Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Тут же положили на чурбачки несколько досок, расселись рядком. Иные, подстелив одежку, предпочли расположиться прямо на земле. Но еще были в запале, ели торопливо, и разговоры шли о работе.

Нелька каждому клала в миску (их, как и ложки, принесли женщины из дому) макароны и колбасу. А Галина Андреевна успела сделать всем бутерброды с маслом, а теперь разливала чай. Сахар она выставила прямо на середину в глубокой миске:

– Сладите, кто как любит.

Но, конечно, мужчины засекли центральное событие, когда Вася Самохин, вернувшись из магазина, вместе с другими продуктами выгружал ящик водки. Раздались реплики: «А чего же не выпить? Сухая ложка рот дерет! Сон да баба, кабак да баня – одна забава! Табачник к табаку, и пьяница к кабаку...» И все остальное в том же духе.

Дед Макар, беспомощный перед такими просьбами, сразу же спасовал:

– Уважаемые, все для вас, как скажете! Есть чай, но и чего покрепче.

Многоопытный Шохов оценил опасность и пресек разговор.

– С утра пораньше пьют одни алкоголики,– будто смехом произнес он.– А у нас таких не бывает, правда?

Не слишком-то дружно, но поддержали, особенно женщины.

– Это кому же не терпится выпить, а? Еще и бревна не положили, а водку им подавай! Не заработали еще! Кривую избу построите, если до начала станете пить!

Шохов смотрел на завтракающих и снова засек, что пронырливый Хлыстов сел поближе к Нельке, и та уже поводила глазами и вовсе была не против такого соседства. Но мыслями Григорий Афанасьевич был далеко. Он уже и на деда перестал злиться, только переживал, чтобы, боже упаси, Наташа не обиделась, когда не застанет дома.

Улучив минутку, он все-таки сходил, посмотрел. Дома у него было тихо, и палочка у входа, которой он для приметы перегораживал дверь, стояла на своем месте, и записка лежала на одеяле.

После завтрака дело пошло быстрей. Пока одни вкапывали стулья, другие подготовили обвязку. А двое парней, все, кстати, ярославские, на сколоченном верстаке затесывали и готовили горбылек для стен. Как только подняли стояки, с трех сторон одновременно начали набивать стены. А Самохин, прихватив для помощи двух женщин покрепче, съездил на «золотое дно» и привез гору опилок. Каждый раз, высовываясь из кабины, он отыскивал глазами суетливого деда Макара и кричал ему озоруя:

– Дед! Принимай груз под расписку! С тебя поллитра!

На что великодушно настроенный Макар Иванович чопорно приподнимал шляпу с бантиком и произносил:

– Мерси, Васенька! Вы сегодня летаете на тракторе, как космонавт в условиях невесомости!

Но при всей дедовской импозантности пользы от него, надо сказать, не было никакой. Он суетился, хватал носилки, пытался поддерживать стояк и конечно же всем мешал работать. Ему не выговаривали, но деликатно спроваживали к соседям или еще куда-нибудь. Помочь-то, в конечном итоге, оказывалась ему. Значит, он тут был и хозяин.

К обеду, уже частью обшитые тесом, возвышались стены. Это придало энергии другим. Солнце горячило лица, и многие разделись до пояса. Только дядя Федя, маленький, сухонький, вроде бы всегда недовольный, давал короткие приказания и даже курил, не прекращая работы и вроде бы не чувствуя жары.

Наблюдая за ним, Шохов подумал, что не мешало бы выяснить, в каком подразделении он устроился, чтобы при случае попробовать перетащить на свой водозабор. Вот и в таком деле, как избная помочь, он смог кое-что взять для себя.

Обед прошел шумно, потому что Шохов, поговорив с дядей Федей и посоветовавшись с Гавочкой, разрешил налить желающим по сто граммов водки. Сам же он, не присев, выскочил на улицу и направился к своему дому. Конечно, он уже понимал, что никого и не будет, но все-таки надеялся. Дай человек он был по натуре обязательный: раз пригласил, то надо караулить гостью.

Обратно возвращался не торопясь, удрученно раздумывая, по какой причине не смогла прийти Наташа. Мама ли не отпустила или не захотела сама? Молоденькая, кто их, нынешних, знает, какие они теперь...

