Текст книги "Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ)"

Автор книги: Амурхан Янднев

Соавторы: Александр Люксембург
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

На другой день я пришёл к ней на почту, хотя с утра уже купил конвертов, книгу открыток, тетрадей и отправил заказное письмо в колонию неплохому знакомому зэку, Лёньке Пискову в 11-й отряд, из которого я когда-то сам освобождался. Она сидела у окошка за стеклом и, наклонив голову, перебирала какие-то бумаги. Я постучал в окошко, и, когда она подняла голову и увидела меня, я произнес: «Приветствую вас, женщина-труженица», – и просунул в окошко букетик цветов. Она улыбнулась, поздоровалась и приняла цветы, поблагодарив меня за внимание, оказанное ей. «То, что нужно было мне, я уже на своей почте у дома взял, а к вам пришёл показать, что не все мужчины одинаковы». – «Я сейчас выйду, подождите меня на улице».

Она вышла из здания, легко спустилась по ступенькам и сказала, что ей нужно поговорить со мной, и предложила пройтись на аллею к лавочкам. «Я не знаю, как вас зовут». – «Владимир». – «А я Таня». – «И все?» – «А что еще может быть?» – «Тогда все, понял, перейдем на ты. О чем мы будем говорить?» – «Правда, не знаю, с чего начать. Ну ладно, ты не можешь прийти сюда после шести?» – «Если нужно, приду». Было видно, что Таня волнуется. «Вчера мой муж напился, кидался на меня. Дочка не дала тронуть меня. А сегодня с утра опять был скандал. Угрожал, обзывал, как хотел, я сказала ему, что подала на развод, и ушла на работу». – «Ну а я здесь при чем? Что от меня требуется?» – «Ты бы не смог меня проводить домой?» – «Так, теперь ясно. В семейные дела я не хочу лезть, но такую симпатичную женщину, как ты, Таня, грех не проводить. Проблем нет, в шесть я здесь».

Я проводил её до почты; она легко порхнула вверх по ступенькам и скрылась за дверью. Шёл я по главной улице города от Тани и думал: «Все неприятности с этого начинаются. А если её муж где-то поджидать будет, то будет беда. Ну ничего, уже согласие дал, назад ходу нет. Вдруг что – отвертка в кармане. Пырну его в руку или ногу, если кинется, пяткой в лоб, и будет готов. А Таня, несмотря на свои годы, ничего – большегрудая, пышнозадая и неполная. Сколько ей лет? Наверное, лет сорок шесть. Н-да, разница большая, я сынок перед ней, но ведь Пугачева с Киркоровым тоже ого-го с разницей в годах и счастливы на весь мир. Не может того быть, чтоб такая, как Таня, крест между ног положила. Уж на меня, молодого, соблазниться повод дам, вниманием и обходительностью не обделю, и сама полезет: баба есть баба».

Жарко сегодня. Зашёл в магазин. За прилавком стоит высокая темноволосая продавщица – накрахмаленный белый халат в области живота, видать, свеже выпачкан о продукты-копчености. Спрашиваю: «Как насчет попить?» – «Вот все перед тобой, плати и налью. Или с собой надо?» – «А мы вроде бы и не знакомы с вами, а уже на ты». – «Ну платите вы и пейте. Или берите». – «Ну и ну, такая прелестная женщина, симпатичная, красивая… Не идёт вам грубость, не к лицу. Я бы вас на руках носил, если бы вы были моей женой».

Женщина сверху вниз оценила меня взглядом и рассмеялась: «Надорвешься, милый. Ты, наверное, перегрелся на солнышке». – «А ты, милая, напои меня из холодильничка, и я остыну. Честное слово, холодненькой хочется «пепси» или «фанты», пожалуйста, если можно». – «Минеральная есть. Открыть?» – «Открывай быстрее. И за то спасибо». – «Ну рассмешил! Ты всегда такой или когда пить хочешь?» – «Ну как я могу про себя что-то сказать? Нужно же кому-то со стороны смотреть. А у меня смотреть некому. Вот если б не я, и не посмеялась бы. А я появился в вашем заведении, и сразу безразличие стало светом. Нет, серьезно, вот сейчас радостно стало смотреть в твое живое, сияющее лицо. А то стою и боюсь спросить: лицо-то никакое, а ты женщина вон какая необъятная! Мне бы такую – я бы самым счастливым человеком был на этом свете! Представляешь – вся моя!» – Она опять засмеялась и спросила: «Ты всегда такой разговорчивый?» – «Как видишь». – «Приходи еще. Так и быть, для тебя буду ставить в холодильник водичку». Я допил остатки минералки, поблагодарил её и вывел на улицу.

