Текст книги "Городок"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

– Ага! – опять вспылил Шохов.– А ты бы рад тогда был, коли от несчастья загнулся бы? А? Ведь рад же, ну, сознайся?

– А чего мне радоваться-то чужой беде? – вдруг просто и без нервов спросил Хлыстов.

– А потому и радовался бы, что я твою тайну в себе ношу! – крикнул Шохов, уж очень его зацепило, что так-то вот просто противник его и раскрыл, с его ужасным тогда одиночеством. Может, он и про Наташу что-то знает?

Но Хлыстов был настроен миролюбиво и не пытался на что-то намекать. Он сказал, пригибаясь к столу и качая головой:

– Нет на мне того ужасного, что вы все мне клеите! Нет, я вам клянусь, Григорий Афанасьич! Я там виноват в другом. Совсем в другом.

– В чем? – громко, прямо в лицо спросил Шохов.

– В чем, в чем... В том самом.

– В чем же все-таки? В подговоре, да?

– В каком подговоре? – побледнев, спросил Хлыстов. Именно и переспросил, чтобы протянуть время, и тем выдал себя.

– Дружка подговорил,– уже уверенно, будто сам себе, подтвердил Шохов.– Да не впрямую небось, а нашел такого, кому от Мурашки, от его напора, житья не было. Ведь так, да?

Хлыстов не стал отвечать, а отвернулся, как бы этим прекращая подобные разговоры. Буркнул как бы про себя:

– Дело это похерено. Сейчас уж ничего изменить нельзя.

– Нет, можно,– с расстановкой, но очень жестко произнес Шохов. Он поднялся из-за стола, и теперь он стоял против Хлыстова, на пути к двери, не давая тому уйти. – Можно, потому что сынок вырос... И уж если суда над тобой не было, так совесть же есть? Или нет? А может, расправа над тобой по твоему же методу и есть твой суд, а? Нет, ты погоди! Ты скажи уж, пока мы не расстались.

– Отпустите меня, Григорий Афанасьич,– попросил тихо Хлыстов.– Я, пожалуй, уеду отсюда.

– Уедешь?

– А куда мне... Вы меня с Васькой все равно сживете со свету.

– А может, ты нас?

– Я за себя тоже не поручусь,– ответил негромко, почти обреченно Хлыстов. И так это прозвучало, что Шохов даже отстранился в изумлении, хоть и предполагал такое.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что тогда у меня, во время болезни...

– Было, Григорий Афанасьич,– подтвердил Хлыстов и посмотрел своим странным взглядом в лицо Шохову. Сколько же боли, но и ненависти и чего-то черного, потаенного, было в его глазах. Лишь в самой глубине, как в бездонной пропасти, горел желтый волчий огонек.– Пожалел я вас тогда, Григорий Афанасьич... Решил, что вы и без меня в одиночку скоро окочуритесь. А ведь у вас совесть-то, насчет Мурашки, тоже не совсем чиста, а?

– Уходи, Хлыстов, – попросил Шохов угрожающе.– Уходи и больше у нас не появляйся! Слышь?

Тот будто еще съежился. Отпрянул спиной и с оглядкой выскочил в двери. Шохов рванулся за ним, он не мог его так отпустить. Требовалось что-то спросить, ну хотя бы про гибель Мурашки, да и ответить в конце концов про свою вину. И, уже высовываясь в двери, он прокричал вслед бегущему рысцой по двору Хлыстову, что он, Шохов, и сам знает, что виноват... Да, знает! Но он сыну может помочь! Он сделает человека из сына! Вот что он сделает! А Хлыстов сволочь и убийца, ему мало того огня... И Вася маху дал, что не подпер снаружи дверь колом...

Кричал Шохов и еще что-то, что потом не мог вспомнить. Его колотило всего. Судорогой сводило тело. И появившаяся жена едва смогла отпоить Григория Афанасьевича. Она уложила его в постель и положила на голову холодное полотенце.

А на следующее утро он поднялся как ни в чем не бывало. Но никому ничего не рассказал и даже в разговоре с Тамарой Ивановной никогда не вспоминал этот случай.

А Хлыстов пропал.