Надо сказать, что Григорий Афанасьевич Шохов, кроме своей Тамары Ивановны, других женщин не знал да и уж, честно говоря, забыл, как за ними нужно ухаживать. Возраст его, за тридцать, на стройке в Новом городе числился далеко не молодым. В таком возрасте человек вне семьи особого доверия не внушает. Об этом говорилось и прежде, когда он поступал на работу. Но теперь-то разговор шел о любви... Да, да, Григорий Афанасьевич, кажется, влюбился, да не на шутку, сам удивлялся невесть откуда взявшейся прыти, что гоняет каждую свободную минуту от новостройки к дому и обратно из-за какой-то маленькой медсестренки с детским чистым лицом и строгими глазами.

Как ни медлил, а вернулся Шохов рано, обед был в самом разгаре. Люди ели суп, приспособившись кто где мог, а появление Григория Афанасьевича встретили призывными криками. Каждая группа приглашала его к себе.

– Афанасьич, ходи к нам! – приглашали ярославские.

– Гришенька, с нами поешь,– ласково зазывали женщины.

Шохов подумал, что давненько его так никто уже не звал.

А Вася Самохин, развеселый уже (уж очень подозрительно был он весел всего от ста граммов водки!), кричал на всю площадку:

– Гражданин начальник, разреши еще по ста людям, а? Чего тебе, жалко?

Но тут вскинулся маленький цыпучий дядя Федя и обрезал Самохина:

– Тебе, Василий, если жаждешь, мы отдельно ото всех нальем. Ты у нас ведь самый выдающий среди всех, да?

И Вася не нашелся с ответом. Да и Нелька, которая, судя по всему, побаивалась своего бойкого мужа, на этот раз подала голос:

– Вась, ну потерпи до вечера. Жарко сейчас пить!

– Всю жисть только и терпишь! – крикнул Самохин, сыграв в обиженного, и ушел от всех в сторону.

Остальные, отобедав, тут же, кто где был, прикорнули, подремывая на солнышке. Многие женщины, помыв посуду, воспользовались отдыхом, чтобы сбегать домой. Шохов прикинул, что рабочий день выходит длинный (а еще вечер придется прихватить!), и надо дать всем немного передохнуть. Он быстро поел супу и пошел искать дядю Федю, который конечно же суетился около сруба. Не вынимая потухшей папироски изо рта, что-то вымерял, прикидывал.

– Стекла нет,– сказал озабоченно, не глядя на Шохова.– И кирпича нет.

– Так их нигде нет,– ответил Шохов.

– Вот и говорю. Может, у кого завалялось? Не знаешь?

– Не знаю,– произнес Шохов, усмехнувшись.

Во дворе у самого Шохова лежал кирпич и стекло лежало. Он понимал, что цепкий на глазок дядя Федя не мог не видеть всего этого добра. И, конечно, не зазря он завел именно с Шоховым подобный разговор. «Так пусть и говорит прямо, нечего тут намеки-то строить»,– подумал Шохов и снова усмехнулся. Но дядя Федя никак не отреагировал на его усмешки и больше намекать не стал. Выбросил потухшую папироску и молча стал что-то высчитывать, чертя цифры карандашом на стене.

А Шохов стоял рядом и раздумывал. Было ему жалко, конечно, отдавать кирпич, да и стекло, добытые с таким трудом. Но ведь нужно же. И потом, у него, как всегда, этого кирпича с запасом. А люди – народ такой: не скажут, но при случае напомнят и носом ткнут в собственную жадность.

– Кирпича я смогу найти,– наконец выдавил он, глядя в спину дяде Феде.– А вот стекло у меня только бой...

– И бой сойдет, – согласился сразу дядя Федя, опять же не оборачиваясь, сосредоточенно занимаясь работой.

Шохов понял, что на такое решение тот и рассчитывал. И даже, наверное, не сомневался и не догадывался, как перемогал себя Шохов.

