Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– А каким ты будешь? – закричал Шохов. Сорвался все-таки. Довел его до нервов этот сосунок.

– ...Как отец...

– А я, по-твоему, какой?

– Приехали,– прервал Шохова молчаливый шофер. Первый раз вмешался в их разговор. Да уж больно Шохов горячился. И сам понимал, что слишком перед мальчишкой горячится и тем себя выдает.

Когда вышли из машины, неподалеку от Вальчика, Шохов сказал, но уже вполне миролюбиво:

– К нам пойдем. Тамара Ивановна беспокоится же... И потом... Пойми, ты нам и правда не чужой... Ну, пошли, пошли... Тебя в порядок надо привести, умыться....Кстати, можешь поздравить меня, я вчера ордер на квартиру получил.

Сказал то ли серьезно, то ли с некоторой иронией по отношению к себе. Но Мурашка новость никак не воспринял и промолчал. Шел вслед за Шоховым и до самого его дома не произнес ни слова.

«Ну и бирюк,– с удивлением подумал Шохов.– С отцом легче было, у него хоть все наружу, а у этого внутрь ушло все...»

«Великоденные песни. В Малороссии и Белоруссии о Святой неделе поют так называемые великоденные песни, сопровождаемые музыкой. Ходят по домам ночью ватагою, которая называется волочебник. Обыкновенно первая песня обращается к хозяину и хозяйке, в ней прославляется благоразумное домостроительство, то есть домашнее благоустройство, зажиточность, порядок в доме и благочестие, причем упоминают, что святой Юрий запасает им коров, святой Николай – коней, святой Илья зажинает жниво, пречистая мать Успения засевает, а Покров собирает и так далее. После каждой строфы припевают Христос Воскресе...»

– Что он там читает? Что за ересь? – крикнул из кухни Шохов. Он собирал вещи и складывал посуду в ящики.– Вовка, ты что читаешь?

– Народный фольклор,– отвечал сын нехотя.

– Фольклор! Фольклор, а переезжать вы собираетесь?

Шохов появился в комнате раскрасневшийся и злой.

В одной руке у него был топор, а в другой долото. Собственно, сердиться ему было не на кого, это все исходили нервы, напряженные до предела. Надо ж было, разоряя собственный дом, на ком-то сорвать зло.

– Не горячись,– сказала Тамара Ивановна.– Сейчас проверю тетради и буду тебе помогать.

– Но ты не хочешь мне помогать!

– Не хочу.

– Вот так и скажи!

– Я и говорю, что не хочу. И жить в твоем новом доме мы с Вовкой не будем.

– А где, извините, вы будете жить?

– Пока не знаю. Я бы осталась здесь. Но сама понимаю, это бессмысленно.

– Тогда к чему разговоры?

– Мам, а что такое благочестие? – влез в разговор Вовка.

Тамара Ивановна обернулась. Долгим взглядом поглядела на сына, пытаясь переключиться на его вопрос.

Шохов ответил Вовке:

– А это, сынок, когда честь берегут. То есть не воруют, но и своего не отдают... Вообще гордые.

– Вот именно,– добавила Тамара Ивановна, но вовсе не Шохову, а себе.– А у нас гордости нет. И – ничего нет!

– Перестань же! Надоело!

Но Тамара Ивановна и так перестала, занялась тетрадями, а Вовка продолжал бубнить свой фольклор.

– Благоразумное домостроительство... Зажиточность, порядок! К черту! К черту! – пробормотал Шохов и стал одеваться. Застегнув куртку, выскочил на двор и скорей на улицу, чтобы не видеть своего порушенного хозяйства и двора.

Неожиданно вспомнилось, как пророчил ему конец дед Макар, пришедший впервые к его новостройке. Землетрясение, война... Не угадал. Но какая, собственно, разница! Все одно – худо!

Шел Шохов по улице и по сторонам смотрел. Хоть с кем-то словом обмолвиться, объяснить свою трудную жизнь. Посетовать на обстоятельства, что оказались превыше его. Но никто не попадался, хотя была суббота. Последние несколько дней Вор-городок жил затаенно. Все смотрели друг на друга и ждали. А чего ждать, если дело решенное. Многие бросились в общежития на старые места, хватились за комнатку, уголок снимать. И все-таки выжидали...

