Текст книги "Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ)"
Автор книги: Амурхан Янднев
Соавторы: Александр Люксембург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
За завтраком Светланка ошарашила неожиданным вопросом: А вы любите маму, дядя Вова?» У Жени выпала из руки вилка, ударилась о край тарелки и полетела на пол. «Сиди, мама, я подниму, – и Светланка прыгнула со стула и нырнула между моим и Жениным стулом к столу. Мы посмотрели друг другу в глаза, но, не выдержав моего взгляда, Женя отвела глаза в сторону. Её лицо вспыхнуло, зарозовело от прихлынувшей крови. Посмотрел я на суетившуюся Светланку, которая как ни в чем не бывало бросила вилку в раковину и, достав со стола другую, положила около Жениной тарелки и, умостившись на стуле, продолжила свой завтрак. Женя выпрямилась, положила руки на стол, сосредоточилась и, глядя куда-то мимо тарелки, спокойно произнесла: «Мы с дядей Вовой друзья», – со строгостью в глазах посмотрела на дочь, спросила: «Ты меня поняла, Света?» «Да! – как-то недоуменно ответила Светланка и добавила: – Я, когда вырасту, тоже буду дружить с мальчиками».
Прощались не сочно.
– Ладно, уезжай в свои Шахты. Приедешь – не выгоню. Заразы не подцепи там, будь аккуратней с бабами. Не мне учить тебя, сам асе поймаешь. До свидания, Вовочка.
Атмосфера отчуждения сгущается в этой сцене. Устами ребенка, задающего невинный и наивный вопрос, рассказчик умело вводит в повествование давно назревшую проблему – необходимость переоценить роль Жени в своей жизни. И в результате этой переоценки она сходит на нет. Слишком слаба, покладиста, податлива и наивна она.
Если властная, воинственная «мать» провоцирует потребность в бунте, то слабая и безвольная неприемлема по другой причине: она не вызывает чувства страха, а следовательно, и уважения.
Герой повествования активно и целенаправленно рвет концы. Остается лишь самое последнее.
Приехав в Шахты, я сразу почувствовал, как на душе стало муторно, появилось какое-то напряжение во всем организме. Так, спешка и это настроение – признак растерянности. Спокойно, эти твари как-нибудь, но встретят, на улице не придётся ночевать. Сейчас эти сучки кинутся на сумку и будут лапать своими погаными руками то, что мать наложила, обливаясь слезами. Ну, чёрт с ними, завтра пойду искать новую квартиру, кухню, флигель – какая разница, лишь бы жить одному, ни от кого не зависеть. Нужно еще на красинскую шахту сходить, поговорить с мужиками насчет работы, а если нет, попробовать на контейнерную – может, там возьмут. Ну а есть и там не нужны рабочие, то и хрен с ними. Неужели украсть не смогу? Еще как смогу! И в гробу я тогда видел вашу безработицу. Ходи и поклоны вам бей, козлы вонючие! «Эй, такси! Шеф, на Красина!»
Подошёл к калитке дома. Свет выключен, значит, уже спит. Хотя нет – в зале поблескивает, отсвечивает по стенам. Значит телевизор смотрят. Стучу в дверь. Слышно, как дверь в коридоре приоткрылась. «Кто там?» – голос Марины. – «Я». Открывает, узнала. Исчезла сразу, не успев посмотреть и убедиться. Захожу в дом. Марина сидит на кровати, смотрит на меня и кривит губы, показывая свое недовольство встречей. «Привет!» – говорю я. Ничего ме ответив, она поворачивает голову в сторону зала, кричит: «Мам, гля, кто явился не запылился». Из зала в ночной рубашке выходит Ольга М. «Здоров, а мы думали, что ты уже с концами, тю-тю. Ну, раздевайся, мы уже тут спать надумали, а тут ты как с неба свалился. Что новенького привез?» «Новостей, что ли, или что?» – спроси я. «Мам, глянь, как будто не понимает! – влезла со своей вставкой Марина, ехидно улыбаясь. – Пожрать привез?» – «Да, привез, привез». – «А рыбы? Что ты там говорил… Цимлянская какая-то…» – «И рыбы, и балык. Сейчас переоденусь и разберемся, что там в сумке. Ты хотя бы для приличия халат сверху накинула, а то сидишь и своими прелестями светишь». «А что? Она дома. Кого стесняться?» – проговорила Ольга М., уходя в зал. «Да, я дома. Как хочу, так и хожу. Можешь и ты ходить так же».
