Текст книги "Звезда Тухачевского"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

6

Тот навсегда вошедший в историю гражданской войны факт, что Тухачевский в 1920 году не смог взять Варшаву, хотя и стоял со своим войском у самых ее ворот, был не только и не столько сенсацией – трагической для одних и победной для других, – сколько тяжелым ударом по планетарным планам большевистского правительства, а значит, и по планам Ленина. И хотя вождь воспринял этот удар внешне спокойно, не облекая его в степень непоправимой трагедии, в обществе, особенно в военных кругах, поражение Тухачевского под Варшавой муссировалось тем усиленнее, чем все дальше и дальше отодвигалась барьером времени гражданская война. Люди, которые уже с ликованием и торжеством предвкушали, каким вселенским костром в Европе, а может, и во всем мире запылает пролетарская революция, сметающая на своем пути все режимы, которые не совпадают с режимом, установленным большевиками в России, были не просто разочарованы поражением войск Западного фронта, но и панически деморализованы, а потому с бесовским усердием и настырностью искали виновников этой военной катастрофы.

Что же касается самого Тухачевского, то свое поражение он воспринял как тяжелую кару и, несмотря на кажущуюся невозмутимость, долго переживал свой позор, и это переживание многократно усиливалось пониманием того, что гражданская война выходила на финишную прямую, а потому уже не оставалось ни малейшей возможности взять реванш в новых сражениях и доказать, что его полководческий талант – не  легенда, не миф, а самая настоящая реальность, что он способен только побеждать. Тухачевский проклинал свою судьбу, которая на самом последнем периоде гражданской войны разрушила его стремление поставить в летописи войны, в одной из последних ее строк, победоносный восклицательный знак, а вместо этого безжалостно вывела порождающие бесчисленные слухи версии и прямую клевету, многоточия и множество вопросительных знаков.

Временами страсти по поводу бесславного поражения затихали, но лишь затем, чтобы разгореться вновь с еще большей силой и размахом, обрастая все новыми версиями, озарениями, предположениями и догадками, а то и покрываясь еще более плотным туманом мифов.

Поначалу все выглядело как дискуссия, не выходящая за пределы военного искусства. Гражданская война была позади, впереди уже маячил призрак новой военной схватки, а в годы передышки самое время было посостязаться в умении мыслить, спорить, низвергать авторитеты и мнить себя стратегами, видящими бой со стороны.

Впрочем, предмет дискуссии вроде бы уже давно покрылся пеплом забвения и едва просматривался в гуще прошедших лет, устоялся, вошел, казалось, ясным и определенным в курсы лекций, читавшихся в военных академиях, красиво был изображен и вычерчен на огромных картах и схемах и вдруг как снег на голову возник вновь как бы из небытия и уже этой внезапностью своего появления взбудоражил успокоившиеся умы.

Историки, теоретики, а вслед за ними и практики возрадовались появившейся возможности скрестить шпаги и помериться силами – теперь уже не в лихих атаках с сабельным звоном и трясучей лихорадкой пулеметных очередей, а в мирных баталиях, оружием которых была логика, факты, а порой и немыслимые парадоксы, приводившие в изумление самых изощренных аналитиков.

И вот едва наступил год 1929-й, как злосчастная тема, связанная со стратегическим планом наступления на Варшаву, который уже, казалось, был надежно сокрыт в недрах военных архивов, вновь ожила и заговорила во всю мощь разноголосыми выступлениями с кафедр военных академий, с трибун собраний, теоретических конференций и военных советов, с газетных полос, с многостраничных военных трудов и просто в кругах людей, собравшихся на дружеское застолье и вздумавших освежить в памяти минувшие бои. На первый взгляд, особенно тех людей, которые, не были посвящены в тайное тайных Кремля и наркомата обороны, этот новый всплеск дискуссий мог бы показаться и довольно странным, и совершенно случайным. Но лишь на первый взгляд. Тот же, кто не посчитал за труд поглубже вникнуть в суть этой беспрецедентной кампании, смог бы, пожалуй, без особых усилий выявить некоторую закономерность происходящего.

