Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Ага, боишься? – воскликнул Шохов и хотел засмеяться, но не смог. Дай трудно было над Сенькой смеяться.– А кто Мурашку-то убил? Кто? Тот, другой... Или... вместе?

Хлыстов почему-то молчал. Шохов скосил глаз и увидел, а скорей почувствовал, что Сенька придвинулся к нему вплотную и замышляет что-то сделать, молчит, как перед прыжком. А ведь удушит, если он такой зверь, что Мурашку не пожалел. Стукнет сейчас Шохова чем-нибудь, а то и одеялом рот заткнет и похоронит навсегда как свидетеля его, Сенькиного, преступления...

Но даже так подумав и поверив в это, Шохов не испугался. Только голову приподнял, чтобы взглянуть в лицо врагу. Но ничего уже не было видно, кроме близко сопящей фигуры, нависшей над ним. И тогда, ожесточась, он крикнул:

– Поди вон, шкура! Надоел ты мне!

И Сенька будто отпрянул. Но ведь не видно ничего, может, все и показалось больному Шохову. Тем более что голос у Сеньки без всяких признаков волнения, этакое словесное ёрничество, словоплетство.

– Чего же ты волнуешься-то, Григорий Афанасьич? Напрасно вовсе. Ты ведь болен и лежать должон спокойно. А мы об чем не наговоримся, когда ты встанешь. И об этом поговорим. Может, я и знаю, кто там виновный был, а может, и не знаю. Только ты спроси меня по-другому. Ты без предвзятости спроси. На равных – вот тогда и будет промеж нами разговор. А сейчас ты спи. Спи... А я еще приду. Ведь соседи мы. Как не прийти...

У Шохова ни сил, ни голоса не было, чтобы ответить Сеньке. Он смог показать лишь жестом, что не хочет с ним разговаривать. Взял да отвернулся к стене, а уши одеялом прикрыл. Что, мол, хочешь, то и делай. Вот, кстати, удобный случай придушить меня. Так души давай, а слушать твои бредни я больше не стану.

Видно, понял, замолк Сенька. Стал ходить по дому, его голос ненавистный докатывался до Шохова будто издалека:

– А домик-то ты ладненький задумал. Оценил. Оценил тебя, Григорий Афанасьич, крепкий мужик. Только беда, что в одиночку. Вот и я тоже одинок. Но смотри, если кликнешь, так я не прочь, чтобы помощь оказать. Я навстречу доброму желанию всегда приду. У нас мораль такая, чтобы друг дружке помощь оказывать. А я, так всегда готов. Так-то и выживем.

Шохов лежал, сцепив зубы и чувствуя, как колотит его отвратительная больная дрожь. Зло его разбирало на свою беспомощность, на болезнь, при которой со всех сторон обошел его проклятый Сенька. В ином положении и на порог бы не пустил, не то чтобы дома увидеть. Прикоснувшись взглядом, он как измарал его дом.

– К черту! К черту! – закричал из-под одеяла, не открывая головы.

Неизвестно, услышал ли его Сенька или так догадался.

– Счастливенько вам, Григорий Афанасьич. Приятно было встретиться и поговорить по-свойски. А я зайду, зайду еще. Мы еще подружимся, вы не думайте. А тут вам бутылочка на стульчике для выздоровления. Поправляйтесь, пожалуйста. Спокойной вам ночи. А я ушел, ушел. Я совсем ушел. Калиточку я прикрою. А вообще вам бы собачку завести. Собачка слов не говорит, а дело знает. А?

Хлыстов помолчал, помедлил, желая услышать, не скажет ли ему что-нибудь Шохов. Так как Шохов молчал, он тихонько вышел.

Шохов подождал, прислушиваясь, подымая голову. Потом, превозмогая бессилье, поднялся и, протянув руку, нащупал на стуле, рядом с лекарствами, бутылку водки. Поднял ее за горлышко, чувствуя под рукой скользящее холодное стекло, и, не сильно размахнувшись, швырнул в окно. Благо оно без рамы.

Думал, что сейчас зазвенит там, за окошком, брызнув стеклом во все стороны. Но ничего не зазвенело.

