Текст книги "Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ)"

Автор книги: Амурхан Янднев

Соавторы: Александр Люксембург
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 12
Литературно-следственные игры

В отношениях следователя и подследственного всегда присутствуют и элементы борьбы, и элементы игры. Это предопределено особенностями самой ситуации. Следователь должен быть убежден в том, что выяснил истину до конца и что ни один из эпизодов дела не будет оспорен, когда его станет рассматривать суд. Это предполагает необходимость убедить подследственного в полезности и желательности для него полного, стопроцентного сотрудничества, вызвать у него такой психологический настрой, при котором он активно и охотно станет помогать следователю в его работе.

Но интересы подследственного, вне зависимости от конкретных обстоятельств дела, принципиально иные. Правила психологической игры предписывают ему роль плута, который, даже сотрудничая со следствием, всегда должен держать в голове определяющую его линию поведения «сверхзадачу» – необходимость во что бы то ни стало отыскать обстоятельства, которые побудили бы следователя истолковать происшедшее не в самом худшем свете. Подследственный всегда надеется на что-то и в самой безнадежной ситуации. Ведь способность надеяться – это общечеловеческое свойство, и даже серийные убийцы не лишены его. Подследственный понимает, что его следователь – тоже человек, и, значит, ничто человеческое ему не чуждо. Его можно разжалобить, у него можно вызвать сочувствие или хотя бы активное желание разобраться во всех психологических нюансах того или иного эпизода. Хотя следователь по профессии и не психолог, он работает с конкретными людьми, и его непременно интересует их психология – хотя бы потому, что, не понимая психологического склада своего собеседника, ты никогда не сумеешь побудить его сообщить то главное, от чего зависит вся концепция дела.

Если следователь – профессионал, то прагматические мотивы не могут быть для него единственными и определяющими, когда он, перевоплотившись в психолога, начинает целенаправленно зондировать человеческую душу, понять которую ему необходимо во имя интересов следствия. Вольно или невольно он неизбежно переходит те формальные рамки, которые существуют по условиям возникшей ролевой игры. Ведь, идя на контакт с преступником, убийцей, насильником, извращенцем, он не может не стремиться постичь истоки того вселенского зла, с которым, как Сизиф, ведет извечную и не имеющую конца борьбу. Даже если следователь и не прирожденный философ, он чувствует определённую тщетность своих усилий, так как зло многолико и неисчерпаемо, и, сколько бы раз он ни одерживал маленькой, скромной победы над ним, оно возрождается вновь и в иных обличьях предстает перед ним на следующий день. Не ставя под сомнение необходимость борьбы, он все равно ищет какое-то объяснение этой неисчерпаемости и многоликости зла.

Готовясь ко встрече с Муханкиным, Яндиев тщательно продумал сложившуюся ситуацию, потому что из опыта общения с серийными убийцами хорошо знал, что один неверный шаг может мгновенно загубить все дело. Если подобного рода преступник не упорствует, не замыкается в себе, начинает рассказывать, проявляет готовность сотрудничать со следствием, то он едва ли утаит хоть сколько-нибудь существенный факт. Как правило, это означает, что по тем или иным причинам стремление выговориться становится нестерпимым, и тогда следователь выступает в своеобразной роли исповедника, психоаналитика-дилетанта и «отца родного», который должен терпеливо выслушивать любые признания, воздерживаясь от каких-либо моральных оценок.

Яндиев знал, насколько мнительны и обидчивы серийные убийцы. Человек, в психике которого годами копилось страшное напряжение, который жил в условном мире фантазийных видений, а потом познал сладковато-жуткую истому от их реализации, становится необычайно чувствителен в условиях следственного изолятора к мельчайшим поступкам, словам и даже жестам, которые может воспринять как признак презрения или даже отвращения. Важно проявить максимальную выдержку и сдержанность, чтобы не травмировать его ранимую душу.

Понимание специфики ситуации явилось залогом успеха. Увидев Муханкина, следователь, не колеблясь, поздоровался с ним за руку и деловым тоном сказал: «Будем знакомы! Нам предстоит поработать. Ведь многое надо выяснить».