В доме было действительно сильно натоплено, печка дышала жаром.
– А на улице зима, снег, морозец, – сказал я, будто все нормально, все хорошо.
– А что толку, что снег? А завтра таять всё будет к опять захлюпает, а у нас сапожек нету. Давно уже купил бы, хотя бы Марине, – раздался голос Ольги М. из зала.
Марина сморщите капризно губы:
– А что, не купишь? Мать, от него дождешься!
Марина опять ехидно засмеялась.
Повернувшись, я освободил сумку с продуктами и позвал Ольгу М., чтобы она вынесла все в коридор на холод.
– Ну и нагрузила тебя твоя мамаша! Видать, богато живут.
– Нормально живут, Ольга, завидовать не надо. А я на разных широтах с ними, и сумки эти не вечны, до поры, до времени. Всему когда-то конец приходит, а терпению тем более. Давайте, наверное, спать ложиться, а то я с дороги устал. Уже глаза слипаются.
– Да, ложись с Мариной, а то у меня внучка уже уснула.
– К стенке ложись и сними трусы, пока я их не порвала, – сказала Марина, выключая свет.
«Всему когда-то конец приходит», говорит рассказчик, и мы чувствуем, что речь идёт не о чем-то абстрактном, а о его отношениях с Ольгой М. и Мариной. В его изображении они пошли по столь же непродуктивному пути, как и отношения с Таней. Только та снабжает его деньгами и пытается удержать при себе, а Ольга М., напротив, стремится жить за его счет. И то и другое неприемлемо для одинокого волка, чувствующего со всех сторон агрессивное присутствие «людей крыс». Но есть в ситуации с Ольгой М. еще один интересный момент, который хотелось бы отметить. Мы помним, что одно из воплощений «материнского начала», Таня, грудью (а точнее, своими гигантскими грудями великанши) встала на пути героя, пытавшегося взбунтоваться, изменить ей с молоденькой Леной. Воинственная «мать» не желает делить сына с другими. Напротив, Ольга М. сама навязывает герою свою дочь: заряженным сексуальной энергией телом Марины она хочет приворожить его и оставить при себе. Две полярные и явно противопоставленные ситуации, приводящие, однако, к аналогичному результату.
Женя, Таня, Тамара, Ольга М. Все они становились в определённой последовательности воплощениями «материнского начала», все оказывались героинями муханкинских романов. И все подверглись дегероизации и развенчанию, не выдержав единоборства с единственной их реальной героиней – родной матерью нашего рассказчика.
Глава 8
На дне
Отношение к социальному дну неоднократно менялось на нашей памяти. Когда-то романтизированная М. Горьким версия существования обитателей ночлежки, произносящих пространные монологи то ли о высших человеческих ценностях, то ли о социальных причинах, доведших их до жизни такой, воспринималась как откровение. В эпоху разрастания ГУЛАГа в людях дна видели «социально близких» жертв старого мира, чьими руками пытались не столько даже перевоспитать, сколько затерроризировать и численно сократить «социально чуждых», тех, кто попал в лагеря и тюрьмы по «политическим» статьям.
Постепенно, в связи с изменениями в обществе, эволюционировало отношение к дну, и умиление его, мягко говоря, своеобразием, вышло из моды. Сегодня, например, мы имеем обычно дело с тенденцией связывать напрямую проблемы социального дна с происходящими в постперестроечной России изменениями. Откроем, например, статью трех уважаемых исследователей, опубликованную в одной из не менее уважаемых отечественных газет и озаглавленную «Социальное дно: драма реальностей и реальность драмы», где прямо сказано:
Социальное дно – это результат российских реформ, плата за них, возложенная на все общество. Так, 83 % населения (87 % экспертов) полагает, что развитие социального дна, его рост и усиление агрессивности обусловлены политикой реформ в стране.
