Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Не очень-то вы торопитесь,– впуская их, вместо «здравствуйте» произнесла Тамара Ивановна, впрочем не столь уж и агрессивно, а как-то звонко и весело.

Темным школьным коридором она проводила гостей в свою комнатку, небольшую, но светлую, с окнами на две стороны (угловая, зимой выхолаживает, наверное, подумалось Шохову), с обстановкой чрезвычайно скромной: кровать, очень чистая, без морщинок (морщинки в казарме у Шохова строго наказывались, именно на них он обращал привычно внимание!), трельяж со всяческими женскими флакончиками и столик. Весь гардероб умещался в уголке за занавеской. В комнате было несколько стульев, по-видимому казенных, клеенчатых, на них-то хозяйка и предложила присесть, и сама села, положив локти на стол.

Никакого особенного впечатления на Шохова она не произвела, кроме разве ощущения уюта: облегающий халатик и особенно ее руки, белые, домашние, ухоженные, напоминали о семейном тепле. Так в Шохове это чувство и осталось навсегда. Подробно же рассмотрел он ее позже и поразился, что не заметил сразу, как она стройна, какие у нее высокие ноги, крепкая грудь, белая шея, как на какой-то скульптуре, и уж ставшее за годы привычным и родным выражение лица, насмешливое и испуганное одновременно. Глаза у Тамары Ивановны были редкостного цвета, золотистые, но не блестящие, а с затаенной глубиной, волосы темно-русые, короткие, прямые. Но, как было сказано, ничего особенного Шохов поперву не рассмотрел, потому что думал о каких-то своих, вполне прозаических делах, и даже шабашка, на которую его подбил прораб, не очень-то его увлекала.

А между тем Мурашка и Тамара Ивановна вели неторопливый, но деловой разговор, из которого выявилось, что до конца занятий в школе о ремонте не приходится и говорить, и если что и возможно, это подремонтировать комнатку Тамары Ивановны.

– Тебе Гришуха один сделает! – произнес, а точнее же, прогудел Мурашка, и стекла в окошках позванивали от его голоса.– Он у нас бессемейный, а значит, свободный. А тут и делов на неделю. А?

Это «а?» было обращено к Шохову, и он кивнул согласно, почувствовав на себе любопытствующий женский взгляд.

– И вся недолга! – вскричал Мурашка.– Поллитру на стол – и будет тебе ремонт по высшей категории!

Поллитры у Тамары Ивановны не нашлось, и она предложила чаю. Мурашка заспешил домой, подозрительно настойчиво советуя Шохову остаться, якобы обговорить подробности. И как ни подмаргивал, как ни производил свои очевидные ужимки, Шохов ушел вместе с ним и ни о чем таком в тот вечер не задумывался: посмотрел по телевизору кино и пораньше лег спать.

Он и на второй и на третий день не пошел к Тамаре Ивановне, что-то его отвлекло. Потом, будто устыдившись, что все-таки его ждут и оттягивать далее просто неудобно, он пришел к знакомой школе и так же, как Мурашка, постучался в светящееся окошко. Сколько раз потом он будет здесь стучаться нетерпеливо и требовательно. И снова, как с Мурашкой, Тамара Ивановна звонко спросила: «Кто там?» – и открыла ему дверь.

В этот вечер они поговорили о подсобных материалах, обоях, белилах, синьке, клее, потом Тамара Ивановна угостила его чаем с вишневым вареньем. И снова Шохов почувствовал неуловимый дух домашнего тепла, уюта, исходивший от этой женщины в облегающем халатике и с белыми гибкими руками.