Как потом выяснилось, никуда Семен Семенович Хлыстов из Нового города не уезжал. Приспособился в общежитии, а потом и комнатку получил. Так рассказывали. Он будто бы и с Нелькой продолжал водиться. Но все это, понятно, были пустые разговоры. Точно же никто ничего знать не мог.

Сам Шохов встретился с ним через год с лишним, в тот тяжкий момент, когда судьба Вор-городка была будто бы предрешена и все, что с таким трудом налаживалось, сыпалось на глазах.

В тот день как раз было заседание исполкома, верней, одно из многих заседаний, на которое его пригласили. День был гадкий, серенький, тротуар в мелких крапинах дождя.

На чрезвычайной комиссии, созданной по поводу сноса Вор-городка, которую называли ЧК (будто другого названия не могли придумать), долго и бессмысленно говорили о том, что расселить всех самостроевцев невозможно, что многие жители прописаны в обжещитиях и это тщательно скрывают, а когда получают квартиру, то времянку продают, а значит, кто-то селится снова. И уже будто бы спекуляция обнаружена такими времянками, общая цена которых достигла двух с половиной тысяч рублей. А все потому, что прозевали, поздно взялись за эту проблему, упустили возможность придушить самострой в зародыше...

Шохов мысленно усмехнулся. Хоть весело ему в тот момент никак не было. Просто представилось, как его, Шохова (знали бы эти!), душат, выкуривают из-за Вальчика в ту прекрасную весну, когда забил он торжественно первый колышек в землю, на месте своего дома.

А разговоры между тем продолжались, и все о том, что запрещать поздно, но разрешать нельзя, это бы означало взять на себя ответственность за обеспечение самостроевцев, тогда и вовсе жалобами завалят. А на них и сейчас на одной подвозимой воде расход составляет десятки тысяч в год...

Снести бы к черту в одноразье, да кто же даст гарантию, что снова не придут. Объект там планируется, да ведь пока его начнут, этот объект. Вот если бы снести да место сеткой огородить! Какой сеткой, спрашивали. А сетку не снесут? Могут снести. А если стальную? А если милицию поставить на дежурство? И все подобное весьма и весьма неинтересное и даже глупое.

Когда Шохов возвращался домой после этого заседания, у какого-то магазинчика встретил Хлыстова с сеточкой в руках. А в сеточке кефир.

– Добрый день, Григорий Афанасьич! – В пиджачке, в белой рубашечке с расстегнутым воротом и сам непривычно ухожен и побрит. Смотрит с подчеркнутой внимательностью, только взгляд наискось, за глубоко запрятанной усмешкой.– Или не добрый?

Шохов сейчас полная противоположность ему: осунувшийся, небритый, голубые глаза потемнели и ушли вглубь. И никакой былой лихости, даже самоуверенности в нем нет.

Не здороваясь, грубовато спросил:

– Что имеешь в виду?

– Да ничего, Григорий Афанасьич. Ровным счетом ничего. Просто домик ваш вспомнил. Цел? Он же у вас не горит?

– Ну, цел,– буркнул Шохов, глядя под ноги.

– Вот ведь везуха! – воскликнул Хлыстов, будто восхищаясь. И кефирчиком в воздухе помотал.– У меня так двух месяцев не прожил – сгорел. А у вас эвон сколько... А вы будто недовольны жизнью. Али и дом уже в тягость?

– Дом как дом,– произнес Шохов, с мучением соображая, отчего он вступил в этот бессмысленный, дурацкий разговор. И до того почувствовал себя устало, что не было силы сдвинуться с места. Да и куда торопиться: новость скверную всегда не поздно принести.

А Хлыстов, как в мыслях читает, наперед знает, где побольней ковырнуть!

– Продавайте, Григорий Афанасьич. Пока не поздно. Вот мой вам совет!

И усмехнулся многозначительно.

– С чего ты взял, что я хочу продавать? – спросил Шохов устало. Даже злиться сил не было.

– Да не хотите, ясно, что не хотите! А ведь пока никто не знает о сносе городка-то... Так надо продать! Вы же ловкий парень, а? Вы же своего не упустите?

– Пойди к черту, Семен Семеныч! – в сердцах, но без нервов и даже негромко произнес Шохов, подивившись, как в яблочко попал Хлыстов с его советом. А ведь была в загашнике подленькая мысленна насчет продажи. А теперь подло или нагло (нагло – вернее!) он отрезал Шохову пути к продаже. Ах, какой же проклятый был этот день!