А уж потом он специально поискал, где упало, и не смог найти. Все обыскал, как в воду провалилась та проклятая бутылка, точно ее совсем не было. Может, она приснилась, как и сам Сенька. Может, все это одно больное наваждение было?

Утром Шохов проснулся поздно, чувствуя во всем теле полную разбитость.

И хоть никаких следов от вчерашнего посещения Сеньки Хлыстова не оказалось, даже бутылки за окном, вовсе не памятью, а каким-то тридесятым чувством, вызывающим ноющую боль в животе, как в минуты большой опасности, осознал он, что все это было. Был и Сенька Хлыстов, и бутылка водки, и странный разговор, и отвращение ко всему, что мог видеть и лапать Сенька, даже к себе (особенно гадливое чувство, которое он не мог преодолеть), как и ясное понимание непоправимости того, что произошло.

И в словах Сенькиных, неуловимо текучих сейчас по памяти, распознавалась затаенная озлобленность, даже угроза. Все так, но было что-то еще, что Шохов, как ни напрягался, как ни пробовал размотать перекрученную во все стороны веревочку разговора, но вспомнить не мог. И когда отчаялся, перестал думать, осенило: Сенька сам завел разговор об убийце! Да, да, он так и сказал, что, мол, если разговор станет между ними доверительным, то он готов кого-то там назвать, кого он знает или подозревает.

Ну, конечно, Шохов не верит ни одному Сенькиному слову! Наврет, напутает, накрутит и свалит вину на другого. Но Шохов пойдет на такой разговор, если существует хоть один шанс узнать истину. Лишь бы не тыкали, не обвиняли в том, что он уехал тогда, ничего не сделав, чтобы найти убийцу.

Но кто же обвинял Шохова, как не он сам?

Каждое слово о Мурашке было ему как напоминание о его вине. И как знать, не собственная ли растревоженная совесть приходила к нему вчера, приняв отвратительное обличье Семена Семеновича Хлыстова!

Он не желал, не хотел думать и вспоминать о вчерашнем. Но оно неотвязно преследовало его, и чем дальше, тем сильней. Поэтому несильный стук у входа в стенку показался ему как спасение от самого себя.

– Шохов Григорий Александрович здесь живет?

Голос знакомый, он где-то слышал его.

– Заходите! – крикнул он, поднимая голову и глядя на дверной проем. Тут же узнал медсестричку из больницы, кажется Наташа. Черненькая, остроносенькая, похожая на галчонка.– Только не Александрович,– поправил великодушно,– Афанасьевич. Прошу запомнить.

– Простите. Видно, я неправильно записала, – девушка помедлила на пороге, осматривая необычную для нее внутренность дома.

– Чего же вы! – поторопил он.– Не бойтесь. Это мой недостроенный дом. Я говорил, кажется?

– Да, я так и поняла,– сказала Наташа, сделав несколько шагов в его сторону.– Как вы себя чувствуете?

Шохов смотрел на нее. Произнес обвиняющим тоном:

– Ничего. Сейчас ничего. А было скверно.

– Я так и подумала.

Наташа достала из хозяйственной сумочки прибор для измерения давления, градусник, какие-то лекарства. Градусник она велела сунуть под мышку, а сама присела на кончик кровати и попросила Григория Афанасьевича заголить правую руку. Шохов, пока ему мерили давление, рассматривал лицо девушки. Потом взглянул на цифры, расположенные столбиком от десяти до двухсот пятидесяти. Выше было написано: ПМР ГОСТ.

– А что такое ПМР? – спросил он.

– Не знаю,– сказала Наташа.

– А я знаю. ПМР – то есть ПоМеР. Сперва давление двести пятьдесят, а потом значит, ПМР... И капут.

– У вас злые шутки,– произнесла, даже не улыбнувшись, девушка.– Кстати, а у вас давление пониженное. И пульс почти нормальный. Но вставать вам еще нельзя.

Шохов кивнул в знак согласия. Но продолжал довольно-таки беззастенчиво рассматривать девушку, ее чистое, без единой морщинки лицо с выражением сосредоточенным, в то же время почти детским. И по-детски доверчивым. Господи, неужели такие девушки еще водятся на белом свете? Или он уже так постарел, что забыл, какие они вообще бывают? Он почувствовал неожиданную нежность к этой случайной медсестренке, зашедшей в его заброшенный дом.