Заметно, что как автор текстов и фантазий Муханкин связывает с каждой из волгодонских женщин различные личностные характеристики и тональности повествования. Женя – тихая, скромная и домовитая, и все, относящееся к ней, сперва романтично, а затем, скорее, прозаически реалистично. Преданная мать, она и Владимира пестует на кухне и в постели как любимого сына. «Большегрудая и пышнозадая» Таня – это тоже разновидность «материнской фигуры» (сам повествователь заявляет, что он «сынок перед ней«), но она активна и энергична, и в описаниях взаимоотношений с ней преобладает деловой стиль. Тамара из магазина (её имя еще не называлось, но ей отведена в дальнейшем значительная роль в муханкинском эротическом романе) кажется неким развернутым повтором «великанши» Наташи. Только образ Наташи-великанши не получил, в отличие от неё, подробного развития. Тут доминирует комбинация вульгарности и комизма. О возрасте Тамары нам не суждено узнать, но то, что это женщина крупная, «необъятная», будет повторено не раз. Сексуальное фантазирование на тему великанши также, похоже, стимулировало низкорослого слабака Владимира.

Вечером в условленное время я встретил Таню, и мы решили идти к её дому пешком. Таня сразу взяла меня под руку, и мы шли, как родные, любящие друг друга люди, по улицам городя, о чем-то беседуя и улыбаясь друг другу. Пока шли, уже стемнело, и, проходя мимо лицея, мы решили сократить путь, свернули на дорожку между зданием и маленьким парком пушистых деревьев. Ветви обрезанных крон свисали над стеной, и под ними Таня остановилась, и спиной прижалась к стене. «Отсюда я одна пойду, – сказала она. – С тобой было приятно и интересно говорить, идти и чувствовать себя женщиной. Завтра сможешь прийти в шесть так же и встретить маня?» – «Не знаю, но постараюсь». – «Уже идти надо, а я не могу. С тобой так хорошо и спокойно. Ты когда уезжаешь!» – «На днях, наверное». – «Тебя там, наверное, женщина заждалась!» – «Нет», – «В это трудно поверить, Вова. Я что-то уже не то начала говорить, Наверное, мне пора идти?» – «Если дома ждут и есть деле, то конечно». – «Да какие там дела ждут! Приду домой, а мой придурок опять пьяный, и опять трясись, не спи до утра. Какой там сон будет! Хорошо, хоть дочку боится, а то не знаю, чтобы он со мной сделал. Сейчас мне так хорошо, а подумаю о доме и что он там, и все внутри сжимается. И некому рассказать, пожаловаться, и не к кому голову преклонить. Ты меня извини, наверное, я скучная и тебе со мной неинтересно. Лезу к тебе со своими головными болями, настроение тебе порчу. Извини меня, если так. Ну что, давай прощаться, и я пойду? Ты слышишь меня? Не обижайся на меня, хорошо?» Таня сделала ко мне шаг, и этого хватило, чтобы её большие груди под одеждами слегка коснулись моей груди, и я чувствовал через их касание её дыхание. «Если сможешь, поцелуй меня, я тебе буду очень благодарна».