– Да я что...– продолжал свое Хлыстов.– Вас-то жалко. Жалче, чем при той вашей болезни. Вот уж говорят: все любят добро, да не всех любит оно! Это про меня, про меня, Григорий Афанасьич. Смотрите, еще в Зябе в одном домике жить будем, а? Вот и выходит, что черненький, что беленький, что чистый, а что не чистый, что горел, что не горел... Исход-то один?

– Поди ты...– ругнулся Шохов равнодушно и пошел, стараясь заглушить в себе еще торчащий, как гвоздь, и мешающий думать хлыстовский голос.– К черту! К черту, к черту!

А он, будто соединившись с теми, что сверлили на исполкоме, добивал, домучивал Шохова. Проклятый день! Проклятая встреча!

В тот день, июля прошлого года, после пожара он решил найти Васю Самохина, которого никто не видел. Да и Нелька будто провалилась сквозь землю.

Несколько раз утром, до работы и вечером подходил Шохов к маленькому, наспех сколоченному домику Самохина (всем строил как надо, а себе схалтурил!), но никто не отвечал на стук. Наконец догадался: среди дня, в перерыв заехал в Гидропроект и там в буфете нашел Нельку. Была она, как всегда, не в меру болтлива и многословна, но вот синячки все же углядел у нее наблюдательный Шохов и сообразил, откуда они взялись.

При всех разговор о Васе заводить не хотелось. По этой причине пришлось обедать за компанию с Нелькой и ее подружками. Шохов взял стакан сметаны с ромовой бабой, выпил чаю с лимоном и терпеливо выслушал все сплетни про деда Макара с Галиной Андреевной, которая частенько якобы к нему захаживает.

Шохов мог бы осадить болтливую Нельку, но куда там! Она уже галопом неслась дальше и успела пересказать какие-то письма, которыми деда Макара все время преследует дочка, требуя от старика то дубленку, то кожаную куртку для мужа или мебель... А теперь в Москве мода на хорошие книжки, так она написала, чтобы дед Макар сделал ей подписку и достал Булгакова, которого она может обменять на какие-то редкие украшения...

Когда мучительный обед закончился, Шохов отвел Нельку в коридор и спросил, где она живет.

Оказалось, у подруги. С тех пор, как разругалась со своим Васей, она сбежала к подруге в Зяб.

– Он что же, бил тебя? – спросил Шохов, не считая неудобным разговаривать с Нелькой именно таким образом.

– Он запер меня дома,– отвечала Нелька откровенно.

– Но и бил?

– Кого люблю, того и бью... В поговорке сказано,– произнесла она засмеявшись. Видно было, что она нисколько не расстроена этим. Просто она решила показать характер. Вот и ушла.

– А он где? Самохин твой?

– Не знаю, – сказала Нелька.– Небось пьянствует... Кому он нужен?

– Мне. Я хочу с ним поговорить.

– О пожаре, что ли? А что о нем говорить? Что сгорело, не вернешь.

– А если он еще чего подожжет? – спросил Шохов, разглядывая Нельку и удивляясь, сколько же в ней легкомыслия и пустоты. Но ведь есть и другое, женское, и кому-то такая легкость даже нравится. А может, все это внешнее, а поглубже копнуть, так она другой покажется? И серьезнее, и чище? Может, все это самозащитное, от чужих глаз?

– Не подожжет, – сказала Нелька игриво. Она находила возможность даже здесь, и при таком разговоре, кокетничать с Шоховым.

– Но ведь это он поджег Хлыстова?

– Не знаю,– ответила Нелька быстро. – Мне-то что? Мне все равно.

Шохов, рассердись, насколько можно было вообще сердиться на Нельку, буркнул, что ему не все равно. И вообще Нелька врет, что не знает о поджоге. Не из-за нее ли весь этот сыр-бор разгорелся?

Нелька только повела плечом. Приблизившись к Шохову так, что он услыхал ее странный запах, будоражащий (где-то краем прошла мысль, что не зазря к ней липнут мужики, она ведь и правда сладко пахнет), она негромко и очень отчетливо сказала, что все не безгрешны, а если он, Шохов, считает себя чистеньким, так это в глазах наивной Тамары Ивановны, а вовсе не в ее, Нелькиных, глазах. Так что не суди – и не будешь судим...

