Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Тут же в панике торопливо оделась, вовсе не понимая, что с ней происходит. Не умылась, едва подобрала волосы пучком и побежала к домику деда Макара. Еще до того как постучалась, уже знала, что ей никто не ответит. И все-таки сердце холонуло, когда на долгий и громкий стук ей отозвалось молчание. Она обежала дом и стала барабанить в окошко. Даже ладонь занозила о какую-то деревяшку, но вгорячах не заметила.

Так же бегом, не разбирая дороги, по грязи, чуть примороженной за ночь, она добралась до избушки Петрухи и торопливо ему все рассказала. Петруха со сна ничего толком не понял, но попытался ее успокоить, сказав, что дед Макар стал чуть-чуть глуховат. Впрочем, он собрался с ней, чтобы самому попытаться разбудить. Дорогой они еще забежали к дяде Феде.

Дядя Федя колол дрова во дворе. В кепочке, в телогрейке, вечный огрызок папиросы зажат в зубах. Втроем они походили вокруг домика деда, постучали, и дядя Федя сказал:

– Будем взламывать.

Топором, который притащил с собой, он чуть отжал дверь, и щеколда отлетела. Он вошел первым и с порога, взглянув в сторону постели, произнес коротко:

– Готов.

И тут же вышел вон.

Галина Андреевна со страхом посмотрела на дядю Федю, потом на постель и сразу увидела, что дед Макар лежит в необычной позе, на боку, лицом к полу и губы у него вытянуты трубочкой, как от обиды. Одеяло сползло, обнажив неестественно желтую, согнутую в колене ногу, будто он собирался сойти с кровати. Кургузая маечка открывала задубевшее тело.

– Вы можете подождать, пока я схожу в милицию? – спросила Галина Андреевна Петруху.

Тот кивнул и Приблизился к покойнику, не сводя с него глаз.

– Подождите, пожалуйста,– повторила она и не узнала своего голоса, так он вдруг сел.– Здесь или... на улице.

У домика дожидался дядя Федя.

– Звонить?

– Тут близко. Я без звонка дойду.

– Пойдемте вместе,– сказал дядя Федя.– Мне на работу. Я только забегу переодеться.

Дорогой спросил:

– Отчего же он? Он же не жаловался?

– Жаловался... Вчера... Я его последняя видела. Он говорил, что жмет сердце.

– Может, инфаркт? – предположил дядя Федя.

Галина Андреевна покачала головой.

– Ах, ну какая теперь разница! Ведь умер же! Вы можете помочь... Сколотить ему... Это...

Галина Андреевна не смогла произнести «гроб», но дядя Федя понял, кивнул. На перекрестке, за Вальчиком, простился.

Милиция приехала часа через полтора. Галина Андреевна с Петрухой замерзли, пока ожидали ее на улице. Из милицейского газика вышел капитан и молодая женщина в белом халате под пальто.

– Где? – спросил капитан.

Галина Андреевна указала на дверь и вошла последней.

Капитан проворно огляделся, не взглянув даже на покойника, взял валокордин со столика, понюхал и передал докторше. Потом перелистал книгу, лежавшую тут же на столе. Мельком осмотрел бумаги и задержал взгляд на стоявшей посреди стола машине с планетами.

– Астроном? – спросил без интереса и пододвинул стул. Достал из портфеля листок бумаги и стал быстро писать.

Галина Андреевна и Петруха молча стояли у дверей и смотрели на капитана.

Докторша, не притрагиваясь, обследовала тело, что-то шепнула капитану.

– Да, можно,– ответил тот.

– Вы родственница покойного? – спросила докторша, повернувшись к Галине Андреевне.

– Нет,– сказала она негромко.

– Он что же, один? Ну, все равно. Его нужно доставить в морг. У вас машина найдется?

Галина Андреевна пожала плечами и посмотрела на Петруху.

Докторша опять шепнула капитану, тот кивнул, не отрываясь от бумаги.

– Ладно. Не ищите. Мы пришлем.

Капитан, ни слова не говоря, оставил листок на столе и пошел к машине. Галина Андреевна слышала, как он на ходу произнес, обращаясь, по-видимому, к докторше, а может, к шоферу:

– Шараповка. Вот и разберись тут. На днях мы это все сроем...