– Вы замужем? – спросил он.

Девушка нисколько не смутилась от такого прямого вопроса. Тем же серьезным тоном, каким она говорила о давлении, произнесла:

– А вам зачем знать?

– Так просто,– странно, но смутился сам Шохов.

– Я вам не отвечу, если так просто, – ответила девушка без всякой обиды. Очень по-деловому она сказала, что завтра у него заканчивается бюллетень, но он может не приходить в поликлинику, потому что дальше идут суббота и воскресенье. А в понедельник, если он будет чувствовать себя лучше...

– Да встану я! – прервал он сестру.

– ...Если будете чувствовать лучше, то можете прийти. А если нет, то она забежит после дежурства вечером.

– Почему вы? Почему не врач?

– Вам неприятно? – Наташа сложила свои приборы, собралась. Стоя посреди комнаты, ответила: – Я пришла к вам сама. Врач об этом не знает. Да ваш район и не числится нигде, как же она сюда придет? У вас есть чем питаться?

– Есть,– сказал Шохов. Почему-то заторопившись, попросил: – Но подождите же! Как же вы додумались-то? Как нашли? Я ведь сразу не сообразил...

– Ну, я подумала, что вы, наверное, один,– с паузами, но очень серьезно стала объяснять Наташа.– Я ведь тут недалеко живу. У нас квартира в башне, на двенадцатом этаже, это как раз около Вальчика.

– Ах, вон что!

– А с моего балкона ваш дом видно. Я раньше думала, что это прорабки для ведения работ ставят. А потом вы сказали, что у вас дом недостроенный...

– Сядьте, пожалуйста, – попросил тихо Шохов. Странно он чувствовал себя с Наташей и никак не мог и не хотел отпускать ее от себя.– Я ведь вправду один. Мне было плохо. И я боюсь. Честное слово!

Боже мой, что он говорил и кому? Впервые не себе, не жене, а чужому случайному человеку, девчонке какой-то сознался в своей одинокости! До чего же он доболел, если так вот сразу все свое главное и выложил. И вот что еще: не пожалел ни сейчас, ни потом, знал, что нужно и можно ей сказать... Она внушала полное доверие. Случись, если бы задержалась она подольше, он, может, и жизнь ей свою раскрыл. Но он видел, что Наташа торопилась, и сам торопился, и потому все прозвучало как-то испуганно, почти с надрывом.

Она поняла. Она догадалась.

– Сейчас все позади,– уверенно произнесла девушка и впервые улыбнулась.– Но вы не вставайте, я к вам завтра после дежурства загляну. Сейчас мне надо бежать. До свидания.

– До свидания! – крикнул вслед Шохов.– Приходите, я буду ждать! – Он смотрел вслед Наташе. А потом поднялся и стал глядеть в окошко, как она быстренько, почти как девочка, шла через его двор. И впервые, кажется, пожалел, что из-за своего высокого забора он не увидит ее дальше.

К вечеру того же дня его навестила Галина Андреевна. Но пришла она на этот раз не одна, а с дядькой, который вел тогда с Шоховым переговоры от имени ярославских переселенцев. Шохов помнил, что зовут его дядя Федя.

Пока Галина Андреевна наливала из термоса бульон, пока резала хлеб и мазала маслом, дядя Федя въедливо и дотошно весь дом рассмотрел и на чердак заглянул, где еще стоял шоховский балаган, и стену пальцем ковырнул, разве только что не нюхал.

Шохов ревниво следил за ним, односложно отвечая Галине Андреевне на вопросы, как он себя чувствует, что принимал из лекарств и был ли кто-нибудь из врачей. Пока Шохов ел, Галина Андреевна занялась приборкой, а дядя Федя, стоя у кровати, выспрашивал, где оргалит доставал, где толь, где цемент и кирпич.

– Калёвочкой опанелку-то вырезал? – спросил он.

– Да, чтобы красивше...

– Обналичку, значит. А наличники?

– Наличники простые будут.

– А печка?

– Трехоборотка,– отвечал с набитым ртом Шохов.

– А чем облицовывать будешь?

– Нечем пока. Вот, написал кой-кому, может, хоть в посылке пришлют плиточку...

