силах притянуть их к себе, если они наслаждаются своим вольным полетом…

А разве она не сможет так, как они? Раньше конечно же не смогла бы, но сейчас, в это последнее для нее утро, – сможет!

Зинаида Аркадьевна перегнулась через перила балкона и вдруг поверила, фанатически поверила в то, что полетит, обязательно полетит и уже никогда не возвратится на землю, которая стала для нее источником зла и страданий.

Она свешивалась вниз головой все ниже и ниже и, наконец, полной грудью вдохнув тугой, перехвативший горло воздух, ощутила, что летит, летит, стремительно и смешно взмахивая руками, будто это были не руки, а крылья, самые настоящие крылья. Небо из ярко-синего вмиг стало непроницаемо черным, тело сделалось легким и послушным…

В последний миг этого восхитительного и страшного полета ей почудилось, что оттуда, с земли, навсегда покинутой ею, на нее с восторгом, ужасом и ненавистью смотрят прекрасные глаза ее любимого маршала.

32

Тухачевский шел заложив руки за спину, сопровождаемый конвоирами, с каждым шагом приближаясь к месту своей казни. Мозг работал с фантастическим напряжением, будто хотел успеть воспроизвести все новые и новые, но уже последние мысли.

Неожиданно, на какое-то мгновение, в гудевшей голове Тухачевского возникло воспоминание о расстреле адмирала Колчака. Тухачевский как-то прочитал об этом в записках Ивана Николаевича Бурсака, бывшего коменданта города Иркутска.

…Шестого февраля 1920 года Военно-революционный комитет вынес постановление:

«Бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета министров Пепеляева – расстрелять».

Во втором часу ночи председатель губернской ЧК Чудновский вместе с Бурсаком вошли в камеру Колчака. Адмирал, словно ему уже было известно о приговоре, сидел одетый. На нем была шуба и меховая шапка, но, несмотря на такое одеяние, он все равно не был похож на простого мужика – тонкие аристократические черты лица выдавали породу.

Чудновский, не глядя на адмирала, прочитал ему постановление ревкома.

– Как? Без суда? – тихо вскрикнул Колчак. Кажется, впервые в жизни он потерял самообладание.

– Да, адмирал, без суда. Чему вы так удивляетесь? Вы уже позабыли, что ваши подручные расстреливали наших товарищей тоже без всякого суда?

Колчак молчал, крепко стиснув тонкие обескровленные губы.

Чудновский и Бурсак вышли из камеры и поднялись на второй этаж, где сидел Пепеляев. Выслушав приговор, рыхлый, дородный Пепеляев гулко упал на колени и, валяясь в ногах, умолял о пощаде.

Бурсак мрачно сказал:

– Стыдитесь! Умереть достойно не можете.

– А вы поставьте себя на мое место… – жалобно проскулил Пепеляев.

Было четыре часа утра. Холодный пронзительный мрак окутал берег реки Ушаковки, притока Ангары. Колчак держался нечеловечески спокойно, словно сам выбрал финал своей судьбы. Пепеляев бился в истерике.

Ночь была морозной. Полная луна щедро освещала белые снега, создавая ощущение ночного праздника. Холодные звезды остро искрились в небе, и Колчак, не отрываясь, всматривался в них, словно желал поскорее сблизиться с ними и оказаться в такой же недосягаемой человеку небесной выси. Звезды отчаянно мигали: то ли пугаясь творимой сейчас на земле расправы, то ли вступив с Колчаком в таинственный, понятный только им и адмиралу разговор.

– Завяжите глаза, – потребовал Бурсак, протягивая Колчаку платок.

– Избавьте меня от этого позора, – твердо и с достоинством ответил Колчак, отстраняя его руку.

Бурсак построил взвод красноармейцев в одну шеренгу и громко, стараясь внушить себе отчаянную храбрость, скомандовал:

– Взвод, по врагам революции – пли!

Выстрелы звенящим треском вспороли мертвую ночную тишину. Колчак и Пепеляев рухнули на скованную морозом землю. Красноармейцы подхватили трупы, уложили их на розвальни, подвезли к реке. Там, в метровой толщине льда, уже была приготовлена широкая прорубь. В ней тихо плескалась черная вода.

Первым в прорубь опустили труп адмирала.

– Верховный правитель всея Руси ушел в свое последнее плавание, – не то со злорадством, не то с сожалением прокомментировал Чудновский.

И они – Чудновский, Бурсак и комендант тюрьмы – поспешно вернулись на берег – что-то жуткое и леденящее вселилось в их, казалось бы, беспощадные сердца…

Возвратившись в тюрьму, Бурсак на обороте подлинника постановления ревкома сделал запись фиолетовыми чернилами:

«Постановление Военно-революционного комитета от 6 февраля 1920 года за № 27 приведено в исполнение 7 февраля в 5 часов утра в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта Иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется нижеподписавшимися:

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии

С. Чудновский.

Комендант города Иркутска.