Яндиев, однако, не форсировал ситуацию. Он понимал, что контакт будет хорошим лишь в том случае, если он завоюет доверие Владимира и тот поймет, что следователь – это, быть может, первый за всю его жизнь собеседник, который сочувственно и без спешки будет выслушивать любые его признания. И Муханкин говорил, говорил, говорил. Он жаловался на свою судьбу, рассказывал о трудном детстве, о том, как он не был нужен матери, не знал отца, как его систематически унижали и избивали, как болезненно реагировал он на издевательства и жестокость со стороны окружающих.

Его рассказ был предельно эмоциональным, порой он чуть ли не рыдал, вспоминая о том, как лишился в детстве любимой собаки, или о каких-то других давнишних неприятностях. Яндиев не торопил Владимира. Он не спешил переходить к преступлениям серийного убийцы, давал ему возможность обрисовать пережитое. Он выслушал рассказ о спецшколе в Манькове, об обеих исправительно-трудовых колониях, о сексуальных надругательствах, которым Муханкин подвергся там. Иногда Яндиев задавал лаконичные направляющие вопросы, показывавшие, насколько внимательно он следит за повествованием и в то же время придававшие системность рассуждениям собеседника.

Следователь чувствовал, что, сидя в камере, Муханкин о многом уже успел передумать. Яндиева поразили удивительная способность подследственного увлеченно повествовать о пережитом, колоритность его языка, яркие и красочные детали, весьма необычные для такого рода преступника. В свое время Яндиев был одним из активных участников расследования дела Чикатило, ему довелось провести немало бесед с этим печально знаменитым сегодня монстром, часами допрашивать его, и невольно возникало желание сравнивать и сопоставлять. Насколько скучной, ординарной и тусклой была личность Чикатило в сопоставлении с Муханкиным.

Так прошло несколько встреч. Потом они выезжали на местность, и Муханкин с энтузиазмом и даже увлеченностью показывал следственной бригаде, где и как совершались им убийства. Они спускались в глубокий заброшенный овраг под Волгодонском, где закончилась непутевая жизнь Натальи Г., выходили на берег злополучной речки Грушевки, где был закопан труп Сергея У., плутали по лесополосе, где преступник зверски расправился с шахтинской проституткой Галиной М.

И всякий раз Муханкин демонстрировал предельную деловитость, разъясняя и растолковывая мельчайшие детали разворачивавшихся в тех местах драм. Конечно, опытное ухо следователя чутко ловило отдельные умолчания или искажения, но пока все это было неважно, так как требовалось прежде всего уточнить то, что было связано с местами преступлений и принципиально важными обстоятельствами дела.

Однажды, выбрав благоприятный момент, Яндиев, опираясь на принципы разработанной им оригинальной методики работы с серийными убийцами, предложил Муханкину написать о том, что произошло с ним. Он внушал ему, что важно определить истоки, без спешки продумать все случившееся. Ведь если упорядочить свои мысли, зафиксировать их, насколько проще будет изложить на суде свою версию событий и добиться того, чтобы она была должным образом исследована.

Муханкин ухватился за это предложение. Он начал издалека, с самых истоков, писал много и интересно. Таких удивительных текстов Яндиев даже не ожидал увидеть. И другие преступники до Муханкина передавали ему свои письменные рассказы о пережитом, которые были во многом полезны для следствия, позволяли уточнить конкретные обстоятельства дела, раскрывали какие-то стороны их психологических портретов. Но это были очень плохо написанные тексты, пригодные только для конкретных целей следственной работы.

Иное дело Муханкин. Чем дальше он писал, тем увлекательнее и профессиональнее становились его тексты. Сперва появились тетради А и Б. Автор явно волновался, передавая их следователю. Когда, познакомившись с ними, Яндиев похвалил Владимира и показал понимание его мировосприятия и знание деталей, тот воспрял духом, и с этого времени сложился определённый ритуал. Почти к каждому приходу следователя Муханкин готовил какой-то фрагмент своего повествования, вручал ему очередную тетрадь и с напряжением ожидал его реакции. Так постепенно были написаны тетради 1–7 «Мемуаров» и три тетради «Дневника».