То обстоятельство, что именно в 1929 году, через девять лет после поражения наших войск под Варшавой, с небывалой, почти ураганной силой закипели нешуточные страсти, изначальный смысл которых состоял в том, чтобы назвать истинных виновников этой трагической страницы летописи гражданской войны, могло действительно показаться совершенно случайным.

Но все принимает абсолютно иной смысл, если на это событие, как транспортир на бумагу, наложить одну конкретную дату: пятидесятилетие Иосифа Виссарионовича Сталина. И хотя год двадцать девятый в описаниях историографов неизменно связывался с наступлением социализма по всему фронту, ни один из этих историографов не отметил, что этот год был годом рождения культа личности, трамплином его восхождения к единоличной власти.

Трудно ответить на вопрос, чем руководствовалось человечество – умом или чувством, вплетая в череду условностей, порой нелепых и никчемных, юбилейные, или, как их стало принято именовать, «круглые даты». Как бы то ни было, на протяжении тысячелетий это самое человечество с неистовством одержимых отмечало юбилеи монархических династий и самих монархов, победоносных сражений и великих открытий, круглые даты в биографиях полководцев и ученых, политических деятелей и писателей, художников, кумиров публики и авантюристов… Истоки этой, въевшейся в плоть и кровь людей традиции, как и пути Господни, неисповедимы. Одна из догадок, впрочем не претендующая на истину в последней инстанции, может состоять в том, что человечество, отчетливо сознавая тот факт, что ему, по иронии судьбы, отказано в праве на бессмертие, вознамерилось хотя бы таким, чисто условным способом, уцепиться за возможность хоть сколько-нибудь продолжительное время оставаться в умах и памяти современников, а если уж очень повезет, то и потомков.

И потому, сколько существует человечество, столько и громыхают, подобно майским грозам, нескончаемые юбилеи, особенно тех личностей, которые стоят у штурвала государственной власти. Такие даты во все времена отмечались с той оголтелой помпезностью и с тем откровенным коленопреклонением, которые затмевали собой все иные празднества и торжества.

Вся страна, и особенно ближайшее окружение Сталина, прекрасно знала, что 1929 год – год особый. Правда, день юбилея приходился почти на конец декабря и времени впереди было не так уж и много для того, чтобы достойно, во всю гигантскую мощь отметить блистательную историческую дату и этим действом с новой силой объявить всему миру, что в России есть великий вождь, и не просто вождь всех россиян, но и предводитель могучих шеренг мирового пролетариата. И чтобы этот замысел удался на славу – нельзя было не только допустить, но даже и на миг подумать о том, чтобы на лик нового социалистического Иисуса Христа попала бы хоть единая крохотная соринка. А в среде военных знали, что такой «соринкой» могли оказаться утверждения Тухачевского о том, что одна из причин поражения его армий под Варшавой – невыполнение руководителями Юго-Западного фронта директивы главкома и прямых указаний Ленина повернуть фронт на помощь армиям, устремившимся на столицу Польши. И что членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта, который отказался подписать приказ о передаче части войск фронта в распоряжение Тухачевского, был именно Иосиф Виссарионович Сталин.

Для начала в ход была пущена, в качестве артподготовки, книга бывшего командующего Юго-Западным фронтом Александра Ильича Егорова.

Александр Егоров пришел в Красную Армию совсем не тем путем, которым пришел в эту же армию Михаил Тухачевский. Во-первых, он был на десять лет старше Тухачевского и не имел дворянского происхождения. Отец его, Илья Федорович, был бузулукским мещанином и определил сына на военную стезю вовсе не потому, что тот жаждал воинской славы, а прежде всего потому, что семью основательно заела бедность. Начал служить Александр в 4-м гренадерском Несвижском полку казеннокоштным, иными словами, был взят на полное обеспечение казны, за обмундирование и продовольствие денег с него не взимали. Затем – Казанское военное училище.

Казань запомнилась двумя памятниками – Александру Второму в казанском Кремле и Гавриилу Державину у городского театра. На пьедестале памятника поэту он прочитал впервые в жизни строки, которые впечатались в душу:

 
Мила нам добра весть о нашей стороне!
И дым отечества нам сладок и приятен!
 