В этот вечер он простился не слишком торопливо и до ночи не мог заснуть, все ему мерещились белые руки, и запах женского тепла кружил голову. Тут же решено было, что завтра он придет снова, захватит кое-что из подсобных материалов, но и вина: красного и сладкого, чтобы не подумали, что он пытался споить учительницу. А в последний момент все-таки купил еще и водки, и вина, и каких-то закусок, вроде любительской колбасы и плавленых сырков. Не раз потом они вспоминали, как Григорий выставлял на стол свои дурацкие закуски и как молча, но вовсе без осуждения, насмешливо и испуганно Тамара Ивановна смотрела на них, особенно на бутылки, а потом как ни в чем не бывало произнесла: «Хотите, я вас супом угощу? »

Она и от водки не отказалась, выпила рюмку и прикрыла рукой: «Все, Гриша, я больше не пью». А потом он понял, по каким-то неуловимым признакам, что удобно ему остаться ночевать, и он смело затянул вечер, повествуя о службе в армии, о дружках, которые разъехались, но пишут, кто как устроился, и о Риге он рассказывал, о старом городе, о Домском соборе, где слушал органную музыку, но еще более восхищался старинной архитектурой, которая конечно же далека от индийской, от того же Тадж-Махала, но так же потрясла его.

Тамара Ивановна вышла и вскоре принесла альбом пластинок, и среди них одну, где была запись именно органной музыки в Домском соборе, а на обложке сам собор, его центральный зал. Тут только увидел Шохов небольшой проигрыватель чемоданчиком, в крышке которого был смонтирован динамик, он стоял на подоконнике – и рядом десяток пластинок, часто игранных, судя по виду.

Вот с этой органной музыки, а потом еще других записей, а потом еще с книжек, которые он увидел в школьной кладовочке, и начал Шохов все больше и больше думать о Тамаре Ивановне. И додумался он в конце концов до женитьбы. Но это через месяц или чуть больше, если считать от того дня, когда они впервые посетили школу с Мурашкой. А в этот странный вечер, а потом и ночь ничего у них не было. Шохов полез к Тамаре Ивановне, но та легко его отстранила, так, с необычной своей усмешкой, после которой надеяться на что-то было невозможно. Он спал на полу, на белой крахмальной простыне, на мягкой подстилке, и, конечно, не смог заснуть ни на минуту и догадывался, несмотря на полную тишину, что и Тамара Ивановна не спит.

Рассердись на себя, встал с рассветом, часа так в четыре, и, уже одевшись и направляясь к двери, услыхал, нет, пожалуй, почувствовал, как соскользнула она с кровати, обняла со спины и голосом, которого он не узнал, пронзительным и тихим, просила ее простить.

– Я не могу так, сразу,– произнесла она, он слышал ее дыхание на своем плече и боялся шелохнуться, не то что встать к ней лицом.

Так и ушел, чувствуя на плече, на коже зудящую боль, как от ожога.

Шлялся до самой смены по каким-то незнакомым улицам и глупо, беспричинно улыбался. Он знал, что запомнит навсегда это утро.

Но запомнилось оно совсем по другой причине. Так уж вышло, что он раньше обычного пришел на работу и в свете раннего утра шагал по всему длинному крылу строящегося здания, составляя в уме план работы на день. Он залезал на леса, проходил по шатким узким досочкам и вовсе ничего сегодня не боялся. Он просто был уверен, что ничего с ним случиться не может. Настроение было воздушно-прекрасным на сегодня, как и на всю жизнь. Вот тут он услышал в одном из закутков громкий женский плач. Завернул в боковой отсек и увидал девушку, он ее встречал несколько раз и даже знал, что ее зовут Кофея, странное татарское имя. Девчонка была молоденькая совсем, черноглазая, с косичками. Шохов, встречая ее на работе, почему-то всегда произносил: «Здравствуй, блинчик». Уж такое приятное и круглое личико было у татарки, что он ее называл блинчиком.

Однажды она, рассмеявшись, ответила:

– Табак бит... Это у нас так называют: лицо, похожее на сковородку!

– Нет,– тут же воспротивился Шохов.– Не табак бит, а блинчик... Ты просто блинчик, и не представляешь, как это красиво!

А теперь он узнал ее, удивился: почему в такой ранний час она появилась на работе и чем так расстроена? Может быть, недоплатили ей или подруги сказали со зла какое-нибудь резкое словцо, или другое, но в том же роде?

Шохов был человек открытый, но ничего он еще не понимал в женских бедах. Да еще именно в этот день было у него возвышенное настроение. Может, потому он и воскликнул:

– Здравствуй, блинчик! Кто тебя с утра обидел?

Слова и тон были такими легкомысленными, что девушка только посмотрела на него и пошла прочь.