«Так, – думаю я, – вот это то, о чем я сегодня размышлял. Это уже радует. Сама идёт навстречу, значит, можно и рукам волю дать, и на сегодня достаточно». Мои губы коснулись её щеки, а руки тем временем легли на её пышный зад. Я осыпал её горячими поцелуями, а руки ласкали её нежное, не по годам упругое женское естество. Её губы шептали что-то неразборчивое, но ласковое. Кофточка расстегнута и до локтей спущена мягкими складками. Бюстгальтер еще держал большие груди-яблоки, голые плечи поёживались от прикосновении моих губ. Танины руки охватили мою голову, прижимали её к себе, направляя все ниже и ниже. С плеч сползли уже на локти, лямки бюстгальтера – одним движением сверху вниз своей грудью я опустил две шапочки её белья, и мои губы скользнули по её необычно красивым, большим и нежнейшим, освободившемся из плена материи грудям немолодой, но привлекательной женины. Её руки блуждали где-то на моей спине, а то зарывались в мои давно уже не густые волосы. А мои руки непроизвольно исследовали её ноги, бесстыдно нырнув под Танину юбку, и уже коснулись запретного места таинства, как вдруг невдалеке послышались чьи-то совсем молодые голоса. Таня резко отстранилась и стала поправляться. «Ты меня совсем раздел, – сказала она, застегивая кофточку и поправляя юбку. – Никогда бы не могла подумать, что так будет в моей жизни. Я сейчас была девчонкой, школьницей совсем легкомысленной! Чего только в жизни ни бывает! Но зато приятно. Я почувствовала себя за столько лет женщиной и благодарю тебя за это. Ты уедешь, а я буду тебя вспоминать. Правда, правда, не улыбайся. Когда приедешь, снова приходи, я буду рада тебя видеть. Может, что-то в моей жизни изменится от этого. Я опять стала женщиной, и спасибо тебе за это. Ну что, давай немного еще пройдем до угла дома, и я пойду. Уже поздно. Дочка, наверное, уже волнуется, а мать гуляет, как молодуха. Кому скажи из моих подруг, что сегодня было в моей жизни, ни за что не поверят. Скажут, рехнулась баба. Вон видишь, на третьем этаже, с торца к нам, свет горит? Там я живу. Поцелуй меня нежно, и я пойду».

Встречи наши продолжались, пока я еще гостил у родителей, и в то же время я захаживал в тот магазин попить прохладной воды у необъятного продавца этого товара. Её звали Тома, если не ошибаюсь. Это мы уже потом познакомились в очередные мои посещения магазина. Особенного ничего не было – просто зашёл, поговорили, пошути» и ушёл. Потом Тома обратила внимание на наколотые перстни на моей левой руке. Поинтересовалась, много ли лет провёл в неволе. Потом призналась, что её покойный муж тоже сидел на строгом в Шахтах. Я сказал, что немного его знал. Слово за слово, и мы познакомились. Я сказал, что уезжаю в Шахты, а она говорит: «Когда назад приедешь, то не забывай, заходи. Буду рада видеть. Такие, как ты, сейчас редкость». И мы попрощались.

Простился я и с Таней, которая пожелала моего скорейшего возвращения обратно. На автовокзале меня провожали мать и Женя. Водитель Саша, с которым мы были знакомы с первого дня моего освобождения, подмигнул мне и спросил: «Женился уже? Твоя дама?» – показав головой на Женю. – «Да ну, Санек, и когда бы я успел жениться? Некогда. А эта дама – жена чужая, не моя». – «Что-то она на тебя как на родного смотрит, трется о тебя и вот-вот разрыдается. С чего бы это? Что-то ты темнишь. Помню, когда ты вышел от хозяина [на свободу], бледный был, чуть дышал. А теперь, смотрю, порозовел, налился вольными соками, и не скажешь, что ты там был. Не тянет обратно?» – «Саша, от тюрьмы и сумы никто не застрахован». – «Так, дружок, прощайся и поехали, время, на выезд».

Я поцеловал мать и Женьку, зашёл в автобус и занял свое место. Посмотрел в окно, увидел, как мать смахнула с щеки слезу. Женька ей что-то говорила, потом они увидели меня в окне отходящего автобуса, помахали мне руками. Саша посмотрел на меня через зеркало, подмигнул и включил магнитофон. Из динамиков полилась музыка. Я узнал сразу по голосам, мотиву и словам песни, еще только начавшейся, группу «Лесоповал», и понял, что Саша специально для меня эту кассету поставил.

Если бы текст Муханкина делился на главы, то тут логически бы следовал конец очередной главы. Рисунок жизни нашего героя как будто определился. Женя заняла место официальной подруги и сдружилась с его матерью. «Большегрудая» Таня уже прижалась к нему своими «грудями-яблоками», и доступ его рукам к «запретному месту таинства» не заказан. Рослая продавщица Тамара тоже вот-вот проявит инициативу. В Шахтах его поджидают Ольга М. и Марина. Но не тепло на душе у нашего героя, и в традициях классической литературы он начинает следующий фрагмент с обращения к природе, которая чутко реагирует на ухудшение его настроения.