Шохов остолбенел от такой откровенности, не нашел нужных слов. Ясно, что у мужика задний ум сильней. Потом-то он знал, как ей ответить, и мысленно ответил этой болтушке как надо. А теперь только и произнес:

– Ну, тебя не переговоришь? Ты все по-бабьи перекрутишь!

– Так я и есть баба, Григорий Афанасьич! – отвечала насмешливо Нелька, чем и добила его окончательно.

– Хватит болтать,– разозлился Шохов. Будто внушал подчиненному своему.– Можешь передать своему Васе, что мы его ищем. А если он не придет, пусть пеняет на себя.

– А что вы можете ему сделать? – спросила, наивничая, Нелька.

Спросила естественно, но Шохов-то знал, что этот вопрос неспроста, потому что и в самом Вор-городке, перетрясая события, все спрашивали, а что, собственно, можно с Васей сделать, если он никому здесь не подчиняется.

– Что? – Шохов сказал решительно и уже не глядя на Нельку.– Подцепим ваш дом и отвезем в поле. Так и скажи. Не хочет жить с нами, так пусть живет с серым волком, он ему друг!

– Это еще надо доказать! – произнесла Нелька с вызовом.

– Для этого и зовем. Счастливо.

Шохов покинул Гидропроект, но еще пока ехал на водозабор, а потом во время работы почему-то вспоминал Нельку и ее странный будоражащий запах, отталкивающий, но и привлекающий необыкновенно. Нет, Нелька совсем ему не была нужна. Он бы, наверное, смог с ней и переспать, случись такая фантастика. Но этот сладковатый, кружащий голову запах был неотразим. Он на себе испытал и мог бы понять теперь одуревшего Хлыстова, который потерял из-за Нельки голову. Любовь любовью, но ведь есть в этих бабах что-то еще, какая-то загадка, которая нас привлекает не меньше...

Вася объявился не сразу, на третий день. Был он выпивши. Постучался в калитку и с самого начала стал куражиться, выставляя себя обиженным, потому что ничего он не поджигал и никуда не прятался.

Шохов никаких разговоров с ним не стал вести, а попросил пойти проспаться.

– Завтра в это время мы тебя ждем,– сказал он.

– Кто это мы? – спросил Самохин с издевкой.– Мы, Николай Второй! Так тебе до него да-ле-ко!

– Мы, то есть комиссия, – терпеливо отвечал Шохов.

– Ах, комиссия! Судить будете? Да? Хотите Васю сделать козлом отпущения?

– Нет, Вася,– произнес Шохов миролюбиво.– За чужое с тебя спрашивать не станем. А спросим лишь за твое.

– А с Хлыстова тоже спросите? Или же он, как бывший дружок, под вашим крылышком спасается?

– Хлыстов у меня не спасается,– сказал Шохов.– Но пока что разговор не о нем, а о тебе. Завтра мы тебя ждем.

– Приду,– с угрозой произнес Вася.– И покажу вам, как надо разговаривать! А то ишь, придумали, судить... Мне это тьфу!

Надо сказать, что Шохов порядком устал от всех этих пожарных дел, а от семейства Самохиных особенно. Кончался июль, самое теплое время. Мечталось выехать на воскресение куда-нибудь на речку, а то и на другую сторону в лес, где, по разговорам, уже пошли грибы. Хотелось побыть с сыном, показать ему и Валере здешние места, поплавать на лодке, порыбачить. А приходилось заниматься черт-те чем, не считая работы и дел по хозяйству, которые с приездом семьи нисколько не уменьшились, хоть Тамара Ивановна, а особенно Валера, помогали ему как могли.

Валеру надо было уже устраивать на работу. Но Шохов медлил, хоть было договорено, что малый пойдет в одну из бригад на водозаборе. Жене он говорил, что хочет, чтобы юноша немного обжился и отдохнул, но про себя рассчитал другое. Стояли погожие деньки, и всяческие доделки по дому требовали не одних рук. С подмастерьем Шохов мог управиться побыстрее.

