Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

И Самохин кривляясь стал показывать, где у него рога. Нелька выскочила из-за стола и бросилась вон. У порога она пообещала:

– Не было, но будут у тебя рога! Будут! Будут!

Женщины стали укорять Васю, но все было бесполезно.

Он попросил не учить его, как жить, и тоже ушел.

Успокоились не сразу, рядили, кто из них виноват, и женщины стали защищать Нельку, которая ни в чем не виновата, хоть сплетен о ней говорят много. А мужчины, и даже дед Макар, которого Вася особенно допекал, начали говорить, что Вася тут ни при чем, а Нельке бы надо остеречься, Семена Семеныча Хлыстова, который так активно за ней ухаживает на глазах у всего Вор-городка.

– Баба не захочет, кобель не вскочит! – язвительно бросил дядя Федя.

– А что, ему баб холостых мало?

– Да у Хлыстова небось тоже где-нибудь семья?

– Говорят: холост.

– Все вы, мужики, холостые, когда жены вдалеке,– произнесла Галина Андреевна строго и посмотрела на Шохова.– И оставьте вы в покое Семена Семеныча,– добавила она.– Что вы о нем знаете? Что так судите?

– Ну, положим, я кое-что знаю,– вдруг сказал Шохов.

– Что именно?

– Помолчи, – попросила мужа Тамара Ивановна.

– А почему я должен молчать?

– Потому что выйдет, что ты сплетничаешь!

– Это вовсе не сплетня!

– Дорогие! – поднял голос дед Макар.– Ну, право, не хватало, чтобы вы следом за Васенькой начали ссориться из-за этого... человека. Вряд ли он стоит...

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, но он прервался стуком в дверь. Никто, кроме Тамары Ивановны, не обратил внимания, а она сказала:

– Тише! Кажется, стучат?

– Но там же открыто?

– Да, да. Там открыто.– И Тамара Ивановна крикнула: – Входите! Кто там? Может, это дети балуются?

Она подошла и открыла дверь.

– Можно? – спросил высокий мужчина.

Он стоял на пороге, очень стройный, энергичный, моложавый. Шохов да и Тамара Ивановна сразу узнали Третьякова. Хотя увидеть его было более чем неожиданно.

– Так можно? – переспросил гость.– Или я не ко времени?

Не подымаясь из-за стола, Шохов произнес:

– Проходи, раз пришел.

– А что же хозяйка, не рада? – спросил гость, входя в дом.

Тамара Ивановна молча прошла мимо него в дверь. Чтобы как-то разрядить обстановку, Шохов представил вошедшего:

– Мой бывший коллега Алексей Николаевич Третьяков.

Нисколько не смущаясь возникшим молчанием, Третьяков присел на свободный стул, где сидела Нелька. Видно было, что он привык к разным ситуациям. Оглядел стол, людей, произнес, как бы извиняясь, что он не знал, что здесь праздник, иначе бы, конечно, не стал нарушать, он мог бы прийти и в другой раз.

– Ничего,– сказал Шохов усмехнувшись и наливая рюмку.– Не спрашиваю, какими судьбами... Вот выпей!

– За что?

– За мой дом!

– Это что же, новоселье?

– Как сказать...

– Ладно,– сказал Третьяков.– Чтобы счастливо жилось! – Он чокнулся с одним Шоховым и залпом выпил.

Все молча смотрели на него.

– Простите,– вежливо произнес он и встал.– Нарушил ваш праздник. Спасибо. Я потом зайду.

Шохов не предложил остаться. Он поднялся следом и вышел проводить гостя.

Вернулся он минут через пять очень взволнованный.

Какое-то мгновение смотрел на всех бессмысленно, с придыханием, упавшим голосом, произнес одно лишь слово: «Пожар».

Все довольно бестолково уставились на него.

– Вы что сказали, Григорий Афанасьич? Жарко?

– Пожар! Городок горит! – крикнул он в отчаянии.

Секунду еще никто не двигался, но потом одновременно все повскакивали, кто-то бросился к окну глядеть, другие сразу к двери.

Лишь дед Макар остался сидеть на своем месте, он задремал и ничего не слышал. И слава богу. Неизвестно, как бы он это воспринял и не хватила ли его кондрашка от такого сразу известия. Но он продолжал дремать за пустым столом, и лицо его оставалось прекрасно спокойным.