– Я рамы свои принесу,– говорил между тем дядя Федя.– Зимние, они все равно не нужны сейчас. А когда время будет, два комплекта изготовлю. Себе, значит, и деду. И дверь мы найдем. И плиту чугунную двухконфорную. А тебе, Афанасьич, печку ложить придется.– Дядя Федя вприщур, снизу вверх посмотрел на Шохова вопросительно. – Лучше тебя здесь никто не сложит, ты знаешь.

Шохов кивнул. Он и не предполагал иного разговора.

– А то смотри, может, завтра? Если самочувствие позволит...

– Да я и сегодня ничего.

– Не перегружайся, – предупредил дядя Федя и тут же решил, что, пожалуй, пора поднимать народ.– Время идет, а делов много.

После обеда стройка замедлилась. Разворачивались не спеша, кое-как, всех разморили отдых и жара. А тут еще молоденький гармонист полез по шаткой лесенке на стену, поскользнулся и грохнулся наземь. Все обошлось вроде бы без ушибов, но вдруг выяснилось, что парень прикусил себе язык. Да так сильно прикусил, что хлынула ртом кровь.

Пока женщины ахали, пока выясняли, как лечат пораненный язык и можно ли заливать его йодом, чтобы, не дай бог, еще и не отравить человека, пролетел час. Наконец дело сдвинулось, стены стали засыпать опилками, взялись за крышу и чердак.

К этому времени Самохин подвез от шоховского дома кирпич, из хулиганства и, может, за недолитые сто граммов набрав его много больше, чем требовалось деду. Шохов посмотрел, сжав губы, но промолчал.

Он попросил себе двух помощников из женщин (они аккуратнее), объяснил задачу: как подавать кирпич, в каком виде нужен раствор и когда. И тут же не медля приступил к делу. Надо прямо сказать, что с неохотой приступил, потому что чувствовал в руках, но особенно в ногах сильную слабость. Сперва даже подумалось, а не перенести ли и вправду все на завтрашний день. Но не хотелось ему выказывать на людях свою немощь. Да и была надежда, пусть малая, что завтра вдруг может прийти Наташа, и тогда снова у него все сорвется. Лучше сейчас и сделать. Печка – венец работе.

Шохов не стал советоваться с дедом Макаром, потому что лучше его знал, какую ему печь нужно, для обогрева и для варки. Одного он опасался – чтобы печь не вышла плохой. Тогда могут подумать, что схалтурил Шохов, а то еще и со зла такую нескладену сложил. А ведь настроение и отношение к хозяину влияют на успех или неуспех в таком деле, хоть и непроизвольно... У них в деревне такое поверье было, что печь класть на новолунье – теплее будет!

Оттого печничал, старался Шохов, как для себя бы не старался. Выстроил опечье, то есть основание, стенки под плиточку и стал класть кирпич в три дымоходных канала в ширину кирпича: в двенадцать сантиметров. Это называлось у них трехобороткой. Стеночку, или щиток, сделал узенькой, ставя кирпич на ребро (ребро-то шесть сантиметров), чтобы лучше отдавалось тепло.

Так и творил, позабыв о немочи, о болезни и все твердя из памяти поговорку: печь нам мать родная. А сам прикидывал: каналы просторные и щиток узенький, значит, тяга будет хорошая, но и обогрев тоже будет приличный.

Потолочную разделку тоже на совесть произвел: дерево да огонь – самые что ни на есть враги. Тут он кирпич с глиной клал, сделав отступ в двадцать пять сантиметров от дыма, то есть от газа, до потолка. Глину при этом мешал с сухой травкой, которую женщины сгребли в кучу. Это тоже от пожара. Трубу он уже в сумерках клал и оттуда сверху посматривал на поселок, сложившийся одной улицей, которая вся сейчас была тут, на стройке.

С такой мыслью Шохов и положил последний кирпич (шестьдесят сантиметров от верха крыши), прикинув, что можно было бы еще украсить трубу железным узоречьем, но не сейчас уже.

Стоя на лесенке, перед тем как сойти вниз, еще раз посмотрел на Вор-городок, на сизоватые домики, в вечернем голубом озаренье. Потом дальше, на блестевшую в отдаленье реку и белые столбы зданий за Вальчиком, в каком-то из них на самом верхнем этаже была сейчас Наташа...