Но тут следует отвлечься от истории вопроса и более критично рассмотреть иной аспект возникшей ситуации. Мы уже поняли принципы той игровой роли, которая досталась следователю, но не забудем и о том, что и Муханкин постепенно осознал специфику собственной роли. Он почувствовал, что единственное сильное средство, которым он располагает, является его творчество. Ощущая, в какой мере созданное им интересует следователя, он совершенствовал свое мастерство, достигая иной раз виртуозности, которая сделала бы честь любому профессиональному литератору. Читатель данной книги имел уже немало возможностей убедиться в этом.

Оттачивая мастерство и совершенствуясь на ходу структуру своих записок, Муханкин постигал, неожиданно для самого себя, волшебные свойства литературы. Он временами героизировал свою жизнь, а временами, напротив, акцентирование выписывал выпавшие на его долю невзгоды, стараясь эмоционально затронуть, разжалобить своего читателя. Рассказывая о многочисленных женщинах, с которыми якобы познал плотские наслаждения и любовные утехи, отвлекал его тем самым от представленных трагическими случайностями убийств. Культивируя тему алкоголя и наркотиков (хотя из показаний свидетелей, например, Елены Левченко и его родного отца, известно, что он практически ничего не пил), он, не формулируя этого очень четко, исподволь выдвигал на передний план тезис о бессознательных импульсах, толкавших его на преступные действия в ситуациях, когда разум спит.

Это творчество, возникшее в экстремальной (или, если воспользоваться термином философа-экзистенциалиста Жана-Поля Сартра, «пограничной») ситуации, под уже занесенным дамокловым мечом правосудия, может убедить даже самых закоренелых скептиков, насколько колоссальны внутренние ресурсы личности, а также в том, что именно экстремальная ситуация позволяет особенно точно проверить скрытый творческий потенциал любого – даже патологического – индивида.

Мог ли Муханкин реально добиться чего-нибудь, ведя эту сложную писательскую игру? Конечно же, нет. Каково бы ни было сочувствие к его трудному детству или психологическим травмам, испытанным им, они, разумеется, не могли оправдать его преступления. В конце концов, миллионы детей во всем мире воспитываются в условиях крайней нищеты, или соприкасаются с городским дном, или испытывают потрясения от общения со своими истеричными и деспотичными матерями, но не становятся при этом ни преступниками вообще, ни серийными убийцами в частности. Каков бы ни был интерес, обусловленный его захватывающими текстами, он никогда не помешал бы следователю профессионально провести и завершить дело.

Неужели Муханкин не видел и не понимал этого? Скорее всего, понимал. Но, во-первых, надежда, как известно, так же иррациональна, как и большинство других человеческих чувств. А во-вторых, Владимира, похоже, искренне увлекла, затянула эта ролевая игра. Мы готовы допустить, что ему смертельно не хотелось дописывать свои «Мемуары» и «Дневник», потому что, пока шла работа над ними, игровое пространство сохранялось, и вместе с ним сохранялся и некий стержень, который организовывал его ежедневные творческие усилия и привносил смысл в его абсурдное существование в ожидании суда.

Сама фигура следователя, по-видимому, также обрела в восприятии Муханкина дополнительное измерение. Этот спокойный, уравновешенный, добрый, но строгий и справедливый слушатель бессознательно воспринимался им как воплощение той «отцовской фигуры», которой ему недоставало с детства и которая резко контрастировала с ненавидимой и презираемой «материнской фигурой», борьба с которой активизировала его извращенные фантазии и толкала к жестоким убийствам. Это хорошо видно, например, в том пространном обращении к Яндиеву, которое записано на обложке тетради № 1:

Амурхан Хадрисович!