За несколько минут до этой страшной новости, ничего не ведая, Григорий Афанасьевич и Третьяков вели, стоя во дворике, разговор. В общем-то Шохов знал, что этот разговор произойдет. Он должен был произойти там, в Челнах, да только Шохов уехал. Если не сказать проще, сбежал. Вспомнилось, как вернулся он из Москвы веселый, отдохнувший. Тамара Ивановна кучу пластинок накупила. А в первый день работы ему под нос приказ о понижении. И подпись Третьякова.

Два года, с тех самых пор, как написал своему дружку по техникуму, Третьякову, его звали тогда Лешка Длинносогнутый,– тянул под руководством Третьякова лямку мастера. Грызлись, не без этого. Друг на то и друг, чтобы спихнуть на тебя всю неблагодарную работу. Попробуй-ка отказаться. А тут случилось на участке – трубу на котельной ОРСа завалили. Стали ее поднимать, а она рухнула, железная дура, снеся полкрыши на прорабке. К счастью, никого не убила. Шохов к трубе отношения не имел, он отказался ее поднимать, только котельную строил. Но, выгораживая себя, Третьяков написал тот самый приказ: за аварию с трубой мастера Шохова перевести в рядовые рабочие. Ни строгого выговора, а вот так: как буйного для заклания.

Это потом Третьяков сказал, что он не думал, что все так круто пойдет. Он еще после отпуска вызвал Шохова, предложил снова поднимать трубу. Мол, поднимешь – снимем наказание. А Шохов уже знал, что без него пытались ее поднять тремя тракторами. Да такие мастера, трактора-то разных марок, разные степени разгона, она и должна была рухнуть.

Не стал он тогда выяснять отношения с Третьяковым. Вдруг собрался, попросил Тамару Ивановну ждать и уехал.

– А ты, как вижу, Шохов, преуспел,– нарушил молчание Третьяков, окидывая взглядом двор, заваленный строительным хламом.– Ты, брат, живуч, а?

– Твоими молитвами,– в тон ему, но вроде бы мирно отвечал Шохов.

Они присели на скамеечку под окном. Помолчали, вглядываясь в густеющие сумерки и в отблески где-то в отдалении зажженного костра. Так им показалось поначалу, что горит костер, и Третьяков еще произнес:

– Ишь запалили! Не боятся!

А Шохов, занятый своими мыслями, сказал:

– Ребятишки, наверное.

– Да уж больно шибко.

– А может, солярку... Она знаешь как горит.

И опять помолчали.

Третьяков чуть гундосо, вяло спросил:

– Значит, все-таки затаил?

– Да нет, я о тебе и не вспоминал, честно говоря,– сказал Шохов.– Но вот сейчас увидел и вспомнил, как все было. Как ты мне эту трубу повесил.

– Я и говорю: затаил. Ну, а в чем же я виноват-то был? Только в том, что дружил с тобой?

– Нет, это я был виноват, потому что нельзя с другом вместе работать, – твердо произнес Шохов.– Учились, ладно. А работать надо было порознь. Подперло, ты и предал.

– Называй так, если тебе удобнее,– спокойно сказал Третьяков.– Но ты тоже не золото. Ты зарывался так, что сам себя под монастырь подводил. И меня, конечно.

– Ну, я и говорю, что я сам виноват,– повторил Шохов.– Вот тут я характеристику по одному поводу брал... Отлично все написали. Хороший специалист, умею организовать производство, и остальное в том же духе... Но... Написали, что мало интересуюсь общественной работой, не посещаю политзанятия и прочее. А я согласен. Меня спрашивают: «Почему вы пассивны в общественной работе?» А я отвечаю: «Некогда. Я дом строю. Вы же квартиру мне не даете?» И весь сказ. А напиши-ка это про меня друг, я ему первый скажу: «Не активный, да? А я с тобой дома, при бутылке, душу активно выворачивал наизнанку, а ты прямиком в характеристику?» Вот я и говорю, что отношения по работе должны быть такие: ты приказал, а я исполнил. А между нами долг один. Я и с рабочими сейчас не многословлю. Он, подчиненный, всяческую лазеечку ищет, чтобы в душу тебе пролезть. А цель, может, неосознанная, одна: получить любую выгоду... Как и друг у друга, когда они вместе.