(Литературная газета. 1996. 4 дек.).
Но сколько бы процентов то ли простых граждан, то ли так называемых экспертов ни думало подобным образом, одно очевидно: в крупных городах всех основных стран мира столетиями существует и живет по своим особым законам социальное дно, оно не менее активно и в странах гораздо более благополучных, чем современная Россия. Другое дело, что в условиях, когда на дне не действуют старые тоталитарные методы, оно более заметно и сильнее мозолит глаза.
Владимир Муханкин с ранних лет стал человеком дна, причем вульгарно понимаемый материальный фактор явно не был основной тому причиной. Его мать не купалась в роскоши, но нигде в своих «Мемуарах» он, кстати сказать, не пишет о недоедании, голоде или каких-либо других особо драматических обстоятельствах подобного рода, нависших над его семьей. На дно его привело много разнородных факторов, в том числе предельная озлобленность, отчуждение от семьи и общества, возможно, плохое воспитание, но, в первую очередь, внутренняя предрасположенность к порокам, выраженные некрофильские и садистские наклонности, усугубленные адом спецшколы в Маньково и постоянным надругательством над его личностью в исправительно-трудовых колониях. Хотя, впрочем, роль последних надо оценивать сбалансированно. Ведь не исключено, что полтора десятка лет, проведенные в заключении, могли искусственно отсрочить начало самораскрытия формировавшегося серийного убийцы.
Дно, наверное, не является в реальной жизни чем-то абсолютно плоским и одномерным. Здесь тоже есть, по-видимому, свои, пусть и относительные, высоты и пропасти. Во всяком случае, так может показаться нам, когда от романтизированного мира стилизованной эротики, характерного для вышеописанных муханкинских романов, мы переходим к эстетически гораздо менее привлекательным зарисовкам его уродливого житья-бытия среди чудовищных моральных уродов, алкоголиков и бомжей.
Трудно, правда, четко определить, где пролегает граница между «героинями его романов» и отвратительными чудовищами дна, ибо субъективное видение нашего главного информанта и рассказчика часто мгновенно, стремительно переплавляет одних в других. Особенно хорошо заметно это при сопоставлении написанных почти всегда литературным языком «Мемуаров», предлагающих нам точку зрения Муханкина-писателя, с его так называемым «Дневником», текстом, как уже отмечалось, также литературным, но как бы отражающим его истинную точку зрения, его подлинное мировидение. В «Дневнике», изобилующем не только жаргонизмами, но и табуизированной, бранной лексикой, Муханкин всегда груб, циничен, жестче в оценках. Именно в «Дневнике» он подробно воспроизводит свое соприкосновение с городским дном. Хотя Марине и её матери Ольге М. доставалось порой и в «Мемуарах», здесь они выписаны уже как мерзкие, прожорливые и вонючие» животные, как отвратительные разложившиеся бомжихи.
Эти шакалки меня скоро так допекут, что я их перебью как собак. Особенно хочется дать по башке Марине. Сегодня затащила помойное ведро из коридора в хату и села по-большому на него. Вот дура! Начал говорить ей, что воняет, а она истерику закатила, овца. Ольга М. её ругала, стыдила, а она её обложила трехэтажным матом. Вообще от рук отбилась.
Голова разламывается на части, сон пропал, вроде лежу, сплю – и не сплю. Брожу по городу, ворую по мелочи. Эти животные прожорливые до безобразия, их легче убить, чем прокормить. Дохожу до ручки, все ниже и ниже падаю. По внешнему моему виду не скажешь, что я бич или из бедных, но красивые вещи и внешний вид обманчивы. И люди не в душу смотрят уродливую, а на лицо и вещи. Жизнь моя бекова [плохая].