– М-да,– произнес дядя Федя. Маленький, но коряжистый и ужасно все-таки въедливый. С ним ухо надо держать востро. Но хоть так подумалось, а приятно было, что по-свойски поговорили, что дядя Федя вроде бы одобрил шоховский дом и замечаний никаких не сделал.

Теперь они расположились около Шохова. Галина Андреевна в ногах на койке, а дядя Федя присел на корточки прямо в головах. Он произнес, что пришли они к Шохову, конечно, чтобы его навестить, но у них и дело есть к нему. Дело весьма и весьма важное.

Шохов кивнул, пытаясь угадать, о каком деле может идти речь, уж не о новоселье ли, которое он тогда хитростью навязал им.

– Так вот, Афанасьич, – сказал дядя Федя и достал папироску.– Затеваем мы избную помочь. И тут твое участие необходимо.

– Кому? – спросил Шохов. – Затеваете-то?

Галина Андреевна посмотрела на дядю Федю, а тот задумчиво крутил незажженную папироску, все не решаясь ее закурить около больного.

– Да Макару Иванычу, кому же еще,– сказала со вздохом Галина Андреевна.

Шохов ничего не ответил, лишь кивнул. Это не могло означать его согласия, а лишь знак, что он понял, о чем идет речь.

– Он же без денег,– продолжала Галина Андреевна.– А в избе им с Петрухой тесновато. Вот мы и решили...

– Кто это мы?

– Кто здесь живет, те и решили,– сказала Галина Андреевна, вовсе не замечая некоторой грубоватой прямолинейности вопроса.

– А почему, собственно, ко мне? – тем же тоном, нисколько не сдерживая своей неприязни к теме разговора, опять спросил Шохов.

Но тут вмешался дядя Федя. Очень простодушно воскликнул:

– Афанасьич, ну как же без тебя? Ты тут главный человек! Главный строитель!

– Какой я главный тут? Да и болен же.

– Афанасьич,– опять сказал дядя Федя.– Ты не работай, раз не можешь. Это все поймут как надо. Нам и советы твои важны. Да кто-то и должен командовать? Да?

Шохов молчал, и гости молчали. Его не торопили. А он теперь и сам не понимал, чего он так взвинтился. Наверное, все происходило от разрыва с Петрухой, виной этого разрыва, пусть и косвенной, он считал деда Макара. Да и вообще дед раздражал его. И своей якобы беспомощностью, и гонором, и своей привлекательностью для Петрухи, и уж непонятно чем. Вот хоть и бессребреник, а домик-то норовит за общественный счет построить. Жаль его всем. А Шохова никто не жалел. Никто не сочувствовал, когда он тут в одиночку крутился, добывал материалы и на горбу доски таскал. А потом слег, загибался, можно сказать. Так не дед Макар, не Петруха, а другие пришли выручать...

Вот это, последнее, он и высказал в несколько обиженных тонах, прибавив, что никогда не думал, что они могут бросить больного человека. А если бы он вообще умер? Ведь ему было плохо. Очень плохо.

Галина Андреевна тут же ласково его перебила:

– Григорий Афанасьич, как же вам не стыдно? Я вас не только от себя, я вас и от них навещала.

– Да бросьте! – отмахнулся он. Он не верил сейчас никому, и Галине Андреевне тоже.

– Честное слово! Я вам правду говорю! Они постоянно спрашивали о вашем здоровье. Но ведь они тоже заняты. Петр Петрович у нас такое дело заварил...

Так как Шохов молчал, она добавила:

– Он электричество решил всем провести.

– Электричество? – недоверчиво буркнул Шохов.– Как это? Откуда?

Тут ему и поведали в два голоса Галина Андреевна и дядя Федор, что за те несколько дней, что он тут валялся, в мире произошли необыкновенные события. А именно: на Вальчике каким-то чудом поднялся столб, к которому шли провода от городской сети и далее, к их городку. Столб этот заметили и снесли. Но следующей же ночью столб будто опять вырос, и снова его днем спилили. А вчера ночью столб опять появился на Вальчике, и эта молчаливая борьба могла продолжаться бесконечно...

– Ваша работа? – спросил, перебивая, заинтригованный Шохов дядю Федю.