– Где, кстати, работаешь? – поинтересовался Третьяков.

– На водозаборе.

– Ну слава богу. А то бы могло совпасть: опять вместе... Я в СМУ Жилстроя.

– Тоже... не выдержал? Сбежал?

– Зачем? Я в общем-то закончил там...

– Не врите, Алексей Николаевич! Там работы на сто лет хватит.

– Я закончил свой цикл и уехал. Устал.

– Это уже точнее. Устал от потогонной системы?

– От всего.

– Значит, простите за откровенность, ваша система вам счастья не принесла?

– Какая система?

– Ну, какая...– Шохов усмехнулся.– Такая. Другого топи, а себя спасай.

– Нет, Гриша,– произнес Третьяков с грустью. Как-то очень по-человечески произнес, ему сейчас нельзя было не верить.– Нет. Я и правда лучше многих других работал. Я считал, да и сейчас считаю, что цель оправдывает средства. Но я заработал язву на своей работе. А сейчас еще и нервы стали пошаливать.

– Не совесть?

– Это, милый, абстракция... Совесть! Конечно, я понимал, что я делал, когда ты уходил. Мне отец сказал: что же ты Гришку топишь?! Но ведь другого пути-то не было.

– Не было, значит? – переспросил вовсе без нервов, но определенно с горечью Шохов.– А здесь как ты собираешься работать?

– Так же, Гриша. По-другому я не умею.– И, помолчав, Третьяков добавил: – По-другому мы вообще ничего не построим.

Сумерки еще сгустились, и пламя теперь стало выше и красивее. Но они вовсе не смотрели на него, занятые своим разговором, и даже его не замечали.

– Зачем же ты пришел ко мне? – спросил впрямую Шохов. Это у него вышло немного грубовато.

– А-а... Ну, просто. Ты же тут как-никак комендант?

– Я комендант? – переспросил Шохов.

– А ты не знал! Без тебя вроде бы неудобно и вагончик поставить. Так мне сказали.

– Врут, – отрезал Шохов.

– Может быть. Но все-таки хотел заручиться твоей поддержкой. По старой дружбе,– вроде бы с иронией произнес Третьяков.

– А что ты собираешься строить? – равнодушно, чуть ли не зевая, спросил Шохов. Ему и вправду вдруг надоел весь этот разговор.

– Да ничего особенного. Мне надо несколько месяцев пережить... Мне дадут, должны дать, приличную квартиру...

– Вот и я удивился – ты же номенклатура?

– Но я уехал без разрешения... Со скандалом!

– Ах, вон что!

– Сейчас-то все улажено. Только они не могут сразу, а жить в гостинице, сам понимаешь...

– Да, да, – сказал Шохов.

– Мои рабочие приволокут вагончик или на ходу что-то там сляпают.

– Твои рабочие? – переспросил со странной интонацией Шохов.

– Ну, а кто еще? Может, ты считаешь, что я сам должен лепить этот Шанхай?

Шохов, не отвечая, встал, собираясь идти домой. Разговор был закончен. О чем им тут толковать, когда высокий начальник, потерпевший служебное крушение, не представляет, как это он сам может что-то сделать без помощи подчиненных, а возможно, и государственных материалов... Да черт с ним в конце концов! Какая ему, Шохову, разница, кто, как и из чего строит себе дворец! Лешка Третьяков лучше его приспособился к этой жизни, а вот не удержался же... Тоже докатился, как сам считает, до Вор-городка! А пришел, так это не от чувства вины, а порядок такой, что прописываться надо у Шохова, то он будет следовать такому порядку. Он привык...

Так раздумывал Шохов, когда с громким криком во двор вбежали Вовка с Валеркой. Они радостно закричали:

– Пожар! Пожар!

– Где пожар? – спросил Шохов, но, еще не закончив фразы, уже точно знал, что зарево, принимаемое им за костер, и есть тот самый пожар. Он хватился бежать к калитке, но тут же вернулся. Почти спокойным шагом зашел в дом и с порога, пытаясь совладать с собой, произнес: «Пожар!» – и потом, уже в отчаянии: – Пожар! Городок горит!

Все бросились на улицу. Лишь дед Макар, задремавший, остался за столом. Петруха, одним из первых подскочивший к окну, чтобы верней сориентироваться, стал будить старика, произнеся:

– Макар Иваныч, пожар. Просыпайтесь, горим ведь.