Все чаще стали пить дожди. Холодные осенние ветры, насыщенные сыростью, стали резкими и пронизывающими. Небо стало постоянно хмурым и сердитым. Последняя омертвелая листва на деревьях еще держалась за ветви в ожидании первых заморозков, которые её собьют окончательно, несмотря на её цепкость. Я бессмысленно брожу днями по улицам промокшего и как-то оголенного осенью города. Вокруг снуют люди, куда-то спеша, а в основном стремясь справиться со своими проблемами вне своих жилищ и быстрее возвратиться в их лоно тепла и уюта. Проникающий сквозь одежду ветер охлаждает и сковывает весь организм. Захожу то в один, то в другой магазин – не для того, чтобы поглазей или сделать покупки, а для того, чтобы погреться. Попадаю на рыск Здесь и в непогоду всегда многолюдно. Шум, крик, толкотня. Подхожу к прилавку и вижу знакомое лицо Наташи. Она так же, как всегда, стоит на том же месте, удобном для торговли. С ней я знаком уже месяца два.

Тут мы, как интерпретаторы муханкинского текста, испытываем некоторое затруднение. Ведь ранее фигурировали две другие Наташи. Ясно, что речь идёт не о «великанше» – предшественнице Тамары. Но ведь была еще Наташа, жена «брата Васи», которая провокационно предстала перед Владимиром нагой в летнем душе, а затем – в столовой и которую он подверг жестокому и безжалостному поношению. Упоминание рассказчика о том, что он знаком с Наташей уже месяца два, говорит, казалось бы, о том, что это одно и то же лицо. Упоминалось, правда, что жена «брата Васи» торгует на базаре, но в связи с Наташей нынешней «брат Вася» нигде не фигурирует. Её сексуальная раскованность в последующем эпизоде ничем не напоминает об ужимках богобоязненной адвентистки. По-видимому, здесь мы имеем дело все же с другим персонажем. Следует отметить, что текст Муханкина не был всерьез отредактирован, и налицо явный сбой.

Каково его происхождение? Возможно, самое прозаическое. Распалясь от собственных писаний, наш герой испытал потребность срочно записать еще одну версию фантазии о сексуальных действиях с немолодой, стареющей женщиной, наслаждающейся его предполагаемой силой как физиологического, так и психологического воздействия. И это фантазирование в тюремной камере, несомненно, завершилось мастурбацией.

Судите сами.

«Чем торгуешь сегодня?» – Она прячет от меня глаза и тихо говорит, что сначала здороваются. – «Здравствуй». – «Здравствуй, Володя. Давно тебя не было. Уезжал, что ли?» – «Уезжал». – «Не пойму тебя. Мотаешься туда-сюда. Чем занимаешься?» – «Ты же знаешь, я в свою работу никого не посвящаю». – «Странный ты человек, Володя, и как-то непонятно всегда говоришь. А мне опять предложение сделали». – «И кто же? Этот что ли, что здесь на базаре работает?» – «Да, он». – «А ты что думаешь?» – «Не знаю, я ему ничего еще не ответила». – «Слушай, ты не замерзла здесь стоять в такую погоду?» – «Я же подделась тепло, а так, конечно, прохладно. А ты вымок весь. Не заболеешь?» – «Тебе это кажется. Одежда сверху промокла, а внутри сухая». – «Все равно ты так легко одет. Наверное, я еще немного поторгую, свернусь и поеду домой, что-то сегодня торг не идет». – «Как у тебя дома дела? Как семья? – «Хорошо. Старшего с женой сегодня видела здесь, а младший к отцу поехал, завтра, наверное, придёт. Вечером приедешь? Чаю попьем, посидим». – «Приеду. Ну ладно, торгуй, не буду мешать, а то я закрыл собой прилавок и люди обходят твои товары». – «Так ты смотри, не забудь, а то завеешься опять». – «Не завеюсь, приду».