Милицейская машина уехала, а Петруха и Галина Андреевна остались у домика.

– Вы завтракали? – спросил Петруха.

Она покачала головой.

– Пойдемте, я приготовлю яичницу.

– Спасибо. Не смогу.

Они даже здесь, на улице, разговаривали тихо, будто боялись потревожить умершего.

– Надо бы на работу к нему позвонить,– сказала Галина Андреевна.– И дочери. Да нет адреса...

– Сейчас найдем,– сказал Петруха.– Я видел на столе письмо.

Письмо они бы не стали читать, но надо было удостовериться, что адрес на конверте именно тот, который им нужен. По первым же строчкам о том, что дед им не шлет денег, что он не следит за подпиской, которая им нужна («вот-вот будут подписывать Даля и Толстого!»), стало ясно, что пишет его дочь. Петруха сунул письмо в конверт и отдал Галине Андреевне.

– Ну, потомство,– заключил он.– От такой и на Северный полюс сбежишь!

Галина Андреевна, не отвечая, вернулась в домик и от дверей в последний раз взглянула на деда Макара, стараясь запомнить и эту кургузую маечку, и одеяло, сползшее с ног, и губы, вытянутые трубочкой, будто старик обижался на весь мир.

Хоронили деда Макара в морозный и впервые такой солнечный после осенней хмари день. Неожиданно из Москвы поступило много телеграмм от его бывших коллег, сослуживцев, друзей. Прислали и организации свои соболезнования. Одну из телеграмм от министерства на правительственном бланке во время панихиды зачитали. В ней было сказано, что дед Макар – виднейший советский исследователь сибирских рек и его имя вошло во все учебники по гидротехнике, а его практический вклад в дело освоения Ангары по заслугам оценен правительством.

Тело было выставлено для прощания в том же конференц-зале, где состоялось юбилейное чествование. Женщины из отдела плакали, а у гроба стоял почетный караул из руководителей Гидропроекта и комсомольцев.

С небольшим опозданием, из-за погоды, прилетела дочь покойного, рыхловатая, бесцветная молодая женщина с настороженным взглядом. Ни с кем не разговаривая, она проследовала на кладбище – это было в Новом городе, у реки,– а потом ее отвезли в домик старика. Сопровождала ее Галина Андреевна. Пока дочь знакомилась с жильем, она стояла на улице и ждала.

Дочь вышла необычно быстро и спросила, глядя в упор на Галину Андреевну:

– Вы здесь бывали?

– Да. Я ходила к нему в гости, – отвечала она.

– А кто входил, когда отец умер?

– Мы... Я и тут еще двое...– Галина Андреевна хотела объяснить, как это произошло, но женщина сказала :

– У него же нет половины серебряной посуды, которую он увез! А бокальчики?

– Какие бокальчики? – едва произнесла Галина Андреевна, еще не в силах уразуметь, что хочет от нее эта женщина.

– Золотые! Их дарили на шестидесятилетие! Он же их увез сюда!

Только теперь Галина Андреевна поняла, что ее подозревают в воровстве.

– Что вы хотите сказать? – спросила она растерянно, поглядев на приезжую со страхом. И тут же ушла.

А дочь переночевала в домике отца, собрала его вещи, оставив лишь дурацкий аппарат с планетами. Домик попыталась продать. Зашла в Гидропроект, забрала подарки отцу: приемник и постельное белье. Да никто и не собирался их от нее прятать, пусть берет. Так решили женщины из отдела. Кому это нужно, если нет деда Макара.

Перед самым отъездом она снова пришла к Галине Андреевне, будто бы попрощаться. И хоть про золотые бокальчики больше не упоминала, но, пока они разговаривали, все высматривала посуду у Галины Андреевны и даже сходила на кухню, якобы попить воды.

Галина Андреевна никак на это не реагировала и даже не смотрела на нее. Пусть лазит, пусть смотрит.

Та пожаловалась, что старик всю жизнь был прижимист и у него, судя по всему, должны быть деньги, хотя она их не нашла. Конечно, может быть, при переезде он и потратился, и на этот глупый домик тоже, мог бы жить в своем общежитии, но ведь не могло же не быть у него сбережений?

– Он вам ничего не говорил?

– Нет.