Так легко, приятно стало на душе у Шохова в эту минуту, что он чуть не запел. Ведь преодолел же себя, не только сейчас, а вообще, как и неприязнь к деду преодолел, и жадность (кирпичик-то небось в печке будет греть деда шоховский), и даже некоторую отчужденность к остальным, тем, кто разбудил его так рано.

Было предчувствие у Григория Афанасьевича, что печка ему отменно удалась. И пока мастера во главе с дядей Федей накрывали крышу толем, сваливая рулон от конька по обе стороны и закрепляя реечкой, Шохов все ходил вокруг печки, все щупал ее, прикидывая, как она станет греть.

Но прошел еще час, другой, пока дядя Федя подошел к Шохову, вытирая грязные руки о ветошь, и сказал задиристо:

– Ну, зажигай! Печь-то без дров – гора!

А Шохов ему в тон ответил:

– Не хвались печью в нетопленой избе!

Тут бросили все остатки работы, решив, что завтра доделают. Принесли газетки, зажгли и сунули в топку. А сами столпились за спиной у Шохова смотрели: потянет? И он смотрел, не успев даже испугаться, потому что потянуло. А потом стружек добавили, обрезов сухих, и загудело, заиграло огнем по лицам, по полу, по стенам. Стало вдруг радостно и тепло.

И все улыбались невесть отчего. Смотрели на Шохова, на огонь, плясавший в топочке, и смеялись, хотя смешного-то ничего и не было.

Кто-то нашелся, уже чайник поставил на конфорку, а самые нетерпеливые потащили бутылку и тут, при колеблющемся свете, лили водку в стаканы и пили, поздравляя деда Макара.

– У нас в печурочке – золотые чурочки! – закричал кто-то. И все грохнули «ура», даже домик содрогнулся.

Уже тащили верстачок, накрыв его опалубочным щитом и приспособив под стол. Доски вместо скамеек, стаканы вместо рюмок, миски вместо тарелок. Но зато все быстро, без затруднений. Уже Галина Андреевна складывала готовые бутерброды, сало и колбасу, нарезанные кусочками.

Вася Самохин был шумней всех. Он закричал:

– Дед! Живи тут сто лет! Да нас вспоминай!

Дед Макар пытался что-то ответить, но вдруг не смог, до того расчувствовался. Тут все поняли, что дед Макар плачет, и стали говорить ему всяческие слова, а дядя Федя, хоть маленький, но никак не затерявшийся среди остальных, плеснул водку в потолок и выкрикнул резко:

– Будь счастлив, Макар Иваныч! С богом! Аминь!

Галина Андреевна подхватила:

– Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось!

– Дед! Ты слышишь, дед! – орал Вася Самохин, перешибая общий гул.– Ты чтобы об нас помнил! Мы тут как родня у тебя!

Шохов, сразу ослабев, видать переработался да и перенервничал тоже, потихоньку вышел из дверей (тамбура еще не было) и, едва передвигая ногами, побрел к себе. Но, отойдя метров на двадцать, остановился и стал смотреть, как на густом с глубокой синевой небе поднимается вертикально вверх, растворяясь между звезд, белая струйка дыма. Ее отчетливо было видно над темной крышей.

Счастливое пьянящее чувство захлестнуло Григория Шохова. Нежность к этому дому, к людям, которые там горланили, пытаясь наладить песню, к дыму, который символизировал жизнь, и к вечному небу над этим домом, которое видывало и не такие торжества, но сейчас и оно было причастно к этому волшебному мигу сотворения человеческого жилья.

Давно так не спал Григорий Афанасьевич, как в эту ночь. Крепко и без сновидений. Проснулся не поздно, но с небывалым ощущением чего-то праздничного, хоть было понятно, что воскресенье на дворе и дел домашних накопилось у него много.

Выглядывая в проруб окна и полеживая на животе, Шохов с наслаждением вдыхал чистый утренний воздух, видел голубое, чуть размытое у горизонта небо и чувствовал какую-то необыкновенную в теле легкость, так бывало у него лишь в детстве.

И вот странность, не о Наташе подумал он, как проснулся, хоть о ней не забывал ни на секунду, а про деда Макара, про его дом, про всех сразу помочан, с которыми вчера так необычно расстался, не попрощавшись.