Понял Шохов, что ляпнул ненужное. Он догнал татарку уже во дворике:

– Эй, Кофея, ты что? Что случилось?

Девушка только повела плечами.

Но утро было такое свежее, такое чистое и настроение и голос у Шохова безмятежным и искренним, что девушка в конце концов рассказала, что их бригадир Семен Семеныч Хлыстов обещал на ней жениться, а теперь он сказал, чтобы она убиралась куда глаза глядят. А куда она может поехать, если у нее скоро будет ребенок...

Тут она снова расплакалась, а Шохов обещал поговорить с Хлыстовым.

– Ты, блинчик, не робей,– сказал он бодро. Хотя никакого такого настроения в нем уже не оставалось.– Я ему все выскажу. Он будет знать.

Но высказывать тоже нужно уметь. Шохов же не был в те времена дипломатом и в самом же начале дня, повстречавшись с Хлыстовым, все ему напрямки и выложил.

– Семен Семенович,– сказал он, глядя в его асимметричное, остренькое, как у полевого мелкого хищника, лицо,– вы за что же обидели девушку, вы знаете, о чем идет речь... Вы обещали на ней жениться, да?

Хлыстов только остреньким носом повел в его сторону:

– Не знаю, Григорий Афанасьич, ничего не знаю. А вот что молодые бригадиры, без году неделя тут, сплетнями занялись, слышу. И на это соответственно буду реагировать. За клевету по нынешним законам граждане несут уголовную ответственность.

И, не взглянув больше на опешившего бригадира, Хлыстов меленько засеменил в сторону.

А Шохов, вот уж сила демагогии, даже слова в ответ не смог произнести. Стоял, задыхаясь от злости, сдерживал себя. Не дай бог догонит и ударит этого подонка – так и вправду засудит. В этом не было никакого сомнения.

День был испорчен начисто. Да и черт с ним в конце концов. Но ведь он видел, он понимал, что молоденькая Кофея, его милый блинчик, не будет зазря так отчаянно плакать, в грязном закутке перед работой. Потом выяснилось, что мать ее вовсе не хочет пускать в дом, узнав о будущем ребенке. А будущий отец вовсе прохвост и негодяй, и взятки, как говорят, с него гладки.

Может быть, Шохов и растерялся, не без этого. Он не нашел ничего лучше, как пойти к Мурашке и все тому рассказать. Будто Мурашка был столь уж всесилен, что сразу мог разрешить подобный конфликт. А вышло, что Шохов спихнул на него то, что должен был сделать сам. Моральные угрызения таким, как Хлыстов, непонятны, а вот физическую силу они уважают. Жаль кулаков, да бьют дураков! Набить бы морду, в том же закутке, и пусть расплевывается – вот что он должен был по чести сделать. Не сделал. Природная осторожность не позволила. А Мурашка, нужно было знать его, тот зажегся, не потушить.

Он шумно вздохнул и произнес с каким-то странным шипением:

– Ага! Сенька Хлыстов? Он у меня получит.

Сколько раз вспоминал Шохов эту фразу, убеждаясь для себя, что именно с нее-то и началось несчастье. И так, и эдак потом, когда все произошло, прокручивал слова Мурашки, желая найти хоть какой-то просвет для будущего своего оправдания. Но нет, ничего у него не выходило.

Любил ли Шохов свою Тамару Ивановну, он не знал и затруднился бы на это ответить. Знал одно, что Тамара Ивановна ему дана навсегда, и все в ней – и длинные ноги, и звонкий голос, тоже, как и глаза и волосы, золотой – было как бы от веку родным настолько, что он не мог и представить, как без этого дальше жить.

Пожалуй, не случайно именно два человека, Мурашка и Тамара Ивановна (он при людях и дальше продолжал ее так звать), стояли в основании его работы и его жизни – всего, что определяло его будущее.

Зато можно твердо сказать, что Тамара Ивановна любила Шохова, и любила по-настоящему. Она была старше его на пять лет, но много опытней, мечтала о своей семье, и Шохов, простодушный, старательный, и, более того, основательный и твердый, как ей казалось, в жизненных решениях, не мог сразу не понравиться ей. Она потом так и объяснила свои чувства, в какой-то предрассветный час, когда они лежали на сдвинутой из-за ремонта к середине кровати и совсем не хотели спать.