– Я его не понимаю! – воскликнула дочь.– (Вот уж точно: не понимала,– пронеслось у Галины Андреевны.) – В таком возрасте человек – и такое легкомыслие. Я ведь говорила ему, папа, не бери никаких ценностей, это тебе уже не нужно. Да и стащить ведь могут. Но он любил широко жить... Он и женщин красивых любил, и тратиться на них любил.

Галина Андреевна и на это ей не ответила.

– Но... Что стащили, то стащили,– сказала дочка, высморкавшись и убрав платочек.– Может, у вас есть какая-то организация, которая способна компенсировать затраты на домик...

– Он не тратился на домик,– произнесла Галина Андреевна ровно, стараясь держать себя в руках.– Он даже на себя не тратился. Он тратился лишь на вас...

– О! – воскликнула та истерично.– Это он вам пудрил мозги! Он нас держал впроголодь...

– А почему вы считаете, что он вообще вам должен был помогать? – спросила Галина Андреевна. Негромко спросила, но сил у нее не было больше молчать.

Та сразу все сообразила как надо.

– А потому, что мы живем в Москве. И несколько иначе, чем вы тут! – с презрением сказала.– А с вас бы особенно надо спросить, вы у него бывали, как поговаривают люди, особенно часто. Не вам ли знать, куда отцовское добро делось!

– Оставьте мой дом! – тихо, не повернув головы, произнесла Галина Андреевна.

Женщина ушла, стукнув на прощанье дверью, а Галина Андреевна долго сидела без движения. Потом приподнялась и глянула в окно, чтобы убедиться, что гостья убралась от дома. И только теперь рухнула на кровать и громко, в голос, зарыдала. С тех пор, как осудили Николая, не плакала она так сильно, так безнадежно.

Шохов пошел на похороны деда Макара и, конечно, не мог не обратить внимания, что всю подготовку похорон, всю организацию провели без него. В прежнее бы время так бы не произошло.

Но в общем-то никакой очевидной перемены в целом по отношению к нему не наблюдалось, и жители Вор-городка продолжали с ним здороваться. Может быть, лишь чуть более подчеркнуто, чем обычно. Но это могло и показаться.

Похороны, как мы сказали, происходили в Новом городе, что тоже как-то говорило о наступивших переменах в жизни нашего городка. В прежнее время этого бы не случилось. Но жители Вор-городка, особенно с улицы Сказочной, где хорошо знали чудаковатого деда, по-своему простились с ним. Они вывесили сообщение на доске объявлений: «12 НОЯБРЯ СКОНЧАЛСЯ ОДИН ИЗ СТАРЕЙШИХ ГРАЖДАН НАШЕГО ГОРОДКА – МАКАР ИВАНОВИЧ». Люди читали, приходили к домику старика и стояли подолгу, глядя на занавешенные окошки.

В здании Гидропроекта, в вестибюле, у самого входа, был вывешен портрет деда Макара, оправленный в траурную рамку, а под ним некролог. Люди читали и, не раздеваясь, поднимались на второй этаж в конференц-зал. Шохов поднялся вслед за остальными. Смешавшись с незнакомой толпой, он подошел к гробу и задержался, вглядываясь в лицо деда. Оно было спокойным, вполне умиротворенным, но чужим. Впрочем, вспомнилось, что еще в тот вечер, когда дед и Галина Андреевна так неожиданно оказались в его доме, он уже наблюдал в деде Макаре эту отчужденность. Он так и запомнил деда; в нем, несмотря на конфузное происшествие с чашкой, определенно обозначилась эта отстраненность от них, от всех. Теперь-то Шохову было ясно, что она могла тогда означать.

Виноват ли в его смерти Шохов? Ровно в такой же мере, как и все другие. Не он придумал этот злосчастный разговор, как и все, что произошло с их городком. Шохов страдал не меньше от сноса, чем остальные. И неизвестно, не позавидуют ли они еще деду Макару, у которого все проблемы так естественно разрешились...

Господи, о чем он мог думать, стоя перед телом покойного? Шохову стало не по себе. «Прости, дед,– произнес он мысленно.– Прости, прости».

Отходя в сторонку, в стоящую кучкой толпу, он увидел сидящую в головах у гроба Галину Андреевну в темном платье и темном платке. Не дочь, не сослуживцы, а она, странная, печальная женщина, была безотрывно рядом с усопшим, не обращая ни на кого внимания. Хотя известно, что могли болтать да и уже болтали о ней за глаза.