Тем не менее отвращение к Ольге М. и её дочери не мешает нашему «мемуаристу» сосуществовать с ними:
Итак, я прописан в Волгодонске, а живу в Шахтах у Ольги М. и её дочери Марины. Каждая из них требует от меня свое. Я успевал удовлетворить и первую, и вторую. Но, помимо сексуальных обязанностей, нужно было каждой что-то покупать, а главное, доставать где-то продукты питания, которые в четыре рта быстро поедались и которых постоянно не хватало. С раннего утра я уходил на какой-нибудь из городских рынков, и до обеда я возвращался с промысла домой с полным пакетом разнообразных продуктов и выпивки. Хотя можно заметить, что Ольга М. и Марина спиртным не злоупотребляли. Если и пили, то только немного, за компанию, в основном пил я сам. Потом уходил на вечерний и ночной промысел. Возвращался я поздно ночью, но, бывало, и совсем на ночь не приходил. Попадал в какие-то бичевские, бродяжные компании, напивался до поросячьего визга, а утром просыпался неизвестно где: в подвалах каких-то или на какой-нибудь блатхате среди неизвестных грязных и вонючих людей (если их можно так назвать). Вырывался быстрей на улицу и шёл куда глаза глядят, и когда немного приходил в сознательное положение, то обнаруживал, что в карманах у меня пусто, а с утра нужно было похмелиться где-то взять: голова-то разлеталась на части. И опять шёл на рынок, где без труда крал все, что можно и все, что невозможно. Невозможным для меня ничего в этих мелочах не было. Приходилось переламывать деньги, резать пятитысячные и другие купюры и менять их на мелкие или крупного достоинства, и все шло как по маслу. Иногда, бывало, деньгами были заполнены все мои карманы, и начиналась пьянка-гулянка. А если я пил, то до упора. Обычно какая-то шлюшка-проститутка уводила меня из бара или ресторана или какой-нибудь забегаловки к себе домой или на какую-то блатхату, откуда я вылетал ни свет ни заря на улицу ощипанным и, было что, и подраздетым. И каждый раз базар открывал мне свои широкие ворота и давал взять то, что плохо лежит. Понятие-то у меня сразу утвердилось на том, что нужно брать дармовое. Не возьму я, возьмет другой, такой же, как я. Но пьянка пьянкой, а одеваться я стал неплохо. Хорошо одетый человек всегда внушает доверие.
От «шакалок» Муханкин съехал к новым хозяевам, и это наложило отпечаток на его последующее существование.
Через несколько дней я уже жил в доме, который и домом назвать нельзя. Избушка, состоящая из коридора и двух комнатушек, разделённых печкой, которая больше чадила, чем грела. Одно было хорошо – в доме был свет. Но никаких выключателей и розеток: выкрутишь лампочку – и нет света, вкрутишь – есть. Мебели в доме никакой. В одной комнате стояли гнилой и покосившийся стол, ржавая кровать и на ней что-то типа постели. Двухметровая лавка заменяла стулья, которых здесь с самого начала, наверное, не было. В первой комнате стояла еще одна кровать в метре от печки. Окно в этой комнате забито фанерой. Посуды почти не было: две закопченные кастрюли, две алюминиевые чашки, пара ложек, корчик и стакан. В коридоре насыпана горка угля, переходя через которую, попадаешь к приставной двери в комнаты. По-видимому, дверь вышибли давно, но у жильцов этой хибары из-за пьянок руки не доходили до ремонта. И жили в этой хибаре хозяйка тетя Шура и её сожитель дядя Саша, несусветные любители любого спиртного, вплоть до одеколона и стеклоочистителя.
Привела меня в свою хибару с улицы тетя Шура. Недалеко от её дома я стоял и с людьми разговаривал, спрашивал, где б найти жилье, на что мне отвечали, что никто на их улице жилье не сдает, может, на другой где сдают. Тут подошла к собравшимся женщина и, быстро поняв, о чем идёт речь, попросила отойти с ней в сторону поговорить. Видя, что я неплохо одет, обут, побрит и недурно пахну, она сразу предложила мне свои услуги и повела домой. В доме уже договорились, что я займу зал в её хибаре, его переоборудую, выкину все грязное, с электричеством порядок наведу и т. д. Она согласилась с моими условиями и в течение дня помогла перенести от Ольги М. и Марины мои вещи.