– Кто... Что... – спросил дед Макар.– Кто горит?

Дед Макар уставился в окно, на яркое красное зарево.

– Вот тебе и надежность...– пробормотал он.– Вот тебе и прочность в жизни. А она раз – и в пепел. Одни гвоздики в золе.

Шохов бежал к месту пожара, успев по дороге прихватить ведро. Издали, от его дома, могло и вправду показаться, что горит весь Вор-городок, такое сильное, высокое было зарево, даже небо окрасилось в багрово-красный цвет. Но, уже приблизившись, увидел, что горит одна-единственная хибара. Он вроде бы помнил, чья она, но теперь соображать было некогда. Люди суетились около огня, всяк по себе, кто с ведром, а кто с топором, пытаясь каждый что-то сделать.

Женщины отгоняли ребятишек, которые с радостными воплями лезли в самый огонь, хватали горящие палки и вообще создавали необычную картину какого-то оголтелого праздника во время чужой беды. Пламя было уже высоким, потому что полыхнула крыша, и все кругом осветилось мерцающим белым светом. Искры посыпались вокруг.

Шохова увидели сразу. Первой подбежала Галина Андреевна, незамеченная искра тлела у нее в волосах.

– Григорий Афанасьич! – громко пыталась перекричать другие голоса, но и гул огня, и детские крики.– Хорошо, что вы здесь...

– Вы горите, Галина Андреевна!

– Ой, не заметила.– И сразу: – Надо как-то организовать тушение... Вся эта суета от страха, она может плохо кончиться...

– А что организовывать? – крикнул он, заслоняя лицо от жара.– Это же не по-ту-шишь!

– Так ведь соседние могут загореться!

– Что? Что? Могут? – спросил он, наклоняя к ней ухо.

– Я говорю... Соседние могут загореться! Тогда мы все сгорим! На вас надеются...

Это последнее он даже не расслышал, а понял по ее губам.

Господи, как же он не подумал, что с его приходом люди приободрились именно потому, что знали его как человека все умеющего. На него полагались, от него ждали помощи.

– Галина Андреевна! – крикнул он, опять приближаясь к ней.– Надо кого-то послать в город!

– Я послала,– отвечала она, и он опять скорей понял это по движению губ.– Я говорю: по-сла-ла! Валеру твоего... Но они и сами небось не слепые...

Он кивнул. Да, они не могли не видеть такого зарева. Другое дело, пока они всполошатся, пока организуют машину, весь городок сгорит. На месте, самим надо спасаться. Организовывать это спасение.

Галина Андреевна кричала:

– Я детьми займусь! Вы слышите? Детьми... Я боюсь за них. А жену вашу я послала за ведрами... Ей Вовка помогает. Остальных вы должны сами... Они вас послушают...

– Где там слушать, если ничего не слышно!

– Что? – спросила она.

Он отмахнулся, что могло означать и приказ: «действуйте». И Галина Андреевна, поняв его так, исчезла.

Прищурясь, Шохов смотрел на полыхающий дом, такой жаркий, такой раскаленный, что было ясно, к нему уже не подступишься. Даже здесь, на расстоянии, надо было отворачиваться, так припекало лицо.

Он увидел, что несколько человек суетятся у соседнего дома, откуда-то принося ведра воды и плеская на горячую, готовую вспыхнуть деревянную стену. Стена дымилась, а клубы белого пара подымались вверх. Пахло, как в парной.

Машинально Шохов подумал, что, будь сейчас самохинский трактор, можно было бы оттащить избушку в сторону от огня. Если она полыхнет, огонь перейдет на домики ближайшие к ней – и займется вся улица.

Но Самохина нигде не видать. Шохов побежал к людям у соседского домика.

– В цепочку! – крикнул он на ходу, пытаясь рассмотреть, есть ли кто-нибудь из своих. Но в мятущемся неестественном свете все, даже лица людей, изменилось неузнаваемо.– В цепочку! В цепочку! – закричал он опять, хватая кого-то за руку.

Теперь его поняли. Несколько мужчин метнулись вниз под горку, появились и женщины. По редкой еще цепи медленно, так показалось Шохову, пришло долгожданное ведро. Воды в нем было едва ли с половину. Шохов с размаху плеснул водой на дымящуюся стену и, прежде чем отскочил и отвернулся, увидел, как ударила она белым паром, загудев и затрещав. Но уже подоспело второе ведро, третье...

