Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Насмешка, прозвучавшая из уст Ворошилова в адрес Тухачевского, была воспринята в зале по-разному. Одни откровенно загоготали, одобряя сатирический выпад наркома против своего зама, возомнившего себя слишком уж умным и дальновидным, другие ощутили в этом явную грубость и стремление Ворошилова не просто унизить Тухачевского, но и указать ему его место.

– Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов, что в любой момент эта капризная дама – история может вздумать проверить нас и на полях сражений. – Ворошилов умел артистически юлить, стремясь быть одновременно и в одном лагере, и в другом – на всякий случай, опасаясь, что его, высказывания перед этим могут принять за явное шапкозакидательство. – Мы вступили только в первый класс овладения техникой. Возьмите тот же револьвер, над которым кое-кто потешается. А зря. Он может ох как пригодиться! Разве исключено, что любой командир, вплоть до командарма, а то и комфронтом, будет вынужден выхватить его из кобуры и с ним, сердечным, занять место впереди цепи своих бойцов и повести их в победоносную атаку? А могут быть и такие ситуации, когда револьвер пригодится для того, чтобы, не желая попадать во вражеский плен, пустить себе пулю в лоб. И не надо смеяться над товарищем Ворошиловым, утверждая, что он, мол, потому и прославляет револьвер, что сам метко стреляет. А ведь кое-кого из присутствующих месяцами в тир не загонишь. Прямо беда с нашей обломовщиной! Товарищ Сталин уже не раз у меня спрашивал: «Какой, Клим, у тебя командный состав?» И я всегда отвечал: командный состав у меня отличный. А про себя думал, что если мы не покончим с обломовщиной, то через год он станет хуже, через два еще хуже, если не будет расти вместе со своей страной.

Ворошилов еще долго и увлеченно говорил в том же духе, возбудив себя до предела, и потому сейчас сумрачное, со сжатыми губами лицо Тухачевского виделось ему как бы в легкой дымке. И все же по этому лицу, по глазам Ворошилов понял, что Тухачевский не отступит от своих убеждений. И почему-то именно в этот момент в разгоряченном мозгу Ворошилова пронеслось воспоминание о тех днях, когда после смерти Фрунзе решался вопрос о том, кого назначить на пост наркома обороны. Еще тогда один из близких друзей Ворошилова доверительно сообщил ему, что Тухачевский в дни похорон Фрунзе встречался с делегацией Западного военного округа в салон-вагоне, стоявшем на запасном пути на Белорусском вокзале. За «чаем» шел оживленный разговор. Добрыми словами поминали Фрунзе, его героизм в гражданской войне, умение стратегически мыслить, его гигантскую работу по реорганизации армии, разработке уставов, переходу на единоначалие. Говорили о том, как он умело боролся с трудностями, сплачивал армию, бережно и уважительно относился к кадрам. И естественно, зашел разговор о том, кто сменит его на посту наркомвоенмора. И Тухачевский открыто, не опасаясь возможной интерпретации своего мнения, сказал:

– Не знаю, товарищи, кого вы называли в беседах с членами ЦК, что же касается меня, то я назвал бы одну, очень достойную кандидатуру.

– Кого? – послышались нетерпеливые голоса.

– Серго Орджоникидзе.

И это при всем том, что он, Ворошилов, уже был в то время заместителем наркома и заместителем председателя Реввоенсовета, а Тухачевский незадолго до этого был назначен начальником штаба РККА. Казалось бы, почему бы Тухачевскому не назвать фамилию его, Ворошилова, хотя бы исходя из столь логичного принципа преемственности? Конечно же что касается его, Тухачевского, то он мог быть абсолютно уверен в том, что его-то и не назначат: слишком много, еще с Западного фронта, накопилось конфликтов между ним и Сталиным, а такого вождь не забывал и не прощал.

Все это вспомнилось сейчас Ворошилову, и он, не сумев сдержать своего порыва, вновь перебил Тухачевского:

– Прожектерство – не столь безобидная вещь, как думают некоторые товарищи, возомнившие себя стратегами!

Произнося эту взрывчатую фразу, Ворошилов поймал себя на мысли о том, что точь-в-точь повторил слова, сказанные Сталиным.