В течение нескольких дней дом стал пригоден для жилья. Тетя Шура с дядей Сашей ютились в первой комнате около печки, а я в чистом и светлом зале. У меня появилась своя посуда, электроплита, вместо холодильника был холодный коридор, в котором на вбитых в стену гвоздях висели авоськи с разнообразными продуктами. С улицы сразу бросалось в глаза, что дом ожил и появились перемены. Окна застеклены, ставни покрашены, в окнах были видны белоснежные занавески, на подоконниках стояли горшочки с искусственными цветами, ничем не отличающимися от живых. Поставлен со двора забор, во дворе убран мусор. В доме зазвучала музыка, на что обратили внимание соседи. Плата за квартиру состояла в том, что мне нужно было приносить выпить и закусить, и живи, как хочешь, никаких претензий.
Первые дни, пока я обустраивал безжизненный дом и придавал ему жилой вид, все было спокойно и терпимо. Но все же к ночи хозяева дома (а вместе с ними и я) были в стельку пьяны и лыка не вязали. С утра обязательно было похмелье для всех.
Деньги у меня были. Когда уезжал из Волгодонска, некоторую сумму сунула в карман мать, тысяч 50 отчим дал, надеясь, что долго не приеду. И любовница Татьяна пятидесятитысячных стопку отвалила. Считать, сколько у меня денег, я никогда не любил: есть и есть, а нет – так украду, будет мало – еще украду. Вор я, и воровать моя работа. В этом я был трудоустроен на все сто процентов. Такой же трудяга, как все труженики, и специальность моя – воровать. И пошла пьянка-гулянка беспросветная и беспробудная. Появлялись и исчезали какие-то люди, пьяные разборки приводили к мордобою, выбитым стеклам и дверям. Выстуженную хибарку чем-то топили, чтобы согреться, что-то доедали, что-то допивали, и однажды мы проснулись и увидели, что в доме холодно, окна забиты картоном из-под ящиков, на полу мусор, какие-то огрызки, бутылки, пробки, блевотина, в углу первой комнаты от окна к двери на полу образована уборная и от неё зловоние идет.
Несмотря на весь натурализм, с которым Муханкин описывает свое пребывание в доме тети Шуры, чувствуется, что «жильца» и хозяйку связывают вполне неформальные взаимоотношения.
Ночью у тети Шуры. Поставил выпить на стол и стал самым дорогим и родным. Во как выпивка роднит! Пить много не стал, тошнит. Пойду желудок промою – и спать, а то уже ноги не держат.
(Из «Дневника»)
Впрочем, интонация раздражения постепенно усиливается.
Алкаши эти меня заколебали своей простотой. Я себя не узнаю, уже день с ночью путаю. Но еще держусь на плаву. Неизвестно, что со мной происходит, одни дебри. Может, уже дураком становлюсь? Одни кошмары, уже забыл, когда спал, не могу уснуть, а хочу, как чумной.
(Из «Дневника»)
Отметим, что алкоголик дядя Саша обрисован Муханкиным с большей симпатией, чем владелица загаженного домика.
Чтобы опохмелиться, нужны были деньги, а их ни у кого не было, а еды тем более. Чумной и с больной головой, сидел я на кровати, кутаясь в одеяло, трясся, как лихорадочный. Тетя Шура, вспомнив, что у неё есть знакомый Юра – мент, алкаш, пенсионер, у которого можно погреться, помяться, опохмелиться, – убежала с утра к нему. «Это надолго, – не вставая прохрипел из другой комнаты дядя Саша. – Эта сучка все твои харчи к менту перетянула и по карманам у тебя шарила, когда ты спал. Деньги, кажется, тварь, вертанула. Оставались они у тебя или нет?» – «А когда она лазила?» – через силу выдавил я из себя. – «А чёрт его знает, может, вчера или позавчера. Начка знаешь, где у неё? В шмоньке. Прикинь, тварь какая, в целлофан трубкой бабки закрутит и в лохань к себе сует, на торпеду. Прикинь? Вовка, ты глянь в карманы, проверь, документы на месте? А то эта шакалка и их могла утащить».
Я встаю, в голове круги, постоял, пока прошли, проверил карманы.
– Документы, – говорю, – на месте, а денег, наверное, с позавчерашнего дня нет. Слышь, дядя Саша?