А потом среди толпы Шохов увидел и свою жену. Они встретились глазами, и Шохову показалось, что у Тамары Ивановны взгляд похож на тот, что бросила на него у гроба Галина Андреевна,– настороженно-пытливый. Но ведь это могло ему показаться.

Ни в тот критический вечер, ни следующие несколько дней они не разговаривали с женой о происшедшем. Шохов был занят реорганизацией, а, как известно, событие это хоть и не столь уж редкое, но все равно чрезвычайное. Не случайно еще Мурашка-старший называл реорганизацию неизлечимой болезнью строителей. Прибавилось людей, техники, писанины, и все надо было осмотреть, принять, познакомиться. Когда приступят они к работе, этим заниматься будет некогда. Уж он-то знал. Но такая оголтелая занятость была ему только на руку, она помогала избежать, пусть на короткое время, домашней нервотрепки. Хотя было очевидно, что объяснения с женой ему не миновать.

Оно произошло на другой же день после похорон деда Макара. Обнаружилось, что пропал Валерий Мурашка. На работу утром он не вышел, а когда послали в общежитие человека, тот принес письмо, которое нашел под подушкой. Вещи, кстати, были на месте.

Письмо было адресовано Шохову лично. Мурашка писал: «Уважаемый Григорий Афанасьич! Прошло больше года, как я устроился у вас работать, и мне тут понравилось. Хотя в бригаде, где я тружусь, много плохого и рабочие, несмотря на то что я призывал их быть честными, воруют стройматериалы и пьют вино во время работы. По этой причине я хотел уехать, но удерживало меня то, что вы с Тамарой Ивановной были рядом. Вы говорили: твой отец был честным и он боролся с негодяями. Но недавно я узнал, что нам, нашей бригаде, досталось рушить временный поселок, где проживаете вы с Тамарой Ивановной и многие другие бездомные люди. И вы об этом знали и даже получили первый квартиру, хотя никто не знал и потому не приготовился. Делать это, на мой взгляд, бесчестно, и я не могу так поступать. Думаю, что и мой отец тоже бы не смог так поступить. Я вам верил, как верил своему отцу, а теперь я вам не верю. И не поверю. Так как сил бороться с этим порядком у меня нет, я решил уйти сам. Не ищите меня, никто в моем уходе не виноват...»

Шохов позвонил в милицию, а потом зашел в бригаду, поговорил с рабочими. Мурашка и правда вел себя с опытными строителями вызывающе и делал им замечания по разным поводам.

– Какие замечания-то? – спросил Шохов.

– Да какие, Григорий Афанасьич... Учил нас, как говорят, жить. Яйца курицу...

– А в чем это заключалось?

– Ну, в чем... Сперва пристал к одному: тут, мол, нельзя домой ничего брать...

– Так верно же пристал? Или можно домой тащить что ни попадя? – спросил Шохов.

– Верно-то верно. Но кто же пойдет в магазин, если оно тут, под рукой лежит? Да, к примеру, остаток, который выбрасывать будем... Ну и насчет выпивки он категорически был... Как увидит бутылку, так на рожон! А мы ему твердим, значит, если, мол, пришел учиться, то учись, а не учи, мы и до тебя, до того, как ты родился, уже знали, почем бутылка стоит и когда ее надо пить!

– Все вы знаете,– сказал Шохов.– А мальца не уберегли. Теперь все на поиски, понятно?

– Найдем,– сказал кто-то.– Куда он денется?

– А куда сейчас делся? – спросил Шохов.

Он даже не злился, потому что знал, что сам виноват. В том хотя бы, что мало интересовался, о каких беспорядках Валерий однажды упомянул. Да и в тот вечер с Галиной Андреевной не надо было при нем вести разговор. Мал он еще, чтобы разобраться во всех этих делах. Шохов уж на что заматерел – и то запутался.

Но хоть винил себя, но чувствовал, что побаливало, саднило изнутри вовсе не от этого, а от дурацкой записки, косвенно упрекавшей Шохова в бесчестии. Мол, Мурашка-старший так бы не смог поступить, то есть пойти на слом городка... Откуда ему, мальчишке, сосунку, знать, как бы поступил отец и как еще поступит сам Шохов?..