Цепь сгустилась, ведра пошли быстрей, но их не хватало. Шохов между бросками воды искал глазами жену, которая могла бы выручить их сейчас с ведрами. Увидел ее совсем рядом в той же цепочке. Она была почему-то мокрая, с рассыпанными волосами.

– Тащи ведра! – крикнул он ей.– Все, что осталось!

Он не был уверен, что она услышит. Но она кивнула и убежала.

Откуда-то появилась Галина Андреевна. И здесь, в суете пожара, в дыму и копоти, она оставалась какой-то на удивление спокойной, опрятной. Непонятно, как это ей удавалось.

– Идите,– произнесла она на ухо.– Петр Петрович у ручья вас ждет.

Шохов принимал ведро и плеснул ей на юбку.

Она отряхнула воду, добавила:

– Он насос налаживает...

Шохов помотал головой, что могло означать лишь «нет». Он не может и не хочет никуда идти, потому что важно сейчас быть здесь. Если этот дом спасут, спасут и всю улицу, а может, и весь городок.

– Я постою! – крикнула Галина Андреевна. – Там ему шланг нужен!

Шохов понял. Если Петруха и в самом деле наладит шланг, дело во многом выиграет. Он передал Галине Андреевне ведро и опять поразился, как естественно и легко она включилась в цепь и как она была в этой цепи сама собой.

Впрочем, все эти мысли жили в нем как бы помимо него. А сам он уже бежал к ручью. Проскакивая мимо людей, он узнавал знакомых, в том числе и деда Макара, какого-то очень вдохновенного, чуть растрепанного, его золотое пенсне грозно посверкивало в отблесках пожара. Рядом с ним оказался, вот уж неожиданность, длинный Третьяков. Лешка Длинносогнутый! Пришел, значит! Хоть еще не поселился здесь, а не сбежал от их беды, пришел помогать. Рядом, вниз по цепочке трудились Коля-Поля, одинаковые и одинаково старательные.

Взглянув на людей со стороны, Шохов поразился: насколько очевидной стала картина их беды и желания ее преодолеть.

Как же красиво, в огненных всполохах огня, они трудились! Сколько энергии, ловкости проявилось вдруг там, где никто от них и не ждал. Еще пару часов назад, возвратись с работы, жаловались они на усталость, на недомогание, на болезни... Теперь, все позабыв, с прикрикиванием, с шуточками, которые вовсе не казались неуместными, при таком несчастье, они будто играли с ведрами, поблескивающими в свете пожара.

Было похоже, что это единый живой механизм, слаженный многими годами работы, действовал сейчас. Будто все, что прежде пережили эти люди, было лишь подготовкой к этому прекрасному подвигу: защищать сообща свои дома от неожиданной и грозной стихии. Они понимали друг друга без слов, чувствовали, как может только чувствовать в беде человек человека.

Может, всего-то минуту смотрел Шохов на людей, замерев у берегового ската, но какая это была минута и как много стоила для того, кто хочет что-то понять об этих людях.

У самого ручья, на сухом пятачке в полумраке, свет от пожара сюда доставал едва-едва, крутился Петруха, а возле него сразу несколько человек, в том числе почему-то и Вовка. Один из них вдруг выскочил навстречу Шохову и крикнул громко, хотя здесь можно было и не кричать:

– Григорий Афанасьич! Что же это такое! Подожгли ведь! А!

Шохов, присмотревшись, узнал Хлыстова. Лицо его, вымазанное в саже, в красных отблесках показалось ему страшным.

– Ведь подожгли! Подожгли! – Он заплакал навзрыд.

– Кто поджег? Что за ерунда? – спросил Шохов, останавливаясь. Ему стало не по себе от крика этого и плача. Теперь только он сообразил, что дом, который они тушили, был хлыстовский.

– Васька поджег! – завопил Хлыстов, зажимая руками свое лицо.

– Откуда ты знаешь?

– Видели его! Он керосин лил под окном! Он меня хотел сжечь! Убить!

Хлыстов взметнулся на пригорок, как бы желая вновь убедиться, что все так и есть и это горит его дом. Но, взглянув, он сел на землю и больше уже не двигался.