Ополоснувшись ледяной водичкой и пережевывая какой-то застарелый бутерброд, обнаруженный в тумбочке, он не переставал думать о вчерашнем дне, о том, как же закончился праздник, не перепились ли, не ругались, не утомили ли деда и все в том же духе.

Но чего-то надо было решать по дому, а Шохов все не мог сосредоточиться, заставить себя думать о своих собственных, неоконченных делах. Послонявшись по двору и заглядывая в разные закоулки хозяйства, пока не великого, но вполне замусоренного, он вдруг вспомнил, что инструмент его остался там на новостройке. И неожиданно обрадовался поводу снова сходить на избную помочь, а заодно и посмотреть при дневном свете, как выглядит их построенный для деда дом.

Уже на подходе он увидел, что не одинок в своем желании, что и другие помочане, кто после завтрака и на прогулке, начинают собираться к дому деда Макара. Сам-то дед, видать, еще ночевал у Петрухи в избе и пришел, как оно бывает, последним.

Объявился дядя Федя, и пораненный в язык гармонист, и Галина Андреевна забежала, чтобы половичок постелить, и Коля-Поля зачем-то пришли, будто бы за ведром своим, и Нелька, а около нее бессменный Хлыстов.

Нелька же, не умолкая, рассказывала, как вчера они тут веселились, а ее муж, Васька Самохин, даже объяснился Галине Андреевне в любви. На что та с ласковой улыбкой ответила: «Вася, пойди проспись, а завтра, если захочешь, мы на эту тему поговорим подольше...» Он и упал после этого.

И оттого, что все это рассказывала болтливая Нелька, тут же изображая в лицах, было и в самом деле смешно.

С разговоров перешли к делам, и вдруг выяснилось, что в доме деда всем еще может найтись работа, потому что и стены, и потолок не обклеены, и полочки не прибиты, да и мебели у старика никакой нет.

Пока притащили газет и начали клеить стены, Шохов сходил к себе в дом, развел мел в ведре и побелил печку.

Женщины, в мгновение, сшили две ситцевых занавесочки на окна и притащили из дома в горшках два цветка. А дядя Федя ухитрился из обрезов опалубки смастерить нечто вроде стола и двух табуреток. Не было только кровати. Но тут уж подсуетилась Нелька. Она шепнула мужу несколько слов, и он, потускневший таки за ночь и пугливо поглядывающий на Галину Андреевну, потому что и ему рассказали, что он объяснялся ей в любви, хоть он и этого, убей, ничего не помнил, завел свой трактор и куда-то уехал. Через сорок минут вернулся, везя в прицепе железную с пружинами кровать, крашенную в безобразно синий цвет, и два матраца.

– Дед! – крикнул он, подъезжая и глазами пытаясь отыскать Макара Ивановича.– Где дед, кто даст на бутылку?

– Василий, поимей же совесть! – прикрикнул дядя Федя.

На что Самохин невозмутимо отвечал:

– Так я за совесть вез, мне чего стыдиться. А за кровать я из своих кровных платил коменданту.

– Сколько же ты заплатил? – спросил Шохов негромко.

– Пятерочку. Водка-то подорожала.

– Возьми.– Шохов расплатился, но не при всех, а за трактором.

Самохин деньги принял не стесняясь, даже с ухмылочкой.

– Там этот, профессор, с каким-то ящиком идет!

– Какой профессор?

– Чокнутый ваш... Петруха!

– Почему чокнутый?

– А какой же! Они с дедом тут два сапога пара. Я обгоняю, а он через весь город прет ящик и не обернется даже.

– А ты чего ж не взял? – спросил Шохов.

– Не взял! – нахально выкрикнул Самохин. – Попросил бы, так я взял. А он не просил... Прет свой ящик, потому что – гордый!

Шохов только головой покачал, глядя на Васю. Но ничего не высказал ему. Помочь так помочь, каждый помогает в меру возможностей, но и своего понимания об этой самой помочи.

К тому времени, когда дед Макар появился у своего дома, неся в руках диковинную машину с планетами, тут уже снова был весь Вор-городок в полном составе. Пришли даже те, что вчера не смогли прийти. Всем хотелось поучаствовать в переселении деда в его новый дом. Кто-то успел сбегать в старую избу и притащить дедовский рюкзак, полушубок да спальник на меху – весь его скарб.