Вечером я был дома у Наташи. На столе стояли цветы в банке, до краев наполненной водой. «Сколько же ты заплатил за них?» – «Какая разница. А тебе что, неприятно?» – «Очень приятно. И каждой женщине приятно, когда ей дарят цветы. Ты есть хочешь? Давай я тебя накормлю». – «А ты?» – «И я поем. Но я больше люблю ухаживать, кормить мужчину». Уже было поздно. Выключен телевизор. «Постель готова, ложись, я сейчас приду». Я лежал и думал. Опять чужой дом, чужая женщина, все временно. Скоро на этой постели, может быть, будет лежать другой, и до этого кто-то здесь обливался потом от сексуальных оргий. Животный мир порядочней, чем мы, люди. Чем же мы лучше их? Тем, что строим дома, носим одежду? А снять одежды, и мы те же животные, только не в шерсти, и можем себя называть высокоорганизованными существами.

Наташа вошла в комнату и выключила свет. Я встал с постели и сказал Наташе, чтобы она включила свет. «Зачем тебе свет, Вова?» – почему-то рассеянно прошептала она. Подошла ко мне, коснулась руками моей головы и осторожно, нежно поцеловала меня в губы. «Что с тобой, Вовочка?» – Она еще раз нежно и длинно поцеловала меня. – «Я хочу видеть тебя всю. И хочу, чтобы ты видела меня». – «Что ты надумал?» – с какой-то осторожностью спросила Наташа, включая свет и успев прикрыться ночной рубашкой. Глаза её забегали по моим наколкам. Подбородок задрожал, и она заволновалась, в глазах испуг. «Подойди-ка ко мне», – глядя ей в глаза, сказал я. Наташа подчинилась, подошла, но в руках еще держала свою ночнушку. «Брось её в сторону, не стесняйся». Кулачки её разжались, и ночная рубашка упала между нами на пол под ноги. «Посмотри мне в глаза». Она подняла голову, легко содрогнувшись и передернув плечами, доверчиво прижалась к моей груди и шепотом спросила: «Ты не бандит? Нет? Ты не убьешь меня?» – «Не бандит, не убью». «А кто ты?» – «Я еще сам не знаю, кто я». – «У тебя такой взгляд… Я не выдерживаю его, в нем что-то пронизывающее, я давно заметила. Аж страшно становится». – «Что я тебя гипнотизирую?» – «Не знаю, но в душе не по себе становится».

Её руки то теребили, то ласкали и вдруг туго сжали мой член; она вздрогнула, её тело стало влажным. Сердце её часто билось. «Может, выключить свет?» – «Не надо. Ложись, я хочу быть с тобой при свете». – «Ну ты чудной какой-то. Такого у меня еще не было». Ложась, она за руку потянула меня к себе.

Проснулся я на рассвете. За окном лил мелкий, беспросветный, обложной дождь. Пора уходить от Наташи, а куда? Кто ждет меня в этом городе? Нет у меня своей орбиты, и блуждаю я по Вселенной, как неприкаянный. Как оторванный осколок лечу в неизвестность. Скоро уже морозы ударят и снег выпадет, а чего я достиг? Да ничего, одна бездна, пустота. Вот она, моя нравственная высота, вот оно, моё душевное богатство, раскрывающиеся в одноразовых постелях тех женщин, которые охотно впускают в себя моё физическое совершенство. Тушились чувство, убежденность, осознанность, зато была животная страсть. Вот она, арестантская психология: любовь – это дым, а чувствовать можно только палец в заду, все остальное ощущаешь; тяни на хрен все, что движется, пей все, что горит. Совесть – ноль, где она была – там хрен вырос. Так и живешь на воле с тюремными понятиями. Сейчас лежу и все, кажется, понимаю, а встану, оденусь, выйду на улицу, и все. Так, опускаюсь все ниже и ниже. Как все противно! Вот она лежит и спит спокойно, а у меня в душе крик от боли, как будто кто-то когтями в неё впился. А сейчас проснется это милое и потенциально коварное создание, и нужно ей в зубы улыбаться, потому что она здесь хозяйка и её дети, а я одноразовый удовлетворитель.

Наташа заворочалась, повернулась ко мне и открыта глаза. «Ты не спишь?» – спросила она, рассматривая моё лицо и глаза. «Не сплю». – «У тебя такое суровое выражение лица», – пошутила она с заигрыванием в голосе. Рука её скользнула ниже по моему животу, пока не уперлась в упругий ствол. «Я боялась, что ты меня насквозь пронзишь, думала, разорвешь меня на две части». – «А что, тебе плохо было?» – «Почему? Очень даже хорошо, даже интересно. Но я же не девона молоденькая да гибкая, вон уже и седина в волосах, годы-то не молодые».