В какой-то свободный вечер они вдвоем соорудили печечку на заднем дворе и попробовали формовать и обжигать кирпичи, а потом и черепицу на крышу. Глина и впрямь оказалась лучше некуда. А тут еще начала поступать из Москвы от матери Тамары Ивановны облицовочная кафельная плитка. Плитка была выбрана со вкусом: молочно-голубая с белыми разводами.

Бросив обжиг глины, Шохов переключился на кафель. И хоть Тамара Ивановна слабо протестовала, что Шохов не дает отдыхать ребенку (это Валерий-то ребенок!), Шохов, посмеиваясь, отвечал, что это ему как производственная практика. Лучше, чем в доме, нигде Мурашка-младший не научится делу.

– Чем крепят плитку? – спросил Шохов Валерия с ходу.

Тот помолчал, он вообще-то был молчалив, коротко ответил, что плитку надо крепить цементным раствором или бустилатом. Можно, конечно, и масляной краской, мастикой...

– А чем лучше? – настаивал Шохов.

Валерий продолжал терпеливо отвечать, что все зависит от поверхности, насколько она ровная.

– Ну, а если она как у нас, то есть не очень ровная? А если на печку?

– Тогда раствор нужен.

– Приготовь,– предложил Шохов.

– Одну часть цемента нужно смешать с тремя – пятью частями песка, потом развести водой до консистенции очень густой сметаны. В воду для увеличения прочности...

– Ты не говори, ты делай,– сказал Шохов.

И уже перед тем как класть плитки, снова спросил:

– Откуда облицовку кладут? Снизу аль сверху?

– Не знаю,– буркнул Валера.

– Не знаешь – учись. А не сердись. Облицовку кладут снизу, чтобы плитки не сползали. Смотри.

Шохов привычно мастерком бросил на кирпич раствор, разровнял его и ровным рядком положил плитку, удаляя выступающий раствор влажной тряпкой. Лепил и еще успевал поучать:

– Приехал сюда, у меня и был-то в чемоданчике кроме белья инструмент каменщика: мастерок да кирочка, да отвес с уровнем. А еще кругляш! Видел в углу? Это отпил от моего деревенского дома. Где, значит, я родился.

– А зачем он нужен? – спросил Валера, пристально наблюдая за дядей Гришей, что и как он делает.

– Как зачем? Память!

– Кругляш-то?

– А что же... Вот смотри, как режут плитку. Стеклорезом проводишь, поглубже, значит, до основания глазури. А потом ударом...

– Можно, я попробую,– попросил юноша.

– Пробуй, – сказал Шохов. И добавил как бы мимоходом: – А кругляш все-таки память. Его дед мой ставил, когда избу строил. А мне чего ж забывать об этом, да?

После разговора с Васькой Шохов сходил к Галине Андреевне и к дяде Феде и предупредил, что назавтра они встречаются с, как он выразился, «поджигателем войны».

– Объявился? – спросил дядя Федя строго. Он копался у себя на огородике, в кепчонке, в рабочей куртке и со своей вечной потухшей папироской в зубах.

– Да, приходил...

– Будем разговаривать,– сказал дядя Федя, никак не отрываясь от своего занятия.

С Галиной Андреевной разговор затянулся. Дело в том, что Шохову отказали в ходатайстве по поводу Кучеренко Николая. Ссылались на то, что его тут никто не знает и неизвестно, что он за работник. Пусть о нем пекутся там, где его судили.

Все это Шохов и передал на словах Галине Андреевне. Она приняла новость очень спокойно. Только спросила:

– Это окончательно?

Шохов пожал плечами.

Разговор происходил в ее домике, за столом. Она предложила чаю и поставила перед гостем на столе вазочку с конфетами.

– Ну что же,– сказала, опустив глаза.– И на том спасибо, Григорий Афанасьич. Простите, что мы вас затруднили своей просьбой.

– Ну, зачем же так! – воскликнул Шохов. – Я же на самом деле ничего больше не могу сделать.

– Я понимаю, – сказала Галина Андреевна.– Я искренне вам благодарна, что вы откликнулись на письмо Николая.

– Да что там... Может, на Усть-Илим написать?

– Нет, – сказала Галина Андреевна,– Там его тоже не помнят. Все сменились, я уже пробовала писать. Случай еще помнят, а кто, что... Да уж сколько лет прошло! – И неожиданно спросила: – А как вы думаете, Григорий Афанасьич, может, ваше начальство право, что боится взять на поруки заключенного?