Галина Андреевна принесла маленькую подушечку и покрывало. Железную постель застелили, стол накрыли целлофановой пленочкой, и дом обрел обжитой вид.

Появился и Петруха со своим ящиком, о котором все уже были наслышаны. Ящик, видать, был тяжел, и Петруха раскраснелся от ходьбы. Когда ящик развернули (он был завернут в простыню), там оказался телевизор.

Кругом ахнули: вот так подарок деду!

А дед Макар расстроился: наклонялся, трогал телевизор и не знал, что ему дальше делать.

Мужчины сообразили: подняли и водрузили ящик на тумбочку, а Петруха принялся подсоединять электрическую сеть. Вчера из-за позднего времени он не успел этого сделать. Он полез на чердак и стал крепить провода, в то время как остальные, уже свободные от работы люди, стояли снаружи и давали советы.

Один лишь дед Макар суетился и все умолял уважаемого Петра Петровича быть поосторожнее, потому что с током шутки опасны.

– Мы не шутим, дед, мы серьезно,– поддразнивал его Самохин, поглядывая вверх.– Если его стукнет, мы всегда поможем!

– Вася, мог бы и помолчать,– негромко произнесла Галина Андреевна, и Самохин под ее строгим взглядом смутился. Как же, все уж знали, как при Нельке, законной жене, объяснялся он Галине Андреевне в любви и даже будто в жены звал. Было отчего смущаться Самохину.

Наконец Петруха спустился вниз, ковырнул рукой в пробках, и вспыхнула лампа-стоваттка на длинном шнуре. А потом Петруха щелкнул выключателем в телевизоре, и дом сразу заполнили посторонние звуки, появилась голубая полоса поперек экрана, полоса раздвинулась, пропала, и вдруг возникло изображение футболистов на поле, и голос диктора, и шум стадиона.

Мужчины придвинулись поближе, и все стали смотреть футбол. А после футбола показали мультяшки, а потом мир животных и политические новости...

И никто, ни один человек не вышел, хоть было под вечер душновато в домике старика, тем более при таком скоплении народа.

Может быть, кто-нибудь недоуменно воскликнет: подумаешь, телевизор! Тоже невидаль! Кто же сейчас не смотрит телевизора и кто его не имеет!

А этот еще явно не новый, то ли отремонтированный всеумеющим Петрухой, то ли собранный из старых деталей...

Никто не знал, и дед Макар не знал, что долгими вечерами, освободившись наконец от тяготившей его шоховской стройки, подбирал Петруха по схеме конденсаторы и полупроводники, монтировал на шасси, от старого кэвээна, строчечный трансформатор достал и силовой сам мотал, а лампы и трубку пришлось покупать в магазине. И все для того, чтобы в момент вселения встал посреди домика этот волшебный ящик, где-то на одинокой улице одинокого поселка, именуемого Вор-городком...

Нет сейчас места на земле, нет ни одной деревеньки, не то чтобы городка или города, где бы не светились голубые или разноцветные экраны. И наши герои, жители Вор-городка, не были никаким исключением. Но все тут было несколько иначе, чем у тех, кто живет в больших городах. Люди-то сюда только приехали, еще и вещи у многих шли медленным багажом, еще и электричество не успели подключить (тут вся надежда на поворотливость Петрухи!); они и друг друга хорошо не узнали. Для них этот, сложенный в выходной день, домик стал на воскресенье как клуб какой, где можно было на людях посидеть, и душу отвести в разговоре, как вчера в работе, и на мир взглянуть в голубой экран, а в него когда сборищем, то и глядеть приятней.

То-то и случилось, что не по телевизору, а по дому, где можно посидеть, и поглядеть телевизор, и посчитать себя почти хозяином, вот по чему истосковались люди. Оттого и не расходились они, когда все сроки прошли и надо было разойтись, хотя бы ради приличия.

Помочь сблизила, соединила эту, как прежде выражались, разногуберщину. Но, помогая деду, как выяснилось, помогали они прежде всего себе и теперь только, кажется, стали догадываться об этом.