– Ты добрый человек, я это сразу почувствовала,– говорила она шепотом, хотя не только в комнате, но и во всей школе они были, и сами это знали, одни.– У тебя хорошие глаза и удивительная улыбка, она-то и выдает твое простодушие. Тебя часто обманывали? Да? А вот меня часто. И все равно я верю в людей.

– Меня обманули только один раз,– сказал он.

– Это была женщина?

– Да, я тебе потом о ней расскажу.

– Можешь и не рассказывать, если тебе неприятно.

– Я обязательно должен о ней рассказать,– повторил твердо Шохов. Лицо сделалось жестким, на переносице резче обозначилась вертикальная морщинка. И Тамара Ивановна, чтобы смягчить ею же вызванный разговор, стала пальцами разглаживать эту морщину, а потом целовать ее.

Через месяц и один день после первого посещения с Мурашкой они расписались. Были приглашены в свидетели и Мурашка, и подруги по школе, но Мурашка в загс прийти не смог из-за каких-то неприятностей на объекте (они теперь строили школу-интернат), зато подруги пришли все. Так и вышло, что на своей свадьбе Шохов представлял как бы весь род мужской, а кроме него было шесть женщин, все ровесницы или чуть старше Тамары Ивановны, и все безмужние. Женщины пили мало, но шумно, целовали Тамару Ивановну, желали ей счастья и крепкой семьи, да и детишек в придачу. К Шохову же обращались по имени-отчеству, называя Григорием Афанасьевичем, и по-разному, кто с придиркой, кто с кокетством или даже затаенной завистью, рассматривали его. Тамара же Ивановна ничего не видела и была откровенно счастлива. Она всех любила, всем верила в этот прекрасный вечер. Заводили пластинки, Шохова по очереди приглашали танцевать, и все-таки все знали, что и во время танцев он думает о своей Тамаре Ивановне, и потому все время женщины как бы извинялись перед ней, произнося: «Мы твоего Григория Афанасьевича не закружили?» Тамара Ивановна, выпившая сегодня больше, чем обычно, зардевшаяся, отвечала дерзко и громко: «Голову, девчонки, не закружите, он у меня наивненький!» Смотрела из-за стола насмешливо и испуганно,– так, во всяком случае, казалось Шохову. Он же и во время танцев с бойкими учительницами видел только свою Тамару Ивановну и глаза ее, сумрачно-золотые, безбедные, полные счастья.

Шохову было поручено развести подруг, и он безропотно их всех проводил. Одна жила на другом конце города, была шумливей остальных и досаждала ему бесконечными разговорами. Потом запела вдруг:

 
На стене висит пальто,
Меня не сватает никто!
Пойду в поле, закричу:
Ох, замуж я хо-чу-у!
 

А на другой день они справили свадьбу еще раз, уже с Мурашкой, который пришел без жены.

Тамара Ивановна огорчилась и спросила: почему же без жены?

– А нечего ей,– рыкнул Мурашка от входа.– Пусть с детишками сидит, нечего ей по гостям...

– Вам, значит, можно ходить? А ей нельзя?

– Я другое дело,– очень уверенно и громко подтвердил он.

– Это что же, принцип? Женщин держать дома?

– А в каждой семье должен быть свой принцип,– решительно сказал он, без приглашения садясь за стол и ставя локти перед собой. Но прежде чем обратиться к закуске, опытным взглядом оглядел комнатку, отмечая качество ремонта и некоторые новшества вроде стеллажа, который Шохов сделал для книг, лежащих в кладовке.– Я и вам желаю иметь свой принцип в семье, который не нарушался бы,– повторил настойчиво, с нажимом Мурашка; видать, завелся на работе и не смог отойти. Так, во всяком случае, показалось Шохову.

Громко выпивая и закусывая, Мурашка произнес усмехаясь:

– Тамара Ивановна, за вашу семью и за ваши кулинарные способности. Не забывайте, мужика надо вкусно и часто кормить... Тогда он будет доволен!