– В чем же оно право?

– Ну, в том хотя бы, что ответственность на них ложится...

– Так мы всегда за что-нибудь отвечаем,– резонно отвечал Шохов, не очень-то понимая, к чему клонит его собеседница, и только чувствуя себя ужасно неудобно, досадно, что пришлось вести этот разговор.

– Вы отвечаете за свою работу. Так это мы все делаем. А тут особая ответственность! Не правда ли?

– В общем-то, да.

Тогда Галина Андреевна спросила, взглянув на Шохова мельком, но очень выразительно:

– А если бы от вас это зависело? Лично от вас?

– Я бы не задумывался, – сразу же сказал Шохов.

– Так вот это все и напишите,– предложила Галина Андреевна.

– А вы думаете, что это может...

– Милый Григорий Афанасьич, – промолвила с какой-то мягкой грустью Галина Андреевна.– Каждый из нас что-то может. Я уверена, что каждый, понимаете? И если бы Николай Анисимович был бы на свободе, а вы бы «там»,– «там» она подчеркнула выразительным жестом,– я уверена, что он бы сделал именно так.

– Я почему-то об этом не думал,– смог лишь произнести Шохов подавленно.– Я, честное слово...

– Не торопитесь, у вас есть время,– так же миролюбиво, но и твердо сказала Галина Андреевна и встала.– А завтра я обязательно приду. Мы все тут друг за друга отвечаем. И за Васю тоже. До свидания, Григорий Афанасьич. Поклон Тамаре Ивановне. Скажите ей, что я всегда рада ее здесь видеть.

Возвращаясь от Галины Андреевны и пребывая в некоторой задумчивости, Шохов не сразу увидел, что на соседней, недавно возникшей улице Вор-городка происходит необычное событие.

На крохотной площадке у последнего дома появился автокран, бульдозер и два грузовика. Целая бригада рабочих в считанные часы поставила фундамент, на него взгромоздила коробку, из отборного строительного бруса, потом чердак и крышу.

Начали строительство они, по всей вероятности, во второй половине дня, а к вечеру, к тому времени, когда Шохов проходил по теплой, пахнущей сухой пылью улице, дом в основном был готов. Шустрые парни-электрики тащили провода к ближайшему столбу и на длинном шесте, растянутом тросами, крепили телевизионную антенну.

– Вот, Григорий Афанасьич, как надо строиться! – произнесли за его спиной. Любопытствующих, подобно Шохову, в этот час оказалось немало. Хотя, казалось бы, кого можно удивить в Вор-городке постройкой дома!

– Кто строится? – спросил Шохов, оглянувшись на глазеющих.

– Вам лучше знать! Вы у нас, говорят, тут главный!

Произнесено было уважительно, но как бы и с насмешкой. Шохов ответил вполне серьезно, что он не знает.

– Какой-то Третьяков... Говорят, шишка на ровном месте!

– Жулик, видать?

– Почему жулик?

– Да потому... Не из своего же кармана строит?

– А ты бы на его месте как поступил?

– А я и на своем могу не хуже. Однако совесть имею.

– Сейчас все воруют!

– А ты?

– При чем тут я? Ты вон туда смотри: пионер – всем пример...

– Кстати, у нашего Самохина хлеб отбивает.

– А Самохин-то чего тебе дался? Он здесь свой.

– По-свойски пятый дом отгрохал на продажу!

– По крайней мере своими руками, не то что этот...

– Каждый тащит в меру своих возможностей, друг мой. А этот, как бишь его...

– Третьяков?

– Тоже не величина, если в городе квартиру не оторвал!

– Время покажет.

– Верно.

Весь этот скоротечный разговор происходил у Шохова за спиной, будто его и не было.

Но знали, что слышит, и не пытались как-то придерживаться. Да и чего им бояться. На чужой роток не накинешь платок!

Конечно, ему досадно было, что не посчитался Лешка с ним (хоть формально, как говорят, прописался) и так вот, нахально, на глазах у всего народа чужими руками возвел себе хоромы.