Вот уж застрял между ними двумя. Старшим Мурашкой и младшим. Они как два сигнальных флажка в его жизни.

Вечер у него, как назло, именно сегодня оказался свободным. Чтобы не идти домой, он походил по улицам, попытался попасть в кино, но не попал и оттого совсем расстроился. Скоро он оказался у магазина и тут же, попав в руки опытных алкашей, сложился с ними и выпил. Никогда прежде он себе такого не позволял да и презирал всю эту страдающую у входа в винный отдел братию...

Вспомнил, что хотел зайти в общежитие поговорить с ребятами, которые были соседями Валерия Мурашки. В комнате никого не оказалось, лишь молоденький паренек сидел на подоконнике и кого-то высматривал. Про Мурашку ничего толком рассказать не смог. Сказал, что парень аккуратный, но молчаливый и с жалобами, и с откровениями никогда не лез.

– А вчера вы его видели? – спросил Шохов.

– Видел. После работы.

– Что он делал?

– Лежал.

– Так просто лежал?

– А как еще можно лежать? – спросил паренек.– Он еще в окошко смотрел. Встанет, подойдет, поглядит и ляжет.

Шохов подошел к окошку и глянул в ту сторону, куда указывал паренек. С удивлением обнаружил, что из окна общежития удобно просматривается Вор-городок. Но его, шоховского дома отсюда видно не было.

– Ну, ладно,– сказал Шохов и, попрощавшись с пареньком, направился домой. Он вдруг подумал, что разговора с Тамарой Ивановной ему все равно не избежать. И уж лучше сразу. Но вот записку ей, пожалуй, показывать он не станет.

Но зазря он переживал дорогой, Тамары Ивановны дома не оказалось. Она последнее время все вечера проводила у Коли-Поли. А Вовка спал. Шохов было обрадовался, но она быстро вернулась и еще от входа спросила, что с Мурашкой.

– Не нашли,– отвечал он быстро.– А ты откуда знаешь?

– От людей.

И опять, как вчера, на похоронах, издали пытливо посмотрела на мужа.

– Гриша, что же мы будем делать?

Шохов сразу же понял, о чем она спрашивает, но постарался увернуться от вопроса.

– Искать будем... Его уже ищут и милиция, и бригадиры. А все его романтические бредни! Наслушался, начитался!

– Но ведь он же из-за сноса? Разве не так?

Шохов мог поклясться, что жена ничего не знала о записке, но сразу же правильно оценила поступок Валерия.

– Я боюсь за него... За нас...

Тамара Ивановна приблизилась к мужу, желая к нему прикоснуться в знак полной искренности и доверия, и вдруг отшатнулась в сторону:

– Выпил? В такой день?

– А разве нельзя?

Сейчас было бы удобно с досады заявить ей, что она к нему придирается, и уйти от разговора. Но поссориться с Тамарой Ивановной было трудно. В самые тяжелые времена, когда ругались, она просто замолкала. Ни упреков не было, ни скандалов. Молча все перемалывала в себе, а потом первой приходила с примирением.

– Пей, если тебе надо. Я ведь тебе никогда не запрещала.

Что-то в себе преодолев, она прикоснулась к нему. У нее были удивительно легкие руки. Она знала, что такие прикосновения делают Шохова податливей, мягче, гасят в нем агрессивность. А ей надо поговорить именно так, без страстей, спокойно. Срок такой несчастный подошел, что без разговора невозможно жить. А на нервах его не выдержишь.

– Гриша,– повторила она совсем тихо, поглаживая его плечо, прикасаясь к нему щекой, лицом,– Гриша, скажи мне, как ты решил? Как мы будем дальше жить?

И он затих, покорился ее ласке.

– Сам не знаю.

– Давай уедем!

– Куда?

– Какая же разница. Ты ведь не можешь рушить свой собственный дом?

– Другие разрушат.

– Другие пускай. Не ты... Только не ты!

– Почему?

– Не понимаешь почему?