– А я знаю,– отвечала та и при этом смотрела ласково на Мурашку.

У Шохова впервые от ревности екнуло сердце, вот уж чего он за собой не замечал. Просто был он неопытен и не знал, что женщина может смотреть ласково на любого гостя, ведь гостю это приятно. И дело вовсе не во взгляде, ведь эта ласковость-то принадлежала все равно Шохову, она потому и есть, что он, Шохов, рядом.

Мурашка же, шумно дыша, повторил свои рассуждения насчет кормежки и в полушутку стал говорить, что лично он любит, чтобы после работы был красный борщ. Оттого и женился. Все думают, что он просто женился, а он все – из-за борща. В его любви борщ занимает первое место. А если серьезно, то он лично считает, что женщина создает в семье равновесие. Когда все хорошо и у всех хорошо, она будто бы и ворчит, и грызется, и конфликтует, не без этого. А как что-нибудь случится – она и утешает, и подбадривает, и поддерживает... В общем, создает равновесие.

– А что там случилось, на работе? – спросил Шохов.

Мурашка, указывая на него, вскричал:

– Он – кипишной! Кипишной! Он за работу болеет! Я это сразу понял, когда принимал его. Я тоже был такой, верно говорю. Однажды, где же это было, на Хантайке, кажется... Вы не бывали на Хантайке? Лесотундра, но места отменные, надо сказать. Так вот, машина у меня застряла, а я молодой был, скинул с себя полушубок да под колеса: одни тряпочки принес домой... А жена так и не дозналась!

– Что-то у вас жена все в стороне и все ничего не знает? – засмеявшись, спросила Тамара Ивановна, и Шохов снова почувствовал толчок ревности.

Мурашка хмыкнул, поворачиваясь, и зацепил локтем звякнул тарелкой.

– А я, уважаемая Тамара Ивановна, дом свой берегу и жену берегу,– сказал он членораздельно,– Вы, наверное, успели понять, что наша работа далеко не золото. Как выражался один мой хороший знакомый: прораб как картошка, если зимой не посадят, так уж летом обязательно! Это – шутка! Но в ней, как и любой шутке, есть доля правды. А правда такая: каждый день решаешь уравнение с тысячью неизвестных и никогда не знаешь, какое из этих неизвестных сведет твою работу к нулю! Несогласованность, брак, пьянка, бюрократия... Вы знаете, что доложил американский разведчик своему начальству, побывав на нашей стройке? Он сказал: не могу разобрать шифра: пишут одно, говорят другое, а делают третье! Такая работа на износ... Разве непонятно?

– Да, да, тяжелая работа,– сказала Тамара Ивановна.

Шохов хоть так и не считал, но промолчал, ничего не сказал. Про себя же он знал: надо вкалывать и не нервничать, а все эти высшие соображения не для него.

– Я, может, от строек крупных убежал, чтобы жизнь себе сберечь. А как ее можно сберечь, вы спросите? А так вот. Свои нервы, свои беды, свои рабочие дела не тащить домой. И – только. Дом – это... Это... место, где можно себя уберечь. А для этого жена должна беречь дом, убирать его, воспитывать детишек и ничего не знать о моих делах. В крайнем случае ее лишь должно волновать, сколько прибавляется у меня на книжке...

И, опять легкомысленно смеясь и ласково и негромко, спросила Тамара Ивановна, золотисто взглядывая на Мурашку, сколько же у него на книжке, много ли ему дала профессия строителя.

Тот грохнул, будто потолок обвалился:

– Сто тыщ!

– Правда? – усомнилась Тамара Ивановна и взглянула на Шохова. Но Шохов смотрел на Мурашку и молчал.

– Правда! – шумно выдохнул тот. – В перспективе – сто тыщ!

– Как это? В перспективе? – спросила Тамара Ивановна.

– Ну как? Я получаю двести целковых, и до пенсии мне осталось двадцать лет. Вот вам сорок восемь тыщ! А потом я еще лет тридцать проживу, и мне будут платить по сто двадцать – вот и выходит на круг сто тыщ! А все потому, что я знаю, что работой я обеспечен, будь она проклята!

– А все-таки вы мне не ответили,– напомнил Шохов.– Что-нибудь случилось, да?

Мурашка торопливо закусывал и не отвечал, казалось, что он вообще не слышал вопроса. Но потом поднял голову и почти равнодушно сказал, даже голоса не повысил, что сегодня он уволил бригадира штукатуров Сеньку Хлыстова. Без профсоюзов там, без всего. Уволил, и баста.

– Он будет жаловаться,– сказал Шохов.

– Пусть жалуется.

– Потом у него тут несколько дружков, он их поит.

– Пусть! Пусть! – И Мурашка резанул воздух рукой.– Я эту гниду к стройке на километр не подпущу.

– А что случилось? – спросила Тамара Ивановна. От мужа она уже знала, кто такой Хлыстов.

– Девчонка пришла ко мне, плачет, говорит, что... В общем, беременная от него. Я позвал, стал внушать, все деликатно... А он, вонючка, мне и говорит: «Я не знаю, может, ты сам ее и запузырил!» Я ему тут и врезал, так что он с лесов слетел. Будет помнить.

О том, что об этой девчонке Мурашка узнал от Шохова, он дипломатично промолчал.

– Вас же судить будут! – испуганно произнесла Тамара Ивановна.

– А ч-черт с ним! Да никто и не видел! Пусть доказывает теперь! – громко, будто не им, не молодоженам, а кому-то еще произнес Мурашка.– Вот, Гришуха, запомни: правдолюбцы – это несчастные люди! Как я выражаюсь, это смазывающая часть общества, как масло в машине... Но ведь масло-то первым и сгорает! А без масла машина – ни с места! Одни сознательно на это идут, другие становятся ими случайно. Но сгорают и те и другие. И никто им помочь не сможет. Понял? И мне никто не поможет, я это знаю... Один Тимоха Шейнин, друг мой приятель! Так что наливай, Гришуха, выпьем за наших врагов! Чтобы они провалились навсегда! Хоть так и не бывает! Врагов иметь может только уважающий себя человек. Понял? Выпей тогда за меня и за моих врагов, я всегда их имел. Выпейте и вы, Тамара Ивановна.

– Я выпью за вас,– произнесла Тамара Ивановна и опять с нежностью посмотрела на Мурашку.

Вопреки ожиданию Шохова да и самого Мурашки, ничего не произошло. Хлыстов как-то незаметно, без всякой склоки исчез со стройки, слинял. Ему было с руки таким образом сбежать от своей вины перед молоденькой девушкой. Говорили, что он устроился в ремонтную контору, а Мурашке пообещал отплатить с лихвой, когда времечко придет. На эти слова тогда не обратили внимания, мало ли кто и как выражает свою обиду. Вспомнили, к сожалению, когда было поздно. Но кто может про себя знать наперед? А про другого тем более.

Шохов и Тамара Ивановна обживали свою отремонтированную комнатку. На очередную шоховскую зарплату купили и сшили длинные занавески на окна и приобрели в рассрочку телевизор. Книги из школьной кладовки перекочевали на стеллажи; во всю стену, они сразу как-то украсили их жилье. И учителя, заходившие к ним изредка на чаек, и другие гости сразу обращали внимание на эти стеллажи, любовались, щупали руками и обязательно спрашивали: кто же это сделал, по заказу ли или они покупные, вроде тех, что продают в Таллине.

Тамаре Ивановне очень нравилось это внимание к стеллажам именно потому, что она могла сказать доброе слово про мужа. Но обернулось это по-своему: все стали просить устроить в их доме тоже стеллаж для книг («У нас книг завал, и мы не можем с ними справиться, у вас муж такой мастер! У него золотые руки!»). И Шохов, и Тамара Ивановна не умели отказывать.

Шохов оказывался еще и виноватым. Каждый раз, возвращаясь поздно вечером, говорил:

– Этим сделаю, и все. Скажи, что я не могу. Я правда не могу, у меня сдаточный квартал.

– Я их всех ненавижу, они эгоисты! – произносила Тамара Ивановна.– Они ничего не хотят понимать, кроме того, что нужно им! Только им! А мы тоже люди! Мы тоже хотим спокойно жить!

Бедная Тамара Ивановна! Она и не подозревала, что не будет у нее никогда этой спокойной жизни. Ее беспокойства, если посмотреть с сегодняшнего дня, только начались.

Тамара Ивановна хотела иметь свою квартиру, хотя бы однокомнатную. Такую, в которую не смогут без стука входить школьники (сейчас это было почти как норма), чтобы была своя ванная, и кухня, и окошки, в которые никто бы не мог заглянуть.

– Будет все, и дом будет,– говорил Шохов.

Он сходил в исполком и выведал, как встать на очередь. Все это было возможно. Но знакомый инспектор сразу сказал: хоть строительство идет, но надежды получить в ближайшие пять лет нет. Ему ли, Шохову, не знать, что ни он, только приехавший, ни его жена, учительница, не имеют особых льгот, а значит, ждать им придется вовсе не пять, не семь, а лет десять, это, конечно, в лучшем случае.

После этого разговора и зародилась в Шохове мыслишка написать кому-нибудь из бывших приятелей, чтобы выяснить о жилье на дальних крупных стройках. До поры до времени Шохов держал свои мысли при себе. Наоборот, все время подбадривал Тамару Ивановну, да и себя, что все устроится, и не век они будут жить при этой дурацкой школе. Школа, и ученики, и шум в коридоре его не то чтобы беспокоили – он же весь день на работе, а потом наступают каникулы, – но заставляли переживать за Тамару Ивановну, за ее испорченное настроение.

Решил поговорить с Мурашкой, хотя знал, что тот скажет что-нибудь такое: «Учителя учат детей хорошей жизни, а сами бедствуют». Нечто в таком же роде он уже произносил. Но трудно сейчас вне дела было с Мурашкой встретиться, а во время работы и разговоры рабочие: июнь подходил к концу, а отделочные работы отставали. К тому же запаздывала столярка. Мурашка притащил раскладушку на первый этаж недостроенного здания, чтобы быть, как говорят, всегда при деле. Он и питался на ходу, а про свой флотский красный борщ и не вспоминал. Однажды лишь наскочил на Шохова, посмотрел на него так, будто впервые его видел, и, помолчав, сказал, словно договаривал прерванное прежде:

– Вот, еду взятки давать. Как этаж, так полста рублей заинтересованному лицу. Иначе ни столярки, ни бетона... Ничего не будет. Я теперь знаешь как научился взятки давать! Не для себя, паря, для дела. Зато детишки с Нового года жить будут здесь. Так-то! – И ушел.

И еще были очень короткие встречи. Они как-то и не остались в памяти, только потом, когда все случилось, Шохов вспомнил все, до мелочей. Один раз Мурашка сказал, после того как обнаружился какой-то незначительный брак: «Спешить надо медленно, Гришуха. Есть на этот случай хорошая поговорка: «Поспешай, но не поторапливайся». Это вместо замечания.

Еще про какого-то человека: «У него гордый профессионализм! Он марку стали по запаху определяет! Представь, электрод понюхает и точно скажет, какая сталь!»

А однажды: «Кто такой мастер? Это мальчик на побегушках и у начальства, и у рабочих, да! Да! А прораб? Это тот же мальчик, только постарше! – Вдруг впрямую к Шохову: – У тебя рабочие на поллитру по вечерам просят? Давай! Как же не давать, они-то меня выручают, когда я прошу их выйти в выходной день?! А у моей женки привычка заначить на черный день бутылочку. А я уж смотрю, куда она их прячет, в комод чаще всего... Я говорю: «Дай, они вернут. Точно вернут». Лезет в комод и дает... «На, говорит, пусть пропивают, только с глаз долой, чтобы я их больше не видела! Этих алкоголиков!» Алканафты! Во как их еще зовут. Но они возвращают. Не было случая, чтобы не возвращали!»