Она рассмеялась, откинула далеко на ноги укрывающее нас одеяло и встала. Подняла с пола ночнушку, бросила на кресло и вышла в другую комнату. Я тоже встал и начал одеваться. Ну вот и все. Я отдал ей положенное, отработал на ней за ночлег. Она сыта и довольна, сейчас ей лучше, чем было вчера. А лучше ли от этого мне? Ну и сюжеты у меня в судьбе, и кто виноват? Сам виноват, и сам себя вини.

В этот день я расстался с Наташей, и месяца через три еще раз виделись, и на этом с ней все было закончено. Просто знакомство…

Любопытно, однако, что, решая внезапно возникшую проблему и испытывая соответствующее случаю физическое наслаждение, Муханкин-писатель не забывает и о прагматическом аспекте своего текста. Напуганная женщина шепотом спрашивает, не бандит ли он, не убьет ли он её, и наш герой, гипнотизирующий её взглядом, успокаивает: нет, он не бандит, он не убьет её, не нужно бояться. Да и зачем ему убивать женщину, чьи руки теребят его «упругий ствол»? С какой-такой стати сексуальному гиганту убивать очередной объект своей страсти?

Впрочем, мы замечаем, что образ Наташи-третьей вышел у Муханкина в достаточной мере стереотипизированным. Это очередная вариация «материнской фигуры», гибкая, но уже не молоденькая женщина «с сединой в волосах». Она сама заявляет: «… Годы то не молодые», – и, что характерно, хотя повествовалось только что об обычном половом акте, героине почему-то кажется, что «упругий ствол» «одноразового удовлетворителя» не просто «пронзит её», но «разорвет на две части». Воистину, потаенные мысли и желания стремятся загадочным образом воплотиться в слова!

За интерлюдией с Наташей наш рассказчик помещает гораздо менее эмоциональный фрагмент о продолжающихся взаимоотношениях с Женей.

Очередной раз я приехал в Волгодонск. С одной стороны, причина была – это письмо от Жени, в котором она просила приехать и жаловалась на мужа, который опять приезжал, обокрал её и исчез. С Другой стороны, между мною и Ольгой М. и Маржой происходили ссоры. Они требовали от меня внимания, подарков и денег, а кормить их вошло мне в обязанность. Меня это уже выматывало, и появилось к ним отвращение. Они же тем более по своему не очень складному уму пытались заявить на меня свои права как на мужа, имеющего двух жен, были вечно недовольны и обижены чем-то. Нужно было от них исчезнуть на время, дав им тем самым понять, кто они есть и что они ничего не значат. Объяснив, что мне срочно нужно уехать дней на десять в Волгодонск, я собрал в сумку свои вещи и, не оставив им денег и не принеся продуктов, уехал.

Женя встретила меня со слезами на глазах. В руке она держала пустую тарелку.

– Здравствуй, Вовочка. А я думаю, кто это может быть на ночь глядя? Ты раздевайся, проходи в комнату, а я сейчас пошла на кухню.

Сняв куртку, я повесил её на вешалку на свободный крючок. Рядом висело Женино недорогое пальто, на обувной полочке стояли её сапожки, на которых – на изгибах выше носочков и боках – видны были мелкие трещинки лопающейся сверху искусственной кожи. «Интересно, – подумал я, – сколько лет она ходит в этой обуви и пальто. Вот они, честная жизнь, труд. Пашет, как корова, лошадь, а на шмотки денег нет. Хотя её еще можно понять. Двое детей, их тоже надо одеть, обуть и накормить, да бытовые расходы – газ, свет, за жилье, вода, – и получается – ничего». Разувшись, я обул тапочки, поднял за лямки свою тяжелую сумку и вошёл в зал, окинул взглядом все, что там находилось, сделал заключение, что все как было, так и есть, никаких изменений. Но вдруг глаза остановились на стоящей, взятой в рамку фотографии, на которой я с Женей сидели в креслах, склонив головы друг к другу, а за нами, ближе ко мне, стоит её дочь. Это уже что-то значит, подумал я, и вспомнил, что раньше там была фотография её мужа. В зал вошла Женя. Заставила ждать. Улыбаясь, поцеловала меня в щеку. Я заметил: на Жене не новое, но еще незнакомое мне платье, которое как-то особо подчеркивало её женственность, простоту и симпатичность. В нем она казалась более привлекательной, чем была раньше.