12

Через несколько дней после заседания Военного совета на стол Ворошилову легла докладная записка Тухачевского:

«После Вашего выступления на Военном совете у многих создалось впечатление, что, несмотря на новое оружие в армии, тактика должна остаться старой… Я потому решил написать Вам это письмо, что началось полное брожение в умах командиров. Идут разговоры об отказе от новых форм тактики, от их развития, и так как, повторяю, это целиком расходится с тем, что Вы неоднократно высказывали, я решил поставить Вас в известность о происходящем разброде».

Тухачевский писал о своей приверженности принципам глубокого боя, о необходимости ускорения механизации армии, вновь излагал свой план создания механизированных корпусов. По существу, это было его выступление, которое он не смог закончить на Военном совете. Он писал только о деле. И ни слова о личной обиде, которую нанес ему Ворошилов.

Докладывая Сталину итоги Военного совета, Ворошилов не преминул показать ему записку Тухачевского. Сталин, бегло пробежав ее глазами, уставился на наркома недовольным взглядом:

– Зачем подсовываешь мне всякую чепуху? Думаешь, у товарища Сталина много лишнего времени? Все это мы знаем и без твоего Тухачевского.

– Извини, Коба, я думал…

Сталин не дал ему договорить.

– Есть тут у меня один необычный замысел, – заговорщически сказал Сталин, как бы открывая Ворошилову военную тайну. – Ты никогда не задумывался, Клим, почему у Наполеона были свои маршалы, а почему у нас нет своих маршалов? Чем мы хуже Наполеона?

– Честно говоря, не задумывался.

– А вот мы возьмем да и учредим высшее воинское звание «Маршал Советского Союза» в пику всем наполеонам. Как ты смотришь на это, Клим?

Ворошилов так был ошеломлен, что судорожно заерзал в кресле.

– Гениальная идея, Иосиф Виссарионович! – возбужденно воскликнул он, уже мысленно примеряя к себе знаки отличия маршала. – Какой прекрасный стимул будет у нашей армии! И первым маршалом мы наречем товарища Сталина!

– Зачем суетишься? – одернул его Сталин. – Товарищ Сталин не нуждается в этих побрякушках. Товарищ Сталин – не военный, товарищ Сталин – политик.

– И все же вы как вождь, как…

– Я сказал что-либо такое, что надо разъяснять или повторять? – нахмурился Сталин, и Ворошилов прикусил язык. – А вот ты, Клим, готовься в маршалы. Это наш народ поймет и одобрит. Думаю, что не просто одобрит, а горячо одобрит.

– Спасибо, товарищ Сталин! – От радости Ворошилов даже привстал с кресла, будто Сталин уже вручал ему маршальскую звезду. – Век не забуду!

– Благодарить надо не товарища Сталина, а партию, которая из простого луганского слесаря сделала национального героя, – наставительно поправил его Сталин. – Кстати, ты только не падай в обморок, мы сделаем маршалом и твоего строптивого заместителя.

– Тухачевского?! – вскрикнул Ворошилов, словно его ужалила кобра. – Я категорически против, Иосиф Виссарионович! Вот в этой папке такой компромат на этого выскочку, что ему и полк доверять опасно.

Сталин едва взглянул на папку, не прикоснувшись к ней.

– Как известно, наша большевистская партия всегда стояла и стоит за справедливость, – сказал Сталин. – Разве товарищ Тухачевский своими победами над Колчаком, над войсками Деникина, подавлением Кронштадтского мятежа и антоновщины не заслужил такого высокого звания? Как видный военачальник и военный теоретик он заметно выделяется среди других лиц нашего высшего комсостава. Это будет справедливо. – Сталин особо выделил это последнее слово.

– А Варшава? – взвихрился Ворошилов. – Неужели простить ему Варшаву?!

– Варшава – это уже из другой оперы, – не обращая внимания на возбужденную реакцию Ворошилова, сказал Сталин. – И разве есть в мировой истории полководцы, которые не потерпели бы ни единого поражения? А что за компромат в твоей папке?

– Тут целый букет. И о его подозрительных связях с рейхсвером во время поездок в Германию, и о том, как он сколачивает вокруг себя своих сторонников в военных округах, и даже откровенно высмеивает вас, считая, что вы слабо разбираетесь в военных проблемах.

– И это все? – разочарованно спросил Сталин, прерывая Ворошилова. – Что же тут для нас нового?

Ворошилов озадаченно посмотрел на вождя: он был убежден, что Сталин взорвется, едва услышав о том, какие козни замышляет против него Тухачевский.