А в остальном – почти все так же, как и у Тухачевского, – окопы Первой мировой войны, фронты войны гражданской. Там, на Юго-Западном фронте, судьба и свела его со Сталиным.

Уже там, на фронте, Егоров с первых дней понял, что Сталин – из тех упрямых и непоколебимо верящих в свою непогрешимость людей, которые не переносят ни малейших возражений, более того, воспринимают любое возражение как враждебный выпад в свой адрес и в глубоких тайниках души навеки запомнят того, кто осмелился им возразить, и не просто запомнят, но и постараются в нужный момент отомстить – сурово и беспощадно. И потому даже донесения и телеграммы, направлявшиеся на имя главковерха или же на имя самого Ленина, подписывались не в обычном, принятом в военной иерархии порядке, когда первым ставил свою подпись командующий фронтом, а вслед за ним член Реввоенсовета, а наоборот, когда подпись члена Реввоенсовета была первой. К примеру, как в телеграмме на имя Ленина от 25 октября 1919 года:

«Созданные долгими усилиями Антанты и Деникина конные корпуса Шкуро и Мамонтова как единственный оплот контрреволюции разбиты наголову в боях под Воронежем красным конным корпусом Буденного. Воронеж взят красными героями… Преследование разбитого противника продолжается. Ореол непобедимости, созданный вокруг имен генералов Мамонтова и Шкуро, доблестью красных героев кавкорпуса Буденного низвергнут в прах. Реввоенсовет Южного фронта. Сталин, Егоров».

Да и разве можно было бы даже представить себе, чтобы в такого рода телеграмме, сообщавшей весть о победе над белыми войсками, которые были уже едва ли не у самой Москвы, подпись Сталина даже тогда, в девятнадцатом, могла оказаться на втором месте!

Все эти «мелочи», часто играющие в реальной жизни главную роль, Егоров усвоил быстро, тем более что, кроме личных наблюдений, ему помог выстроить его взаимоотношения со Сталиным Ворошилов.

И потому для Егорова Сталин с первых дней их общения стал непререкаемым авторитетом.

Личная преданность Сталину сослужила Егорову добрую службу. Когда десять лет спустя Ворошилов, крайне обеспокоенный тем, что подчиненная ему военная епархия вновь подняла невообразимую возню вокруг так называемого похода на Вислу, доложил об этом Сталину, тот раздумывал не долго:

– А ты, Клим, поговори на эту тему с Егоровым. Кому, как не ему, сподручнее доказать, кто является истинным виновником поражения на польском фронте.

– Прекрасная идея, Коба! Лучшей кандидатуры не сыскать! Да Егоров его как шкодливого котенка ткнет носом в то самое место, где он сам и нагадил! Этот авантюрист Тухачевский группирует вокруг себя своих сторонников и пытается научно обосновать причины краха, отрицая собственную безответственность и бесталанность, да еще и выставить себя организатором побед в гражданской, войне.

– Так лихо замахнулся? – удивился Сталин.

– А то! Но мы ему рога скрутим! Мы ему прочистим мозги! Пока не поймет, что организатором побед на всех фронтах гражданской войны был лишь один человек – Иосиф Виссарионович Сталин!

Сталин хитровато усмехнулся:

– Ты, Клим, чего доброго, сделаешь из товарища Сталина Александра Македонского. И зря. Александр Македонский, несомненно, был великий полководец. Но имелся у него очень серьезный недостаток. И этот недостаток состоял в том, что Александр Македонский страдал, в отличие от товарища Сталина, алкоголизмом.

– Все бы выпивали так умеренно, как ты, Коба! – подхватил Ворошилов.

– Оставим эту малопривлекательную тему, – прервал его Сталин. – У нас есть дела поважнее. Егорову следует посоветовать, чтобы зря не суетился, на трибуны не лез, из подворотни не лаял, с газетными щелкоперами не связывался. Сколоти ему группу хороших военных теоретиков, включи туда толкового публициста, владеющего пером, и поставь перед ними задачу – в самые сжатые сроки написать труд, в котором в полном соответствии с исторической правдой, в духе марксистско-ленинского военного искусства излагались бы подлинные причины нашей катастрофы под Варшавой. Вот он и поставит на место этого несостоявшегося Бонапарта. Раз и навсегда.