В другое время и при других отношениях Григорий Афанасьевич бы не преминул зайти и поговорить. Внушить по возможности, что здесь, за Вальчиком, иная атмосфера, чем, скажем, в городе, где все скрыто. Что здесь, как в большой деревне, люди живут на глазах друг друга, да и народ хоть с бору по сосенке, но не настолько испорченный, чтобы оправдывать такие вызывающие действия. Пожалуй, тут произошло то же, что в истории с Шоховым, когда Третьяков его лично не собирался унижать. Но унизил как работника. Теперь же, к этим, окружающим его домам он не относился никак, потому что это было бы личное отношение. А он и сам-то, в личном плане, не жил, а существовал. И можно предположить, что, встречая одних и тех же людей на работе, он мог бы с ними здороваться и притом в городке вовсе не замечать их. Трудно его в чем-то обвинять: он такой человек.

Шохов был уверен, что Третьяков его не поймет. Сам увидит. Сам дойдет. Сам все почувствует. А если не почувствует, то ему же хуже...

Григорий Афанасьич еще раз, с прикидкой, оглядел складненький, удобно спланированный домик Третьякова. Но и отметил сразу, что террасу поставили неудобно, да и двор не рассчитали, скомкали площадку. А на подходе к себе окинул взглядом свой дом, чтобы еще раз увериться: построился интересней, лучше.

На следующий день комиссия собралась у Шохова. Галина Андреевна, несмотря на теплый вечер, пришла в гладком строгом платье, с кофтой, накинутой на плечи. Темные блестящие волосы были собраны в узел.

Дядя Федя надел отчищенный после пожара костюм, а на полосатую сорочку повязал галстук. С левой стороны он приколол колодочку, заменяющую фронтовые награды.

Перед самым появлением Самохина едва не поспорили, как будут они все располагаться. Не провести ли, к примеру, весь разговор за столом, за стаканом чая. А то, не дай бог, обидчивый Самохин решит, что его здесь судят тройкой, как в каком-нибудь ревтрибунале.

Это предложила присутствовавшая при разговоре сердобольная Тамара Ивановна. Но упрямый дядя Федя категорически воспротивился всяческим застольям.

Он заявил, как рукой отрубил, что они не гостевать пришли и Самохина на чаепитие не приглашали. Разговор намечается общественный, почти что государственный. Тут форму выдержать нужно.

Галина Андреевна поддержала дядю Федю, считая, что примасливаться к Самохину не стоит. Он их доброту как слабость примет.

– Ну, а злить-то его зачем? – спросила Тамара Ивановна.

– Никто его злить не собирается. Но если, к примеру, он свои анархистские штучки выкажет, тогда что? Останется его конфетами кормить, да?

После таких препирательств было решено, что комиссия, как ей и положено, сядет рядком по одну сторону стола, а Вася Самохин напротив, но на некотором расстоянии у стенки. Председательствовать, разумеется, будет Григорий Афанасьевич. А Галине Андреевне сам бог велел вести протокол.

– Протокол? – удивилась она.– Но зачем протокол?

– Для самоуважения, – пояснил дядя Федя.– Чтобы Самохин знал, и каждый, кто поинтересуется (а интересуются все), что дело нешуточное.

В это время заглянул в комнату Петруха. Он будто бы забежал к Тамаре Ивановне за какими-то бумажками, но узнал, что тут собралась комиссия, и нельзя ли на ней поприсутствовать. Ну хотя бы в качестве зрителя...

Дядя Федя сказал сердито:

– У нас секретов от людей нет. Но для начала надо побыть с Самохиным наедине. Так оно откровенней будет!

– О чем, если не секрет, собираетесь откровенничать?

Петруха улыбался и ждал ответа. Вид у него был довольно придурковатый.

– Ну, Петр Петрович! Все знают, о чем будет разговор!

– Вы судить его собираетесь, да?

– В какой-то мере...

– А вы имеете право? Судить человека?

– Какое такое право? – подскочил на месте дядя Федя.– Право осудить поджог есть у каждого. И у вас в том числе!

– А откуда известно, что поджег Самохин-то? – спросил Петруха наивно. С ним было трудно спорить, такого дурачка он валял. А может, и не валял. Может, на самом деле был он таким непонятливым.

– Товарищи... Петр Петрович, не горячитесь,– сдержанно взывала Галина Андреевна.– Мы вовсе его не судим. Мы собираемся поговорить.