Тебе идёт это платье.

Женино лицо просияло наконец, а то было как-то напряжено.

Ты, наверное, один в этом мире говоришь мне комплименты, чем-то радуешь, внимательный, нежный, добрый и ласковый. Нет у меня модных вещей, Вовочка. Вот Сашку в армию провожу и куплю себе обновок. Светланке пока ничего не надо, у неё все есть.

Я смотрел на неё и думал, какая она простая, естественная и милая овечка. Тут Женя спохватилась: «Что ж мы стоим, Володя?»

Она окинула взглядом меня и стоящую в ногах сумку: «А ты как? Ты давно приехал?» – «Час назад». – «И домой не заходил?» – «Нет, сразу к тебе приехал». – «А домой как же?» – «Ты писала, звала, и вот я перед тобой. Ты рада?» – «Ну ты даешь! Смелый ты мужчина!» – Женя засмеялась, затем строго посмотрела мне в глаза, спросила: «И надолго?» – «Дней на десять, это точно». – «А как же родители?» – «Если хочешь, то к ним мы можем сходить в гости. Мать тебе будет рада, и отчиму ты очень нравишься. У него аж глаза блестят, когда он смотрит на тебя». – «Я это заметила еще в прошлый раз, когда ты приезжал. О другом думаю. Что будет, если муж опять заявится ко мне, а ты здесь? Вы же не сможете просто так разойтись, так ведь? Я же знаю, у вас там какие-то тюремные законы свои». – «А причем здесь законы? Ты что, за меня боишься что ли?» – «Да, Вова, боюсь». – «О, это мне нравится – за меня боятся. Нет, ты не подумай ничего такого, но мне действительно сейчас здесь, посреди этой комнаты, приятно вот так стоять и слышать такие слова».

Мое лицо и глаза излучали радость, и на сердце стало как-то теплее, мягче.

«Я за тебя боюсь, да, боюсь. Только не пойму, что ты особенного нашёл в этих словах». – «Я знаю, что нашёл особенного. А теперь посмотри мне в глаза и скажи – я тебе нравлюсь?» – Женя подняла голову и посмотрела мне в глаза. У неё было испуганное выражение, как будто она что-то сейчас потеряла. Я улыбнулся. «Конечно, нравишься. Очень-очень. – Её лицо запылало. – Такого, как ты, я еще не встречала. Ты, наверное, один такой на свете. Чего ты только ни знаешь! Музыку любишь, стихи. Когда ты декламируешь, я любуюсь тобой с чувством восторга». «Так, – думаю, – моя преступная личность имеет еще и какие-то положительные качества, и это прибавляет уверенности в себе». «Ты мне тоже нравишься, но сейчас ты выглядишь неважно, лицо у тебя немного опавшее. А плакала почему?» – «Потом расскажу». – «Ну потом, так потом. А я здесь кое-что привез». Открыл сумку и извлек оттуда коробок с духами. «Что это?» – «Посмотри». – И я поцеловал её нежные губки, вручил таинственный коробок. Глаза её засияли, когда из коробка она извлекла флакончик с духами. Взглянув на коробок, на флакон, Женя воскликнула: «Это же Франция! Вовочка, ты золото! – Она кинулась мне на шею и сказала, глядя в глаза: – Я буду всегда пахнуть для тебя». Поцеловав меня, она начала мостить флакончик среди своей парфюмерии. Я достал из сумки свои вещи, пакет с продуктами и спиртное: водку, ликер, шампанское, пиво. «Разбирайся с этим, хозяйка, а мне нужно переодеться и принять душ». – «Зачем столько спиртного?» – «Гулять будем, Женя, пусть будет праздник каждый день», – ответил я и ушёл в душ смывать с себя шахтинскую грязь.

Во всяких личностных взаимоотношениях – не важно, реальных или фантазийных, – как замечаем мы, у Муханкина быстро проявляется отрицательная динамика. Всякий раз, когда возникает новая «героиня», она выглядит, как правило, манящей, дерзновенно-таинственной совратительницей, которая, попав в поле воздействия носителя демонического начала, демонстрирует способность превзойти его самого в сатанинском искусстве любовных чар. Преодолевая психологическое сопротивление пассивного мужчины-жертвы, она оказывает на него неистовый нажим, прямо и недвусмысленно высказывается о его невыносимой привлекательности, прижимается к нему всем телом. Ритуал «совращения» включает в себя то ли танец?, то ли медленное самообнажение со ссылками на непереносимую жару, то ли любовные прикосновения к его половому члену. Только в одних случаях эти «героини» откровенно агрессивны, в то время как в других они подавляют и подчиняют себе рассказчика всепоглощающей и безграничной «материнской» любовью и заботливостью. И тот принимает это как должное, как нечто неизбежное и естественное.

Но активные положительные эмоции, как правило, приписываются только «героиням» романов Муханкина. Сам он, скорее, исследователь и аналитик, которого больше интересует (в силу акцентируемой любознательности) изучение тех или иных содержательных аспектов очередного приключения. Его руки могут «непроизвольно исследовать» женское тело или «опытно» развязать бантик скрывающего «героиню» халата. Хотя всегда происходящему сопутствует какая-либо сентенция типа «сучка не захочет – кобель не вскочит», влияющая охлаждающе на наше восприятие.

Рассказчик не забывает и о том, чтобы противопоставить своей поверхностной вовлеченности в очередное приключение жесткое негативное суждение о женщине. «Вы же в основном с одной извилиной в голове», – бросает он, как мы помним. Жене.

За любовной сценой обычно следует эпизод, который так или иначе ставит под сомнение её значимость. Часто он принимает форму страшного пророческого сновидения кошмара.

Проснулся я до рассвета. Сердце вылетало из груди, на лбу холодная испарина, во рту пересохло. Ну и приснится же такое! А может, неспроста такие сны? Ты гляди, как на душе муторно, из головы еще не выходит предыдущий сон, и здесь опять то же и те же. Нет, здесь я на кладбище ходить не буду. Даже если и потянет туда, все равно не пойду. Уж пусть потерпят, да и у них кто-то ж есть. Не поверю, что я один. У меня и своих в Шахтах полно, и все лезут и лезут. Сны тоже многое значат и о многом говорят. Просто так и прыщик на теле не выскочит. А они встают и ищут меня. Там они в земле спокойные и хорошие, а выходят из земли гнилые, безлицие, костянистые, в прелой одежде. Что это может значить? Может, это мне знак какой-то подается от высшей силы, и я не могу понять его? Страх какой-то опять во мне, а чего бояться? Между нами полное понимание. Футы ж, гляди, как противно все, но мы еще на резных уровнях, разных высотах и в разных мирах. По крайней мере, я еще жив, хотя и труп, прах, но ничего, там, может, лучше будет житься и мук этих земных не будет. Попридумывали рай, ад, бездну, сбили совсем с толку меня, тут и поневоле противоречия в тебе появятся и сомнения во многом. Начитался всякого, наслушался, дурак, как будто своей головы нет на плечах. Какая-то блевотина лезет в голову с утра, так и портится настроение на весь день. Нет, чтобы этого не случаюсь, нужно пойти на кухню и опохмелиться.

В этих снах мелькают уже знакомые нам мотивы, логически как будто не мотивированные и с сутью описываемых событий и переживаний вроде бы не связанные. Почему это рассказчик не хочет ходить на волгодонские кладбища? Почему он так уверен, что его потянет туда? Кто должен потерпеть. У кого кто-то есть? Кто те «свои», которых у рассказчика в Шахтах полно? Да, воистину. «сны тоже многое значат и о многом говорят», и мертвецы не зря встают и ищут героя нашего повествования. Каково ему в роли писателя с предполагаемым энтузиазмом описывать нежности с женщинами, если некрофильские пристрастия одолевают неудержимо, а тела их видятся в специфическом ракурсе, в характерном для профессионального патологоанатома? Стоит ли удивляться, что за одним подробно описанным эротическим эпизодом с очередной «героиней» практически никогда не следует второй, а в её описаниях начинает сквозить вялость, появляются нотки досады и раздражения? Знакомое, изученное (пусть даже только в фантазии) тело для некрофила или патологоанатома уже не содержит тайны и потому малоинтересно, и фантазирующий писатель-некрофил нуждается в иных объектах для оттачивания своего творящего иллюзорный эротический мир воображения. В чем мы и убедимся, вернувшись к тексту «Мемуаров».