– Кто сказал, что его дом подожгли? – спросил Шохов у Петрухи.

– Не знаю,– произнес тот, не поворачиваясь.

– А где Самохин? Его кто-нибудь видел?

– Потом разберемся! – произнес кто-то.– Григорий Афанасьич, у вас шланг есть?

– Большой? – спросил он и тут только узнал дядю Федю. Со своей погасшей папироской в зубах он, как был в своем новом костюме, видать прямо из гостей сюда, что-то мастерил.

Через полчаса, подсоединив шланг, воду подали прямо к догорающему дому, а цепочка с ведрами распалась. Да и главное было сделано: сберегли соседние дома, а теперь можно было, растащив бревнышки, без паники добивать остатки обрушившегося дома. Он мог быть еще опасен в случае ветра. Но ночь была прохладна и тиха, и только теперь все, несколько приходя в себя и отряхиваясь от пепла, от сажи, поняли, что время уже позднее. Женщин Шохов отослал по домам, а мужчины остались. Закончили они на рассвете. Только бревна черные дымились на месте бывшего хлыстовского дома.

Никто не хотел расходиться. Петруха, и дед Макар, и дядя Федя – все были тут, несколько поблекшие в свете нового дня, выпачканные в саже.

«Вот тебе и праздничек,– устало и вовсе неудивленно подумал Шохов.– А могли бы полыхнуть так, что...»

Но мысль не додумалась, потому что было страшно и тяжко ее додумывать. Да и теперь, в серых сумерках, не хотелось гадать, что могло бы быть, если бы загорелся городок. Надо отдыхать. А завтра, хоть оно уже и наступило, они разберутся, отчего загорелось, и при чем тут Васька Самохин, и кто пустил такой нелепый слух о поджоге. Ведь это додуматься надо...

– Всё. По домам,– произнес Шохов тусклым голосом.– Семен Семеныч переспит у меня.

И люди будто ждали этих слов. Молча, никто ни с кем не прощаясь, стали расходиться.

Вскоре приехала пожарная машина. Она с треском и звоном прокатила по спящим улицам и, не найдя пожара, убралась восвояси. Никто не вышел на нее посмотреть, хотя в ином бы каком случае появление ее было бы целым событием в жизни Вор-городка.

В то серенькое пасмурное утро, когда мужчины Вор-городка, прежде чем разойтись, стояли у бывшего хлыстовского дома, устало созерцая свою работу, кто-то, кажется дядя Федя, кинул эту мысль: мол, надо разобраться, отчего загорелось, чтобы знать на будущее.

– Вот ты и займись,– тут же предложили ему.

Дядя Федя в нахлобученной кепчонке и в роскошном праздничном костюме, поверх которого оказалась надета чья-то телогрейка, пожевал зло потухшую папиросу, выплюнул ее и ответил, как всегда будто сердито, что он не отказывается, но лучше бы собрать комиссию, в которой принял бы участие и Григорий Афанасьевич, человек среди всех самый авторитетный, да и неплохо, если бы подключить сюда и Галину Андреевну.

Все согласились, что комиссия, конечно, лучше, и так как Шохов вслух не возразил, вроде бы само собой и по-решилось.

А уж судом, да еще общественным судом, ту комиссию прозвали позже, когда они от разговоров приступили к делу и даже до чего-то смогли докопаться.

К тому времени толков и слухов о пожаре накопилось достаточно. Болтали, к примеру, что Хлыстов чуть не сам зажег свою хибару, потому что была у него страховка и он будто бы на этом переполохе надеется получить себе законную квартиру в Новом городе. Иные сходились на том, что времянка могла сгореть от замыкания проводов. Потому что нагрузка к вечеру сильно возросла.

Но большинство подозревало Васю Самохина, потому что роман беспутной Нельки с Хлыстовым был, как говорят, налицо. Никто не видел, как поджигал Самохин чужой дом. Никто, кроме самого Хлыстова.

Но дело было не только в причинах пожара. И тем более не в Нелькиных амурных делах. Пожар выявил главное, без решения чего нельзя было существовать всему городку и его жителям: безопасность людей. Это заставило Шохова и всю комиссию всерьез заняться делом о пожаре.

К тому же необходимо было уже теперь, не откладывая на завтрашний день, предусмотреть меры предосторожности: дежурства и тому подобное.