Покинув кабинет Сталина и вернувшись в наркомат, Ворошилов, отложив в сторону все, даже самые срочные и неотложные дела, взялся за выполнение задачи, поставленной вождем. Перво-наперво он затребовал к себе Егорова, немедля позвонив ему в Минск, где он пребывал в должности командующего Белорусским военным округом.

Егоров прилетел в Москву уже на следующий день и поспешил в кабинет Ворошилова.

Несмотря на то что по своему возрасту командарм уже почти вплотную приближался к пятидесяти годам (он был всего на два года моложе Ворошилова), выглядел он еще настоящим богатырем. Широкоплечий, мускулистый, по-крестьянски основательный, крепко стоящий на земле, он пружинистой молодой походкой вошел в кабинет наркома, четко, красивым баритоном представился, доложив о своем прибытии.

Ворошилов, глядя в упор на своего подчиненного, сразу припомнил недавно попавшуюся ему на глаза беглую запись Джона Рида, сделанную им после встречи с Егоровым в Серпухове, где тогда размещался штаб Южного фронта: «Егоров. Командующий Южным фронтом. Высокий, крепкого сложения. Грубоватое добродушное лицо. Приплюснутый нос. Глубоко сидящие глаза. Посмеивается…»

«Посмеивается, – мысленно передразнил Ворошилов Рида. – Тогда было не до усмешек, дорогой американский господин-товарищ! Вовсе не до усмешек!»

А сам уже с широкой солнечной улыбкой, будто появление Егорова было для него, Ворошилова, истинным праздником, спешил ему навстречу, чтобы не только пожать руку, но и заключить его в самые что ни на есть дружеские объятия.

– Здорово, Александр Ильич! Чертовски рад нашей встрече! Плохо, просто ни к дьяволу не годится, что так редко видимся! Вот скулим в жилетку: дела заедают, дела заедают. А как кто из наших концы отдаст, так вмиг слетаемся, вроде у нас и дел никаких нет. А надо при жизни встречаться, при жизни, Сашок! Через какие бури мы с тобой прошли! Спасибо судьбе, рядом с нами был наш великий полководец товарищ Сталин, а то бы мы с тобой сейчас не в роскошных кабинетах сидели, а в казематах, где небо в полоску, и это в лучшем случае. Согласен со мной?

– Безусловно согласен, Климент Ефремович, – густым баритоном немедля отозвался Егоров, чувствуя своей крестьянской интуицией, что нарком не зря с ходу заговорил о Сталине. – Сталин – это Сталин. Это, можно сказать, нам повезло, что в лихую годину гражданской войны с нами был Иосиф Виссарионович!

– Отличная мысль, Александр Ильич, – живо одобрил Ворошилов. – Вот об этом нам с тобой прежде всего и надо сказать во весь голос. И не просто вот здесь, в кабинете, друг дружке на ушко, а так, чтобы весь народ услыхал. И не просто сказать, а доказать так, чтобы народ в наши слова крепко поверил. Смекаешь, к чему я клоню?

– Так давай и скажем это на расширенном Военном совете, – оживился Егоров. – Я готов выступить.

– Военный совет, хотя и расширенный, узковат, – поморщился Ворошилов. – Военный совет и прочие совещания и конференции – это уж потом. А пока нужен залп из орудия крупного калибра. Ты, Ильич, как-то здорово сказанул: «Острие штыка решает успех боя». Но чтобы штык оказался молодцом, что требуется? А требуется ему проложить дорогу огнем. А уж захватить позиции, удержать их – это дело штыка!

– Я и сейчас подтверждаю эти слова, – убежденно сказал Егоров, и плутоватая усмешка расплылась по его широкому, чисто выбритому лицу, залоснилась на начавших слегка отвисать гладких щеках.