– Весь этот компромат, – продолжал Сталин, – не более чем досужие разговоры противников Тухачевского. А у него, как и у всякого удачливого человека, их более чем достаточно. Компромат надо еще доказать, надо бдительно следить за развитием событий. Думаю, что, став маршалом, а это мечта всей его жизни, он посчитает, что партия простила ему все его прегрешения, посчитает, что ему уже ничто не грозит, и начнет действовать с большим размахом. Получив высшее воинское звание, он получит более широкую возможность для своих подрывных действий, установит связи со своими многочисленными единомышленниками. И тем самым, окончательно разоблачив себя, даст возможность компетентным органам нащупать всю сеть заговорщиков.

– Гениально, Коба, – словно внезапно прозрев, воскликнул Ворошилов. – Но я должен еще доложить и о его моральном падении.

– А именно? – заинтересовался Сталин.

– Правда, это еще не официальные данные, но информация, на мой взгляд, достоверная. Этот красавчик постоянно гоняется за каждой юбкой! Уж и не знаю, что с ним делать!

Сталин встал из-за стола, подошел к Ворошилову почти вплотную, пыхнул в него дымком из трубки и широко улыбнулся:

– А что тут делать? Есть два варианта. Первый – самый надежный: кастрировать. Но на это ты, Клим, я думаю, не пойдешь. А второй, хотя и не остановит твоего «любимчика» в его похождениях, самый безобидный.

– Какой же, Коба?

– Просто мы с тобой будем ему завидовать. Ничего нам с тобой больше не остается. Что же в том плохого, дорогой Клим, что этому полководцу без боя сдаются не только крепости, но и красивые женщины? Ты разве не завидуешь?

Сталин снова вернулся на свое место, сел и пристально вгляделся в смятенное лицо Ворошилова, который никак не мог уяснить, шутит Сталин или говорит все это всерьез.

– Вот ты говоришь, Клим, что Тухачевский пал морально. А почему не скажешь, как тебе без боя сдается известная нам балерина из Большого театра? Или только с боем? И как на это смотрит твоя боевая подруга Екатерина Давидовна? Может, она в восторге от твоих блистательных побед и чрезвычайно высокого морального уровня?

– Иосиф Виссарионович, у вас неверная информация, – начал было и вовсе смутившийся Ворошилов.

– У товарища Сталина никогда не бывает неверной информации, – спокойно оборвал его вождь. – Ну ладно, не вешай носа, Клим. Балерина стоит того, чтобы за ней ухлестывал сам нарком обороны. Только зачем же своего зама за эти же дела ты готов растоптать? Выходит, он – развратник, а ты просто жизнелюб?

– Если честно, Иосиф Виссарионович, – тщетно пытаясь прийти в себя, отчаянно выдохнул Ворошилов, – устал я от этого зама. Если бы вы только знали, как устал!

Сталин едва приметно усмехнулся:

– Так бы сразу и сказал. А то папки тяжелые таскаешь. Неужели ты такой слабонервный? Потерпи, Клим, еще немного потерпи. Разве бывают на свете вечные должности? Не правильнее ли было бы предположить, что вечных должностей на свете не существует?

13

Даже самому себе Тухачевский, наверное, не смог бы объяснить, почему его неудержимо влечет к изучению жизни и гибели адмирала Колчака. Казалось бы, с Колчаком все было ясно: большевики нарисовали его образ сатирически-беспощадными красками: авантюрист, палач, марионетка интервентов, ненасытный властолюбец, ярый монархист, рядившийся в тогу демократа, мечтавший надеть на трудовой народ ярмо эксплуатации, заполучить диктаторскую власть в России. Злые карикатуры, публиковавшиеся на страницах советской прессы, изображали его как ничтожество, которое возомнило о себе невесть что, как людоеда и презренного лакея мирового империализма. Зарубежная же пресса, мемуары белых эмигрантов безудержно лили слезы по Колчаку, изображали его как национального героя России, как храброго и честного воина, стремившегося освободить многострадальное государство от большевистской тирании, как жертву предательства союзников и чехословаков.