– Я же тебе и говорю, что эта крыса их вертанула. Я видел, у тебя много денег было, а эта тварь как увидела, так и закрутилась вокруг тебя. Тебе не надо было светить их перед этой стервой, ты ж её не знаешь. Ты опасайся её, она на все способна. Меня топором чуть не зарубила, с ножом кидалась, резала. Зря ты сюда жить пришёл, но я тебя понимаю: тебе тоже в этой жизни нелегко: ни дома там, у родителей, ни здесь никому не нужен… Но я старый уже и тоже много отсидел, и меня отвергли люди, общество, ни жилья, ничего другого у меня нет.
Вот приблудился к Шурке и сдохну, наверное, скоро. А если доживу до весны, то уйду от неё. Она меня и держит при себе потому, что я пенсии немного получаю. Она у меня пенсию забирает, сука, а я не справлюсь с ней, сил у меня нет. Мне уже 70 лет, и на старости лишился всего. Семья у меня была, и жил, как все, и мать крепкая женщина была, долго б прожила, но беда одна не приходит… Сгорела она вместе с домом. Жена умерла, а дети выжили меня. Сходился я с одной бабушкой – и она умерла. А кто я там был в её квартире? Да никто! Вселились её сын с женой сразу в квартиру, замок врезали другой, а потом выгнали на улицу. Причину нашли, гады, а я тем более не прописан там. И вот я теперь здесь. Даже вещей нет, все Шурка пропила. Слушай, под порожком нужно глянуть. Шурка, бывает, туда припрятывает бухнуть на опохмелку.
Я вышел из дома, приподнял и отодвинул порог. Там лежали водка и завернутые в бумагу кусок сала, ломоть хлеба, ломтики лука увядшие и помороженные. «Вот крыса позорная, голимое [настоящее] животное».
– О, дядя Саш! Живем! Это животное притарило и бухнуть, и пожрать! Как собака! Животное оно и в Африке животное. Вставай! Сейчас бухнем и легче станет. А деньги – это не проблема, схожу в город пустым, а приду полным.
Распив бутылку водки, слегка подзакусив, чем Бог послал под порог с тетей Шурой, я у дяди Саши спросил:
– Что-то я не заметил туалета на улице? Да и забора нет?
– Да мы ведь стопили все. Вон и деревья во дворе спьяну порубили! И ставни с окон! Все на дрова пошло. Ну и чёрт с ним! Зато теперь с улицы с любого места заходить можно.
– Дядя Саш, а что там в кастрюле на окне?
– Шарика съели, а там его останки в кастрюле. Может, разогреем? Хоть горячего похлебаем. Там вон еще жир плавает сверху. Шурка жалела, плакала. Говорит, хороший пёс был.
– Что-то помню, дядя Саш, а многое и не помню.
– Так эта ж кобыла тебе ерша делала, а ты, Вовка, неразборчивый в бухле, все подряд хлещешь и не закусываешь. Да, когда-то и я был молодой, крепкий, а теперь все, немного опрокинул через край, и ноги не держат.
– Так, дядя Саш, давай наводить порядок в доме, а потом я на промысел схожу в город, на рынок, нужно что-то есть и пить, чтобы жить. А с тетей Шурой я поговорю, как от мента придёт.
В «Дневнике» есть, впрочем, запись, позволяющая несколько уточнить характер «разговоров» рассказчика с тетей Шурой.
Опять я запил. Эта крыса тетя Шура все деньги п… и к менту Юре убежала. Уже второй день нет её дома. Уже давно бы ей голову отбил, но вовремя сучка сматывается. Опять иду на базар и не знаю, повезет или не повезет. Как все надоело. Только почувствуешь себя человеком, и опять в дерьмо падаешь. Неужели это никогда не кончится?
Не потому ли «сматывается» тетя Шура, что «жилец» способен «отбить ей голову»? Возникает отнюдь не праздный вопрос: какие отношения связывают Муханкина с тетей Шурой? Ведь она вызывает у нашего рассказчика огромный и явно непропорциональный интерес. Попадается, например, такое место:
Сегодня вертанул пару лопатников, а в них мелочовка. Больше риска было, чем денег взял. Ну лучше хоть что-то, чем ничего. Опять с этой дурой поругался – вот гадина вредная. До меня еще постоянно где-то неделями таскалась, а это, как спецом, сидит дома, курица, хоть бы на пару дней загуляла где-нибудь – хоть не видеть бы её рожи глупой.