– А помнишь, Сашок? – В душе Ворошилова вдруг всплеснулось ожившее воспоминание. – Помнишь, как ты вышел на трибуну какого-то важного нашего собрания и вместо того, чтобы рубануть пламенную речь, вдруг затянул «Дубинушку»? Да как затянул! Всех ошарашил! – И Ворошилов негромко пропел: – «Эй, ухнем, эй, ухнем!»

– «Еще разик, еще раз!» – в тон ему подхватил Егоров.

– Видишь, друже, мы с тобой давно спелись! – радостно заключил Ворошилов. – Дуэт вышел на славу, хоть сейчас на сцену!

– Еще бы! – Егорову был в высшей степени приятен такой разговор: что может быть лучше для прочности карьеры, как не близость к наркому, который так близок к самому товарищу Сталину!

– Ну что же, с лирикой пора расставаться, – уже серьезно заговорил Ворошилов. – Теперь, Александр Ильич, послушай, зачем я тебя к себе срочно призвал. Хочу спросить тебя, дорогой Александр Ильич, до каких же пор из твоей боевой биографии будут цирк делать? Сколь еще героя взятия Киева, приведшего свои победоносные армии к стенам Львова, будут изображать как человека, не выполнившего приказа главкома, а значит, совершившего тягчайшее воинское преступление? Так и останешься в истории главным виновником поражения под Варшавой.

По-крестьянски широкоскулое, будто взошедшее на дрожжах, рыхловатое лицо Егорова с каждым словом наркома все сильнее наливалось гневом, превращавшим все его существо в бомбу замедленного действия.

– Надеюсь, понятно, о чем идет речь. – Ворошилов все настырнее подвигал Егорова к тому, чтобы он побыстрей разрядился: так дразнят сибирского медведя.

– Еще бы не понять! – набычившись и не глядя на Ворошилова, пробасил Егоров. – Насочиняли и устно и письменно! Небось ума не надобно – сидят себе в мягких креслах сии гениальные стратеги и знай себе скрипят перьями. Невелик труд сочинять, когда на письменном столе документы, схемы, а пули-то над ухом не свистят, а за ворот-то не капает!

– А кто тебе мешает сочинять? – Ворошилов будто выстрелил в Егорова своим вопросом. – Когда на тебя нападают – негоже отмалчиваться! А ты только в две дырочки сопишь! От назойливых мух и то отмахиваются!

В этот момент перед мысленным взором Егорова вдруг как живой возник Тухачевский, вызывая в нем, как и прежде, зависть и откровенную неприязнь. Все в Тухачевском – и его возмутительно молодой для командующего фронтом возраст, и его едва ли не мифическая удачливость, его независимость и слава, окружавшая его и после разгрома Колчака, и тогда, когда он уже в полевой бинокль видел Варшаву, – все это порождало неуемное желание сбросить его с пьедестала, на который его вознесла революция и гражданская война, а также госпожа Удача. Не мог он, Егоров, бывший полковник, простить этому бывшему подпоручику то, что тот, умело используя доброту и покладистость главкома Сергея Сергеевича Каменева, игравшего с ним в поддавки, пытался прибрать к своим рукам весь польский фронт, оставив ему, Егорову, лишь одного Врангеля, окопавшегося в Крыму.

– Ох, и любил же я кулачные бои, когда был парубком! – с неожиданной радостью воскликнул Егоров, чем несказанно обрадовал Ворошилова: теперь Егорушка непременно ввяжется в бой, еще, чего доброго, придется разнимать!

– Молодчина! – воскликнул Ворошилов. – Так вот, слушай меня с предельным вниманием, на какое только способен. Дело в высшей степени ответственное и неотложное, не терпит ни секунды промедления. Там, в Минске, мы тебя подстрахуем, да и округ от тебя никуда не убежит. А ты немедля берись за перо и пиши книгу.

– Какую книгу? – взволнованно спросил Егоров: его никогда не тянуло за письменный стол.

– Тебе могу сказать без всяких дипломатических вывертов: книгу, в которой была бы истинная правда о нашем Юго-Западном фронте. Книгу, которая развенчает новоявленного бонапартика. Книгу, которая прославит, заслуженно прославит товарища Сталина и героических бойцов Красной Армии. Книгу, которая вооружит знанием истории гражданской войны наш советский народ. Понял, Ильич, какая книга нам требуется позарез?