Шохов и дед Макар, который поставил дело на научные рельсы, разработали схему безопасности, ее размножили в Гидропроекте на копировальной машине и раздали по домам. В сопроводительной инструкции были предусмотрены даже некие посиделки с детьми и дружинный патруль в городе, хотя острой надобности в нем пока что не возникало.

Петруха в короткий срок проверил нагрузку электросети и изоляцию проводов. Он же сконструировал небольшой тушильный агрегат, расположенный на ручной тележке, состоящей из моторчика с насосом и шланга. Шланг для пожарной тележки Шохов отдал свой, и не совсем бескорыстно. Он смекнул, что в жаркие дни Петрухина техника вполне может послужить как поливальная установка для огорода. Так потом и получилось.

А на случай отключения сети из Новожилова был привезен второй насос, древний, но вполне исправный. Два человека с двух сторон, подымая и опуская штанги, могли создавать довольно сильный напор струи. Вся эта техника была сосредоточена во дворе Шохова.

На другой же день после пожара Григорий Афанасьевич появился у пожарища, чтобы собрать принадлежавшие ему ведра. Разглядывая черное пепелище, он задумался. И было о чем.

Он, может быть, впервые осознал опасность происшествия лично для него. Во время тушения впопыхах думалось обо всем, кроме этого. Теперь представилось, как могли бы полыхнуть поставленные тесно и без особого плана домики, а случись ветер – и тогда все, что составляло реализованную мечту Шохова, его гордость, его сегодняшнюю и завтрашнюю жизнь, превратилось бы в течение нескольких часов в дым.

Тут-то змеей и проползла у него холодная дрожь по спине.

Как же это он, умевший предусматривать любую беду, забыл про такое страшилище, как пожар, бич русских деревянных городков во все времена на Руси. Пожарные команды были в почете среди всех сословий, а возглавлял их сам городской голова!

Ну, а если уж нельзя предусмотреть сам пожар, то уж такую меру, как противопожарную зону между домами, он должен был иметь в виду, не зазря же его называли комендантом, слушались и считались с ним при заселении Вор-городка.

Закопался в своем доме, а о том, что творится кругом, забыл.

Забыл. Забыл.

Вот о чем подумал, вот в чем упрекал себя Шохов. И не только в этом. Впервые он с такой ясностью понял, хочет ли или не хочет, а он лично несет ответственность не только за свой дом и хозяйство, а за весь Вор-городок в целом, как и за его жителей. Пусть в тот момент, когда закладывал свой дом, он ни о чем таком не размышлял. Более того, избегал всяких там коллективных мероприятий, порешив однажды, что он хочет жить сам по себе, ни от кого не завися. Только дом, его дом. Только все, что внутри его дома, а не снаружи.

Не выходило так. И не могло выйти. И если до поры еще казалось, что он-то, Шохов, может лично обойтись без других, то другие уже не могли быть без него. Люди в нем нуждались, но ведь не кто-нибудь, а он дал повод для этого, назвавшись комендантом. Назвался груздем, полезай в кузов.

Теперь вот здесь, лицезрел пепелище, он вдруг осознал и другую истину, что, спасаясь, скажем, от пожара в одиночку, он ли или другие одинаково бы потерпели полное крушение друг без друга.

И слава богу, что все поняли, все пришли.

После таких, весьма не легких, размышлений Шохов взялся довольно рьяно за расследование. Прежде всего он решил поговорить с Хлыстовым.

В тот самый вечер или ночь, когда сгорел дом, да и на следующий день, с ним разговаривать было невозможно. Он был как невменяемый, как сумасшедший все равно. Мало понимал, что творилось вокруг. Тамара Ивановна усердно отхаживала, отпаивала его.

Но и теперь, едва очухавшись, он не переставал повторять единственную навязчивую мысль о поджоге его дома Васькой Самохиным, который будто решил ему мстить.

– А кто это видел? – спросил Шохов прямо.

– Так кто же мог видеть, Григорий Афанасьич, если уж темно-то было,– на одной жалобной ноте завел Хлыстов. – Только я видел. Уж как я углядел, и сам не знаю. Может, предчувствие подсказало. Он мимо окошка все шастал. Я-то выглянул, а он что-то колдует у задней стенки...