(Из «Дневника»)
Обратимся к весьма впечатляющему фрагменту из «Дневника», который, как нам кажется, позволяет лучше понять суть происходившего.
На днях вечером около спорткомплекса встретил Марину с дочкой её и какой-то подругой. Марина исчезла куда-то, её подруга увязалась за мной. Пришли ко мне в хату, спьяну не разобрал, кого привёл. Была пьянка, музыка, танцы… Проснулся чумной, кошмары одни сменились другими. Под одеялом кто-то возился в ногах. Испугался. Хотел выпрыгнуть из постели, откинул одеяло, но вырваться из захвата того, что там было, не смог. Оно мурчало, заглатывая мой член по самые яйца. С перепугу брыкнулся и несколько раз ударил то, что вцепилось в меня. Вырвал из головы этого чуда-юда клок волос. Когда пришёл в себя, разглядел девку. Откуда она появилась тут, ни хрена не понял. И не вспомнил. Бухнул, загрыз чем-то, потеплело вроде бы внутри, отошёл. Объяснил ей, что это так спросонья получилось, а мог бы и забить до смерти. Она меня поняла. Мне её жалко стало. Днём проснулся и увидел, что со мной чучело какое-то лежит в постели. Это еще полбеды. Вот когда она стала одеваться, – вот это было да… Грязные, рваные носки, сочетание одежды мужской и женской привели в ужас, особенно драная фуфайка и кирзовые сапоги… Это тете Шуре не привыкать, а я о… до сих пор от такого. Противно как все! Неужели это я? Ужас, ужас! Какой я дурак! Как я опустился! Не могу так больше жить! Я, наверное, повешусь. Все, нужно уезжать к матери, отмыться, откормиться, отойти от этого кошмара. Когда приеду, нужно будет искать новую хату. А может, останусь там… Чёрт его знает, как жить.
Итак, Муханкин, явно не имея в виду этого, приоткрывает нам тщательно скрываемую тайну: житье-бытие с тетей Шурой имело и очевидный сексуальный поворот. Но как же, удивится, возможно, наш читатель? Как это вяжется с теми романтическими страстями, о которых уже шла речь выше? Впрочем, не исключено, что читатель, уже уловивший внутреннюю логику наших рассуждений, и не станет удивляться вовсе. Хотя ничего неизвестно о возрасте тети Шуры, но легко можно предположить, что это очень немолодая женщина. Если она и моложе 70-летнего дяди Саши, то вряд ли намного. Ведь Таня, Тамара или Ольга М. не характеризовались нашим повествователем как тети, хотя все они были старше него, им было от сорока до пятидесяти. Следовательно, тетя Шура значительно старше этих женщин. Вместе с тем тетя Шура представлена как омерзительная, полуразложившаяся алкоголичка. Но этим-то она и может быть особенно привлекательна для Муханкина как бессознательно ненавидимое им воплощение «материнского начала». Её гротескно-пародийный облик формально оправдывает то брезгливо-презрительное отношение к женщине, которое сформировалось у Муханкина на глубинном уровне. Грозясь «отбить» ей голову (и, по-видимому, вступая с ней время от времени в пьяные драки), он, похоже, вымещал всю ту агрессию, которая по сути своей направлена на «материнскую фигуру».
Что касается «мурчащего» чудовища, которое заглатывало его член «по самые яйца», то не исключено, что это элемент очень давней фантазии рассказчика на тему опасности, исходящей от женщины (матери), который может быть соотнесен с тем, уже фигурировавшим в главе 7 видением, в котором Таня, как кажется нашему «мемуаристу», готова затоптать его своими слоновьими ногами. Только в данном случае любой психоаналитик увидел бы отражение «комплекса кастрации».