Если судить объективно и непредвзято, то в утверждениях и тех и других аналитиков, стоявших по разные стороны баррикады, было то, что могло соответствовать истине. Но даже отвлекаясь от прямо противоположных, а точнее, непримиримых точек зрения, можно было прийти к выводу, что Колчак – фигура крупного масштаба, наделенная интеллектом, честная в своих устремлениях, хотя эти устремления и были направлены против власти, за которой пошел народ. И уж во всяком случае он не был ничтожеством, как не был и национальным героем. Скорее всего, его можно было бы причислить к героям-одиночкам, трагически завершившим свой жизненный путь.

Тухачевского очень заинтересовали материалы о допросах Колчака в Иркутске.

Допрос вела созданная эсеро-меньшевистским Политцентром Чрезвычайная следственная комиссия, которая с переходом власти к ревкому была реорганизована в Губернскую чрезвычайную комиссию, хотя состав ее остался неизменным. Председателем комиссии был большевик Попов, его заместителем – меньшевик Денике, членами комиссии – Лукьянчиков и Алексеевский.

Сразу же после ареста Колчака предполагалось отправить в Москву, где и должен был состояться суд над ним, но от этого плана в условиях, когда угроза захвата Иркутска белыми была весьма реальной, пришлось отказаться.

Факты подтверждали, что Колчак знал о стремлении белых высвободить его из красного плена, о том, что командование белых предъявило ультиматум выдать адмирала, а также премьер-министра его правительства Пепеляева. При обыске в тюрьме была обнаружена записка Колчака к сидевшей там же Анне Васильевне Тимиревой. В ответ на вопрос Тимиревой: как он, Колчак, относится к ультиматуму своих генералов – Тот отвечал, что смотрит «на этот ультиматум скептически и думает, что этим лишь ускорится неизбежная развязка». Таким образом, адмирал предвидел неизбежность своего расстрела…

Читая материалы допросов, Тухачевский смог убедиться в том, что адмирал держался на допросах стоически, с достоинством, чем очень сильно отличался от многих своих сподвижников, чье поведение после ареста определяла позорная трусость, стремление представить себя невольными участниками событий и даже чуть ли не борцами с колчаковским режимом. Было ясно и то, что Колчак стал жертвой определенных, наиболее оголтело настроенных представителей военных и торгово-промышленных кругов, а также хитроумных маневров держав Антанты. В этих коварных политических сетях Колчак безнадежно запутался, что и было одной из причин его поражения.

Тухачевский с огромным любопытством ознакомился со, стенограммами этих исторических документов. Они именовались заседаниями Чрезвычайной следственной комиссии.

«Заседание 21 января 1920 года

Попов. Расскажите, по возможности кратко, о себе.

Колчак. Я родился в 1873 году, мне теперь 46 лет. Родился я в Петрограде, на Обуховском заводе. Я женат формально законным браком, имею одного сына в возрасте 9 лет… Моя жена Софья Федоровна раньше была в Севастополе, а теперь находится во Франции. Переписку с ней вел через посольство. При ней находится мой сын Ростислав.

Попов. Здесь добровольно арестовывалась госпожа Тимирева. Какое она имеет отношение к вам?

Колчак. Она моя давнишняя хорошая знакомая. Она находилась в Омске, где работала в мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинам – больным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней, и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она доехала сюда до того времени, когда я был захвачен чехами. Она захотела разделить свою участь со мною.

Попов. Скажите, адмирал, она не является вашей гражданской женой? Мы не имеем право зафиксировать это?

Колчак. Нет».

Читая эти строки, Тухачевский позавидовал Колчаку. Женщины, подобные Анне Васильевне Тимиревой, не могут полюбить пустого ничтожного честолюбца, как пытались изобразить Колчака новейшие советские историки. Видимо, не только чисто мужское начало привлекало к нему эту молодую, красивую и умную женщину! И какой прекрасный подвиг – Тимирева поступила так, как поступали декабристки, которыми всегда восхищался Тухачевский. И он подумал о том, что был бы счастлив, если бы и его любимая женщина пошла бы на эшафот вместе с ним…

«Заседание 24 января 1920 года

Попов. Вы слишком долго и пространно рассказывали на прошлом заседании о своих морских путешествиях. Мы бы хотели, чтобы вы перешли к вопросам политического и социального порядка.

Колчак. Я собирался отправиться на Дон, к генералу Алексееву. Я очень ценил его и считал самым выдающимся из генералов, самым откровенным, самым умным, наиболее подготовленным к широким военным задачам. Но судьба распорядилась иначе.