Тот лишь пожал плечами.

– Нас теперь много, Григорий Афанасьич. Может, наша, а может, ваша, кто поймет...

– Так слушайте! Слушайте! – призывала Галина Андреевна.– Я ведь говорю, что это могло продолжаться до бесконечности, а они пришли...

– Кто они?

– От Горэнерго... Пришли, посмотрели и говорят... Столб, мол, и линия – все поставлено правильно, а в домах, мол, требуются законные счетчики, тогда никто против электричества и его потребления не возражает.

– Это что же получается? – возбужденно заговорил Шохов, даже приподнялся на постели.– Получается, что они...

– Да, да! Они нас признали! Признали!

– Не может этого быть!

– Ну, а как же понимать, что разрешили энергию?

– Давайте подождем,– предостерег осторожный дядя Федя.– Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!

– Но ведь люди-то слышали, что они сказали, что можно счетчики ставить! Не зря же это говорили? Мы уже и счетчики приобрели, – сказала горячо Галина Андреевна.

– А мне? – спросил почти капризно Шохов.

– И вам! А как же, Григорий Афанасьич! Вам в первую очередь. Вы же у нас первый! Так что же мы решим насчет избной помочи? А?

Шохов ответил не сразу.

– Материалы есть?

Это прозвучало почти как согласие. И Галина Андреевна и дядя Федя поняли это почти как согласие. Дядя Федя поднялся и стал пояснять, что каждый должен хоть немного чего-нибудь принести...

– Как в прежнее-то время,– сказал он.– Полагалось сто бревен и столько же помочан. От каждого, значит, по бревну. У нас, конечно, народу меньше, но мы и не избу собираемся строить, а времянку. А на нее много ли надо?

– Много не много, а что-то надо,– возразил Шохов, чувствуя, как снова подкатывается волна недоброжелательства к деду Макару, его будущему дому, и стараясь как-то сдерживаться.– Не из воздуха же ее строить?

– Самохин обещал помочь в смысле опалубки.

– За денежки,– уточнила Галина Андреевна.

– Самохин, значит, помогает, но за деньги? – угрожающе переспросил Шохов.

– Ну, чему вы удивляетесь, Григорий Афанасьевич? – произнесла снисходительно Галина Андреевна.– Это ведь Самохин. Он так и заявил, что ему принципы не позволяют задарма работать.

– Ай да Самохин! Ай да Вася! – смог лишь повторить Шохов.– Верен себе!

– А пусть,– решила весело Галина Андреевна.– А мы будем себе верны. Правда, Григорий Афанасьич? Кстати, вот вам письмецо от моего мужа. Он, оказывается, вас знает. Кучеренко, не помните такого на Усть-Илиме?

Шохов мгновение смотрел на Галину Андреевну и только смог произнести:

– Это тот, который... Которого...

– Да, да,– торопливо подтвердила Галина Андреевна.– По этому поводу мы успеем поговорить, Григорий Афанасьич. До свидания.

Гости ушли, но Шохов не торопился разрывать конверт. Наоборот, он убрал его под подушку и постарался о нем не думать. На это были свои причины. Новостей и так хватало для переживаний. И все-таки чувство неприязни, даже некоторой уязвленности не покидало Григория Афанасьевича. И все опять сходилось не на деде Макаре, а на Петрухе, который сам не пришел, хоть был повод тот же счетчик поставить, а прислал для верности Галину Андреевну...

Но... До субботы еще дожить надо.

Так и решил про себя Шохов. Что он будет ломать голову заранее, когда неизвестно, как повернется его болезнь и что с ним к этому сроку станет. В конце концов, если все знают, что он болен, всегда можно отказаться от этой самой дурацкой помочи, кто ее только придумал! Мысли вернулись на свой круг, и стало опять досадно, что ему-то никто не помогал, а тут, пожалуйста, да еще со своими материалами! К чувству досады примешивалась. еще и тревога, оттого что под подушкой лежало письмо, переданное Галиной Андреевной. Шохов догадывался о содержании письма и злился, что и здесь опять он кому-то нужен и снова будут просить о помощи. Это в то время, когда он сам в ней больше всего нуждается!! К черту! Он не станет сейчас читать письма. Он будет думать о маленькой медсестренке, которая скоро к нему придет. Она одна внушала ему сейчас полное доверие и одна ничего от него не хотела. Остальные же все – и Петруха, и Галина Андреевна, и дед Макар, и жена Тамара Ивановна – все, все чего-то от него ждали и требовали, и он устал от их требований и от своей собственной непрерывной гонки...