И уж точно, все взгляды были сейчас устремлены на Шохова. По городку стало известно, что ломать поручено Григорию Афанасьевичу. И потому как бы на расстоянии присматривались, не верили до конца, что он, такой хозяин, свое хозяйство пустит под нож бульдозера. Да еще сам, лично. Не может такого быть... Шохов хват, что-нибудь да придумает...

Люди привыкли верить в чудеса. И чем хуже им, тем больше верят. «А во что можно вообще верить?» – вдруг подумал он.

Остановился посреди улицы (Сказочная!), стал смотреть на дома. Выглядывал, где дымок закурчавится. Суббота, куда людям идти? Сиди у печки да смотри телевизор. Ан нет, печки топились кое-где, а часть домов стыла без дымка, без движения за окошком. Может, уехали? Это он, Шохов, так считает, что на него оглядываются, а они без оглядки, да прежде его!

Расхристанный, с грудью нараспашку, повел измученными глазами вдоль улицы, и страшновато стало. Прямо как в той мертвой деревне, куда он заехал летом на мотоцикле с братом Мишкой. Закричать, что ли... Так не выйдут! К Шохову сейчас никто не выйдет. Его обходят, как зачумленного. А завтра, как в день отъезда Васи, будут тайно в окно выглядывать и шепотком передавать про него несуразицы...

И тут в одночасье решил, что надо сегодня, сейчас, немедля, прийти к ним и все начистоту выложить. Отходную он не делал, горькую не пил, повод, как говорят, не тот. А вот проститься по-человечески надо, адресок свой оставить и в гости пригласить. В городской квартире тоже по-людски надо жить.

Так он и решил, что пройдет по домам, ведь не хлопнут же перед носом дверью, пустят небось...

В возбужденном состоянии, готовый к отпору, к упрекам, даже к оскорблениям, шагнул он в домик-времянку дяди Феди. Его домик стоял ближе всего к Шохову.

Дядя Федя в одиночку жил. И времяночка у него на полозьях, крошечная вовсе, о ней и печься-то нечего. Шохов никогда не бывал у дяди Феди. Да и сейчас не тот случай, чтобы в гости напрашиваться. Сказал, что заглянул на секундочку, словцом перемолвиться. Дядя Федя не удивился и никак не проявил своих чувств. Сухонький, коряжистый, лысеющий (не зря кепчонку всегда носил), он пододвинул Шохову табурет и сам сел. Приготовился слушать.

Для начала еще и вопросик подбросил про Валеру, мол, слава богу, что нашелся, они сейчас тяжелые... И стал мусолить папироску.

– А у вас что ж, нет никого?

– Как нет? Т-р-о-е гавриков, – оскалился дядя Федя.– С бабой, значит, четверо. В деревне сидят.

– Так вы и правда временные,– протянул догадливый Шохов.– Посидели да обратно?

Дядя Федя не согласился с таким определением:

– Как вам объяснить, Афанасьич. У земли давно непонятное происходит. То ее поднимают, то ее опускают. Город-то стабильнее, что ни говори. А мы как бы в промежутке застряли. Сейчас в той деревне, где половчее, тоже городское ремесло развивают более, чем свое. Свое для плана, а городское для живота. А некоторые, те уходят в город сразу, как в пруд головой. А мы еще хоть и порченые, да мхом городским не обросли. У нас ход обратный есть. Так артелью и стоим. Круговня, по-нашенски. Круговщина. Круговая связь, значит. Порознь и пальцы из кулака разогнешь, а когда вместе, так и знаешь: где мы, там и деревня... Не то что вы – корчева!

– Я – корчева? – удивился Шохов.

– А что ж... Корчева – это корень дерева на земле. Не в земле, а на земле, у него ростка не будет. Да и земля ему не нужна.

– Ну так что же, разве я корчева? – заедался Шохов, готовый спорить.

Дядя Федя помусолил папироску, исподлобья взглянул на гостя. И тут Шохов открыл для себя, как бы внове, что заковыристый мужичок дядя Федя. Зайти бы к нему раньше, многое бы полезное для себя услышал. Да не о том теперь речь, если и он Шохова своим не считает.

– Я скажу вам, что я такой же деревенский, как и вы! – будто вызывающе выкрикнул Шохов и сам услышал, как жалко, неубедительно у него прозвучало.