До прибытия в Омск я нанес визит Плеханову, изложил ему создавшееся положение и сказал, что надо бороться с совершенно открытой и явной работой разложения, которая ведется, и что поэтому я обращаюсь к нему как к главе или лицу, известному в социал-демократической партии, с просьбой помочь мне, прислав своих работников, которые могли бы бороться с этой пропагандой разложения, так как другого способа бороться я не вижу: под видом свободы слова проводилось все, что угодно. Насильственными же мерами прекратить все это я не могу, и, следовательно, мне остается только этот путь для борьбы с пропагандой.

Плеханов сказал: «Конечно, в вашем положении я считаю этот способ единственным, но он является в данном случае ненадежным». И все же Плеханов обещал мне содействие в этом направлении, причем указал, что правительство не управляет событиями, которые оказались сильнее его.

«Вы знаете, – спросил меня он, – что на сегодня назначено выступление войск? Около трех часов должны выступить войска с требованием смены части правительства». Это было 21-го или 22 апреля 1917 года.

Плеханов также сказал, что отказаться от Дарданелл и Босфора – все равно что жить с горлом, зажатым чужими руками. Без этих проливов Россия никогда не в состоянии будет жить так, как она хотела бы.

Затем мне довелось присутствовать на совещании у Гучкова, где рассматривался документ «Декларация прав солдата». Алексеев, который сидел по правую руку Гучкова, когда началось чтение декларации, встал и сказал: «Я, как главнокомандующий, не могу обсуждать вопрос о том, как окончательно развалить ту армию, которой я командую, поэтому от дальнейшего участия в совещании отказываюсь».

«Заседание 26 января 1920 года

Колчак. Я считал, что если Германия победит, то мы попадем в полную зависимость от нее. Германия смотрит на нас как на навоз для удобрения германских полей и будет соответствующим образом третировать нас в будущем.

Попов. Расскажите о вашей деятельности на Черноморском флоте.

Колчак. Приведу хотя бы такой примечательный факт. Я решил поехать на митинг, который организовали социал-демократы. Около четырех часов дня я вместе со своим дежурным флаг-офицером прибыл в морской экипаж, где должен был произойти митинг. На митинге какие-то неизвестные мне посторонние люди подняли вопрос относительно прекращения войны, представляя его в том виде, в каком велась пропаганда у нас на фронте – что эта война выгодна только известному классу. В конце же концов перешли на тему относительно меня, причем я был выставлен в роли прусского агрария.

В ответ на это я потребовал слова и сказал, что мое материальное положение определяется следующим образом. С самого начала войны, с 1914 года, кроме чемоданов, которые я имею и которые моя жена успела захватить с собой из Либавы, у меня нет даже движимого имущества. В Либаве я жил на казенной квартире вместе со своей семьей. В первые дни войны был обстрел Либавы, и моя жена вместе с некоторыми другими женами офицеров бежала из города, бросив все. Впоследствии наше имущество было разграблено, и с 1914 года я жил только тем, что у меня было в чемоданах, находившихся в каюте на корабле.

Я сказал, что если кто-нибудь укажет или найдет у меня какое-нибудь имение или недвижимое имущество или обнаружит какие-нибудь капиталы, то я могу их охотно отдать, потому что их не существует в природе. Это произвело впечатление, и вопрос обо мне на митинге больше не поднимался».

«Заседание 27 января 1920 года

Колчак. Сдав флот новому командующему, я уехал в командировку в Америку. В то время США якобы хотели предпринять действия своего флота в Средиземном море против турок. Зная, что я занимался аналогичными операциями на Черном море, адмирал Гленон предложил мне поехать в США, чтобы дать сведения о десантных операциях на Босфоре.

Через английскую миссию я отправился по железной дороге по маршруту Торнео – Христиания – Берген. Через Швецию ехал под чужой фамилией. В начале августа 1917 года я из Бергена на пароходе прибыл в Лондон. Был у адмирала Джелико – морского министра, первого лорда Адмиралтейства, и у начальника морского генерального штаба генерала Холля. В Англии я знакомился с морской авиацией. Холль мне сказал: «Что же делать, революция и война – вещи несовместимые, но я верю, что Россия переживет этот кризис. Вас может спасти только военная диктатура».