Они стояли у окна. В темном проеме улицы светились окна. Вор-городок продолжал жить, вернее же, как подумалось Шохову, доживать свои последние часы. Никто здесь, ни даже Тамара Ивановна, не знал, что ЭТО произойдет на днях. Ждут лишь морозов, чтобы перегнать сюда технику... Краны, экскаваторы, грейдеры... Случись посильней мороз завтра – и завтра ЭТО начнется.

Но если даже Тамара Ивановна не знала ничего, она как женщина, данным ей шестым чувством, понимала, почти слышала это.

– Посмотри на меня,– шепотом приказала она.– Вот так. А теперь слушай. Я хочу, чтобы ты был честен перед ними. Да, да, и передо мной тоже. И перед Вовкой. Перед Мурашкой... Его побег – это вызов тебе, разве ты еще не понял? И только с ТАКИМ ТОБОЙ я могу начать все сначала. Где угодно, как угодно, понимаешь? Потому что до сего дня я тебе верила. В твою идею, Шохов, я верила. И мне страшно разуверяться. Остальное... черт с ним! Не удалось здесь – в другом месте удастся. Обязательно удастся. Руки у тебя золотые, но еще важно, чтобы они чистые были!

Шохов слушал жену, и обмякало сердце, таял и исчезал камень, давивший его. Как выдохнул:

– Выдержишь?

Стало ему вдруг так жалко эту беззащитную, не прикрытую никакими стенами женщину, которую он опять обрекал на бездомье. В горле запершило, стало горько во рту.

Она поняла все и с напускной бодростью, почти легкомысленно воскликнула, что со своим Шоховым конечно же выдержит, потому что он мужичок хоть куда...

– Я с первого вечера, когда ты пришел с Мурашкой, поняла, каков ты в жизни.

– Послушай,– сказал он, решившись.– Нам ведь дают квартиру.

– Квартиру? – (Шохов почувствовал, как она напряглась, как растерялась перед этим словом.) – Настоящую квартиру?

– Да. Двухкомнатную. В Новом городе.

– А почему ты молчал?

– Боялся сглазить.

– Это что же... компенсация за наш дом?

– Да нет,– с досадой произнес он, предчувствуя ее реакцию.– Трест выделил в новом доме.

– Ах, трест? Третьяков?

– Трест, где я работаю. У нас завком жилье распределяет. Между прочим.

– Прости, а рушить... сносить то есть, ты будешь от имени этого самого треста?

Тамара Ивановна спросила и посмотрела ему в глаза. Вот так, заглядывая в его глубину, в самое тайное тайных, умела она распознавать и читать все, что было в нем потаенного, до самой последней, упрятанной глубоко мыслишки.

Нервничая, Шохов спросил:

– Но разве есть что-то дурное, что мы получим жилье? Ведь мы сюда затем и ехали, чтобы здесь устроиться... Ну, пусть не дом – квартира. Но своя, законная, которую уж никто не может тронуть!

– Ты уверен, что никто? – вдруг спросила она с грустью.

– Еще бы! Неприкосновенность... Охраняется...

– Неприкосновенность от чего? От совести?

– При чем тут совесть? – разозлился он.– Что ты заладила! Я не за взятку получаю. Я за свою честную работу получаю.

– Это ты так считаешь, а люди?

– Какие люди?

– Вот эти...

Она кивком головы указала за окошко.

Осмысленно, а скорей неосмысленно, она била его в самое больное место. И это вывело его из себя.

– А почему, почему, скажи, мы должны оглядываться на остальных? – закричал он.– Мы порознь сюда съехались и порознь разъезжаться будем. И никогда больше не встретимся. Мы с тобой ничего о них толком не знаем. Кто что и сколько имеет. Может, у каждого из них в запасе что-то есть.

– Не ври, мы знаем, что ни у кого ничего нет. Мы одинаковые тут...

– Да если, к примеру, мы с тобой откажемся от квартиры, что – им всем станет легче?

Они помолчали, и молчание было недоуменное. Они словно бы перестали друг друга понимать. Говорили и не слышали, кто из них и о чем говорит. Но Тамара Ивановна не могла не быть сейчас непонятой, она знала, что сейчас решается их, ее и мужа, судьба. И она умела бороться за них обоих, на том и стояла все эти годы.