В изображении жизни дна Муханкин концентрируется преимущественно на двух темах: пьяных дебошах и воровстве. В нескольких эпизодах первая из них раскрывается достаточно зримо. Например:
Загулял на Красина в ночном баре. Подвыпил нормально, потащило меня на танцульки. Пригласил даму потанцевать, предложили мне выйти поговорить. За магазином мне дали п…, забрали деньги. Как снег на голову, ничего не понял – кто, что, за что? В общем, отлеживаюсь, не показываю вида, что все болит, этим б…. Пожрать в доме нет. Какой-то суп без хлеба ели.
(Из «Дневника»)
Или:
Попал в какую-то бичевскую компанию. Допился до того, что проснулся в чьих-то грязных шмотках и неизвестно, с кем и где. Какая-то шлюха с гнилыми зубами рядом лежала, вонючая и грязная. Выскочил из этой хаты как угорелый, не зная, где я, и только очухался в Соцгородке. Хорошо, что не было с собой документов, а то ушли бы тоже вместе со шмотиной. Ну, хрен с ними, я свои вещи узнаю, если на ком увижу. Хорошо, хоть есть во что переодеться, а то ходил бы в тех вшивниках. Кидает меня из одного дерьма в другое. В голове аж сверлит невыносимо. Совсем больной.
(Из «Дневника»)
Человек «дна», Муханкин постоянно скитается. Хотя он называет порой какое-то место жительства, но это не следует понимать буквально. Так, он вроде бы съезжает от Ольги М. и Марины к тете Шуре, но, по-видимому, бывает и тут, и там, и в Волгодонске – у матери и тех относительно немногих реально существовавших непутевых женщин, с которыми сталкивала его судьба. Такой «дрейфующий» образ жизни явно отражает нестабильность его внутреннего мира, влияние подспудных страстей, мешающих ему обосноваться на одном месте, и становится внешним индикатором напряженного психологического конфликта.
К тому же эти метания и полезны для него как вора, постоянно ищущего, чтобы еще прихватить из того, что, как говорится, плохо лежит:
И начались моё бродяжничество и скитания из хаты на хату. Стал чаще упиваться спиртным, а вместе с этим, чем больше нервничал, тем чаще употреблял свое приобретенное некогда дурнолептическое лекарство, отчего происходили со мной разные аномальные явления в моей бродяжной и никчемной жизни, бытии. Вот она, моя судьба, с характерным лицом трудной и уже не однажды ломанной жизни! А главное, – это психика, которая и без того была подорвана. Пропало всякое желание перед кем-то стоять и унижаться, просить работы, зная, что откажут. Внутренний голос все чаще стал повторять: чем просить и унижаться, лучше «свистнуть» и молчать. Другой же голос противоречил и говорил, что не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз. Воровать – значит опять тюрьма. Первый голос, перебивая второй, говорил и ядовито шипел: «Что, тюрьмы испугался? Половину жизни в ней отсидел, и она для тебя дом родной. Один раз живем, вино, водку пьем. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Действуй, босота, ты не мужик, а ворюга-профессионал, на воровстве тебя не загребут. Это и есть твоя работа, а ты не хочешь ишачить на дядю за гроши. Ты что, не видишь, что тебя отвергают везде и презирают? Для них ты отброс и никто. Так смотри вокруг себя на эти холеные лица: они сыты, одеты, обуты по последнему крику моды, холодильники их забиты жратвой и кошельки трещат от валюты, и ездят они в иномарках. Чем ты хуже их? Иди, и воруй, и трать эти бумажки! Ты тоже один раз живешь, погуляй, сколько сможешь. Иди в свою малину, там тебя примут. А то корчишь из себя порядочного, честного, хорошего. Ты им никогда не был. Жизнь коротка, и надо успеть пожить. Хороших в хороших гробах похоронят, а тебе какая разница, в каком бушлате тебя в землю закатают? Иди и бери от жизни, что она тебе дает сегодня, а завтра будет завтра».
Воровство, как мы видим, герой нашего повествования теоретически обосновывает и полностью оправдывает. Это его «работа», которую он выполняет умело и профессионально. В конце концов, такое уж у него призвание! А к тому же это и способ выразить свой протест против социальной несправедливости. «Экспроприация экспроприаторов», так сказать.