Пришлось беспокойной Галине Андреевне, которую все уже привыкли за эти два дня называть просто Гавочкой, нести чашки и угощать всех чаем. Дед пока ничего своего предложить не мог.

Но и после этого не разошлись. Завели разговоры, вспоминали подробности вчерашнего дня, а потом стали давать деду Макару разные советы, как вести хозяйство. Будто не он просидел четыре десятка лет на берегах Ангары, по зимовьям да избушкам.

– Макар Иваныч человек бывалый, вы его просто мало знаете,– сказала Галина Андреевна.– Он на Ангаре не с такими трудностями управлялся. Помните, Макар Иваныч, как вас на льдине унесло? А как под взрыв попали?

– Как же, как же,– отвечал он.

Все заинтересовались, думали, что дед Макар сейчас начнет повествовать истории из своей жизни, а он вдруг сказал:

– Мы-то что... Вот попал мне в руки однажды отчет о работе водомерного поста в районе Воробьева, было до затопления такое местечко около Усть-Илима. Забросили человека на этот пост в шестнадцатом году, как и на другие посты, в те времена исследованием Ангары занималось Министерство путей сообщения. Ну, а потом, вы уже по истории, наверное, знаете, была первая мировая, революция, гражданская война, партизаны, Колчак, всяческие банды, а человек все сидел и мерил паводок, осадки, ледоходы и тому подобное да в книжечку записывал. А потом уже, когда мы готовили проектное задание по станции, нам эта книжечка очень пригодилась. Но я не о том. Был там в записи крошечный пропуск в один год. И в отчете так и сказано, что данных о девятнадцатом годе не поступило. А вот когда я побывал в Воробьеве, я навел справки у местных жителей, и они мне рассказали, что Московских, так, значит, звали человека, оказался схваченным белыми и просидел под стражей, а потому и мерить не мог. А потом, понимаете, он снова, когда вышел, стал мерить. Мерить, мерить, мерить...

– Это для кого же он мерил-то? Когда власть сменилась? – спросил Вася Самохин.

– Он для будущей России мерил.

– Ну и что же он намерил? – опять спросил Вася, у него прямо зудело сотворить какой-нибудь скандальчик.

– Станцию-то мы построили же,– ответил дед Макар, но не Васе, а всем как будто.– Вот, уважаемые мои помочане... Когда мне трудно становится, я все об этом человеке по фамилии Московских думаю. Как он мерил да мерил...

– А по-моему,– снова влез Вася,– жить надо так, чтобы денежки, а не воду мерить,– и засмеялся, довольный своей шуткой.

Все на него посмотрели, и дед Макар посмотрел. Ну, чего Вася злится, что Нелька строит глаза этому Хлыстову. Просто мстит мужу за вчерашнее его объяснение в любви Галине Андреевне.

– Каждому свое, Васенька,– произнес дед Макар не без грусти.

Но Самохин уже прицепился к деду как клещ, не отодрать.

– Ах, теперь свое? А где же, дед, твои слова о нашем общем счастье, а? Нет, ты расскажи мне, какое счастье ты для меня придумал, чтобы у меня было не свое? Ну, ну?

Молчавший до поры дядя Федя, решив, что назревает скандал, будто спросонья буркнул, что пора и совесть знать: посидели, надо и расходиться.

Все зашевелились:

– Гости, не надоели ли вам хозяева?

– Не пора ли нам пора?

– Гость – как дыхание необходим, но ведь воздух иногда нужно и выдыхать!

Под общий гул вдруг подал свой голос Шохов. Он сидел так, будто никуда уходить не собирался. Наоборот, как и Вася, нацелился на деда, глядя на него в упор.

– Макар Иваныч,– совсем негромко, но с подчеркнутым уважением произнес он.– А ведь вы не ответили Самохину, про счастье-то?

Все посмотрели на Шохова, и молчаливый сегодня Петруха посмотрел. Пожалуй, он один мог бы предположить, что Григорий Афанасьевич нашел момент отыграться на старике, за тот самый допрос с пристрастием, который некогда учинил дед Макар, придя к шоховскому дому.

Но в действительности Шохов о том разговоре не помнил и далек был от мысли как-то унизить человека. Наоборот, он хотел старику поверить и готов был ему поверить, если он скажет правду и убедит Шохова.

– Я могу пояснить,– горячо сказал Шохов, не спуская с деда глаз.– Вот вы говорите, что он мерил, мерил, а потом станция. То есть он, как я понимаю, для меня, и для вас, и для Самохина, скажем, работал. Ну, а почему же тогда все мы так несчастны? И вы не сладко живете, и я тоже... И Вася Самохин вон жизнью недоволен. Стихийно бунтует, а ведь недоволен. Так я и хочу знать, почему?

– Ну, я-то, предположим, доволен,– помедлив, твердо выговорил дед Макар.

– Какое же это довольствие, когда машину свою с планетами возите, а сами голы?

Сердобольная Галина Андреевна решила прийти старику на выручку. Она воскликнула, не совсем уж искренно:

– А правда, Макар Иваныч, расскажите, для чего вам эти планеты?

– Уважаемая и милейшая Галина Андреевна,– торжественно, без всякого укора обратился к ней дед. – Я не так уж слаб, чтобы меня прикрывать таким искусственным способом. Если вам и правда интересно, то могу рассказать и про планеты... Это замечательная идея, и вовсе я не хочу сказать, что моя. Я тут просто обыкновенный, как говорят, водомер. Меряю, и меряю, и меряю...

– А что меряете-то? – воткнулась теперь любопытная Нелька.

– А вот что, красавица! Люди открыли, что многие события на земле, и не только биологические и климатические, но, скажем, и исторические, связаны с солнечными пятнами. И вот какие странности открылись, что одна и та же ситуация в одних случаях приводила к мору и болезням, а другая к неурожаю, даже к бунтам, а при третьей, одинаковой, никаких болезней, неурожаев и голода не было. Но люди еще заметили, что на солнечную активность влияет расположение наших планет. Вот смотрите,– и дед повернул колесики машины так, что планеты, придя в движение, вдруг непонятным образом выстроились в одну цепочку с солнцем,– при таком положении солнечная активность увеличится, к примеру, и все процессы на земле тоже изменятся... Так что если провернуть на этой машине время в обратную сторону, можно найти эти годы и узнать, насколько влияло соотношение планет на наши с вами события... Можно ведь? – с улыбкой спросил дед.

– Ну и что?

– А если, скажем, крутить планеты в будущее, имея такую таблицу о прошлом, то можно кое-что и предсказать? Или нет?

– Ну, и кто от этого может быть счастлив? – спросил, морщась будто от боли, Шохов.

– Пока что я счастлив, уважаемый, милейший Григорий Афанасьич.

– А нам от этого что? Нам, как говорят, ни холодно, ни жарко! – выскочил опять Самохин, чувствуя в Шохове сейчас своего союзника.

Но старик на него не смотрел, он смотрел на Шохова и выговарил ему одному:

– Но если и вы, и другой, и третий станете каждый у своего водомера работать для будущего, то это и окажется – счастьем. Потому что вы не только о себе, вы о других еще думаете. А это и есть вообще-то счастье! Вы так не считаете?

– Ну, ладно. К примеру, я о других думаю, а они только о себе? – спросил Шохов, и глаза его блестели в глубине необычно и почти неистово.

– А что о себе-то? Как набить живот? Как домик наполнить добром, как забором обнестись, как хрусталь с коврами скупать? Это, да? Ну, тогда я вас, в свою очередь, спрошу: набили, наполнили, обнеслись, скупили... А дальше что?

– Это я у вас хотел спросить! – почти выкрикнул Шохов с каким-то неистовством, а может, и отчаянием.– Дальше-то что?

– Тупичок это, милейший Григорий Афанасьич! Ценность-то в любви к человеку, в дружбе, вот в такой, как сегодня, избной помочи... Потому что это – ду-хо-вно!

– Значит,– допрашивал Шохов, о чем-то напряженно раздумывая.– Если все сейчас приобретают, если покупают, строят... Они – бездуховны? Все?

– Почему же все? – вежливо, но будто и с недоумением произнесла Галина Андреевна.– Ни Макар Иваныч, ни я, ни – в общем – даже вы, Григорий Афанасьич,– не копите, по-моему. Да никто здесь не копит.