Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Боже мой, как было им хорошо!

Может быть, кто-то и осудит, и, уж точно, осудив, скажет, что все это безобразие, и поступать так, и тем более описывать и восхищаться, когда необходимо было бы срочно принять меры: ведь так и технику загубить недолго! А что говорить о таком факте, как пьянка и веселье подобным образом? И все правда, чистая правда: нельзя по ночам разъезжать на общественной технике да в личных целях использовать ее! Нельзя, нельзя! И всё так и говорят, и даже пишут: НЕЛЬЗЯ!

Но мало ли что бывает на свете. Вот встретились братья, и зажглись близким домом, и поехали, не разбирая дорог, напрямки, да ведь и дорог-то нету! Как же им быть, как достичь желаемого?!

Вот и ехали и летели они, возбужденные и счастливые, и уж тут никак невозможно осудить их. Я бы даже так сказал: пусть им будет всегда так хорошо!

Между тем Афоня вдруг закричал:

– Подожди! Подожди!

– Что ждать? – не поняв, тоже закричал Шохов.

– Да я не тебе, я себе говорю... А вот что, смотри!

И Афоня крутанул рычагом, трактор развернулся куда-то в сторону, стали видны темные, ничем не освещенные строения и сбоку будто бы часовенка с открытой стеной и навесиком. Афоня двинул прямо на часовенку и застопорил в двух метрах от нее. В свете клубящегося желтого цвета блеснули темным золотом иконы.

– Вишь? – крикнул, поворачиваясь к Шохову. – Молятся тут! А хошь, ядри твоя совсем, сотру с лица земли! В крошки! А?

– Зачем? – спросил Шохов.

– А так! Сотру – да и все тут!

– Зачем?

– А чего они тут?

– Пусть стоят! – крикнул Шохов и посмотрел через стекло на иконы. Было видно, что доски разного калибра, аккуратно выстроены в ряд, а веточками зелеными украшены и заборчик с проволочной петлей.– Здесь же молятся! Да?

– Опиум развели! – крикнул Афоня.– Раз – и нет ничего! Чтобы не заблуждались, а?

– Не надо,– попросил Шохов.– Они же не мешают никому.

– Мне мешают! – закричал Афоня.

– Сломать – не сделать: сердце не болит... Нельзя же все время ломать. Мы и так наломали черт-те чего!

Вряд ли услыхал Афанасий последние шоховские слова, но решение его, видать, остыло. Он подал трактор назад, развернулся и пустил снова во весь галоп, они въезжали в родную деревню. Темным рядом стояли дома, лишь в немногих сверкнул свет. Но Шохов уже никуда не смотрел, а только вперед и влево, где за кустами, как он помнил, черемухи поблескивал белый огонек родного дома.

И сердце сжалось от сладкой радости, и горло перехватило. Накатилась горячая душная волна, и уже встал трактор, и нужно было вылезать, а он не мог с собой справиться, руки у него дрожали, и непонятная слабость подкосила колени.

Господи, вот он и у себя дома. Сколько раз снился ему приезд домой, то на машине, то пешим... Но было в снах одно: он подходит по длинной улице к своему дому, а там стоит из красного кирпича с огромными фабричными окнами клуб, и дешевой краской рекламы танцев и кино висят на фасаде... И никто не знает, не догадывается, что был здесь шоховский родной дом, и сарай с баней, и колодец под навесом, и огород с черемухой! Ходят люди, смеются своим разговорам, своему веселью, своим радостям, а до Шохова и его переживаний им дела нет. Пугался тогда Шохов и, проснувшись, пытался для успокоения вспомнить, как оно на самом деле есть...

А теперь вот наяву встал у дома, узнавая его и в то же время совершенно точно зная, что не похож чем-то родной дом на тот, который он держал в памяти все эти десять лет. Все изменилось, и сам Шохов изменился, да и представления его о большом или малом, о прекрасном и дурном тоже изменились. А дом был, как все дома в деревне, в три окошечка, палисад перед окном, пристрой сбоку под покатой крышей.

Афоня же с ходу откинул щеколду, дверь растворил и, распугивая сонных кур, ворвался в избу и тут же выскочил обратно:

– Пошли! Они не спят!

И, поспевая впереди Шохова, орал во все горло:

– Я им ничё, ядри, не сказал! Я им говорю, чё я привез! И все! Пусть сами увидят, а? Узнают али нет? Узнают, ядри... А ты Мишку-то с Лехой, когда уезжал, небось учениками помнишь, да? Ах ты! Во – чудеса в решете!

Из темных сенцев Шохов шагнул в ярко освещенную избу, потом-то он разглядел, что на потолке, косо прикрепленная, горела белая трубка лампы дневного света,– и будто ослеп, зажмурился, и дыхания ему тоже не хватило.

Отец Афанасий Васильевич как смотрел телевизор, так повернулся и, не удивившись, спросил: «Гришка, что ли?» Но остался сидеть и не проявил никаких особенных чувств. А два брата, два крепких волосатых парня Михаил и Алексей, последний чуть посветлей, поднялись и, немного смущаясь, поздоровались с Шоховым за руку. А в это время за ситцевой занавеской, на кухоньке возилась мать и ничего не ведала и не слышала.

Один из братьев крикнул ей:

– Маманя, Гриха приехал в гости!

Мать вышла в грязном переднике, маленькая-маленькая, меньше всех в этом доме, и в руках у нее была какая-то миска. Она растерянно взглянула на Шохова, не узнала сперва, удивилась, а потом вдруг качнула странно головой и заплакала, прижимая грязные руки и эту дурацкую миску. А братья как-то одновременно и громко засмеялись.

Афоня воскликнул:

– Чего же ты, ядри, ревешь! Вот дуреха какая!

А отец, не вставая, спросил:

– Значит, приехал Гришка? Ну ладно, ну ладно.

И отца теперь рассмотрел Шохов и поразился: если мать как бы уросла, но осталась такой; какой он ее помнил, то отец изменился неузнаваемо. Был он всклокоченный какой-то, седой от бороды до ушей, как старая белая птица с растопыренными от испуга перьями. А лицо будто стерлось и пропало за всем белым. А может, это от освещения – от белой трубки под потолком? Зачем они ее прилепили, сдался им этот могильный свет!

Но как бы то ни было, а постепенно пришли в себя. Мать, наплакавшись, ушла готовить ужин, отец занялся будто бы телевизором, хотя время от времени бросал на Григория любопытствующий взгляд, а братья занялись столом, ловко и дружно нагромождая хлеб, и огурцы, и картошку, без всякого, правда, порядка. Шохов достал из чемоданчика подарки: матери дешевую кофточку косинской фабрики, отцу – рубашку теплую, фланелевую, а братьям два одинаковых фонарика. Они их с любопытством повертели да и отложили. А мать, взяв кофту, снова беспричинно заплакала.

Достал Шохов московского гостинца в виде печенья и плиточного шоколада «Аленка» и конечно же бутылку московской водки. Но когда сели за стол и налили вина, не смог он пить, не пошло. Сидел, как в полусне, глядя на своих, как они веселятся, и воспринимал будто со стороны. Напряжение спало, было у него на душе мирно, тихо и легко. Так легко, как давно уже не бывало.

Спать положили Шохова в сенцах, под ситцевый полог, он тут всегда спал. И все было как прежде, ватное теплое одеяло и подушки в ситцевых наволочках, большие, пуховые, очень удобные. Лег он и утонул в родных полузабытых снах. Никаких мыслей не было у него. Никаких воспоминаний, сожалений. Одно непреходящее, благостное, счастливое чувство родного дома.

Утром он проснулся позже всех. Вспомнил, как сквозь сон на зорьке поднялся Афанасий, завел трактор и уехал, ему к шести на работу. Чуть позже Михаил поднялся, затрещал своим мотоциклом и тоже уехал. Мать вышла к корове, сама с собой о чем-то разговаривая, вернулась, и стало вновь тихо. Он вспомнил, что он дома, а значит, все хорошо, и снова уснул. С таким же радостным чувством встал, умылся, его уже ждали и без него завтракать не садились.

Пока собирали на стол, он вышел во двор, крытый заодно с домом, прошелся по нему, распугивая кур и осматриваясь с интересом: на ларе, привязанный за лапку, сидел дикий селезень и блестящим черным глазком смотрел на Шохова. Дремала собака, ее, кажется, звали Лапкой. Она вроде бы и приняла нового человека как своего и уже не лаяла, но зарычала, когда он попытался к ней подойти.

Шохов откинул щеколду, вышел на улицу. Был ветреный день, облака, холодные, темные, быстро бежали по небу, и тени от облаков тоже были холодные. Но все равно было тихо и хорошо. Шохов не успел вчера разглядеть деревни, но и сейчас почему-то не хотелось этого делать. Хотелось просто посидеть, ни о чем не думая. Он и присел на большом поваленном дереве. И опять удивился, как тихо в эту пору в деревне.

Звякнув щеколдой, вышел отец и сказал, что ждут завтракать. А сам присел рядом с сыном. Шохов теперь и при свете смог разглядеть, что отец и вправду постарел, и снова сравнение с какой-то белой птицей пришло на ум.

– Сколько домов-то осталось? – спросил он, почти без любопытства, и кивнул в сторону улицы.

– Так, девять,– отвечал отец.– А было-то, помнишь? Было-то шестьдесят! Но уж при тебе стали уезжать. И сейчас уезжают.

Оба помолчали. И отец опять сказал:

– В городе лучше жить. Те, у кого много детишек, еще не едут, а остальные...

Солнце вдруг выскочило из бегущего облака и горячо пальнуло в лицо. Шохов прищурился и вздохнул, до того было приятно.

– А не жалеют? – спросил он, не открывая глаз.

– Чего жалеть-то,– отозвался отец.– Это раньше – землю на палец перепашешь чужую, так судиться будут. Голову могут оторвать запросто. А сейчас земля никому не нужна. Ее студенты приезжают обрабатывать.

– Неужто студенты?

– Ага. И заключенные. Да мы тоже поближе к городу хотим перебраться. Это бросить, а там построить... Мишка говорит.

– А куда он поехал, Михаил-то?

– За мясом. Гость в доме, вот и поехал. В соседний район небось.

– Он работает?

– Кто, Мишка-то? По договорам, лес пилит для колхоза «Коммунар». В соседнем районе...

– А здесь чего же?

– Да поссорился с начальством. На свадьбу ехал, взял лошадь, а начальство рассердилось. А он и ушел. И Алексей тоже не хочет в совхозе: лесником работает. Его участок прям от дома начинается. А ты чего все носишься, не уймешься никак?

– Да вроде унялся, бать.

– Думаешь, унялся? – спросил отец.– А ведь с нами жить не станешь?

Шохов не отвечал.

– В городе, ясно, веселей. А я – так телевизор смотрю. Ну, пойдем, что ли, в избу, а то остынет.

На завтрак подали суп, молоко, рисовую кашу и сушеную щуку. Хлеб, свой, домашний, нарезали крупными ломтями, ах как он был вкусен, этот, из русской печи, материнский хлеб. Шохов ел, не торопился, все поглядывал на мать, которая не садилась, а все бегала, бегала туда и обратно, а на нее еще и покрикивали. А отцу в миску с молоком насыпали толокна овсяного, похожего на желтую муку. Этого толокна, Шохов его еще вчера в сенцах разглядел, стоял целый ящик. Афоня, мол, достал специально для отца.

После завтрака Алексей ушел в лес, на свой участок, а Шохов решил прогуляться к речке, куда ходил купаться в детстве, заодно посмотреть, есть ли в лесу грибы. Братья в голос убеждали, что грибов в этом году навалом, да их в доме никто не собирает и не ест.

Проходя мимо окраинного, брошенного дома, Шохов не выдержал, задержался. Он помнил, что в этом доме жил приятель его Петька, вместе в школу ходили до седьмого класса. Потом Петька уехал учиться в ПТУ, после смерти матери, а его отец, бригадир, еще крепкий мужик, второй раз женился, и хозяйство его и дом были чуть ли не лучшими в деревне.

По стропилине, положенной наискось, Шохов поднялся в бывшие некогда сенцы и удивился, что тут еще все хоть и брошено, но цело: и ткацкий стан, и прялка тоже деревянная, и посуда, и туески из бересты, и долбленое корыто. Вспомнилось: «Все на свете крыто корытом!» А вот уж и нет. На вбитых в стенку гвоздях так и висели всяческие замочки, гвоздики в бересте и даже лапти на веревочке... А крыши-то не было!

Если бы Шохов не помнил, то и сейчас можно было понять, что здесь жил настоящий мужик, хозяйственный и бережливый. Что с ним стало? Отчего уехал и бросил все?

А ведь когда-то наживали, сохраняли, каждую мелочь берегли. Сумочка на гвозде, а в ней сено лежит. А может, не сено, а травка лечебная? Деревянная миска с одного боку протерлась и залатана листом железа, вот ведь как ценили! А сейчас, никому не нужная, валяется... Как же можно все это бросать?

Шохов в дом прошел, и опять же все цело: печка, полки, шкафчики, лавки. И ухват, который у них звали возмилкой, около печки в истопке. Добротная, основательная часть старого крестьянского уклада, от которой торопились уйти, отбросить, забыть, отторгнуть навсегда, как не свое... А чье же тогда?

На чердаке в надызбице среди прялок деревянных (нечаянно задел за колесо – и оно закрутилось, садись и пряди) Шохов углядел палочку из ореха, засунутую за тесовину. Палочка от верха донизу была украшена дивной резьбой: тут и клеточки, и спиральки, и шашечки, и ободки разной толщины! Так и Шохов когда-то в детстве умел, да забыл ведь, а сейчас залюбовался зачарованный. Ишь как разделали! И подумалось, может, это Петькина палочка-то была. Припрятал, чтобы не затерялась, да забыл, а она вон когда нашлась... Дом бы развалили на дрова и не заметили бы!

Шохов спустился по стропиле обратно в лопухи и крапиву и живо, будто его припекло, выскочил вон. Даже на речку раздумал идти и в лес, настолько расстроился. Прошел из конца в конец улицу: четыре дома с одной да пять с другой. Еще один заколочен. А в тех, что живут, в окошках желтые огурцы видать, оставленные на семена, да дымок из труб кое-где. Под окошками береста постелена, чтобы сруб от дождя не гнил. Такая же береста и на том срубе, что брошен, а зачем она нужна?

Вернулся Шохов домой и завалился под полог, и пролежал до вечера.

Пообжился Шохов и совсем притих. Словно не он недавно воевал по поводу всяческих строительных дел и громкие планы строил, был решителен и целенаправлен. А тут, на второй день, помягчал и вовсе стал задумчив и малословен, только ходил да прислушивался, а к чему, не разобрать. То ли к дому своему, к матери или отцу, к деревне, или к лесу, или к речке, куда потом конечно же сбегал и даже вечернюю зорьку провел за рыбной ловлей.

Ни братья, Алексей с Михаилом, ни Афоня, ни даже Володя не одобряли такого рыболовства. Они промышляли ночью с фонарем и трезубцем. И никого они не боялись.

Однажды Шохов спал и не слышал, как приехали участковый с егерем на мотоцикле, стали расспрашивать мать о том, где Михаил и почему он не работает. Мать передала все это с юмором, как валяла ваньку, прикидывалась непонимающей и повторяла: «А мне откуда знать? Не слышала, не ведаю». А Михаил взорвался: «Чего они хотят, чтобы я их напоил задарма? А я прокурору напишу. Такую бодягу разукрашу, что он (участковый, значит) забудет, где работает. Какое он право имеет в мое жилище входить, во-первых? Я что, законов не знаю? Тут один такой уже качал права, а я говорю... Смотри, говорю, как бы не сыграл раньше меня! И – тово, повесился от неудачной женитьбы!»

Шохов подивился таким речам, но промолчал. Характер-то шоховский надо понимать. Но одно дело на стройке воевать, там вроде на виду общественности. А вот что в деревне перестали бояться, мол, на бумажку запишу, это для него было ново. Раньше-то – поговори только. Достает незнакомый человек бумажку, карандаш: «Как фамилья? Сейчас запишу!» – и все шарахались от него.

Мишка вообще ухарь, озорник. Но руки-то у него шоховские, золотые. Ему бы на стройке, как и Григорию, цены бы не было. Влезает везде, где можно влезть. Все, что в доме нового, от телевизора до лампы дневного света, до транзистора или баллонного газа, – он придумал, привез и поставил. Хвалится: заработал на лесе две тысячи, отдохну и снова поеду по договору лес пилить. Могу и цветной телевизор купить, пусть батя смотрит, ему надо!

Опять же, телевизор испортится, Михаил хватает отвертку, пассатижи и лезет чинить. Паяльник у него всегда под рукой. А на полу и на подоконнике масса всяческих железок.

– Ты чего, и в телевизоре понимаешь? – спросил однажды Шохов.

– А чего понимать? Он просто устроен,– отвечал нахально брат.

Но и пристрой с навесом тоже Мишка переделал. И везде электричество провел. Электричество в деревне вообще его заслуга. Как вернулся из армии, огляделся и катанул письмо самому министру энергетики. Мол, служил в ракетных частях, с передовой техникой общался, а в родном колхозе даже света нет. И что же – все удивились! – пришли монтеры, и на восемь верст поставили провода, и ток пустили. С тех пор Мишка и понял, что всего можно добиться, если захотеть. В его руках большая сила.

Леша, тот другой – он смирный, задумчивый, слушается старшего брата. Свои лесные дела справляет аккуратно. Как утро, так на работу, хоть его никто не контролирует, тут ведь лес, а не бюро пропусков.

И еще заметил Шохов, что отношение к матери у всех братьев одинаковое, потребительское. Все, что она делает, это как бы само собой. Видать, мама прибаливает, ей ведь пятьдесят восьмой год. Жалуется на голову, но ее не слушают. Даже Володька, подросток, и тот командует за столом, что принести, что не принести.

Однажды Шохов спросил:

– Сколько матери лет? Вы хоть помните?

Братья задумались. Оказалось, никто точно не знает. У Афанасия Васильевича другая беда. Он постоянно засыпает. Смотрит телевизор и задремлет. И за столом, прямо с ложкой в руках может заснуть. Или в туалете.

– Это же болезнь такая,– сказал Шохов.– Вы его не дергайте. Пусть поспит. Поспит, да проснется.

– А раньше-то он стога метал, до шестидесяти лет метал, и не спал на работе,– говорит Мишка.– Это сейчас что-то с ним приключилось, что спит да спит.

– Его надо в больнице показать,– сказал Шохов.

На другое утро запрягли (без спроса опять же, а все Мишка) колхозную лошадь и свезли Афанасия Васильевича в Тужу. Там посмотрели, ничего особенного не нашли, только сказали, что, может быть, ослабла нервная система, так уже годы такие. Выписали порошки, но братья не стали их покупать. Афанасий Васильевич на денек остался у Афони, а сам Григорий с Володей, посидев в милой компании со всеми и немного выпив, поехали, не глядя на позднее время, в Васино.

Шохов бросился плашмя на спину, на душистое сено в телегу, и стал смотреть в звездное небо, пытаясь по просвету среди верхушек деревьев определить их дорогу.

Володя чмокал на лошадь и рассказывал, как он удирал от волков в этом лесу прошлой осенью.

– Она сейчас не бежит, – говорил он про лошадь,– потому что нет волков. А услышала бы, так дала жару! А однажды я тут на мотоцикле зайца осветил, громадный такой сидит в свете, можно руками брать. А он тогда кричать начинает. Его вяжут, а он кричит, как человек! А ваш сын в каком классе учится?

– В первом,– сказал Шохов.

И вспомнил разговор с Тамарой Ивановной, которая вдруг однажды сказала: «Ты ребенка совсем не любишь. Ну, посмотри, ну что ты на него кричишь?» —«Я не кричу,– ответил он тогда.– Видишь, он расхулиганился».– «Так всегда,– говорит жена,– стоит тебе уехать, и ты его забываешь. Он тебе чужой совсем. Неужели ты не понимаешь, как вам плохо будет после жить? Он же тебя не полюбит, вы будете как чужие».– «Ладно, – миролюбиво повторял он,– не восстанавливай его только против меня этим своим разговором». – «Господи, чего уж тут восстанавливать»,– произнесла она, отмахнувшись.

– Вы по нему скучаете? – опять спросил Володя.

– Ну, конечно, – сказал Шохов, в лесу его голос прозвучал глухо.

Он почему-то подумал, что если бы он решился остаться здесь, в совхозе, то вырос бы его Володька, как этот, и мотал бы по проселкам бы на своем мотоцикле, и ночью ходил рыбачить с острогой, и на телеге бы правил... Здорово бы, конечно, было. Но... Нет. Не сможет Шохов остаться. Хоть ничего он пока не решил, наоборот. Старается ничего не решать, ждет, что ему душа подскажет. А душа – молчок. Может, уже и шепчет, но так тихо, что и не слыхать. Да он и не торопится. В родном дому – да еще и торопиться!