И. Бурсак».

…Тухачевский вдруг остро и мучительно позавидовал Колчаку: перед смертью адмирал видел звезды, живые звезды Вселенной! И кто знает, может быть, в его душе звучал романс, который был так бесконечно любим и им, Тухачевским:

 
Умру и я, ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!
 

А мозг уже воспроизводил новые видения… Цветы! Море живых цветов – на ромашковом лугу, в деревенских палисадниках, на торжестве, посвященном присвоению маршальского звания, на свадьбе – в его руках и в руках Нины Евгеньевны – целые охапки цветов, предназначенных для того, чтобы украшать самые радостные праздники, и для того, чтобы провожать человека в последнюю дорогу…

«Боже, как редко я дарил ей цветы!» – с запоздалым отчаянием подумал он о Нине Евгеньевне.

И в ту секунду, как Тухачевский увидел нацеленное на него дуло пистолета, мозг обожгла мысль: «Еще никому не удавалось создать на земле рай, но ад на земле люди все-таки создали».

Эпилог

Ранним утром в приемной Иосифа Виссарионовича Сталина резко и грозно прозвучала трель телефонного звонка. Поскребышев схватил трубку:

– Слушаю.

– Срочно товарища Сталина!

Голос был совершенно незнакомый: властный баритон приятного тембра.

– Товарищ Сталин занят, – сердито ответил Поскребышев. – Кто его спрашивает?

– Маршал Советского Союза Тухачевский!

– Шутить изволите?! – взвился Поскребышев.

– Повторяю: у аппарата маршал Тухачевский!

– С того света нам пока что еще никто не звонил, – обескураженно произнес Поскребышев. – Немедленно прекратите дурацкие шутки. Забыли пятьдесят восьмую статью? Я дал указание засечь ваш телефонный номер! Немедленно проинформирую товарища Берию!

– Но сначала переключите аппарат на товарища Сталина.

В голосе звонившего было что-то магическое, что заставило Поскребышева тотчас же, против своей воли, переключить рычажок.

Сталин, услышав звонок, взял трубку.

– Слушаю.

– Товарищ Сталин! Докладываю: Берлин взят, фашистская Германия капитулировала!

– Это вы, товарищ Жуков?

– У аппарата маршал Тухачевский.

Сталин нажал кнопку звонка. Влетел как ошпаренный и замер у порога Поскребышев. Он был сейчас похож на человека, в которого нежданно-негаданно вселились бесы.

– Немедленно найдите Жукова.

Поскребышев так же стремительно исчез за дверью и через минуту возник снова.

– Жуков у аппарата!

– Товарищ Жуков? – осторожно спросил Сталин, боясь, что его снова разыграют.

– Слушаю, товарищ Сталин!

– Почему не докладываете о положении на фронте? Возомнили себя вторым Суворовым?

– Вам только что доложили, товарищ Сталин!

– Кто доложил?

– Маршал Советского Союза Тухачевский!

– Не забывайте, товарищ Жуков, что у нас исправно функционируют психушки. Там не посмотрят, что вы маршал.

Сталин снова нажал кнопку. Возник Поскребышев.

Сталин протянул ему плотный лист бумаги – на таких печатают ассигнации.

– Прочтите это Жукову.

Поскребышев взглянул на лист. Это было сообщение тридцать седьмого года о том, что приговор над участниками военно-фашистского заговора приведен в исполнение.

– И спросите у Жукова, хорошо ли он слышал то, что вы ему прочтете.

Поскребышев исчез и вскоре вновь вернулся в кабинет.

– Прочитали? – спросил Сталин.

– Прочитал, товарищ Сталин, – дрожащим голосом ответил Поскребышев. И он тут же протянул трубку Сталину.

– Вам все понятно, товарищ Жуков?

– Это не меняет дела, товарищ Сталин. Тухачевский жив.

– Теперь я окончательно убедился, что вы свихнулись. Таким образом, мы потеряли одного из самых выдающихся наших полководцев, героя взятия столицы фашистского логова – Берлина. А я уже было заготовил для вас орден Победы. Выходит, поторопился. Вы что, забыли, что, Тухачевский – германский шпион, что он был завербован еще тогда, когда учился в академии германского генштаба, причем завербован лучшей разведчицей, красавицей Жозефиной Ганзи, датчанкой по национальности, состоявшей на службе у германского рейхсвера? Коротка же у вас память, товарищ Жуков! Наконец, вы что, напрочь забыли, что приговор Тухачевскому и его банде был вынесен 12 июня 1937 года? И сразу же приведен в исполнение. Уже этим мы одержали большую победу, равную выигрышу в большой войне.

– Я не читал этого приговора, – отозвался Жуков.

– А вот скажите мне, – уже весело, даже игриво, надеясь поймать Жукова на сложном и каверзном вопросе, спросил Сталин, – какой месяц был для Наполеона самым знаменательным и счастливым и в то же время роковым? Бьюсь об заклад, не ответите. Вы же у нас умудрились не закончить военной академии.