– Поговорить-то можно, – по-простецки согласился Петруха. И вдруг брякнул: – Но ведь все считают, что вы судилище тут затеяли! Выгонять из городка будто собрались?

– А что они еще считают?

– Ничего. Жалеют...

– Самохина?

– Ага.

Дядя Федя, резковатый, нервный, вскинулся опять:

– А вас что же, адвокатом прислали?

Петруха не смущаясь ответил, что он зашел попутно, он будто бы и не знал, что сегодня у них суд. Не комиссия, а он так и назвал – суд.

– Ну а раз так, идите, пожалуйста, по своим делам,– сурово попросил дядя Федя.

– Уходим! Уходим! – с улыбкой, пытаясь смягчить резкость последней фразы и даже чувствуя себя несколько виноватой за этот тон и разговор вообще, сказала Тамара Ивановна и увела Петруху.

Оставшиеся как бы немного даже расстроились. Занялись тем, что рассматривали квартиру Шохова, в которой, как выразился дядя Федя, в каждый приход можно открыть для себя что-то новое. Теперь всех, конечно, привлекла печь, изящно отделанная молочно-голубым кафелем. Стали спрашивать, где такой можно достать и сколько стоит штука. Но мысли-то всех были заняты другим. Галина Андреевна, как более непосредственная, первой вымолвила, что, может быть, все-таки Петр Петрович прав и люди думают, что они на какой-то суд собрались, а не для разговора.

– Не собрались, Галина Андреевна. Нас выбрали! – сказал дядя Федя.

– Но имеем ли мы право что-то решать?

– Имеем. Мы представляем весь городок.

– Судить имеем право? Приговор выносить, да?

– Решение!

– А что же мы решим?

– Увидим. Может, и решать нечего будет, если Самохин не придет.

В споре с Петрухой, как и дядей Федей, Шохов участия не принимал. Особенно же с Петрухой: у них давно сложились странные отношения. Они продолжали здороваться, но вместе с тем никак не общались. А если в последнее время Петруха стал бывать в шоховском доме, так все это из-за Тамары Ивановны, не желавшей считаться с мнением мужа. Между ней и Петрухой вообще сложились сразу доверительные, почти дружеские отношения, ставившие Шохова подчас в затруднительное, как сейчас, и даже в двусмысленное положение. Но он старался не вмешиваться и вообще никак их не замечать, пусть дружат, пусть встречаются. А лично ему, Шохову, Петруха с его прямотой и дурацкой наивностью, которую он выставляет напоказ, чуть ли не как добродетель, вовсе не нужен. Дружили, но мало ли что бывает. В старину, бывало, и собака с волком живала! Тамара Ивановна добра, но придет время, сама разберется...

Шохов не успел додумать о Петрухе: появился Вася. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он чист как стеклышко. Был он в помятом костюмчике, в рубашке, расстегнутой у ворота, и поначалу вел себя независимо.

– Явился, не запылился! – произнес он от дверей заготовленную заранее фразу. Оглядываясь по сторонам и напряженно улыбаясь, добавил: – Звали, говорят, меня?

– Звали,– подтвердил вежливо дядя Федя и указал на стул.– Садись, Василий. Будем разговаривать.

– Василий Васильевич, – подчеркнул Самохин.

– Да, да. Садитесь, Василий Васильевич. А у нас есть кой-какие вопросы.

– У меня, между прочим, тоже есть вопросы,– сказал Вася и сел.

Села и комиссия: в центре Шохов, а по бокам дядя Федя и Галина Андреевна. Оттого, что все трое смотрели на Самохина и молчали, возникла странная пауза. Вася Самохин, опустив глаза, ждал.

Молчание нарушила Галина Андреевна.

– У нас не только вопросы. Мы вообще хотели с тобой поговорить.

– О чем же?

– О жизни.– Галина Андреевна смотрела прямо на Самохина, и голос ее был вполне доброжелательный.

– А чего вы знаете о моей жизни?

– Ничего не знаем. Но хотели бы знать.

– Зачем?

– Чтобы понять тебя, Вася.

– А вы уверены, что хотите меня понять? – вскинулся Вася, и глаза его заблестели.– Вы судить меня собрались! Я-то знаю! А что у меня за душой, так это вам, как говорится, плевать с высокой колокольни!