– Задачка адски сложная, – не скрывая озабоченности, произнес Егоров. – Это же не статейку написать…

– Вот именно что не статейку! – подхватил Ворошилов, вскочив со своего места в эмоциональном порыве. – Нужен солидный научный труд. Чтобы ни один смутьян не смог его опровергнуть! – Он приблизился вплотную к Егорову и почти в ухо добавил: – Задание товарища Сталина!

– Понимаю, Климент Ефремович! – При последних словах Егоров не смог удержаться, чтобы не встать, как это делает военный человек, когда получает приказ и рапортует о готовности исполнить его неукоснительно и в точно означенный срок.

– Подбери себе головастых писучих людей из академии, с ними разработай сперва план книги, доложишь мне, согласуем.

– У меня уже и название родилось, – все более вдохновляясь идеей, возбужденно сказал Егоров. – «Катастрофа у стен Варшавы». Или «Кто истинный виновник поражения на Висле».

– Не годится! – с ходу отверг названия Ворошилов. – Не надо так напрямик! Не надо ломиться в открытые ворота! Надо нечто нейтральное, спокойное, понаучнее. На обложке – тишь и гладь да Божья благодать, а внутри – фугас! Вот как надобно, дорогой ты мой Сашок!

Ворошилов нахмурил лоб, раздумывая над названием. Ничего путного в голову не приходило, но он упрямо заставлял себя искать подходящий, по его мнению, вариант.

– «Уроки Варшавской операции»… Нет, уши выпирают… «Война с белополяками»? Не подойдет, слишком широко, главная проблема утонет. А знаешь, Александр Ильич, не назвать ли твой будущий опус вот таким манером: «Львов – Варшава»? Вроде ты о своем фронте говоришь, а в итоге долбанешь по Западному фронту и, главное, по его командующему.

– А что? – ухватился за название Егоров. – Великолепно! К тому же можно и подзаголовок дать. Так сказать, для неграмотных.

– Ну-ну…

– К примеру, обозначить год. И получится: «Львов – Варшава, 1920 год». Да к этому еще присобачить: «Взаимодействие фронтов». И тогда дураку будет понятно: написан сей труд не ради того, чтобы нашего великого полководца раздеть, а ради того, чтобы сделать посильный вклад в историю военного искусства.

– Взаимодействие фронтов? – Круглое розоватое лицо Ворошилова просияло. – Ну, ты голова, Егорыч! Светлая голова! Ловко придумано! Этот подпоручик все время талдычит, что Юго-Западный фронт нарушил взаимодействие, не примчался к нему сломя голову на помощь, а мы ему, паразиту, покажем, кто на самом деле нарушил взаимодействие, вот тогда-то он и запрыгает у нас, как карась на горячей сковородке!

От радостного возбуждения и предвкушения эффекта от будущей книги Ворошилов забегал по кабинету.

– Перечитай-ка еще разок его «Поход на Вислу», – наставлял он Егорова. – Понимаю, не доставит тебе удовольствия оное чтиво, только настроение испортит, но что поделать? Чтобы опровергать, надо хорошо знать то, что опровергаешь. Там этот стратег-самоучка изо всех сил пытается оправдаться. А какой дьявол ему на ухо нашептал, чтобы он наносил удар по полякам правым флангом? Молокосос! Прославиться захотел, на скрижали истории попасть! Да не тут-то было! Ну, Бог с ним, кто он таков, мы с тобой хорошо знаем. А сейчас нужен упреждающий удар. Сбацаешь как надо – на округе не задержишься, слово наркома! А книга выйдет – мы ее сделаем настольной для каждого нашего командира. И поддержим твой труд всецело! Буденный первый тебя поддержит, в стратеги вознесет!

На том и порешили, работа закипела. В год юбилея товарища Сталина книга Егорова «Львов – Варшава. 1920 год. Взаимодействие фронтов» вышла из печати и, как камень, брошенный в воду, взбудоражила военную, да и не только военную, общественность.