Хочется верить, что я пишу не слепому и говорю не глухому. Возможно, что Вы меня сможете понять правильно, читая эти тетради, где описана кратенько моя жизнь. А главное – это суть. Жизнь моя – это большая трагедия, в которой проявилась нелогичность моего поведения. Я понимаю, что выше человека ничего нет. Господа Бога трогать не будем и дьявола тоже. Вот человек – странное существо: он же и самый прекрасный, и самый ужасный по своей природе. Человек… он и должен быть прекрасным и в своей умности, правильности, мудрости и т. д. На то он и человек, и таких людей много. Представьте, Амурхан Хадрисович! Как все в человеке меняется, когда он попадает в нелепый или трагический переплет в его жизни! И куда только исчезают сразу умность, правильность, а главное, логика его? Слышали? От тюрьмы, чумы и сумы никто не застрахован. Вот и я наделал беды и ошибок. Сможете теперь меня понять?

Представляю, как полощут там, в управлении, Ваши коллеги мои косточки, не говоря о многих других из милиции. У меня неспроста бывает часто икота и дергалка. Это же как нужно оскорблять, и какими словами, и с какой ненавистью звериной, что так передается через расстояние? Меня аж на наре подбрасывает. Но от этого я лучше не стану. Мне уже все равно, и с нетерпением жду, когда меня убьют. Даже интересно поглядеть, как все будет происходить, ощутить все на себе и отчалить к тому свету, а то уже все так надоело. Духа у меня на десятерых хватит. Я рад за себя, что всегда шёл до конца, вслух говорил, что думал, и мне до лампочки было, какое произведу впечатление. А сейчас, пока я еще есть на земле, это реальность, это праздник. И ни я, ни Вы не придумаем нечто большее, чем есть сама жизнь.

Вы меня извините, Амурхан Хадрисович, но придётся и неприятное прочесть. Ваша прокуратура и милиция мировых проблем не решают. Если десять процентов среди вас наберется работников, соответствующих занимаемому месту, должности, то девяносто процентов – дармоеды, и грош цена их высшим образованиям. Все вы можете красиво рассуждать и правильно, но вся ваша беда в том состоит, что для людей вы не стремитесь что-либо делать, и знаю натуру тех, кто дорвался до власти, до кресла, нацепил мундир, вылупит, как бык, свои глаза на ненавистный ему объект и все равно найдет вышесказанному различные оправдания. А это ведь горькая, но правда, все беды оттуда выходят – из вашей правильности рассуждений. Но Вы не обманывайтесь – человека под свои шаблоны и найденные свои идеи не подгоните. Слишком много хотите. Не забывайте: человек есть человек, какой бы он ни был – со всем своим багажом хорошего и плохого, – и нужно принимать его таким, каков он есть. Вы не сможете переделать ни одного человека, а ваша теория и ваша утопия… – да и здесь вы прекрасно знаете, что это не правомерно. Прежде всего ищите, с чего начинается личность и откуда начинаются её муки, страдания. Не там ли рождается от боли ужасная боль тяжких преступлений? Одинаковых людей нет и не будет.

Лично во мне Вы круто ошибаетесь. Я был человек и останусь им, и то, что я совершил, того я и сам не хотел.

Как откровенно хочется Владимиру, чтобы «отец родной» понял и простил его, пусть он и не отдает себе отчета в происхождении этого желания! А если кто-то сомневается в сказанном, пусть прочтет следующее заявление, написанное Муханкиным в следственном изоляторе:

Прокурору Ростовской области

от подследственного

Муханкина Владимира Анатольевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Муханкин Владимир Анатольевич, 1960 г. рождения, с осени 1994 года по 1 мая 1995 года совершил ряд преступлений, среди них особо тяжкие есть и убийства. Не оправдываю себя сам, что в моменты преступлений я находился в алкогольно-наркотическом опьянении. Я давно покаялся в содеянном, что видно в явке с повинной и… материалах следствия… По моей вине погибли люди, которых уже не вернуть. Прошу Вас разрешить в момент смертной казни моей присутствовать для поддержания духа А. X. Яндиеву, начальнику отдела по борьбе с убийствами и бандитизмом.

Муханкин В. А.

Быть с «отцом родным» до самого конца, чувствовать его моральную поддержку и внутреннюю духовную силу становится для убийцы одним из важнейших факторов, позволяющих хоть как-то сохранять спокойствие и ждать формального разрешения своей судьбы.