Наташа между тем свое слово сдержала и пришла на следующий же день к вечеру. Смерила давление, температуру и сказала, что дела у больного идут на поправку. Но лучше бы денька два-три повременить, не вставать, потому что болезнь может дать рецидив.

– Мне не нравится ваше настроение,– добавила Наташа очень серьезно.

Шохов рассматривал неотрывно ее лицо и снова поражался его чистоте и какой-то детскости выражения. А может, и беззащитности в нем. Хоть девочка явно напускала на себя, вернее, пыталась напускать какую-то строгость.

– С вами у меня настроение лучше,– отвечал он ей довольно искренно.– Вы откуда приехали сюда? В Зяб?

Может, именно эта искренность подкупила девушку. Она ответила сразу:

– Я из Москвы приехала. А что?

– С папой, с мамой?

– Да. С мамой. Она у меня в таксопарке работает... Водителем.

– Значит, вы не замужем? – спросил Шохов, но вовсе не игриво, а очень серьезно.

Наташа задумчиво поглядела на него. Ничего не ответив, она, в свою очередь, спросила: а почему он здесь один? Или его бросили?

Шохову при этих словах стало невыносимо себя жалко, и он прикрыл лицо руками. Как-то сами собой вырвались слова:

– Я устал. Я одинок. Я всю жизнь один. Я знаю, что я заболел, потому что я один...

– Но так же не бывает! – Наташа смотрела на него с такой нежностью, что у него вдруг потекли слезы.

– Бывает! Еще как бывает! Видите, я же не могу при вас держаться. А мне стыдно! Я никогда вообще не плакал!

Он отвернулся к стене, но слышал ее ласковый голос:

– Ну и поплачьте. Это у вас накопилось. Это не страшно.

– Приходите ко мне, ладно? – попросил он, так же лежа лицом к стенке. Он стеснялся своих слез, которые никак не кончались, как он ни пытался крепиться.

– Ладно,– сказала она. – У меня завтра свободный от дежурства день. Я сейчас не знаю когда, но приду. Если мама... Она надолго меня не отпускает.

– Приходите с мамой.

Наташа не ответила, лишь помахала рукой. А на пороге, повернув голову, улыбнулась. И снова Шохов проводил ее глазами до калитки, а потом сидел у оконного проема, не желая ложиться в надоевшую до тошноты постель. И только слезы, сами по себе вовсе теперь беспричинные, наплывали, и никак их невозможно было остановить.

Эти несколько больных дней стали настоящим открытием для несчастного Григория Афанасьевича. Череда событий, значительных и не очень значительных, прошла через его болезнь и не могла не иметь последствий, подчас далеко идущих.

Но ни нахрапистый приход Сеньки Хлыстова, ни избная помочь старику, ни письмо от жены, удручившее Шохова, ни еще одно письмо, от объявившегося вдруг Кучеренко, ни даже знакомство с Наташей, а болезнь, она одна прояснила то, что Шохов от себя до поры тщательно скрывал: его глубокое одиночество.

Другое дело, что послужило причиной такому одиночеству. Шохов не хотел копаться в причинах и доискиваться до их корней. Он только понял, что одному плохо.

Все же остальные события помогли открыть это главное ощутить его еще острее и необратимее. Особенно же знакомство с медсестрой Наташей. Ее появление в жизни Шохова оказалось подобно звезде в ночи, он понял: ее ему не хватало.

И теперь, захваченный новым, до сего дня незнакомым чувством, он думал об этой девушке с нарастающим нетерпением и уже какой-то необычной для него нежностью, и ждал, и торопил приход следующего дня, когда она обещала прийти.

Когда же назначили день помочи деду Макару, от которой никто бы, даже Шохов в своем состоянии, не мог отказаться, он еще сильней проникся недоброжелательством к старику, втайне рассчитывая, что по какой-нибудь причине помочь сорвется или будет перенесена, и тогда никаких препятствий для встречи с Наташей не будет. Шохов очень желал, чтобы помочь в этот день сорвалась, только вышло все иначе.