– Шохов мой...– Она произнесла совсем тихо, как всегда, когда хотела сказать что-то очень важное для них обоих. – Шохов мой! Не в них дело, а в нас с тобой. Как ты не понимаешь, что мне тяжко будет жить в удобной квартире, если я буду знать, что Галина Андреевна или Коля-Поля с грудным младенцем живут в общежитии. Да я не смогу им на глаза показаться. Тем более, что каждый может мне тыкнуть в глаза твоим трестом, который тебе дает, но твоими руками и рушит...

– А если бы я получал квартиру, но не рушил?

– Но ты ведь рушишь? Рушишь или нет? Ведь так же оно? Значит, ты и получаешь, потому что рушишь. Да нет...– Тамара Ивановна отмахнулась от каких-то своих очень навязчивых и мучительных мыслей. Они навязли в ней, как зубная боль, никуда не деться. – Я не смогу тут оставаться, пойми ты! И потом твоя мечта? Твой дом? Как же без них? Ведь это же твоя главная идея, чтобы был у нас дом... Дом, а не квартира! Шохов, почему я тебе об этом говорю? Разве мы дожили до того, что я твое же должна от тебя защищать?

Шохов ничего не отвечал. Так они и легли спать. Но оба не спали. Страх перед новой передвижкой, перед ломкой, неизвестностью, неустроенностью изматывал, угнетал Шохова. Ведь в конце концов не жена, не Тамара Ивановна, а он должен от первой ямки, от колышка заново создавать свой дом... Так не вправе ли спросить прежде его, а осилит ли он сызнова их новый дом? Не надорвется ли?

А если опять неудача, какими глазами сможет он посмотреть ей в глаза? И возможно ли вообще нагружать на него еще вечную муку за то, что всю жизнь они мыкаются неприкаянными, самые близкие и самые заслуживающие дома и уюта люди...

И вдруг спасительная неожиданная мысль о деревне.

Не написать ли на родину письмо? Там-то уж точно свое. Земля, деревня, дом... И он там свой. А руки его, всеумеющие, охочие до дела найдут себе работу по складу, деревне все сейчас нужны. А там и братья, и родня, с которыми (не то что с улицей Сказочной) можно гуртом прошибить любое неустройство. Как там легко, среди родного-то, дышаться им будет! И Вовка, его Вовка, как Афонин, станет ездить на мотоцикле и лошадью править по лесной дороге...

Так Шохов под утро и высказал жене.

– Напиши, конечно, – шепотом произнесла она и почему-то заплакала.

На следующее утро Шохов всю рабочую смену до единой бригады поднял на поиски Мурашки. Обыскивали подвалы домов, пригород, реку, лес... В конце дня он зашел к начальнику милиции с вопросом: давать ли матери телеграмму? Время идет, и неизвестно, как может все обернуться.

Начальник, крупный седоватый мужчина, попросил подождать еще сутки. Если не найдут, можно извещать, делать нечего.

В этот же день Шохову вручили ордер на квартиру. Так уж устроена жизнь, что темное и светлое в ней сплетается воедино. В другое время Шохов бы обрадовался, побежал за ключами. Но сегодня ни сил, ни желания заниматься новым жильем не было. Он посмотрел на ордер и лишь вздохнул. Неизвестно еще, счастье или несчастье принесет ему этот ордер.

А наутро, лишь только он пришел в трест, раздался звонок из милиции и веселый голос сообщил:

– Григорий Афанасьич? Нашли вашего парня. Зайдите побыстрей!

Шохов бегом бросился в милицию, влетел в кабинет начальника.

– Где он? Жив?

А сердце колотилось от страха. Да еще вчера Тамара Ивановна как бы мимоходом произнесла, что, если с Валерой что-нибудь произойдет, она Шохову не простит этого. Так и сказала. А глаза были заплаканные.

– Жив, жив,– сказал начальник милиции и осклабился.– В Новожилове в отделении милиции сидит. Сам пришел, назвался... На груди у него подпалины от спичек: пытался стреляться из самоделки. Знаете, засунул в газовую трубку пулю, набил серы и приставил к груди. Зажег, кожу опалил, а оружие, как вы сами понимаете, стрелять отказалось... Вот какое дело.

– Поговорить с ним по телефону можно? – спросил Шохов.

– Можно. Но он не хочет.

– Скажите, что Шохов...

– Мы ему так и сказали.