Именно мощное психологическое воздействие «отца родного» приводит к тому, что Владимир оказывается не только прозаиком-мемуаристом, но и поэтом. Писать стихи он начал по собственной инициативе и в целом неожиданно. Первым толчком к поэтическим экспериментам стало адресованное Яндиеву поздравление с днём рождения, услышанное им в камере по радио. В результате появилось небольшое неуклюжее стихотворение, единственная очевидная цель которого – закрепить сложившийся контакт со следователем.

Ростов-на-Дону, Радио 103, музыка играет.

 
Самого любимого на свете
С днём рождения дочь папу поздравляет.
Я, преступник, её радость понимаю
И в сердце тоже её папу поздравляю.
Мы с ним на разных рубежах.
Я это знаю.
Но её папе я здравия желаю.
 

Ноябрь 1995 г.

Яндиеву Амурхану Хадрисовичу

от убийцы и вора

Муханкина Владимира Анатольевича

Первый шаг был сделан, и новоявленный поэт заметил, что его незамысловатый текст был встречен с очевидным интересом. В результате появились новые стихотворения, смысловой доминантой которых стала тема покаяния.

 
Совесть жжет клеймом позора.
Обидно, стыдно за себя.
Я за свои деянья каюсь
И не прощаю сам себя.
Я на суде не буду плакать,
Раскаюсь в том, что совершил,
Внутри себя осознавая,
Что я плохую жизнь прожил.
На приговор я не обижусь,
Какой бы ни был он суров.
Раз я убил людей невинных,
Пусть и моя прольется кровь.
 

Стихотворения такого рода призваны убедить Яндиева в том, что поэт полностью осознает свою вину и со смирением ждет справедливого и сурового приговора. Он досадует на себя самого за то, что не воспользовался шансом достойно прожить ту жизнь, которую определила ему судьба.

 
Жизнь моя дорогая!
Ты мне дана лишь один раз.
Я не прожил тебя как надо,
В безумстве рвал с тобою связь.
Теперь мучительно и больно —
Бесцельно я тебя прожил.
Прости меня, прости, родная,
Что я тобой не дорожил!
 

Затем в лирику Муханкина начинают внедряться социально-критические ноты, и совершенные им акты садистской жестокости уже соотносятся с принятой в обществе идеологией насилия.

 
Трагедии моей и многих
Конца не будет никогда,
Пока в измученной России
Царят в сердцах злоба и мрак.
А будет море слез и крови
В Великой Родине моей,
Пока не вымрет поколенье
Красноидейных дикарей.
А что народ? Большое стадо
Без пастухов не может жить.
А пастухам тем власти надо
И в казну лапу запустить.
Народа беды, боль, страданье
Исходят от самих себя.
Но каждый ищет оправданья,
В своей душе других виня.
Уймите пыл и жажду мести.
На ваше зло зло и ответит.
За ваш преступный меч закона
Невинных головы в ответе.
Что ж ты молишь, Народ Великий!
О! Ты ж сейчас меня осудишь.
И приговор твой безобразный:
«Ты был убийцей, им и будешь».
Ну, как звучат все эти строки?
Нас время правильно рассудит.
Кто убивал кого на свете,
Давайте говорить не будем…
 

Парадоксальным образом Муханкин-поэт выступает здесь критиком советской эпохи. Именно она, согласно избранной им логике рассуждений, всецело ответственна за то, что ценность человеческой жизни измеряется ничтожно малыми величинами. Так неужели следствие и суд не примут во внимание, что «во всей измученной России царит в сердцах злоба и мрак», что так или иначе, «пока не вымрет поколенье красноидейных дикарей», терпимость и добро не смогут убедительно заявить о себе? Он призывает своих судей умерить пыл и не поддаваться жажде месте, ибо следует помнить: а судьи кто?

Дальше – больше. Выдвигается тезис о том, что все самое худшее, что проявилось в личности поэта, было воспринято им у социума. Сперва общество издевалось над ним, подавляя в нем какие бы то ни было ростки добра, но оно не сумело «добить» его, и меч зла бумерангом вернулся к тем, кто впервые пустил его в ход.