– Колдует? – спросил Шохов, усаживаясь напротив Хлыстова, чтобы видеть его глаза. Странные глаза, скользящие куда-то вкось, за спину собеседника.

– Так я и не понял сперва... Будто мочится, что ли, по нужде, как я решил. А потом, смотрю, а у него в руках бутылка. Я и опять не понял, зачем, думаю, с бутылкой-то у дома меня караулить...

– А он что, не в первый раз? – удивился Шохов.

– Не в первый, Григорий Афанасьич! Он с топором приходил! И барабанил однажды. Да ведь я не открыл ему. Он сумбурный парень-то, чего не взбредет в его пьяную башку. А теперь, значит, с бутылкой, ну, я и не стал выходить. Вдарит по темечку – и поминай, как говорят...

– А в бутылке-то что-нибудь было?

– Так я и говорю! – воскликнул тоненько Хлыстов.– Чего-то лил он! Небось керосин свой из трактора!

– Соляра в тракторе...

– А я не проверял! Не до того было. А потом, значит, когда полыхнуло...

– Откуда полыхнуло?

– Оттуда же, со стены, там ведь пристрой у меня. Так уж пристрой занялся вовсю, я потушить его не мог один...

– Кстати,– сказал Шохов и посмотрел прямо в остренькое сморщенное личико Хлыстова.– Семен Семеныч, а дом у тебя не был застрахован, а?

Тот даже подпрыгнул от такого вопроса:

– Нет! Конечно, нет! Хотел ведь, Григорий Афанасьич, да не успел! Все времечко берег, все некогда было! У нас с планом, да вы уж слышали, полный завал... Я на опосля все отставлял. А ведь что было – зайти на полчаса!

– А разве страхуют в нашем городке? – не без скрытого интереса полюбопытствовал Шохов.

– Кто же знает! – простонал Хлыстов.– Вот ведь у вас усадьба! Я так еще в ту пору, когда вы больной лежали, как посмотрел, подумал... Ах, как с размахом человек все задумал. А не дай бог несчастье аль пожар, к примеру, так все добро, которое вложено-то... Все так и сгорит!

– Ты на меня не кликай беду, ты о своей думай! – злобно прикрикнул Шохов. И сам удивился своей вспышке.

Помолчав, он спросил:

– А чего же ты, Семен Семенович, извини, конечно, с бабой-то спутался? Замужняя женщина, все при ней, а ты, значит, устроил тут у всех на глазах спектакль...– Хлыстов будто съежился от таких слов.– Вон, за тобой с топором ходить начали! До чего человека довел, а? Он ведь законный муж, переживал, это даже я знаю. А ты...

– Я? Я – не переживал, да? – закричал вдруг Хлыстов. Шохов был поражен, как он переменился в один миг. И уже не плакал, не стонал, а кричал исступленно: – Я, может, тоже переживал, да еще как! Она же в чувстве мне призналась и я ей тоже! Ведь люблю ее, чего ж тут сказать!

– Вон что,– протянул Шохов растерянно.– Ты извини...

– Так я знаю! Знаю, что вокруг трепали! – продолжал на высокой ноте Хлыстов.– Я говорил ей: «Уедем! Куда-нибудь на другую стройку подадимся!» Так ведь нет, ей тут сладко было встречаться.

– Может, это она нарочно...– предположил осторожненько Шохов, уже и сожалея, что завел по горячим следам этот тяжкий разговор. С недельку бы выждать, пока утихнут страсти. Потом бы и поговорить.

– Не знаю. Ничего понять не могу. Как ослепший хожу, верно слово, поверьте мне, Григорий Афанасьич. Глаза она мне залепила. Уши залепила. Вот и растерялся... Потерялся я. У меня ведь никого в жизни-то нет. Одинокий весь – и вдруг не одинокий, а? Вот и ошалел, вот и потерял голову! Хоть сказано: ешь с голоду, а люби смолоду. Уж об жизни и не думал, она и так гроша не стоит, когда одинок... Вот, помните, я зашел во время болезни-то... Я ведь вас тогда жалел, очень жалел в этом доме. Увидел, как не увидеть, что вы-то не лучше меня... Хоть и бодритесь там, копошитесь чего-то, а ведь тоже в одиночку. Я тогда и подумал: «Ох, Григорий Афанасьич сгинет тут!»