Затем я из Глазго выехал в Галифакс на крейсере, который конвоировал транспорт «Кармения», идущий в Канаду с больными и ранеными канадскими солдатами. На это ушло десять дней. Я прибыл в Монреаль, а оттуда уже отправился в Вашингтон. Там я нанес визит русскому послу Бахметьеву, в беседах с которым выяснилось, что американцы отказались от своего плана в Черном море.

Мне было предложено поехать в Нью-Йорк, вблизи которого я знакомился с американским флотом и двенадцать дней плавал на флагманском корабле «Пенсильвания», участвовал в морских маневрах.

После окончания маневров я решил, что надо возвращаться домой. В Америке отношение к русским было отрицательным, и находиться там было морально тяжело. Сделав прощальные визиты, я представился американскому президенту. Он расспросил меня о положении в России, о рижских операциях, в результате которых русский флот был вытеснен из Рижского залива. Я рассказал президенту, какую мы провели колоссальную оборонительную работу, установили минные заграждения и новые орудия на кораблях. Но моральное состояние команд оставляло желать лучшего. Президент пришел к выводу, что это и есть единственная причина неудач.

Мне пришлось долго дожидаться парохода, который шел из Сан-Франциско. Как раз в день отъезда на японском пароходе «Карио-Мару» были получены первые сведения о большевистском перевороте 25 октября. О возможном перевороте я еще до этого читал в американских газетах, но не поверил этим публикациям. Перед отходом парохода из Сан-Франциско я получил телеграмму на французском языке из Петербурга, в которой мне предлагалось выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание по Балтийскому и Черноморскому флоту. Я ответил согласием.

Девятого ноября я прибыл в Иокагаму. Там морской агент контр-адмирал Дудоров сообщил мне, что в России установлена Советская власть.

Я немедленно отправился к английскому посланнику в Токио сэру Грину и заявил, что не признаю Советское правительство и считаю, что обязательства, которые взяты Россией по отношению к союзникам, являются и моими обязательствами.

Я заявил Грину, что желаю участвовать в войне, хотя бы Россия и заключила мир при большевиках. Более того, я просил принять меня в английскую армию на каких угодно условиях.

Грин ответил, что вполне понимает меня, понимает мое положение, что он сообщит об этом своему правительству, и просил подождать ответа. Я считал, что то направление, которое приняла политика нового российского правительства, которое берет начало с заключения Брестского мира, приведет нас к гибели.

Английское правительство согласилось зачислить меня в армию, так как на флот мне идти не хотелось; я уже был немолодым офицером. Мне было предложено отправиться в Бомбей, на месопотамский фронт.

В двадцатых числах января я уехал из Иокагамы в Шанхай. Поездка была драматичной: на пароходе оказались больные чумой. В Шанхае я встречался с представителем атамана Семенова, из Шанхая путь лежал в Сингапур.

В Сингапуре ко мне прибыл командующий войсками генерал Ридаут, чтобы приветствовать меня, и передал срочную телеграмму департамента осведомительного отдела военного генерального штаба в Англии. В телеграмме было сказано, что английское правительство приняло мое предложение, тем не менее, в силу изменившейся обстановки на месопотамском фронте, оно согласно с просьбой нашего посланника князя Кудашева, который считает полезным для общего дела, чтобы я вернулся в Россию. Мне рекомендовалось ехать на Дальний Восток и начать там свою деятельность, что с их точки зрения являлось более важным, чем мое пребывание в Индии.

Ко времени получения телеграммы я проделал уже более половины пути, и это обстоятельство поставило меня в чрезвычайно тяжелое положение, особенно в материальном плане. Ведь мы все время путешествовали и жили на свои деньги, не получая от английского правительства ни копейки. Средства у нас подходили к концу, и такие прогулки были нам не по карману. Я вынужден был послать телеграмму с запросом: приказание ли это или только совет, который я могу и не исполнять? На это была получена срочная телеграмма с довольно неопределенным ответом: английское правительство настаивает на том, что мне лучше ехать на Дальний Восток, в Пекин, в распоряжение нашего посланника князя Кудашева. Я понял, что вопрос у них решен. Дождавшись первого парохода, я выехал в Шанхай, а из Шанхая по железной дороге в Пекин. Это было в марте или апреле 1918 года.

При встрече князь Кудашев сказал мне: «Против той анархии, которая возникает, в России, уже собираются вооруженные силы на юге страны, где действуют добровольческие армии генералов Алексеева и Корнилова (тогда еще не было известно о его смерти). Необходимо начать создавать на Дальнем Востоке вооруженную силу, способную обеспечить там порядок и спокойствие».