 
Вы на убийц не жалуйтесь.
Они же среди вас живут.
Вы, их убивая, не каятесь.
От вас убийства ждут.
Извечна болезнь общества,
В котором жил и я.
Вы в детстве меня не добили, —
Так убейте теперь меня,
За то, что я тоже убийца,
За то, что учился у вас
К кровавому цвету стремиться.
Результат – я убил, жаль не вас.
Убийством больное общество!
Толпы свое возьмут.
Убийства продолжаются.
От вас все убийства идут.
 

Сперва Муханкин-поэт только обличает больное, затопленное волнами зла общество, но потом он переходит к откровенному поношению ненавидимого им мира «людей-крыс», «шакалья», «гадья». Несколько забывшись, он приоткрывает нам всю глубину отвращения к людям, которых ни во что не ставит, которые, с точки зрения эгоцентриста-садиста, годны лишь для роли объектов жестоких экспериментов. Свои убийства он представляет чуть ли не как акты справедливого протеста против всевластия «гадья».

Я ТОЖЕ РОДОМ ИЗ НАРОДА

 
Да, люди, вы – общество, народ,
И вы – толпа маразма и насилья,
Вы – беспредела развращенный сброд,
Вампиры жертв кровавого бессилья.
Дешевая, продажная толпа,
Бездушная, коварная порода,
Я ненавидел вас всегда,
Хоть я тоже родом из народа.
Таким, как вы, я не был никогда,
От вас не смог я спрятаться и скрыться,
Вы ж начали казнить меня тогда,
Когда я не успел еще родиться.
А я родился, вырос, взрослым стал,
А вы всю жизнь мне жизни не давали.
В своих убийствах я против вас восстал
За то, что душу мою с сердцем разорвали.
Теперь достойные плоды своих трудов
В гробы вы аккуратно уложили,
И до сих пор не нажили мозгов, —
Ну что ж, живите, твари, как и жили.
Нет, вы, гадье, не сможете понять,
Больной души серийного убийцы,
Скорей всего вы сможете отнять
Жизнь у меня и этим насладиться.
И будут убивать вас, как всегда,
Все те же среди вас живущие.
И никогда не скажите вы: «Да!
Не стоит убивать раскаявшихся души».
Но среди вас не все гадье и мрази.
Есть люди драгоценные, святые.
Они, как жемчуг, среди вашей грязи,
Чистейшие, мудрейшие, святые.
 

В этом стихотворении, помимо всего прочего, обращают на себя внимание два момента. Во-первых, утверждение, что «гадье» не в состоянии «понять больной души серийного убийцы». Следовательно, Муханкин четко отдает себе отчет в том, кто он такой, какова его сущность. Во-вторых, в финале стихотворения автор вводит упоминание о чистейших, мудрейших, простых, о тех драгоценных святых людях, которые противопоставлены «гадью» и прочей мрази. Совершенно очевидно, что исключение он делает для «отца родного», чьи симпатии хочет любыми средствами завоевать.

В некоторых стихотворениях Муханкин стремится комбинировать настроение экзистенциальной тоски, страха и отвращения к окружающему миру, осуждение его бездушия и жестокости, раскаяния и ожидания смерти с попыткой создать у читателя иллюзию, будто он сам искренне выстрадал решение прийти с повинной и поведать миру о тех муках, от которых корчится душа убийцы.

ОДНАЖДЫ Я МОЛЧАНИЕ НАРУШУ

 
Убийцей человек не рождается,
Человек рождается хорошим,
Но с грешным всякое случается:
Убил – и остается ужас в прошлом.
Но этот ужас не вычеркивает память,
Она не даст ужасное забыть,
И будет человек страдать и плакать,
И будет мучиться и в страхе жить.
Кошмары человеку снятся в снах,
Везде и всюду нет ему покоя,
И каждый шорох, будто удар в пах,
Живет, забившись в угол, волком воя.
Да, это я убийца, и мне не в радость жизнь,
И что ни день – невроз и раздраженье,
Прохожих взгляд, как горькая полынь,
В душе – борьба, на сердце – отраженье.
К кому прийти, кому все рассказать
О всем ужасном, что уже случилось,
Кто смог бы понять и другим сказать:
«И мы виновны в том, что получилось».
Нет, не боюсь, что могут вышку дать,
Однажды я молчание нарушу.
Страшней всего, что могут не понять
И наплевать в израненную душу.
Как тяжело сейчас понять себя,
Когда весна вокруг вся расцветает,
А на душе так мерзко у меня,
Душа больная смерти ожидает.
Не торопите, я сам молчание нарушу,
Я сам с повинной к вам прийду.
Я вас прошу, не лезьте только в душу,
От вас не милосердья – смерти жду.
 