В раннюю светлину, когда истомленный долгими думами Шохов только-только по-настоящему заснул, у его калитки заиграла хулиганистая гармоника, а потом и раздались крики, призывающие на помочь. Причем звали не просто кого-то, звали по имени-отчеству самого Шохова.

Чертыхаясь, он попытался закрыться одеялом. Но уже понял, что помочь не отменяется, а значит, надо ему идти. Тогда он резко скинул на пол одеяло, сел на кровати, обдумывая, что можно было бы сделать, чтобы все-таки не пойти. Назваться больным очень бы подходило, но... Но не сегодня, так завтра все равно придется выходить из дому. Станет понятно, что причиной непоявления Шохова вовсе не болезнь. Тем более, если кто-то заметит приход Наташи, а не заметить его в таком местечке практически невозможно.

Снова раздались голоса за окном, уже во дворе. Шохов, ругнув про себя никчемную затею, выглянул в окошко и поразился, сколько было тут народу. Вместе с дедом Макаром и Галиной Андреевной стоял Петруха и дядя Федя со своими ярославскими, Коля-Поля, вселившиеся на днях в купленный домик, и даже самохинская жена Нелька, которая, конечно, больше всех и стрекотала. Все пестро одетые, как нынче одеваются на воскресник, оживленные и даже по-своему праздничные.

– Сейчас! – крикнул, высовываясь из окна, Шохов и стал надевать рабочую одежду.

Пока искал инструмент, было еще время подумать, как сообщить Наташе, где он, если она захочет к нему подойти. Но потом он решил, что показываться с ней на людях ни к чему, а лучше он во время какой-нибудь паузы забежит домой.

Тут же простым карандашом, который служил ему для всяких отметок при строительстве, начертал на тетрадочном листе крупно: «Я на строительстве дома! Подождите!» И положил лист на одеяло посреди кровати.

На дворе его ждали и встретили смехом и репликами:

– Григорий Афанасьич, как чувствуете себя?

– Вас тут прочат в начальники!

– Помочь дело коллективное, а не начальственное!

– А все равно, кому-то и вожжи в руки, чтобы погонять.

– Кому вожжи, а кому инструмент. У Григория Афанасьича инструмента много, а нам топоры нужны, пилы, фуганки, лопаты...

– У него и стройматериала про запас, есть чем поживиться!

– У меня все есть,– отвечал Шохов, улыбаясь и здороваясь со всеми разом,– и материал есть, только вы из-под фундамента не тащите...

Раздался смешок. Захватив кое-что из шоховского инструмента, все двинулись по Сказочной улице, продолжая громко разговаривать. Гармонист, один из ярославских, молоденький совсем, заиграл марш. Шохов сразу же, по солдатской памяти, оценил задумку с гармонистом. Так в казармах у них в день выборов будили, когда надо было поднять ребят до побудки.

Из дверей, из окон высовывались люди, щурясь на необычное шествие – первое такое в Вор-городке,– и некоторые спрашивали, что случилось, а им кричали, объясняя, куда они идут. И все время звучало одно-единственное, но такое действенное слово: помочь!

Около площадки, подготовленной для строительства, уже трещал трактор Васи Самохина, а рядом были свалены кучей привезенная опалубка и горбыль. Правда, опалубку свалили прямо в центр дома, и сразу пришлось соображать, стоит ли ее перебрасывать на новое место или же сделать проще: перепланировать времянку.

– Афанасьич! Ты у нас за главного! Решай!

Шохов раздумывал недолго и предложил для экономии времени строиться рядом. Тут же распределил работников. Дядю Федю с его людьми назначил на постройку дома. Галине Андреевне и Нельке Самохиной было поручено заниматься кухней, и в частности завтраком. Им в помощь был придан и сам дед Макар. Несколько свободных человек Шохов послал на свалку подыскать кое-что из материалов. Васю Самохина попросил он съездить в Зяб за продуктами и за водкой, на что тот с превеликой охотой согласился. Петруха должен был обеспечить всю электрическую часть, и в том числе провод, чтобы подсоединиться, когда сруб будет готов. А пока изыскивать лампочки, выключатели, провода и все, что для этого требуется.