Когда я приехал в Токио, мне нанес визит генерал Нокс. Разговаривая со мной о положении на Дальнем Востоке, он спросил меня, что я делаю. Я подробно изложил ему свою «эпопею». Он просил меня сообщить, что происходит во Владивостоке, так как, по его мнению, там нужно было организовать власть. Я сказал, что организация власти в такое время, как теперь, возможна только при одном условии: эта власть должна опираться на вооруженную силу, которая была бы в ее распоряжении.

Мы очень долго беседовали по поводу того, каким образом организовать эту силу. Нокс, по-видимому, приехал с широкими задачами и планами, которые ему впоследствии пришлось изменить, но он считал своей главной целью оказать помощь в организации армии…

Я с ним условился принципиально, что создание армии должно идти при помощи английских инструкторов и английских наблюдающих организаций, которые будут вместе с тем снабжать ее оружием; что армию надо создавать с самого начала именно с воспитания, то есть организовать школы для офицеров, для унтер-офицеров, потому что основные причины трудностей – всеобщая распущенность офицерства и солдат, которые потеряли всякую меру понятия о чести, о долге, о каких бы то ни было обязанностях.

Нокс спросил меня: «Каким образом можно будет установить власть?» Я ответил: «Путь к созданию власти один – в первую очередь нужно создать вооруженные силы, затем, когда эти силы будут созданы, всю полноту власти должен осуществлять командующий. Как только вооруженные силы освобождают от противника тот или иной район, должна вступать в отправление своих функций гражданская власть».

Я убедился, что для японцев мое присутствие нежелательно, и решил ехать на юг к генералу Алексееву. Меня очень беспокоило положение моей семьи, от которой я не получал писем. Единственное, что мне было известно, это то, что семья находится в Севастополе.

Прибыв во Владивосток, я не узнал его. Во время империи это был наш порт, наш город. Теперь же там распоряжались все, кто угодно. Лучшие дома, лучшие казармы были заняты чехами, японцами, союзными войсками, которые туда прибывали, а наше положение стало глубоко унизительным и печальным.

К этому времени (это был сентябрь 1918 года) во Владивосток прибыла миссия Вологодского. Я представился Вологодскому. Затем нанес визит в чешский штаб, где познакомился с генералом Гайдой. Встреча произошла в здании бывшего порта. Я спросил Гайду, в каком положении находятся дела. Он мне ответил, что вся сибирская магистраль полностью очищена от большевиков, что есть постановление союзного командования о том, чтобы чехи не уходили из России ввиду невозможности предоставить им тоннаж и чтобы они направились на Урал, где теперь образуется чешско-русский фронт, который будет продолжать борьбу с большевиками. Я спросил Гайду, известно ли ему что-либо об омском правительстве и какого мнения о нем он придерживается. Гайда сообщил, что это правительство проделало уже большую работу по созданию армии и эта армия теперь действует совместно с чехами. Я поинтересовался, кем объединяется командование, на что Гайда посетовал, что этот вопрос пока висит в воздухе, потому что объединения русского и чешского командования не существует. Русские и чешские отряды дерутся вместе, и этот вопрос решается чисто формально: где больше чешских войск, там русские подчиняются чехам, и наоборот.

Я заметил, что это большой недостаток в борьбе, что необходимо объединенное командование. Гайда заверил меня, что этот вопрос будет в ближайшее время решен.

Гайда признался, что он обращался к Вологодскому о своем назначении на пост главнокомандующего русских и чешских сил. «Как бы вы отнеслись к этому?» – спросил он у меня. Я ответил, что для меня вопрос подчинения той или другой вооруженной силе всегда определяется практическим путем. Пока что я не знаю состава русских сил. Если чехи более организованны и в стратегическом отношении имеют большую ценность, то будет вполне естественно, что командование должно принадлежать им. Если же соотношение изменяется в сторону русских войск, то должно быть русское командование.

Честно говоря, я имел смутное представление о том, что собой представляет Директория, и потому поинтересовался об этом у Гайды. Гайда объяснил, что это образование, несомненно, абсолютно нежизненное и что он не верит в то, что Директория может объединить все русские части и силы, действующие в Сибири и на других территориях.