В иных своих стихотворениях Муханкин делает упор на невозможность для бывшего зэка, попавшего на волю, вписаться в привычную человеческую жизнь, мирно устроиться в какой-нибудь ячейке общества, найти себе достойное применение. Он развивает в поэтической форме тот же тезис, который так подробно разрабатывался в его «Мемуарах» (см. главы 6, 8).

НЕТ ЖЕЛАНИЯ В ТЮРЬМУ СЕСТЬ

 
На что жить, если денег нет?
Что делать, если работы нет?
Где жить, если нет жилья?
Как жить, не знаю я.
Денег нет – я виноват.
Работы нет – я виноват.
Жилья нет – я виноват.
Ничего нет – все равно виноват.
Тебе я не нужен.
Вам я не нужен.
Им я не нужен.
Всем я не нужен.
Специальности есть.
Здоровье есть.
Таланты есть.
Нет желания в тюрьму сесть.
.................
Человек стать добрым может,
Только что ему поможет?
Кто научит? Кто подскажет?
Кто пример добра покажет?
 

Читатель уже, безусловно, заметил, что, начав с довольно неуклюжих и примитивных поэтических текстов, Муханкин постепенно явно вошёл во вкус, и он затем пишет все более уверенно, увлеченно, прибегая иной раз к смелой образности и метафоричности. Он придает очевидную значимость своему поэтическому творчеству, даже упивается им. Ему уже недостаточно использовать возможности поэзии в чисто игровых или прагматических целях, он постепенно входит в роль поэта, и ему – отчасти бессознательно, а возможно, даже и сознательно, – приятно предаваться мечтам о том, что даже он, страшный серийный убийца, пытающийся перещеголять Чикатило, сумеет войти в историю не только в качестве одного из самых кровожадных монстров, но и тонкого, изысканного лирика, чьи вирши достойны того, чтобы сохраниться в сознании людей. Парадоксальным образом в его тетрадях в деформированном виде возникает тема «поэта и поэзии».

Я НЕ ПОЭТ

 
Стихов написано немало.
Я сочиняю для себя.
И пусть звезда моя пропала,
Она найдется для тебя.
Я не поэт, ты это знаешь,
И не великий человек.
Ты все прекрасно понимаешь:
Стихи живут, а меня нет.
 

«Я не поэт», – полемически заявляет здесь Муханкин, но тут же опровергает это утверждение, добавив, что стихи его будут жить даже тогда, когда самого его не станет. Ясно, что это возможно лишь потому, что, как намекает автор, значимость их достаточно велика. «Ты», к которому обращается лирический герой, не вполне очевидно: возможно, это Яндиев, а возможно, Муханкин интуитивно прибегает к традиционной поэтической практике, согласно которой поэт обычно апеллирует к своему предполагаемому читателю.

Интересный поворот эта тема получает в другом стихотворении, где она разрабатывается так же.

Я СЖИГАЮ СВОИ СТИХИ

 
Я сжигаю свои стихи,
А они, умирая, плачут.
Они плачут, как старики,
Когда жизнь ничего не значит.
Догорает последний лист.
В нем последний стих, истлевая,
Прошептал: «Тебя Бог простит,
Жаль, что я непрочтённым сгораю».
Вот и все, огонь погас,
Ворошит горстку пепла ветер.
С болью в сердце я понял сейчас,
Как тяжело мне жить на свете.
 