– А он у вас спортом занимается? – не унимался Володя, чмокая на лошадь.– А я боксом занимался. Но как уехали сюда, так и бросил. Здесь-то негде заниматься.

– Зато природа,– сказал Шохов, будто с кем-то неизвестным спорил.

– Ага. Я уже привык, не боюсь, – отозвался Володя.

Так они и ехали по ночному лесу. Луна была полная, разливалась золотом где-то за деревьями, но ее свет не пробивался сюда. И Шохов, повернувшись на бок, спросил в свою очередь, не темно ли ехать.

– Да не... Ничего,– отвечал Володя.– А бывает, куста не видишь, пока не смажет по лицу.

– Но лошадь-то знает, куда ехать!

– Не-е...– снова повторил мальчик.– Ею не управлять, ничего она не знает.

Раза два они залезли в какое-то болото (Володя объяснил, что так они спрямляют путь), на полянах, в лунном неясном свете, желто светился туман. Шохов тогда слезал, чтобы облегчить телегу, а сам с удивлением осматривался и думал, что никогда, даже в детстве, не представлял, что так в лесу красиво: вот где, наверное, возникали всякие легенды о леших и болотных огнях. Загадочно, странно в лесу ночью, хоть не один, а вдвоем, да с лошадью еще.

Теперь ехали по стерне (опять спрямляли дорогу), и редкие деревья, когда попадали в их тень, сразу погружали их в густой сумрак. Тут еще интереснее стало ехать. Вроде бы видно все, этакая желтоватая прозрачная ночь, и в то же время ничего не видать!

Шохов, подняв голову, озирался, наконец спросил:

– Так где же деревня?

– А мы в деревне,– отозвался Володя.– Приехали, считай, вот первый дом, а вот конюшня.

Тут сзади застрекотал мотоцикл Михаила, который еще задержался у Афони и выехал намного позже.

Володя остановил лошадь и стал смотреть назад.

– У него оба глушителя прогорелые,– произнес,– вот и трещит. Но ходит, двенадцать лет ходит. Он его разберет, починит и снова соберет. Он все умеет.

Вскоре, за ближайшим, невидимым отсюда бугром, мелькнуло размытое пятно фары, приблизилось, и рядом затарахтел мотоцикл.

– Ну, чего? Помочь распрячь? – крикнул Мишка.

– Помоги.

– Гони мотоцикл, а я сейчас распрягу.

Шохова так и не спросили: может, он сам распряжет? Не потому, что городской уже и не помнит,– он помнил, конечно. А потому, что гость, да и старший брат. Специально для него в первый вечер Михаил, объехав на мотоцикле половину района, привез в рюкзаке двадцать килограммов свежего мяса. Во, брат, угощайся! Мать, свари полную кастрюлю, будем от живота есть! А надо, еще достану!

На третий день Михаил с утра сказал:

– Мы тут наметили переезжать... Не знаю как, когда, но... Ты не хочешь со мной съездить в несколько деревень, посмотреть срубики из тех, что продаются?

– Чего же, поехали,– согласился сразу Шохов.– На мотоцикле?

– А на чем же. Тут только на мотоцикле да на тракторе и проедешь.

– А на телеге?

– На телеге тоже. Но медленно и не дадут. Бригадирша из-за лошади, когда мы отца возили, хай подняла. Мол, загнали лошадь, и она приболела... Мы умирали от смеха. Это она права качала! А лошадь жива-здорова, я наутро сходил сам посмотрел. Ну, поедешь?

– Если не растрясешь, давай.

Завели мотоцикл, поехали. Проселочная дорога шла то лесом, то полем. В поле, на бугорках она подсохла, даже пыль из-под колес, а в овражках да низинках лужи стояли, как моря, через них один путь, в обход. А в лесу, там сразу лучше петлять по тропинкам, что и делал Мишка с величайшим мастерством. Шохов, вцепившись в ременчатый пояс, только подпрыгивал на корешках, но все-таки успевал то там, то здесь углядеть грибы. Грибов и вправду было много.

В какой-то деревне, Шохов ее и не помнил уже, приценивались к срубику, который продавал старик, – у него второй дом в той же деревне – и Мишка кричал: «У тебя же стены поехали! Смотри! Не, эта нам не подойдет!» И снова по дороге, по полю, от деревни к деревне, кругом золотились высокие овсы.

– А где больше порядка? – спросил Шохов брата. Не спросил, а прокричал на ухо.

– Как где? – повернулся тот.

– В совхозе или колхозе?

– Ясно дело, в колхозе, – отвечал брат.– Там свое, там они за каждой досочкой следят. А тут – вишь! – И указал на овсы. – Так и уйдут под снег.

– Еще сентябрь!.. Успеют?

– Не-е... В прошлом не успели и в позапрошлом годе тоже не успели. Пашут хорошо и сеют прилично. А убирать некому. Студенты да рабочие из Кирова. Но те приедут да сбегут. А еще заключенных присылают. Вот бы в Москве посмотрели на это! – И Мишка рванул со зла мотоцикл быстрей. И закричал: – Чужая болячка в боку не болит!

На крутом вираже он влетел в какую-то деревню и остановился возле старого дома.

– Тетя Дуня здесь! – произнес, ухмыляясь.

– Это кто?

– Тетю Дуню не помнишь? Материна крестница. Самогон варит. Сейчас комедию произведем.– И Мишка уверенно направился по шатучим черным ступенькам в избу. Постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь.– Приветствую и поздравляю, – сказал громко.

Тетя Дуня сидела вдвоем с женщиной, пила чай с карамелькой. Стояли на столе какие-то стаканы, но следов самогона Мишка не углядел. Он повернулся к Шохову, подмигнул ему: мол, следи за мной.

– Тетя Дуня, чем заняты, какие такие дела производите?

Тетя Дуня встала и, вытирая руки о передник, сказала:

– Мишка, ты, что ли? А это кто? Не узнаю!

– Это наш,– отмахнулся Михаил.– Ты что, чай пьешь? А покрепче?

– Чего покрепче-то? – спросила непонимающе тетя Дуня. Была она еще не седа, простоволоса и крепка на вид.

– Чего, чего! Самогон-то где у тебя?

Тетя Дуня всплеснула руками:

– Мишка, да ты в уме, какой самогон! Зачем он мне! Я и сама не пью, и никто у меня не пьет!

Мишка озадаченно посмотрел на тетю Дуню, на стол и покачал головой:

– Врешь все. Ну ладно. Найдем, как тунеядку выселим в Сибирь, будешь знать!

Тетя Дуня не поняла всей силы угрозы, но на всякий случай сказала:

– Миш, ты же мне родня? И чего пужаешь, если я невиноватая? Ты зачем приехал-то?

Мишка шмыгнул носом и сурово произнес:

– Ищем тут двух беглых... Не видела случайно?

– Это какие же?

– Какие... Один такой высокий, а другой, наоборот, маленький.

– Ой,– сказала тетя Дуня,– в лесу видела. Длинный, тощий, а с ним такой круглый, да?

– Приметы сходятся,– деловито произнес Мишка.– Надо ловить.

– А чего же вы их, руками, что ли? – спросила испуганно тетка.

– Почему руками, у меня в мотоцикле пулемет скорострельный! Шестьдесят патронов зараз! Как дам!

Тетка охнула, перекрестилась.

– Вы уж осторожней будьте.– И, провожая их на крыльцо, добавила: – А то-то гляжу, второй вроде не наш.– Это на Шохова.– А теперь-то понимаю, как по виду городской, то из району, значит...

– Вот-вот,– кивнул Мишка.– Он там главный по этому делу. Так что, если в другой раз самогону не будет, смотри мне!

И, не прощаясь, дал газу. Чуть отъехал и захохотал, даже не смог править. Смеялся, закидывая голову, и, оборачиваясь к Шохову, крикнул:

– Во, будет разговору до нового года. Я ведь как отслужил, приходил к тете Дуне в военной форме. Так она и решила тогда, что я в милиции работаю. А насчет самогону врет, в другой раз я у нее пошукаю получше. Я знаю, куда она прячет.

И опять захохотал, перекричал своим хохотом грохот мотоцикла.

– Зато напугал, будет знать, как врать!

Все шло своим чередом. Шохова не торопили, не спрашивали, когда он собирается уезжать. И он как будто бы не торопился. Но про себя наметил, что больше недели засиживаться не станет. Не в отпуске же, поглядел на своих, на себя дал поглядеть, и ладно.

А пока жил себе бездумно, легко. Ел с удовольствием мясо, которое мать варила кусками в чугунке, лакомился морковью с грядки, после обеда спал. Любил поиграть с собакой (Лапка – дай лапку!) и по рецепту Мишки кормил дикого селезня, привязанного на веревочку, добавляя в пищу стекляшек, хотя еще лучше, как уверял Мишка, давать осколки фарфоровой посуды, которые почти что не перетираются.

А тут, вечерком, истопили по-черному баньку, старую баньку, в которой Шохов когда-то еще в детстве мылся, новой так и не осилили: лишь срубик без крыши на огороде торчал.

Пошли с Володькой, который так и курсировал на своем мотоцикле между двумя домами. Раздевались прямо в парилке, при свете керосиновой лампы, предбанника тут не было. Да и полков не было, лишь скамеечка да казан с водой на огне.

Володька, тот шаечку на себя и скорей одеваться.

– Я мыться люблю,– говорит.– Я раздеваться и одеваться не люблю.

А Шохов тоже решил не задерживаться, как-то поначалу показалось ему дымновато, неуютно да еще темно. А потом пригрелся, жарком стало кости ломить, и дымок не плох, горьковатый его запах детство напомнил.

Сидел Шохов разнежившись, и такое блаженное со стояние напало на него, что до утра бы тут остался, никуда не хотелось уходить. Посиживал бы так, охлестывая себя березовым веником и кожей, всем усталым нутром, впитывая горячее, самое что ни на есть натуральное тепло. До того разомлел, до того ослабел, что одевался совершенно счастливый, и потом брел огородом с лампой в руках, заплетаясь в картофельной ботве, и улыбался невесть чему. Звездам улыбался, а скорей всего самому себе. Чувство было такое, что переродился он, что не тело одно – душу выполоскал в родной водичке, сняв всю прошлую грязь и наслоения, и теперь чист, ясен, как эти звезды. Нет ничего больше, что могло бы напоминать о всяческих неудачах и промахах, да и неудач никаких нет. Словно в раннем детстве, все впереди и все поперву.

Словом, родился в эту осеннюю ночь другой человек, и так хорошо ему, что он родился. Он и в избу не пошел, а сел перед домом на поваленное дерево, не выпуская из рук лампы, и просидел долго-долго. Боялся за случайным разговором с домашними растерять хоть долю этого приобретенного первочувства новизны жизни.

Несколько раз они выезжали с Михаилом в поисках сруба, посетили кое-кого из дальней родни, кого Шохов совсем не помнил, да это не имело и значения.

Однажды Афоня сказал Мишке:

– Ты бы завез его (Шохова, значит) к Молофей Иванычу, пусть посмотрит, как живут некоторые.

– А чего там смотреть-то?

– Чудной старик, ядри, на него стоит посмотреть!

Заехали, это всего-то оказалось в трех километрах от Васина. Крошечная деревенька, от которой осталось всего два дома, один из них как раз старика Молофея Иваныча, ему, как сказал Мишка, лет восемьдесят пять. Встретил он гостей у калитки, был он в валенках, в ватнике, крепкий еще на вид и даже по-своему живописный старик, чем-то похожий на Емельяна Пугачева в школьной хрестоматии: круглая бороденка, казацкие вислые усы, седая челка на непокрытой голове.

Когда повел он гостей в дом, Шохов не без удивления увидел в пристрое и в сенцах завалы каких-то мешков, тряпок, старой обуви и невесть чего. Дав комнате барахла хватало.

– Как поживаешь, Молофей Иваныч? – спросил Мишка игриво. А сам глазом повел: мол, смотри, дорогой брат, как тут поживают, если тебе интересно.

– Чего спрашиваешь, аль не видишь? – буркнул дед незло и посмотрел на Шохова.– Если это жизнь, то уж не знаю, стоит ли отвечать.

– А чем твоя жизнь плохая? – нахально допрашивал Мишка.– Муки у тебя, вон, до потолка, я таких запасов ни в одной избе не видел.