– А сколько же, прости, лет? Из деревни? А?

Голос у дяди Феди неприятный, ехидный, как это прежде Шохов не замечал? Так и жди подковырочки с таким подзуживающим голоском.

– Какая разница сколько? – ерепенился Шохов.– Закваска чего-нибудь стоит? Аль нет?

– Что твоя закваска? Загнали волка в кут, там ему и капут!

И неприятно эдак усмехнулся. Оба сейчас думали об одном и том же. Шохова подперло к горлу высказать про свой отъезд. Но начал обиняком, с обратной стороны. Что написал он в деревню письмо и собирается туда ехать. Все дорожает жизнь, а в деревне, если подумать, легче прожить около огородика да коровы...

Дядя Федя глядел в пол, вроде бы соглашаясь. Но вдруг хмыкнув, произнес, вскидывая озорные глаза:

– А чего ж квартира?

Без нажима, без попрека, но с ехидцей, это уж непременно. Или голос у него такой, что едкость таит. А Шохов растерялся. Он-то замышлял про квартиру как секрет выложить, как повод для совета, а тут на тебе! Все уже знают! И без Нельки бабий телефон сработал не хуже.

– Так вот, дядя Федя, весь и вопрос в том, что квартиру мне и вправду дают, а семья туда ехать не хочет.

Дядя Федя мог бы спросить: «Почему не хочет?» Или же: «Если дают, надо брать». И даже такое: «Ты хозяин, куда иголка, туда и нитка...» Но он ничего не сказал, не спросил и никаким ободряющим словом Шохова не поддержал. Курил да помалкивал.

– Так что же делать? – спросил Шохов прямо.

Дядя Федя пустил дым, потом встал, форточку открыл и опять сел.

Неопределенно, присказкой высказался: мол, жил-был журавль да овца, наносили они стожок сенца, не начать ли опять с конца...

– А я перееду,– сказал Шохов то, что хотел сказать. Затем, видно, и шел сюда, чтобы сказать, утвердить себя.– А потом посмотрю.

– Да, да, – неопределенно поддакнул дядя Федя. Он интерес к разговору потерял, потому что понял Шохова.

– Кто же от квартиры сейчас отказывается?

– Да, да, да...– кивал дядя Федя.

– Ногой куда-то ступить надо? Надо же?

– Да, да, да...

– Вот я и так думал. А деревня у меня, вы не думайте, как тыл у фронта! Всегда есть куда отступить!

Вот как разошелся Шохов, с три короба наплел. Может, и сам поверил в свою легенду. И дядя Федя кивал ему. И так получилось, что и спорить Шохову не с кем, и опровергать некого. А себя что ж, нанайская борьба – видел в цирке: один человек в двух лицах, сам себе подножку сделал и сам себя положил на лопатки. Удобно так положил... Эффектно, на глазах зрителей.

Прощаясь, спросил про Галину Андреевну: у себя ли она? Что делает?

– Да что,– хмыкнул дядя Федя.– Эвакуацию готовит, значит.

– Какую... Эвакуацию?.. Городка? – подивился Шохов. И не тому подивился, что Галина Андреевна готовит эвакуацию, а что и это тоже помимо его. Все вокруг как бы стало жить вне Шохова, никак его не затрагивая.– Что же она делает? – голос выдал некоторую уязвленность.

Дядя Федя будто не заметил, пояснил, что ходила в исполком со списками, значит. Доказывала, что некоторым нужна квартира. В чем-то убедила... Она ведь какая...

Шохов кивнул. Характер Галины Андреевны он знал.

– А вы что же? Не будете хлопотать?

Дядя Федя усмехнулся.

– Без начала, без конца, а не бог? Знаете что? Нет? Кольцо, говорят.

– Уедете?

– А чего нам? – ответил на вопрос вопросом.

– Куда?

– Ах, Афанасьич! Россия велика. Я такую избу на полозьях в день могу срубить. У нас круговщина, мы где встали, там и наша деревня. А город только палец дай, из нас наше выщелочит... В Шоховых превратит. А мы Суховы пока...

Много спать – мало жить. Так отец Григория Афанасьича, бывало, приговаривал. На другое утро встал Шохов до света, часов в пять, и в одиночку обошел свое (но уже и не свое) хозяйство. В погреб спустился, опустошенный уже, полки сорваны, а сделан-то на сто лет, бетоном стены обмазаны, как бункер какой... В банюшку зашел, не банюшка, мыльня, красиво сложенная, с выдумкой, с кафелем. Не то что говаривали: ума два гумна, да баня без верху! В сараюшечку заглянул, очень ладная сараюшечка, лабазенка, слева дрова под крышу (пропадай, родненькие), справа полки да гвозди набиты, чтобы всему свое место. Уже и забарахлить успели, а куда его, барахло, в город брать? Там своего накопится до потолка...

И гараж недостроенный посетил. Тут был замысел далекий, и все по нему выстроено: для лодочки отсек, для мотоцикла отсек, да для машины, если она будет. А уж для горючки, для масла особое хранилище, даже бочки приготовлены, да рельс наверху, чтобы блочок сделать для подъема тяжестей, и стеллажи для резины, и ящики для запчастей! Ах черт, Шохов этот! Изобрел на свою голову такой гараж, такую мыльню, такой подвал, да сарай, да парник, да веранду, что век бы ему и его детям жить – и на всех бы хватило... Чего же ты, Григорий Афанасьич, маху-то дал? Разве на болоте муравьи кучу строят? А им вон какие мозги даны, меньше булавочной головки! А все оттого, что природу нутром слышат. А ты за городским гулом-то стал глухой. Порченый. Корчева и есть, дядя Федя в точку попал. Да не плачь, Шохов, слышь ты... Ведь руки у тебя всеумеющие, такие руки еще краше построят терем! Ну, опять не вышло, так бывает. И на старуху проруха, не реви ты, господи! Мужик наедине, а все равно стыдно. Все можно обернуть сначала, лишь бы себя да своего здоровья не растерять. Ну, ну... Григорий Афанасьич, пора, пора! Сейчас машина загудит – и тогда не до себя будет. Иль гудит? Ну, так и есть. Мурашка-то не приедет помогать, билет домой купил, да бог с ним. Шофер да Тамара Ивановна – неуж не справимся? А вчера вечером сели, взглянули со стороны и ахнули: сколько же добра своего! Куда в новой квартирке все разложить, если ни кладовочки для картошки и капусты и ни метра лишнего! Бетонная коробка, со всех сторон стены, стены... Один лишь кусочек вне: балкон. Ну, Шохов, приободрись, как ты все эти дни держался. Начало трудно, конец мудрен.

Уж и Вовка по двору бежал с радостным криком. «Машина! Машина!» Этому уже ничего не будет страшно. Говорят, новое поколение не то что жилье, а вещи, мебель, даже игрушки не бережет... Чем чаще менять, тем, мол, лучше. А в чем же тогда мир утверждаться будет?

После отъезда Шохова Вор-городок стал распадаться на глазах.

Следом за ним, в тот же день, к вечеру, убрался дядя Федя со своими ярославскими, и будто клок в одежде вырвали, половина улицы Сказочной оголилась: темные квадраты на земле. Времяночки на полозьях оттащили в Новожилов и там продали на дрова.

Так и отпадали дом за домом, как от массивной льдины в половодье куски. Чтобы избежать пожара да замыкания, провода, идущие от Вальчика, отстригли. Городок потух. Кто не торопился – и те стали манатки в кучу собирать. Потом, правда, подключили свет дня на два, чтобы оставшимся, тем более с детишками, дожить, досидеть.

Галина Андреевна в исполкоме машину на все дни эвакуации выпросила. Бегала по всему городку со списком, распихивала, рассовывала кого куда. И правда, по некоей суматохе да беспорядку, все это военную эвакуацию напоминало. Некоторым с детишками, таким, как Коля-Поля, она с подселением комнатки выбила. О себе до самого конца не вспомнила. Как капитан с тонущего судна, последней грузилась на машину, а тут Шохов уже со своей техникой приспел.

Когда подошел, она стеклянные вещи переносила, чтобы на руках в кабине довезти. С этими стекляшками показалась она Шохову растерянной и жалкой. Прядки выбились из-под платка. А глаза, темные, прекрасные, смотрели из глубины скорей вопросительно, чем враждебно.

– Будущие владения обходите, Григорий Афанасьич?

– Кто же знал, Галина Андреевна.

– Жизнь – престранная штука, – так она произнесла. И все стояла перед ним, а в руках как остатки доброго быта стекляшки, посуда какая-то.

Шофер возился в кузове, подтягивал веревкой мебель.

– Вы-то устроились на новом месте? Тамара Ивановна довольна? – Вот уж неспокойная душа, не о себе опять же, о них завела разговор.

От вопроса про Тамару Ивановну он уклонился.

– А вы что решили? – спросил.

Она отмахнулась:

– Николай выйдет – уедем. Не станем мы тут жить.

– Почему?

– Не знаю. Расхотелось.

– Мне тоже,– сознался Шохов.– А куда? Если не секрет...

Она ответила так же туманно, как и дядя Федя. Что Россия велика и место они себе найдут. Они мечтают свой домик поставить где-нибудь в районном городке. После всех передряг они мечтают в спокойствии и уединении жизнь дожить.

– Займите на меня местечко! Я приеду,– попросил Шохов как бы в шутку, но прозвучало это с нескрываемой горечью.

Он знал, что не позовут. И вдруг с невыразимой тоской ощутил как невозвратимую потерю все, чего они сейчас лишились. Нет, не домика, не хозяйства, а чего-то другого... большего...

Шофер уже все закрепил и недовольно смотрел в их сторону.

– Вы где остановились-то? – спросил Шохов торопливо.

– Ну, где... Мое место с Колей-Полей,– отвечала она усмехнувшись, и опять в ней проглянуло во всей прекрасной полноте это бабье. Именно то, что он углядел еще раньше. Но сразу понял, что она не пригласила его к себе. Даже эта всепрощающая женщина обрывала с ним навсегда.– Всего вам,– произнесла и уже собралась идти, но обернулась: – Вы у Петра Петровича не были?

– Не был,– сказал Шохов.– А разве... Разве он не уехал?

– Не уехал,– подтвердила Галина Андреевна и странно посмотрела на Шохова, явно чего-то недоговаривая.– Вы сходите.

– Схожу,– пообещал он.

– Обязательно сходите... И вот еще... Не обижайте его, пожалуйста, ладно?

Шохов пожал плечами.

– Его не обидишь. Скорей он сам кого хочешь обидит.

Галина Андреевна постаралась не заметить этого выпада против Петрухи. Она повторила просяще:

– Это моя последняя просьба: не обижайте! Я хочу оставить о вас, несмотря ни на что, добрую память. Прощайте.

С помощью шофера забралась в высокую кабину и больше не оглянулась на Шохова... Машина медленно тронулась по едва заметной под снегом дороге. Не было на ней никаких следов, да и откуда они теперь возьмутся. Шохов не спеша двинулся следом за машиной. Последние слова повергли его в смятение. За всеми передрягами да переездами Петруха выпал из памяти. А идти к нему не хотелось. Может, потому и не помнилось, что это было связано с чем-то неприятным. Где-то, вскользь, еще в первые дни после распоряжения о сносе, подумалось, что Петруха уедет, ему-то и вовсе теперь нечего терять. А после такой мыслишечка еще кургузее, что, верно, он уехал, если не показывается и нигде его не видать.

К вечеру того же дня, после работы, Шохов собрался к Петрухе. Путь его, как некогда, лежал теперь из Нового города, через Вальчик. В ту странную зиму, когда они только-только познакомились с Петрухой, он каждый день ходил этой дорогой. Тогда ноги сами бежали в ту сторону, а сейчас...

Тамара Ивановна не спрашивала, сама догадалась, куда он идет. Она почти повторила слова Галины Андреевны, чтобы он не ссорился с Петром Петровичем, а поговорил с ним по-хорошему. Он не такой человек, как все...

– Снюхались, да? – спросил Шохов, недобро усмехнувшись.

– Да, – отвечала Тамара Ивановна серьезно. – Снюхались... Именно так.

– Ну, и шла бы сама к нему! – крикнул он, вспылив.

– Нет,– отвечала она совсем тихо.– Я не к нему уйду, я уеду.

– Уезжай! Уезжай! Сколько можно твердить одно и то же!

Шохов в последнее время был несдержан, и все оттого, что у него сдали нервы. Теперь дорогой он думал, отчего же так получилось, что бабы в один голос умоляют Шохова не обижать бедного Петруху. Оттого ли, что его легко обидеть, или же именно от Шохова ждут, что он непременно явится обижать?..

Но они ошибались, не хотел Шохов обижать Петруху. И не затем он шел, если разобраться. В последний момент он даже завернул в магазин и купил вина.

Шагал по старой дороге и все придумывал, с чего разговор начнет. И, не придумав, решил, что лучше всего поставить на стол бутылку да и выложиться как есть откровенно: мол, зашел по душам потолковать!

Ох эта душа, не чужая, а своя – тоже потемки. Поймет ли его Петруха, ведь давненько не толковали, остыло у них друг к другу.

И на подходе к избушке уже не сомнение, а предчувствие одолело Шохова, что не выйдет у них разговора и напрасно открываться и вино выставлять. С тем предчувствием он шагнул в темноватую Петрухину избу, в которой от века ничто не менялось и сам хозяин был, как всегда, дома.

И первое, что увидел Шохов от входа, была машина. Игрушка деда Макара. Она стояла посреди Петрухиного забарахленного стола, и планетки разноцветно и празднично светились.

– Откуда? – спросил с порога Шохов и указал на машину.

Петруха ужинал, сидя спиной к двери, и даже не встал, лишь повернулся, ответил с набитым ртом:

– Эта выбросила... А я подобрал.

– Дочка?

– Ну, а кто же! И бумаги тоже...

Шохов помялся у порога, но все-таки решился: достал бутылку и поставил на стол рядом с машиной. В блестящем стекле отразились бесчисленные разноцветные миры.

Петруха удивленно взглянул на Шохова, но встал и пододвинул табурет. Принес два стакана.

– Садись. Я тебя ждал. Уговаривать пришел?

– Почему уговаривать?

– Тогда зачем?

– Не знаю...– сознался Шохов. И посмотрел на дедовскую машину.

Отрешенно подумалось, что деду, с его отвлеченной идеей общечеловеческого счастья, жилось все-таки легко. И вообще своя идея в жизни что-то значит... Но вот что от деда осталось-то – машина, которую выкинули? А сам он где? А где остальные? А где сам Шохов?

Петруха тем временем разлил по стаканам красное вино и, нисколько не пытаясь подделываться под Шохова, сказал:

– Ну, Григорий Афанасьич, будь здоров! Тебе небось худо?

– Худо,– сознался Шохов. И выпил.

– Но я твоих страданий не облегчу! – Так прямо и сказал Петруха.

– То есть?

– Не поеду я отсюда.

– Как так не поедешь?

– Никак не поеду,– без вызова, даже весело произнес Петруха, глядя Шохову в лицо.

А Шохова оторопь взяла. Он такого поворота не ожидал. Ну думал, что Петруха не успел со своей непрактичностью собраться. Ну, технику попросит, а то и подальше пошлет и укатит восвояси. Или – жилье станет клянчить... Нет, пожалуй, жилье-то он клянчить не станет. Не таков. Но все равно. Ко всему был готов Григорий Афанасьевич, а к такому ходу готов не был. И растерялся. Сам налил по второму стакану.

– Послушай, это же глупо!

– А я глупый и есть,– просто вывел Петруха, как рукой отмахнул довод Шохова.– Разве ты обо мне не так думал прежде?

– Н-нет. Я тебя дурачком не считал.

– Зачем дурачком – чудаком! А от чудака не знаешь что и ждать...

Петруха громко рассмеялся, и смех у него был и вправду идиотский, а Шохов насупился: тот угадал его мысли. На лбу прорезалась напряженная складочка.

– Ты объясни,– попросил Шохов.– К чему тебе это? Блазничать? Морочить голову?

– Ни к чему,– с охотой подтвердил Петруха.– Но я не блазничаю, Григорий Афанасьич. И не глуплю. Я не чудачу. Я не валяю дурака. Я таким образом от вас защищаюсь. ДОМ СВОЙ ЗАЩИЩАЮ.

– Я бы тоже хотел защищать,– со вздохом вырвалось у Шохова.

– Ну и с богом! Вот моя рука!

– Так бесполезно же...

– Ага... А я и бесполезно защищаю. Я ведь такой человек, что могу бесполезно защищать. А вы не можете...

– Обстоятельства превыше нас!

– Выше вас, Григорий Афанасьич. А мне так плевать на обстоятельства. Я ни от чего не завишу. Вот мой дом. МОЙ ДОМ. И попробуйте-ка меня строньте отсюда! Вы потому и пришли, что боитесь меня стронуть. А я вас не боюсь.

– Бойся не бойся, а результат будет тот же самый...– Шохов произнес это хмуро, а потом налил вина и выпил один.– Переедешь, как все переехали,– добавил он.

– Нет, Григорий Афанасьич.

– Значит, перевезут силой.

– Силой – да. Силой пускай. Но не сам. Вот какой дурацкий мой принцип. А тебе я скажу, Григорий Афанасьич... Мы давно за бутылкой не разговаривали и дальше вряд ли когда поговорим. Ты не плохой человек, по моему разумению, правда! Я имею в виду, не отпетый негодяй. Ты вот пришел сюда, потому что ты сомневаешься. И совесть, хоть глубоко, далеко забралась в тебя, но барахтается, проклятая, мешает тебе спокойно жить. А ведь есть железные ребята. Не тебе чета, старомодному. Они не станут приходить, да еще с вином, вот тебе крест истинный. Они и колебаться ни секундочки не станут. Придут с техникой да свалят... Вот я тебя хочу спросить: отчего бы тебе, Григорий Афанасьич, не стать таким же? Ведь, ей-богу, жить стало бы стократ легче. И не только сегодня и не только здесь, а всегда, везде...

Шохов молчал. Он мог бы и заранее предрешить все эти слова в свой адрес, и не только от Петрухи. Но Петруха сказал именно то, что другие ему не сказали, хоть должны сказать.

– Ладно, Петр,– произнес он, поднявшись.– Поступай, как тебе хочется. Но смотри, если будет что не так...

– Так, так будет! Григорий Афанасьич! Придется вам со мной повозиться... Доставлю я вам несколько неприятных минут... А я, кстати, еще и отпуск взял. Вот какая вам неудача. Круглосуточно буду сидеть. И выходить никуда не собираюсь. Тут, видишь ли, дедовы листки надо разобрать, докопаться до его истины, машину отремонтировать. Хочу поработать, как любят говорить, на благо человечества... Глядишь, все еще мы счастливы будем, а?

Петруха, как видно, валял дурачка, а Шохов никак не мог себя пересилить и выйти. Он знал, что с уходом отсюда разорвется последнее, что оставалось у него от связи с Вор-городком. И как ни странно, от отказа Петрухи переезжать оставался не только горький осадок, но и удивившее его самого злорадное чувство удовлетворения. Знал бы Петруха!

Но тому безразлично было, что переживал, уходя, его бывший дружок...

На экране это выглядело так. Бульдозерист забрался в кабину, махнул оттуда рукой – и массивный нож бульдозера свалил заборный столб. Забор накренился, но не упал, и тогда на него наехала (крупный план) неумолимая гусеница, брызнули щепки, и забор был повергнут.

Двуглазое ревущее чудовище нацелилось на темную стену дома, но вдруг замерло. Минуту-другую оно дергалось как в судорогах, но никак не продвигалось вперед... Заело. Что там заело, диктор не стал объяснять. Но было видно, как бульдозерист что-то закричал из кабины, высунувшись по пояс и указывая на дом, а Шохов, который находился рядом, объяснял ему, опять же указывая на дом. Все это было как бы в порядке вещей и не вызывало сомнений. Более того, закадровый голос объяснил, что даются последние указания перед началом сноса. Далее и вовсе невнятно вышло, потому что бульдозерист вдруг покинул машину и в нее забрался сам Шохов. Двинул рычагами, машина взревела и круто с ходу пошла на стену дома. Резанула ножом по самый фундамент, раз, другой и, отступив, третий, и вдруг все это деревянное, огромное покосилось и пошло валиться грудой, превращаясь на наших глазах в бесформенную груду досок и оседающей пыли.

Поставленный голос диктора радостно возвестил, что рушится под напором мощной техники мир старого, для того чтобы уступить место новому...

И валились, валились темноватые времяночки, снятые так, что понятно было, что они и вправду отжили свое. И вдруг – это уже фокус кинооператоров – площадка проросла множеством металлических конструкций, в которых пока лишь опытный глаз мог угадать черты белых корпусов нового завода...

Шохов выключил телевизор и задумался. О чем тогда кричал Вася Самохин из бульдозера?

Он орал, стараясь перекрыть рев машины:

– Не могу, Григорий Афанасьич! Убей меня бог, но не идет машина! Не... и-дет!

– Как так не идет? Сломалась, что ли? – в свою очередь орал ему Шохов.

– Да нет, рука не поднимается ломать такой дом... Любой, понимаете, готов, даже свой, но не ваш!..

А Шохов специально начал со своего. Именно со своего. Чтобы потом не говорили. А Вася, вишь, хоть циник, но спасовал.

– Уходи из машины! – крикнул Шохов злобно, остервенело.

– А чего я... Не могу... Ей-бо...

– Убирайся к черту! – заорал Шохов вне себя и оглянулся на операторов, которые за спиной примостились со своими камерами. Впрочем, вряд ли они что-нибудь слышали. Пусть крутят, их дело такое, пафос труда снимать. А мат, он на пленку не ложится, он вне кадра останется.

Вася вылез из кабины, и Шохов одним рывком вскинул туда свое сильное тело. Включил на полный газ и, крепко ухватившись за рычаги, нацелился на стену собственного дома, не испытывая сейчас к нему никакой жалости, никаких вообще чувств, кроме сильного желания покончить с ним побыстрей.

Он рванул бульдозер, целясь ударить ножом под самое основание, как под дых, чтобы сразу лишить опоры и свалить наземь. Но не свалил, уж очень крепко он был построен и поставлен на своем лиственничном фундаменте.

Шохов дал задний ход, отступил на несколько метров и, разъярясь, во всю мощь швырнул бульдозер на стену; раздался треск, стояки стали гнуться, и вдруг все рухнуло, обдав Шохова опилками и пылью.

А он уже не в силах остановиться, хоть ело глаза и слезы катились градом от этой пыли, горько осаждавшейся во рту, перемалывал и перемалывал груду досок, стекла, черепицы, все, что осталось от поверженного им дома. И если бы даже попытались его остановить, не остановили бы, наверное, пока не перемолол в труху все, что было живого и могло напоминать о жилье. А потом остановился и долго сидел в бульдозере, не желая никому показываться...

Под Новый год, это произошло ровно через месяц после всех рассказанных нами событий, в квартиру Шохова пришли пионеры. Они проводили сбор под названием: «Романтика строительной профессии». По телевизору показывали снос времянок, закладку завода, и теперь они решили встретиться с одним из героев новостройки, старым строителем и ветераном Григорием Афанасьевичем Шоховым.

Как ни отнекивался Шохов, как ни пытался уклониться, пионервожатая настояла на своем. Дети ворвались в его тихую квартиру и до отказа наполнили ее криком, пока молодая пионервожатая не организовала из них своего рода линейку. Они выстроились буквой «П» и под барабанный бой отсалютовали Шохову, который смущенно и растерянно наблюдал весь этот ритуал, не зная, что он должен делать. Но все было продумано. Детей чинно рассадили кругом на полу, а Шохова поместили в центре. Ему задавали вопросы, он отвечал: когда приехал сюда, как стал строителем и важен ли энтузиазм в его прекрасной профессии. Ну и, конечно, о заводе, комбинате будущего, который поднимется здесь, на Севере, известный на всю страну, и даст необходимую целлюлозу, бумагу, картон и так далее.

Особенно же им всем понравилось, как по телевизору их герой Шохов сам сел за руль и направил бульдозер вперед. Телевизор всеобъемлюще влиял на эти юные сердца, и Шохову только оставалось дополнить их впечатление коротким рассказом о замечательной профессии, которую он выбрал и которую он любит. Конечно же он за многие годы работы овладел многими подручными профессиями и действительно, как показано на экране, сам сидел за штурвалом, а теперь так же энергично возглавляет участок строительства нового комбината.

– У вас есть семья, дети? – спросили его под конец.

– Они сейчас в отъезде,– отвечал он сдержанно.

Пионеры ушли, а Шохов долго сидел, раздумывая над происшедшим. Рывком поднялся, решив сходить на почту. С тех пор как неожиданно Тамара Ивановна с Вовкой уехали к матери в Красково месяц назад, от них, несмотря на письма и телеграммы Шохова, не было ни словечка. Теперь, под Новый год, он решил послать им еще одну телеграмму.