– Еще скажите, что Тамара Ивановна от всех его фокусов в обмороке... А лучше заприте его, я сейчас сам приеду,– решил Шохов.

Пока отпросился, пока искал газик, доехал – наступил обед. В милиции проверили у него документы, спросили:

– А вы кто задержанному будете?

Шохов лишь на мгновение задумался.

– Да вроде опекуна.

– Он что же, без родителей?

– У него мать, она далеко живет.

– То-то он такой кусачий.

– Да, он парень с характером,– подтвердил Шохов.

Ему принесли и вручили самопал, кусок трубки, а минут через десять выдали и Мурашку.

Когда выходили на улицу из милиции, Шохов спросил:

– Голодный небось?

Мурашка кивнул. Они зашли в столовую, пообедали. Во время обеда оба молчали. В общем-то Шохов не злился и был рад, что вся эта криминальная история закончилась благополучно. Ко всем его неприятностям не хватало бы еще и с Мурашкой... Но отчитать парня все равно следовало. И когда сели они в машину, выехали за город, повернулся к Мурашке:

– Тебе не стыдно? – В упор спросил, жестко.

Кажется, Мурашке было стыдно.

– А что я вам сделал? – пробормотал он, отворачиваясь.– Я тут сам по себе. Могу собой распоряжаться...

– Ерунда! – громко произнес Шохов.– Ты не сам, а ты с нами! Поезжай к себе домой и там прыгай хоть под автобус! А тут мы пока за тебя отвечаем. Кто тебя позвал сюда? Кто устраивал? А какой удар для матери, ты о ней подумал? Слава богу, что не успели ей сообщить... Сам по себе! Тебя вон около сотни рабочих два дня искали!.. А ты... Насмешил на весь город со своей газовой трубкой... На, держи ее на память!

Все это Шохов высказал как бы в запале, но не в сердцах. Самое опасное было позади. Теперь вся история с Мурашкой смотрелась как глупый и нелепый эпизод. Сейчас приедут, по-домашнему накормят этого несмышленыша и уложат спать. Тамара Ивановна так настрадалась, что и ругаться неспособна. Завтра разве отчитает, да и то навряд ли...

– А как я буду жить? – спросил вдруг Валерий, стрельнув серым глазом в Шохова.

– Как! Как! – прикрикнул он.– Как все живут! Будешь работать, есть, спать... Ходить в кино, смотреть телевизор... Вот так!

– Я так не хочу.

– А как ты хочешь?

– Это вы сами так живете, а я буду по-другому жить.

– Чего это, дружок, ты меня вздумал учить? – вскипел Шохов. – В бригаде всех учишь, меня наставляешь на путь истинный, а сам-то, прости, чему ты научился? Из этой трубки палить, да? И то с грехом пополам!

Чего он распалился, и сам не понял. Но где-то, в самом дальнем уголке памяти, мелким уколом всплыло сейчас письмо Мурашки. Там же ясно было сказано, что он но может жить бесчестно. А Шохов, значит, может. Вот на каком уровне, выходит, у них шел разговор.

Оба теперь молчали. Грязноватая дорога, раскатанная машинами, среди крупного соснового бора, шелестела под ними. Шофер, человек незнакомый Шохову, не лез ни с какими разговорами, но вел машину хорошо.

Когда из-за длинного, чуть припудренного серой пеленой поля показалась вдалеке белая колоннада домов, похожих в туманной дымке на мираж, Мурашка, оторвавшись от окна, произнес громко:

– Вы думайте, что хотите, но я уеду. Уеду, и все.

– Да черт с тобой, уезжай,– произнес Шохов равнодушно, но не без скрытого раздражения.– Меньше забот будет. А куда?

– Что куда?

– Куда, спрашиваю, поедешь?

– Не знаю.

– Вот то-то же! – вдруг воскликнул он.– Думаешь, что где-то легче будет? Фигу тебе с маслом! Я тоже уехал, когда с твоим отцом случилось несчастье. Думал, где-то будет лучше... Спокойнее. Я, мол, строитель, и меня ничего другое не касается, так... А жизнь, она, дружок, везде одинаковая, и нигде медом нас не кормят. Вот я и доездился, доискался, смотри на меня! Хочешь таким же быть?

– Нет, дядя Гриша,– сказал Валерий упрямо.– Я таким, как вы, не буду.