Колю-Полю Шохов после некоторого раздумья тоже направил в помощь Галине Андреевне, раз такие неразлучные, пусть носят воду из ручья. Воды для кухни и для работы потребуется много. Сам Шохов вместе с дядей Федей, мусолившим во рту папироску, стали производить разметку. Вбили колышки, потом позвали деда Макара.

– Макар Иваныч,– обратился Шохов к нему, стараясь быть максимально вежливым, и это ему, кажется, сегодня удавалось.– Смотрите и старайтесь нас понять. Дом ваш будет четыре метра на четыре, квадратный. Два окошка, но не очень больших, чтобы не выстужало зимой, врежем вот здесь, на восход. Между печкой и стенкой закуток для кухни. Тамбур и все остальное потом. Вы как, согласны?

Дед, разодетый по поводу помочи в чистую сорочку, при галстуке и уж конечно в своей неизменной шляпе с бантиком, кивал рассеянно. Он пробормотал сконфуженно:

– Да что вы, уважаемый Григорий Афанасьич, со мной чикаетесь-то? Я на все согласен. Я же не разборчивая невеста, и мне немного надо. Но если честно говорить, то все это излишняя трата вашего драгоценного времени и сил, честное слово! Я предупреждал милейшую Галину Андреевну, что все это зря... Ей-богу, зря...

Деда уже не слушали, надо было работать. Дядя Федя, бросив наземь изжеванный окурок, взялся за топор. Шохову же, который тоже примеривался к инструменту, было сказано, чтобы не лез, поскольку он болен, а следил за общим ходом работы и корректировал действия всех помочан.

– Афанасьич, ты известный мастер, – объявил дядя Федя в упор.– Но ты уж не лезь, народу и без тебя много. Вот, кстати, еще кто-то идет.

Он указал в сторону, и Шохов увидел, но скорей почувствовал,– и даже передернулся весь,– к ним направлялся Сенька Хлыстов. Еще издали он улыбался, глядя на них странным, скользящим в сторону взглядом.

Шохов сразу сообразил, что и от этой встречи ему никак не уйти. Помочь – дело добровольное, тут каждый в жилу, и отвергнуть человека – все равно что опозорить его.

Шохов сделал вид, что занят. Но Сенька стоял за его спиной, неотрывно как тень, и Шохов, не глядя, это чувствовал и сильней начинал нервничать, тем более что поначалу, когда все без толку толкались, повода для нервов и так доставало.

– Григорий Афанасьевич,– наконец произнес Хлыстов, на расстоянии и будто бы виновато,– вы уж простите, если отрываю, но мне бы тоже хотелось участие принять, тем более что, значит, все вышли, а я как бы в стороне мог оказаться... И я решил...

Шохов уже сообразил, как нужно ему разговаривать с Хлыстовым, если уж не выходило совсем не разговаривать. Быстро и почти не глядя на Хлыстова, он произнес:

– Хорошо, что пришли. Готовьте доски, будете стелить полы.

И сразу в сторону, в другие дела. Тем более что начали подходить женщины, успевшие покормить детишек и прибраться по хозяйству. Шохов и их распихал. Кого на подсобку к плотникам, кого на кухню к Галине Андреевне, а из самых слабых тут же организовал звено и велел почистить от кустиков участок, а если останется время, вскопать несколько грядочек.

Во время работы Шохов не переставал ловить странно косящие издалека взгляды Сеньки Хлыстова, который занялся половыми досками и работал усердно. Шохов старался не подходить к его верстаку. Но и находясь в стороне, почти кожей чувствовал, где в это время может быть Хлыстов и чем он занят.

В один из перекуров заметил: Хлыстов вертится около самохинской Нельки. Весело подумалось: «Ай да Хлыстов!» И на этом вдруг успокоился.

Едва успели втянуться в работу, как срок завтрака подоспел. Галина Андреевна, разрумянившаяся у самодельного таганка и еще более похорошевшая, даже помолодевшая, бойко зазвенела, стуча ножом о крышку кастрюли, прямо-таки как на полевом стане, сзывая помочан к импровизированному столу.