Обратим внимание на то, сколько скорби вызывает условное допущение, что листок со стихотворным муханкинским текстом может истлеть или сгинуть непрочтённым. Тюремный поэт убежден в трагичности такого исхода. И хотя, как мы помним, он написал стихотворение «Я не Пушкин, не Есенин», под приведенным выше текстом он сделал несколько позже такую приписку, свидетельствующую о несомненных творческих амбициях:

 
Я в своих стихах не одинок,
Никогда не мечтал о славе,
И всегда доволен был, что смог,
Жить в Великой Пушкинской Державе.
 

Иной раз Муханкин выступает в жанре любовной лирики. А ведь в его положении (не забудем, что даже он сам понимает, что является серийным убийцей) декларация обычных человеческих любовных желаний и пристрастий кажется и неуместной, и даже несколько кощунственной. Однако новоявленный поэт ведет сложную и изощренную игру, ставка в которой – жизнь, и ему кажется, что если его читатель поверит в глубину описываемых им любовных переживаний, то он не сможет быть столь суров при принятии решений, от которых зависит сама возможность его дальнейшего существования. Что может быть выше и привлекательнее искреннего чувства? И кто осмелится поднять руку на того, кто сумеет ярко и выразительно воспеть его?

ВИДНО, ДЕЙСТВУЕТ ТОЖЕ ВЕСНА

 
Молодая красивая девочка,
Дуреха влюбилась в меня.
Малолетка ты, малолеточка,
То весна закружила тебя.
Ты черешня сейчас скороспелая,
Как роса у реки на заре,
Молодая, красивая, смелая
Разгулялась в весенней поре.
И меня закружила нелегкая,
Видно, действует тоже весна.
Песня новая, чистая, звонкая
В эту пору поется одна.
Вся природа бурлит, обновляется,
Птицы в небо друг друга зовут,
За рекой клен в березку влюбляется,
Ветры в поле о том же поют.
Моя сладкая скороспелочка,
Не могу не любить я тебя.
Я пленен тобой, юная девочка,
Пусть пока будет воля твоя.
Не обижу тебя, моя юная,
Не смогу оттолкнуть от себя,
Не сломаю тебя, ветка хрупкая,
Потому что люблю тебя я.
 

Воспетая здесь «малолеточка» не персонифицируется. Автор, возможно, сознательно мистифицирует Яндиева (а заодно и всех нас), побуждая тщетно искать ей соответствия в тех разделах его текстов, которые посвящены «героиням его романов». К сожалению, он не учитывает того, что заверения о его неспособности сломать «ветку хрупкую» вступают в откровенное противоречие не только с рядом трагических эпизодов описанной выше криминальной драмы (см. главы 9-11), но и со стихотворением самого Муханкина «Эх, лучше б не было однажды».

Если в приведенном выше стихотворении юная дева сопоставлена с «черешней скороспелой», то в другом поэт обращается к как бы вполне реальной вишне, и любовная тема представлена здесь более метафорично.

Я ТЕБЯ РОДНУЮ, БОЛЬШЕ НЕ УВИЖУ

 
Расцвела невеста
Белоснежным цветом,
Опьяняет запах
Твоего расцвета.
И налюбоваться тобой невозможно.
Отчего ж сегодня
Так в душе тревожно?
Вишня, моя вишня,
Белые цветочки,
Милые, родные
Веточки, листочки.
Ты – моя невеста,
Ты – моя царица,
Я затем приехал,
Чтоб с тобой проститься.
Я тебя, родную,
Больше не услышу.
Совершил я, вишня,
Страшную беду,
И с повинной к людям
Скоро я пойду.
Люди судить будут,
Меня расстреляют
И в сырую землю
Где-то закопают.
Но душа тобою,
Белою невестой,
Будет любоваться
С высоты небесной.
Я дождем весенним
Твои покой нарушу,
В облаках увидишь
Плачущую душу.
 

Ряд стихотворений написан либо в форме обращения к матери, либо посвящен ей. Именно в них больше всего трогательных и сентиментальных нот, и именно в них больше всего фальши. Читатель, знающий уже, какова была истинная роль матери в жизни убийцы и как преломилось отношение к ней в его страшных деяниях, едва ли поддастся искушению буквально прочитать, например, такое: