Текст книги "Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ)"

Автор книги: Амурхан Янднев

Соавторы: Александр Люксембург
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Глава 4
Между двух эпох

Потрясение, испытанное Муханкиным в парке, стало водоразделом в его жизни. Много пережил он и перечувствовал в ту ночь, а утром…

На другой день утром я пошёл на место преступления, нашёл свою отвертку.

Кто-то сразу же подумает о предусмотрительности преступника, хладнокровно отыскавшего и унесшего с места события орудие преступления. Но не забудем и о другом: о тех импульсах, которые подталкивали Муханкина вернуться туда, где реализовалась его фантазия, и о тех видениях, которые мелькали перед его глазами, когда он повторно, в ритме замедленной съемки, вновь переживал недавний, но уже ушедший в историю интригующий эпизод.

До 7 марта 1979 года я продолжал работать, но на людях не показывался. Моя девушка, с которой я, можно сказать, сожительствовал, заподозрила что-то неладное в общении и моем поведении. Попыталась узнать, что со мной происходит, но я ей не признался.

7 марта день выдался хороша, морозный. Утром, как и во все рабочие дни, я в конторе оформил документы на получение муки для Цимлянского хлебокомбината на Волгодонском элеваторе. Съездили на элеватор, мои грузчики загрузили пару машин, и мы поехали назад в Цимлянск на комбинат. Все ладилось, работа спорилась, погода шептала о перемене к весне, теплу и обновлению жизни, а у меня внутри души тяжко и сердце поднывает, мысли всякие дурные, случай в парке из головы не выходит и не глушится.

Подъезжаем к Цимлянскому подъему, на повороте в город пост ГАИ. Я в головной машине. Впереди вижу волгодонские милицейские «Жигули», стоящие на взводе. Милиционеры выходят из «Жигулей», что-то говорят друг другу и знаками показывают в мою сторону. Гаишник выходит на дорогу и постукивает по сапогу полосатой палочкой. Милиционеры занимают каждый свое место, как в бою, что было видно и непосвященному. Я вижу все это и нервничаю. Шофер замечает мою нервозность. Спрашивает меня, что я так засуетился. Я не отвечаю на вопрос. Тяжело груженная машина поднимается медленно на подъем, а мне кажется, что она летит. И вот гаишник поднимает свой жезл, машина тормозит около милицейских «Жигулей», один из милиционеров вспрыгивает на подножку с моей стороны, открывает дверцу, и я опомниться не успел, как почувствовал лицом придорожную гальку и за спиной заныли в туго зажатых наручниках мои руки. Я хотел что-то сказать и приподнял голову, и в тот же момент поймал лицом чей-то ботинок, и, пока перед глазами шли круги и блестки, я как-то оказался в «Жигулях», и они на полной скорости мчались в сторону Волгодонска. Мне кто-то что-то говорил, а я смотрел и ничего не видел и не слышал, голова гудела и звенела. Перед ГЭС свернули вниз в рощу, к Дону.

Вытащили меня из «Жигулей», повели к вербе и над головой пристегнули наручники к одной из веток. Немного побуцкали меня, ничего не говоря по существу, и еще с расстановочной пару раз. В промежутках милиционеры любовались красотой разлива у ГЭС и природой, как будто все хорошо и все правильно и так и надо, все, значит, сходится. Потом дали мне умыться в ручье, рядом протекающем, и спросили: «Будешь говорить правду?» Я сказал: «Конечно, буду говорить все, что было, и, если нужно, что и не было. Какая, – говорю, – радушная встреча, дорогие мои. С самого детства только об этом и мечтаю, особенно о том, чтобы новые КПЗ и ИВС обжить, а то непорядок какой-то: в старом сидел и в новом грех не посидеть под неусыпным надзором».

Смотрят на меня граждане милиционеры, и душа у них радуется, на лицах появляются улыбки. «Вот, – говорят, – сразу достали взаимопонимания. Теперь вперед, скоро обед, а то как же такой сговорчивый без обеда останется, хоть на законное довольствие тебя, разлюбезный наш соловей, только завтра поставят».

Ну что, уважаемые читатели? Вы еще сомневаетесь в потенциальных литературных дарованиях нашего «мемуариста»? Бросается в глаза особый «литературный» привкус всего эпизода ареста. Муханкин, безусловно, переосмысливает его, стремясь добиться определённого эстетического эффекта, ему удается соединить два, казалось бы, плохо сочетающихся, подхода: психологический и комический. Не будем воспринимать его описание буквально: стремление воздействовать на своего читателя, конечно же, побуждает «мемуариста» отходить в деталях от фактов. И все же одно очевидно. Ожидание ареста, ощущение его неизбежности, психологическое напряжение, с ним связанное, оставили очень глубокий отпечаток в памяти Муханкина. Настолько глубокий, что этот фрагмент он писал с заметным подъемом. Он даже почти не нуждался (в отличие от других, с ним соседствующих) в редактуре, столь тщательно работал наш повествователь над каждым словом. Немало, наверное, размышлял он впоследствии об этом, и, возможно, снова и снова приходил к выводу, что впредь надо быть как можно осторожнее, чтобы никогда больше не повторилась эта страшная процедура задержания.

Но она, конечно же, повторилась.

Привезли меня в новую милицию, где в коридоре я встретился со своим подельником Гусевым, который твердо шёл к выходу из горотдела. Выпустили под расписку его. Вдруг он увидел меня с подбитой физией в окружении вооруженных бравых парней, так сказать стражей закона, где «наша служба и опасна, и трудна». Сразу Гусь в лице изменился и походка его помягчела. Он успел сказать, что меня не сдавал, только сказал, во что я был одет, где работаю и какая у меня кличка.

Взяли Гуся не за то преступление, за которое нас посадили, а из-за незначительного дельца. Парни из одного района города с другими в ДК «Юность» повздорили, и их, как блох, наловили прямо в зале ДК и в милицию отвезли всю толпу. Подошла его очередь ответ держать за дебош – «хулиганку», а он с перепуга выложил про это дело и про всех нас пятерых. Тогда опера ему по боку поддали, и он снова стал про дело это чесать. А в кабинет случайно зашёл следователь, который выезжал по нашему делу, и опера ему, видать, сказали, что ничего толкового от этого типа не добьешься, рассказывает тут басни, небылицы, что он в парке не резал кого-то, не грабил, может, у него с головой не того. Решили вот, говорят, отпустить его. А следователь говорит им: «А ну-ка, ну-ка, что он там про парк говорит? А то у меня дело висит в воздухе, а потерпевший говорит, что ничего не помнит».

Видит Гусь, что нужно заднюю скорость включать, но не тут-то было. Ребята, опера, сразу Гусю своим бравым видом внушили, что нужно говорить в данной ситуации много и складно и что назад уже ходу нет. И оконцовка теперь ясна: и меня, и его дружков выловили, и я за «паровоза» пошёл [т. е. стал основным обвиняемым по уголовному делу, козлом отпущения]. И дали мне по приговору суда 7 лет усиленного режима, и отсидел я их в уч. 398/1 от звонка до звонка [полностью].

Прервем нашего «мемуариста», чтобы уточнить, что отбывал он свой срок в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Впрочем, и все члены компании были признаны виновными и приговорены к различным срокам заключения.

Об исправительно-трудовой колонии Муханкин пишет более скупо, чем о Ростовской спецшколе, и причины этого могут быть различными. Он попал сюда уже сложившимся в общих чертах уголовником, да и его скрытые пристрастия уже в основном оформились, и потому колония не могла уже ничего принципиально нового прибавить к его психологическому облику. Но не исключено и другое: здесь могло произойти нечто такое, о чем нашему «мемуаристу» по тем или иным причинам рассказывать не хочется. Держа в уме эти альтернативные интерпретации, предоставим вновь слово автору «Мемуаров».

В уч. 398/1, поселок Трудовой, я прибыл для отбывания наказания юным, так сказать, птенцом, но с некоторым багажом, уже нахватавшийся верхушек от преступного мира, напитанный, как губка, всяким дерьмом в жаргоне, повадках, чтущим воровские традиции, освоившим поведение среди мира камер, решеток, постигшим арестантскую солидарность и т. п. Познал я, что такое Ростовский централ, а также вкус баланды, впервые на своей спине испытал тяжесть дубиналов, твердость киянок. Впервые увидел живых женщин в этой системе в форме, часто подвыпивших, с папиросой в зубах и разговаривающих на твою бога мать. Ничего святого, сплошная мразота. Вши, клопы и всякая зараза грызли меня – ничего, выжил. Человек, наверное, вторая тварь по выживаемости после крыс. В стае волчьей не будешь выть по-волчьи – сожрут, растопчут, уничтожат свои же. Понял я, что ни о каком стыде и совести речи быть в этой системе не может. Где, говорят, была совесть, там хрен вырос. Или с обмороженными глазами [нагло] можно любому о свести сказать так: мол, была она до первого класса, так я её на карандаши променял. Но как бы то ни было, в душе я понимал, что преступный мир крайне испорчен, самый подлый, самый гадкий, низкий, трусливый и предательский, словом, гадость в гадости, нечисть в нечисти. Особую жестокость и подлость – со дна, так сказать, – увидел я в Новочеркасской строгой тюрьме, и недаром в те годы лютовали многие начальники тюремные – такие как Лиса, Спартак или Собаковод. По этапам покатался в столыпинских вагонах, на собственной шкуре испытал солдатские сапоги и другие средства воздействия. А зло в душе и ненависть ко всем окружающим тебя людям все копилась и оседала где-то внутри в накопителе-тайнике.

И вот я уже делаю первые шаги по территории колонии. Мне 19 лет, а моё освобождение еще далеко, 7 лет – срок невеликий, и, как говорил прославленный партизан Ковпак, «треба отбудь у пользу государства». Положение в колонии, начиная от режима и кончая питанием, было в жестких рамках. До бунта, говорили бывшие здесь уже давно, жилось лучше.

Дни, недели тянулись однотонно и безрадостно. Никаких лишних знакомств и панибратства, главное – быть независимым, не иметь никаких долгов и обязанностей. Я не играл ни с кем ни в какие игры, не спорил и не лез, куда не надо, избегал лишнего общения и был доволен тем, что человек человеку потенциальный враг. Даже мать может быть врагом, порой делая доброе и не подозревая, что это доброе без задней мысли может обернуться для её чада вредом.

Как и обычно, важные признания возникают в тексте словно бы мимоходом, но мы тут же ловим эти сигналы. Эту фразу: «Даже мать может быть врагом…», – трудно все-таки не заметить.

Веру в людей и доверие к людям выбили из меня еще в детстве. В душе постоянно присутствовала боль, в каком бы состоянии я ни был. Редкие письма из дома только расстраивали, отчего на душе становилось еще муторнее и ясное небо становилось пасмурным. Как назло приближался новый, 1980-й год, а я не имел даже заварки к этому празднику. Я наблюдал, как бурлит арестантская жизнь. В этом муравейнике, хмуром и сером, царила предпраздничная суета, все зэки по-своему готовились встретить Новый год. А параллельно ожидался шмон [обыск] по всей зоне, и нужно было, если у тебя было что-нибудь запретное, спрятать так, чтобы при обыске ничего не нашли.

Я был наслышан о жизни в колониях, тюрьмах, на севере, юге, многое узнал от бывших арестантов еще на свободе. Мне представлялось все заманчивым, захватывающим, романтичным. Где-то в глубине моих тогдашних мозгов таилось желание попасть в тюрьму и быть авторитетом среди сверстников и чтобы все прислушивались ко мне и все такое. Бредни, бредни, бредни. И вот я все-таки жил там и наблюдал жизнь заключенных. Не успел оглянуться, а уже 31 декабря и через несколько часов вступит в свои права Новый год, а от старого останутся одни воспоминания с горьким привкусом. Вокруг оживление, движение, беготня, суета, запахи приготовляемой к Новому году, к 12 часам, нехитрой еды. Около розетки, где варят чай, очередь и пахнет конфетами и заваренным чаем. На улице поблизости стоят кучками зэки и чифирят на морозце и курят анашу, в углу наркоты [наркоманы] на факеле вываривают бинт с опием, кто-то кому-то морду бьет около туалета. Около забора у ворот стоят на атасе: им заплачено за всю ночь, и в случае появления начальства они сразу свистят в секцию жилого помещения, и все уже знают, что в отряд идут менты. В каптёрке наряжаются в девок молодые пацаны (из числа «обиженных», в общем пидоры), от настоящей девахи их невозможно отличить, и исполняют они секс-роль профессионально – не каждая женщина так работать может. Барыги бегают по отрядам и продают одеколон, всевозможные наркотические таблетки, водку, самогон, чай и т. д. Все активисты – продажные амуры и твари завершенные, дают им прикурить, чай и т. д., и они уже служат тем, кто их купил за заварку чаю, а администрация колонии оказывается, знает всё, и что место предателям только в топке кочегарки, и ноль эмоций. И те же активисты стоят у туалетов на атасе. И меня по прибытии в колонию заставляли вступать в их секцию внутреннего распорядка.

И вот настала полночь, все загремели кружками, ложками, баками. Зашумел барак поздравлениями, пожеланиями. Заиграла гитара, и полились воровские песни, то веселые с благим матом, то грустные – о доме и о том, как тяжела судьба арестанта. А я лежу на втором ярусе кровати, достаю из дома пришедшее письмо с открыткой (к Новому году поздравление), и так все пропело стало» обидно за себя, за то, что впереди еще шесть Новых годов и их нужно отсидеть и пережить многое предстоящее и ожидающее меня впереди, а это только начало и начало нехорошее.

Все что-то пили, ели, и запахи наполняли барак, а я лежал, ком в горе стоял, и слезы катились на подушку, а барак гудел, как улей. Каждый жил своей жизнью, ничем не похожей на другую: кто-то выше, кто-то ниже, и у каждого свое и каждому свое.

Было, видимо, от чего взгрустнуть в бараке Владимиру Муханкину. В безрадостной, унылой картине, им нарисованной, чувствуется вполне реальная картина сильных переживаний, настроение тоски, которое трудно сымитировать и которое он, похоже, весьма точно передает по прошествии многих лет. Хотя заметно по материалам той тетради, что мы цитируем сейчас, что очень уж скуп он на детали. Только этот новогодний вечер описан в ней и ничего более. Разве что обращает на себя внимание яркая, пусть и лаконичная характеристика «обиженных», пассивных гомосексуалистов, не случайная в данном контексте.

Не стоит описывать, как мне там поломали жизнь и изувечили дальнейшую судьбу, превратив меня не в человека, а в сосуд нечисти, зла, несчастии и уродства. Зато по внешнему виду я не отличался ни чем от нормальных законопослушных людей. Годы заключения пролетели, и вот настал день освобождения. Мне 26 лет, за время, проведенное за высоким забором и колючей проволокой, всякое было в моей арестантской жизни. Начальство только днем, а ночь в зоне есть ночь, и ночью начинается арестантское движение и жизнь нечисти. Многое прожитое и пережитое вспомнилось в этот день, ничто не утешает, нет хорошего, один маразм. Я стою и не представляю, как буду жить на свободе, никто меня на развод на работу не поведет, ни отбоя, ни подъема, никто тебе в морду бить не будет за какое-то нарушение режима содержания, как буду полностью вольный, и хрен его знает, как с ними, свободными, жить-быть, общаться.

Вдруг раздался щелчок по колонийскому селектору и объявляют: осужденному такому-то прибыть в дежурную комнату для освобождения, моё состояние не описать в письменном виде. Я попрощался кое с кем из зэков и пошёл на вахту, где меня тщательно обыскам, отвели на КПП, там опять проверка, сверка, опрос, где родился, статья, срок и т. д., затем вторая дверь открылась и я вышел на свободу, а в руках – справка об освобождена.

О своих первых впечатлениях на свободе Муханкин повествует в романтическом ключе. В какой-то степей это время кажется ему сквозь призму последующего опыта приятным и многообещающим. В «Мемуарах», написанных в ожидании суда, те далекие времена, когда казалось, сохранялась возможность иного развития событий, выглядят по контрасту светлыми и привлекательными. Но дело, похоже, не только в этом. Муханкин, возможно, действительно мечтал о том, чтобы попытаться вписаться в обыденную жизнь, стать также, как все.

Я увидел мать и отчима, которые шли навстречу мне. Вот они, слезы, объятия, мы что-то говорим друг другу, друг друга успокаиваем и идем к белому «Жигуленку». Из машины выходит хозяин, мы приветствуем друг друга, это друг моих родителей, они приехали меня встречать. Мы едем к дому ожиданий, там; переодеваюсь в вольную одежду и чувствую в ней себя как-то неуютно и неуверенно, как-то все с непривычки и что-то стесняет. Мне кажется, что на меня все смотрят и смеются надо мной, и я думаю что я им клоун что ли? Рядом магазин, я с матерью захожу в него и беру матери подарок к 8 марта – хрустальный рог – и там же его дарю.

Весь путь от зоны до Волгодонска я не знал, о чём говорить, слушал молча всех понемногу и смотрел, как за окном автомобиля проплывают поля, лесопосадки, деревни, дороги и дороги. Что ожидало меня впереди, я не знал, хотя не раз перед освобождением думал об этом и не находил ответа, и потому становилось как-то жутко.

А впереди меня ждали семейный накрытый всякими яствами стол, шампанское, коньяк и все это в новой родительской квартире, а это не то что жить с подселением, сами себе хозяева. Впечатлений было много и все непривычное; казалось, на каждом шагу храниться какое-то таинство.

Что значит стать как все? Для Муханкина это, видимо, ассоциировалось с тем, чтобы найти себе подругу завести семью. На первый взгляд, парадоксальнее желание, если учесть явную неприязнь, которую женщины вызывали у него, а также странные и страшные желания, которые их вид будил в нем. Он ничего не сообщает о тех думах, которые возникали у него в годы, проведенные в исправительной колонии, но можно предположить, что садистские эротические фантазии не притихли, скорее, они могли лишь усугубляться, обрастая постепенно новыми элементами и деталями. Возможно, рациональная установка на то, чтобы вписаться в жизнь, все же временно потеснила иррациональные импульсы, прорывавшиеся, например, перед сном, когда смертельно хотелось, зажмурившись, будоражить воображение волшебно-привлекательными, дерзкими, манящими сценариями грядущих кошмаров. Постепенно это вырождалось в своеобразную психологическую игру, и самому творцу подобных фантазий казалось, что они не так уж и значимы и в любой момент могут быть притушены и отброшены, отринуты за ненадобностью. К тому же в колонии было действительно гнусно, мерзко, противно. Хотелось покончить с этим адом и никогда в него более не возвращаться. А спасение виделось в нормальной жизни, в семье.

Опыт изучения обстоятельств существования большинства серийных убийц – сексуальных маньяков свидетельствует о том, что у них есть (или, по крайней мере, когда-то была) семья. С точки зрения посторонних, семья эта могла восприниматься как вполне адекватная или по меньшей мере обычная, хотя, разумеется, изнутри все могло смотреться и несколько иначе. В такой семье вполне могут быть даже дети, что придает ей еще большую внешнюю убедительность. Однако из всего сказанного вовсе не следует, что интимные отношения между супругами естественны и гармоничны.

Обратимся к историям нескольких печально известных серийных убийц, чтобы подтвердить наш тезис.

Так, невинномысский маньяк Анатолий Сливко, учитель физкультуры, специализировавшийся на мальчиках, которых заманивал в глухие места, где подвергал страшным экзекуциям, состоял в браке, в который, правда, вступил довольно поздно, в возрасте чуть ли не 80 лет, уступив матери. Однако, как выяснилось во время следствия, половой акт супруги совершали крайне редко, настолько редко, что все случаи подобного рода можно, как говорится, по пальцам пересчитать. Сам Сливко рассказывал об этом так:

С женой познакомился на работе… Сильных чувств не испытывал, до женитьбы её не трогал и не пытался и даже не целовал. Жена говорила мне потом, что расценила это моё поведение как эталон скромности и только по этой причине вышла за меня замуж. Она была моей первой и единственной женщиной, однако вступить в половую связь с ней после регистрации брака я не смог. Я пытался это сделать, но ничего не получалось, несмотря на искреннее моё желание и обязательство перед женой. Через два месяца после свадьбы жена была у врача-гинеколога и вернулась очень расстроенной, болезненно переживала, нагрубила мне и выгнала из спальни. Я думаю, что девственность жены была нарушена путем медицинского вмешательства… Долгое время я испытывал угрызения совести и беспомощность перед женой, но поделать ничего не мог. Она стала равнодушной ко мне… За семнадцать лет совместной жизни я вступил в половой контакт с женой не больше десятка раз… Несмотря на все усилия… половой член лишь слегка распухал и наступало семяизвержение… Однако жена родила двоих детей (сыновей).

(Цит. по: Слепцов-Кабаидзе С., Яндиев А. Охота на женщин. Ростов н/Д, 1994. С.53)

Не парадоксально ли? В семье двое детей, а на самом деле она является лишь формальным элементом брачной статистики. Вместе с тем очевидна гомосексуальная ориентация маньяка. Все, связанное с женщинами, вызывало у него неприязнь. Так, еще в 22-летнем возрасте он убедился, что, если во время мастурбации вспоминал о женщине, эрекция исчезала. Когда год спустя одна девушка присела ему на колени и попыталась его возбудить, то ему стало настолько плохо, что в конечном счете даже стошнило. Ни одна добрачная попытка близости с женщиной не имела успеха. Зато Сливко обнаружил, что тема мальчиков действует на него вдохновляюще. Однако гомосексуальная ориентация явно сочеталась у него с садистскими и некрофильскими наклонностями. Сам он склонен был объяснять это потрясением, испытанным в 1961 году, в возрасте 23 лет, когда стал свидетелем автомобильной аварии, при которой погиб мальчик 13–14 лет. Мальчик этот был в школьной форме, с пионерским галстуком, в белой рубашке и черных ботинках. Согласно признанию серийного убийцы, на него произвело впечатление обилие крови, растекавшейся по асфальту. У него возникло неудержимое желание иметь такого же мальчика, делать ему плохо, больно.

Очевидно, что главным мотивом, подталкивавшим Сливко к преступлениям, был преимущественно садистско-некрофильский компонент его желаний, а не гомосексуальная ориентация. Это доказывается хотя бы тем, что он не предпринимал, насколько нам известно, попыток поиска гомосексуальных партнеров для удовлетворения своих желаний. Испытанное в 23 года потрясение дало сюжет для последующих интенсивных садистско-некрофильских фантазий, но вряд ли являлось их первопричиной. Можно пожалеть о том, что Сливко в то время не занимался квалифицированный психоаналитик, которому, возможно, удалось бы обнаружить какую-либо психологическую травму, относящуюся к раннему детству и реально обусловившую подобный выверт в психике. Сливко, по-видимому, чувствовал необычность своих внутренних переживаний и длительное время противился им. Брак для него так же, как и для Муханкина, стал, очевидно, попыткой преодолеть свои дерзновенные фантазии, уйти от них. Власть фантазий закономерно оказалась сильнее. Вот как описывал Сливко свои фантазии и связанные с ними противоестественные действия:

Возникающее половое давление меня угнетало и требовало каких-то действий, которые в конечном счете заканчивались онанизмом. Акт требовал воображения, фантазии, связанной с обликом мальчика, погибшего в дорожном происшествии, его одеждой. Когда расчленял жертву, отвращения не испытывал, но подсознательно оценивал ситуацию, одни мысли оценивали плохую сторону моих действий, другие – более сильные – понуждали делать плохое и предвещали удовлетворение… Для каждого полового акта мне нужно было видеть кровь… Но после снятия полового давления, то есть после удовлетворения страсти, здравый смысл подсказывал, что часто этого делать нельзя, что это очень плохо, и я постоянно искал новые возможности, промежуточные варианты, не связанные с убийством. Появилась мысль сделать как можно больше фотографий, чтобы, посмотрев на них, воспроизвести весь процесс, возбудиться, получить удовлетворение. Иногда пользовался воображением ранее происходившего. Такие чувства испытывал и к своим сыновьям: когда никого не было дома и у меня возникало половое давление, я представлял сына в подобной ситуации – и онанировал на его ботинок.

(Цит. по: Слепцов-Кабаидзе С., Яндиев А. Охота на женщин. С.15)

Можно ли рассчитывать на то, что гомосексуалист-педофил с садистскими некрофильскими наклонностями преодолеет в браке (закономерно лишенном сексуальной основы) свои наклонности? Разумеется, нет. Он может временно отсрочить реализацию своих фантазий, может достаточно долго заниматься их совершенствованием, но, убедившись в двухсотый, трехсотый, тысячный раз, что вид обнаженного женского тела в супружеской постели не вызывает у него никаких желаний, в то время как фантазия на тему о расчленении 14-летнего мальчика сопровождается неслыханной силы эмоциональным подъемом и наступлением удовлетворения, он на каком-то этапе придёт к тому, что для столь извращенной особи, как он, к сожалению, естественно.

Вот тогда-то брак выступит для серийного убийцы в новой функции – в функции ширмы. В случае, если он умело ведет себя и не оставляет следов, за которые могло бы ухватиться следствие, заподозрить в главе семейства, отце двух детей сексуального маньяка будет не так уж просто.

Возникает, впрочем, и другой вопрос. А могут ли плодотворные сексуальные отношения с партнером отвлечь человека, склонного к патологическим фантазиям, от выраженных в них желаний и побудить его отказаться от их реализации? Вопрос, конечно же, отнюдь не праздный, ибо в случае положительного ответа просматривается возможность профилактики серийных убийств.

Обратимся в этой связи к случаю Андрея Чикатило. В 1957 году, окончив техникум связи, он приехал по распределению в глухой район Свердловской области, не имея никакого сексуального опыта. Здесь судьба свела его с местной жительницей, 35-летней Марией, истосковавшейся, видимо, по ласкам и не выдерживавшей затянувшегося после развода одиночества.

Переселился я на квартиру к Марии. Инициатором переселения была она… с первого же дня она стала прижиматься ко мне грудью, всем телом… В первую же ночь она легла ко мне в постель, я очень волновался… Она сама сняла с меня нижнее белье и стала прижиматься ко мне, гладила все тело руками. Но все её усилия были напрасны, я так волновался, что возбуждение не наступало. Так она промучилась со мной всю ночь… Утром я невыспавшийся пришёл на работу, ребята это заметили, стали шутить, мол, тебя баба замучила, давали разные советы – что делать, как и где её ласкать. Я краснел и уходил в сторону. Вечером я хотел вернуться в барак, но ребята меня вытолкали, сказали, что со мной ночевать тесно. Я опять пошёл к Марии. Она вновь легла со мной, говорила, чтобы я не стеснялся. Однако опять кончилось ничем… Я был как парализованный от насмешек товарищей… И на девятый день я решился… Как обычно, мы легли в постель, я стал трогать различные части её тела. Мария стала помогать мне, и получилось нормально… Я уже собирался жениться на ней, но товарищи отговорили меня, она была старше меня на 16 лет…

(Цит. по: Слепцов-Кабаидзе С., Яндиев А. Охота на женщин. С.55)

Этот роман, прерванный, видимо, призывом Чикатило на действительную службу, отсрочил на три года его сексуальное воспитание. Вернувшись домой, он познакомился с 28-летней Татьяной, незадолго до того выгнавшей из дома пьяницу-мужа. Женщина, опять-таки превосходившая его по возрасту и сексуальному опыту, влекла его к себе, но на этот раз Чикатило действовал уже более решительно.

Примерно через неделю я стал прикасаться к ней, брал её за руки и даже целовал. От поцелуя у меня пересохло в горле, помутилось в голове, учащенно забилось сердце, она отвечала на мои поцелуи… Но в то же время я никак не мог заставить себя вступить с ней в интимную близость, так как боялся, что у меня ничего не получится и я опозорюсь перед ней… От волнения у меня никак не наступало возбуждение, она, видимо, понимала моё состояние, успокаивала меня, пыталась возбудить, однако, несмотря на все усилия, полового акта не получалось, я только намочил трусы… За свою слабость мне было стыдно, тем более, что я видел её недовольство. Несколько дней я не показывался ей на глаза…

(Цит. по: Слепцов-Кабаидзе С., Яндиев А. Охота на женщин. С.56)

Этот любовный эпизод также не получил серьезного развития, но обратим внимание на тот факт, что Чикатило опять искал законно оформленного брака, и лишь вмешательство родителей, не одобривших его намерение, помешало его женитьбе.

В конечном счете Чикатило все же вступил в брак, и у него с женой Груней установились интимные отношения, хотя, судя по всему, и не слишком эффективные. Иной раз подчеркивают неспособность Чикатило доставить наслаждение жене, но и сам он воспринимал секс с ней как пресный. Информация, которой мы располагаем, свидетельствует о том, что уже на ранней стадии их отношений проявилась тема «крови». Так, Чикатило взбудоражило отсутствие крови во время их первого успешного полового акта, и новобрачной пришлось доказывать свою предшествующую невинность с помощью одолженных у родственницы медицинских книг. Затем на Чикатило произвело впечатление впервые им увиденное зрелище менструальной крови, и, узнав, что это такое, он испытал невиданное ранее по силе желание и насильно овладел женой. В дальнейшем он пытался повторить этот опыт, но жена от него увиливала. Лишь однажды Чикатило испытал некоторые позитивные чувства в отношениях с некоей Олей Д., с которой познакомился в электричке, и которую, в отличие от многих других, не убил. Приятные воспоминания о ней связаны с практиковавшимся в их отношениях орально-генитальным сексом.

Итак, мы можем сделать ряд определённых выводов. Андрея Чикатило явно тянуло к женщинам старшего возраста, и именно с ними у него наблюдалось выраженное желание вступить в брак. При этом отношения с Марией, которая была старше его на 16 лет, были гораздо успешнее, чем с Таней, разница в возрасте с которой была существенно меньше. Налицо явная фиксация на материнской фигуре, что, впрочем, само по себе еще не объясняет последующее развитие событий.

Идея брака явно преследовала Чикатило, и он настойчиво стремился к достижению цели. И выбрал он Груню, надо полагать, столь же целенаправленно. Фактор разницы возраста в данном случае отступил, но облик Груни, её неохватный бюст, ассоциировался с материнской фигурой, а сам он выработал у себя тип поведения сынка-недотепы, полностью подчиненного волевой, все за него решающей матери.