– Самый знаменательный месяц у Наполеона – июнь, – четко ответил Жуков.

– Не ожидал, что знаете, это делает вам честь, – не скрывая изумления, сказал Сталин. – Впрочем, чему же удивляться – вы же у нас самородок. И почему же июнь считается именно таким месяцем?

– Докладываю, – еще четче сказал Жуков и отбарабанил, как на экзамене: – Июнь 1796 года – решающие победы Наполеона в Италии. Июнь 1800 года – победа под Маренго. Июнь 1807 года – счастливые дни Тильзита. Июнь 1812 года – начало рокового похода в Россию. Июнь 1815 года – поражение под Ватерлоо.

– Вот точно так же когда-то ответил мне и Тухачевский. Из чего можно было заключить, что человек, столь досконально знающий биографию Наполеона, сам метит в Бонапарты.

– Я не собираюсь метить в Бонапарты, – хмуро сказал Жуков. – Мне вполне достаточно того, что я – Жуков.

– Вас одолевает гордыня, – сердито изрек Сталин. – У меня остается прежний вопрос, – вовсе не радуясь осведомленности Жукова и тому, что столь желанной игры не получилось, продолжил он. – Вы все же настаиваете, что враг народа Тухачевский жив? Выходит, Ежов меня нагло обманул?

– Берлин взят в соответствии с операцией, разработанной маршалом Тухачевским, – жестко и упрямо сказал Жуков. – В плеяде советских полководцев он – звезда первой величины.

– Вы прекрасно знаете, товарищ Жуков, что Тухачевскому в двадцатом году оказалась не по зубам даже Варшава.

– И вы знаете почему, товарищ Сталин. – Жуков не стал вдаваться в объяснения.

– Тухачевского давно нет в живых, – уклонился от дискуссии Сталин. – Мы сделали для него месяц июнь таким же роковым, каким для Бонапарта был июнь 1815 года. Вы думаете, мы случайно выбрали именно этот месяц для суда над ним и для его расстрела? Не думайте о нас так плохо, товарищ Жуков. Мы ничего не делаем просто так.

– Мне это известно, товарищ Сталин.

– Очень хорошо. Поздравляю вас, товарищ Жуков, со взятием Берлина. Но никак не могу взять в толк, при чем здесь враг народа Тухачевский?

– Товарищ Сталин, именно в голове Тухачевского родилась та военная стратегия, осуществляя которую мы и взяли Берлин, одержали великую победу. Вы можете не верить, но все эти дни во время штурма Тухачевский был рядом со мной.

Сталин оцепенел. Неожиданно глухо, как из подземелья, возник панический голос Ворошилова:

– Товарищ Сталин, Коба, не так надо было штурмовать Берлин, совсем не так! Совсем не так, как Жуков с Тухачевским! Надо было – малой кровью, могучим ударом! А они, стервецы, сколько народу положили! К Ежову их, гадов!

– Ежова давно нет, – мрачно проронил Сталин.

И тут же раздался бешеный цокот копыт, и в уши Сталина тяжело задышал Буденный:

– Конницей надо было атаковать фашистскую берлогу, могучей конной лавой! Моя Первая Конная первой ворвалась бы в Берлин, в самое что ни на есть нутро ихней поганой имперской канцелярии! И этот вонючий ефрейтор уже давно корчился бы под копытами моего легендарного коня!

Сталин зажал уши ладонями. Конский топот затих вдалеке, и вождь снова приник к трубке.

– Товарищ Жуков, а как вы относитесь к личности Тухачевского?

– Очень был красивый мужчина, товарищ Сталин, – охотно, с иронией в голосе ответил Жуков. – Очень…

Телефон умолк, Сталин открыл глаза и понял, что проснулся… Дикая опьяняющая радость охватила его: это был всего лишь сон, всего лишь сон!

И все же вождь еще окончательно не пришел в себя, и в его подсознании вспыхивала одна и та же навязчивая мысль: «Можно ли утверждать, что, если бы Жуков командовал войсками Западного фронта в двадцатом, он взял бы Варшаву? Или проиграл бы это сражение, как проиграл его Тухачевский? И можно ли утверждать, что если бы Тухачевский командовал войсками Западного фронта сейчас, в сорок пятом, то взял бы Берлин так же, как взял его Жуков, или же потерпел бы поражение, как потерпел его в двадцатом, когда не смог взять Варшаву?»

Сталин мучительно искал ответ на эти возникшие в его еще не полностью пробудившемся сознании вопросы и, неожиданно громко застонав, окончательно пробудился от сна.

«Кто же способен дать простые ответы на простые вопросы? – усмехнулся он. – Даже товарищ Сталин не может, даже товарищ Сталин».

Эта простая мысль одновременно и обрадовала и огорчила вождя: всю свою жизнь он был уверен, что может ответить на любой, самый сложный и даже самый неразрешимый вопрос, который поставит перед ним история человечества.