А потом это произошло. Торжественно сдали интернат, ключи от строителей вручал сам Мурашка и расчувствовался, когда детишки преподнесли цветы и стихи хорошие прочитали. Шохов в этот день не отходил от Мурашки, все боялся, что тот заведется, пойдет вразнос вместе с Тимохой Шейниным. Но вот что странно: Мурашка даже от пива отказался и был особенно подтянут и торжествен. Его детдомовские ребятишки беспокоили. Может, он чувствовал что-то, ведь бывает оно, как говорят, это предчувствие. Они с Шоховым вместе и до дома дошли – на одной же улице теперь жили,– и со спокойной душой Шохов впервые за месяц ощутил, что вечер у них с Тамарой Ивановной свободный и можно куда-то сходить в кино или погулять в парке. Но лучше посидеть дома у телевизора, поговорить о домашних делах.

Часов так в девять-полдесятого постучала в окошко детская рука. Тамара Ивановна решила, что кто-то из учеников, вышла открыть дверь, а вернулась белая, белее мела. Глядела на мужа потемневшими глазами и всхлипнула.

– Мурашку... убили.

Шохов смотрел на нее, ничего не понимая и никак не вникая в смысл слов, все было как в немом фильме: медленно оседала на стул Тамара Ивановна, с ужасом глядя на мужа, и все словно остановилось в неподвижности и замерло.

– Кто? Кого?..– спросил он странно. И вдруг догадался. Как освещенное молнией, предстало перед ним все.

Он побежал на улицу, с порога вернулся, чтобы сказать какие-то слова жене, но раздумал, потому что никаких слов у него не было, и побежал прямо в дом к Мурашке.

Но жены Мурашки уже не было, а был тот самый мальчик, сынок Мурашки, который, видать, и постучал в окошко, чтобы сообщить страшную новость. Он и сейчас ничего не мог сказать, кроме слов: «Папку убили. Он в больнице». Кто убил, как убил и где, ничего этого мальчик не знал. И почему тогда в больнице, если убили? Может, и не убили, может, несчастье какое, ведь не кладут же в больницу мертвых? Такие мысли, а может, это были и не мысли, а короткие острые импульсы, вспыхивали и гасли в мозгу. Шохов бежал по улице к больнице, она была на другом конце города. Он не замечал дороги, не замечал встречных людей. Перед глазами была испуганная физиономия ребенка: вряд ли сам он понимал до конца, что в его жизни произошло. А что произошло в жизни самого Шохова? Он-то понимал или нет? Каково ему, когда он представил, что у него никогда не будет рядом человека по имени Мурашка. Все, что он нашел в жизни, произошло через Мурашку: работа, семья, любовь, дом, товарищество, понимание каких-то необходимых и важных для жизни вещей... Все, словом. И теперь тот корень, на котором как бы выросла эта крона шоховской жизни, был подрублен чьей-то подлой рукой.

Тут и пришла молниеносная догадка: Сенька Хлыстов. Если убийство, если не случайность, если все так, как сказал ребенок, то было именно убийство, и это его рука! Так в недолгом, почти беспамятном беге от дома до дверей больницы стало очевидно то, о чем Шохов вроде бы и не раздумывал, оно сформулировалось само собой.

А когда он увидел у дверей несколько человек из бригады и стоящую в стороне убитую горем, маленькую, ставшую еще меньше, еще незаметнее жену Мурашки, понял, что все так оно и есть, и, значит, его дорожный бред, про потерю всего, что составляло его жизнь, правда.

Он выслушал рассказ, передаваемый в который раз. Будто Мурашка решил сходить на сданный объект, отнести для детишек несколько цветков в горшках для интернатовской оранжереи. Он так жене и сказал: «Вот дело сделано, а пуповина не отпала. Пойду погляжу и цветы детишкам подарю. Будут у детдомовцев свои цветы». Стреляли в упор, прямо в лицо, была вывернута вся нижняя челюсть. И все-таки, поддерживая ее руками, он сам дошел до больницы и упал замертво на лестнице. Милиция разыскивает преступника, но пока безрезультатно. Конечно, вспомнили и о странной угрозе Хлыстова, но тот вроде в отпуске, в отъезде, и, таким образом, его вина отпадает.

Шохов слушал и не слушал, потерянно бродил возле высоких окон больницы, издали смотрел на горестно согнутую спину жены Мурашки. Что-то навсегда оборвалось в нем со смертью этого человека. Он не знал, как будет жить. Но жить, как прежде, он понимал, никогда уже не сможет.