Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

   – Полагаю, да. До встречи, мой лорд, – Внимающая склонилась в неглубоком поклоне.

   Ветер, прежде игривый, несильный, ворвался в комнату и закружил Shie-thany. Вдох – и она истаяла нежно-голубой дрожащей дымкой с искристыми мерцающими всполохами.

   Оставаться в комнате, в которой сразу стало не песенно-звонко, а холодно, пусто у Эрелайна не было никакого желания.

   Дверь открылась легко и приветливо, как будто этого и ждала. Висении в Тронном зале не было.

   Эрелайн оперся о закрывшуюся дверь. Жесткие доски врезались в спину даже сквозь расшитый серебром гобелен. Из груди сам собой вырвался тихий вздох.

   Elli-e taelis, сказитель... тот, кто может видеть самую суть вещей, претворить в жизнь даже самое невозможное чудо... кроме того, что нужно ему. Потому что следует Ее воле, а Она не желает освобождения Эрелайна от проклятья. Как не желает видеть его среди живых, и никогда не желала.

   Эрелайн провел ладонью по лицу, точно снимая жемчужную нить паутинки. И, выпрямившись, быстро зашагал к темнеющим двустворчатым дверям – выходу из Тронного зала.

***

   День, сумрачный и дождливый, неумолимо клонился к вечеру. Очередной документ лег на стопку таких же одинаково мелко исписанных и безликих.

   Очередной – и, к счастью, последний.

   Эрелайн отложил перо и растер ноющие виски. Разбирать сегодня все бумаги не было необходимости, но он предпочел заняться ими, не откладывая на потом. Работа требовала полного сосредоточения, не позволяла отвлекаться на посторонние мысли – а именно в этом он сейчас нуждался больше всего.

   Лист лег на стол: Эрелайн привычно потянул его из стопки, позабыв, что закончил. Он досадливо поморщился и хотел было вернуть его, но передумал.

   Перо, прежде лежащее рядом, вновь оказалось в руке, и, нырнув в чернильницу, вывело скупым мужским почерком: "Зарерожденный". И, помедлив, правее и выше добавило: "Кэррой".

   Точка, которую Эрелайн поставил, не отрывая от бумаги пера, стремительно темнела, разрастаясь, наливаясь чернильной синью, и от нее уже начинали разбегаться первые тонкие веточки-нити.

   Перо вздрогнуло – и одним росчерком изменило точку на вопрос.

   Эрелайн сцепил ладони и опустил на них подбородок.

   Кэррой – или нет? Никаких доказательств, никакой уверенности – только смутное предчувствие. Которое, может статься, и не предчувствие вовсе, а желание найти того, кто предал его доверие.

   И не только его.

   Взгляд невольно скользнул по перевязанной узкой золотой лентой пачке писем. Буквы полувыцвели, слишком много времени утекло с тех лет, но слова и такой знакомый почерк – беглый, отчетливо мужской, с длинными росчерками и узкими вытянутыми буквами – угадывались безошибочно. Как угадывался аромат ночной фиалки, которыми дышали хрупкие страницы, помня ту, кому предназначались.

   Аромат, пришедший из его детских снов и истлевших воспоминаний...

   Эрелайн откинулся на стуле, закрыв глаза. Губ коснулась грустная улыбка. Даже работа не помогла привести расшатанные нервы в порядок. Слишком много для одного дня.

   Что ж...

   Стул скрипнул, отодвигаясь, царапая пол. Эрелайн поднялся и, помедлив, направился к стеллажу, за одной из створок которого притаился черный футляр.

   Замок открылся с сухим щелчком, и в его руку легла, отразив глянцевым, вскрытым лаком боком свет дождливого дня, скрипка.

   Эрелайн провел смычком легко, осторожно, совсем коротко – в первый раз, на пробу, точно узнавая ее настроение. И второй раз, уже увереннее, привычнее.

   Скрипка заплакала в его руках – тихо, пронзительно, так нестерпимо больно...

   Шаги – неторопливые, плавные, в такт играемому анданте – ведут к окну. Смычок не рвется из рук – скользит по струнам.

   В его движениях – ни покой, ни мягкость полутонов, а резкость недосказанных фраз; напряжение, прячущееся за безупречно выверенными движениями. Напряжение – и боль, о которых кричит только скрипка и его темный, сумрачный взгляд.

   Скрипка играла отчаянье и усталость; песнь хмурого дня поздней осени, когда ветер срывает последние пожухлые листья, бросая их вместе с россыпью капель в лицо, а окна луж затягиваются первым, ломким еще льдом и душа погружается в странный, тяжелый и мутный сон, от которого нельзя очнуться. Пронзительный-резкий, мучительно-медленный и тягостный плач скрипки вплетался в бледный и тусклый свет дождливого дня, в слабый и робкий перестук капель, и погружала в зыбкую дрему, где так любят поджидать, прячась до поры среди серых будней, воспоминания. Которые хочется, но нельзя забыть.

   Хочется, но нельзя...

   – Что-нибудь стало известно? – голос звучал ровно и безразлично – как всегда, когда он слишком волнуется, замыкаясь в себе, чтобы не выказать истинных чувств.

   Почему-то из того дня ему лучше всего запомнился свет, льющийся из распахнутых окон.

   Первый хрустально-ясный день в месяце Золотых туманов...

   – Адмунд вьер Эстс скончался.

   – Что? – Эрелайн вздрогнул, и за тщательно удерживаемым равнодушием на мгновение расцвела целая гамма чувств: удивление, неверие, страх... Страх, что слова советника могу оказаться правдой.

   Позже он научится не выказывать своих чувств никогда, что бы ни случилось.

   – Из отчетов, которые мне предоставил Адрин, следует, что еще позавчера вьер Тэсс присутствовал на приеме в дома вьер Риан, – сухо продолжил Эрелайн, взяв себя в руки. – Ни о каких признаках скорой смерти речи не шло.

   – По прибытию с означенного приема в доме вьер Риан, Адмунд вьер Тэсс поднялся на террасу второго этажа. Перила балюстрады, на которые он облокотился, обрушились, увлекая его за собой, – сухим канцелярским языком отчитался Кэррой. И добавил уже иначе, помедлив: – Он мертв, мой лорд. Мне жаль.

   – «Балюстрада обрушились, увлекая его за собой», – повторил Эрелайн. Голос, прежде скорее сдержанный, чем бесчувственный, потускнел, выцвел. – Тысячу раз лорд вьер Тэсс поднимался на эту террасу смотреть на раскинувшиеся над ним звезды, а позавчера, накануне допроса и взятия под стражу, вдруг сорвался вниз. Вы видели тело? – спросил он, резко сменив тему.

   – Он мертв, мой лорд. Решительно и бесповоротно. Я лично засвидетельствовал его смерть.

   Эрелайн спрятал лицо в ладонях, собираясь с силами. Безразличие и странная, гулкая пустота овладели им, стали им. Не было ни грусти, ни тоски, ни разочарования – только пустота.

   – Кто-нибудь знал о том, что вы направляетесь во владения дома вьер Тэсс? Выдвигались обвинения? – слова, срывающиеся с губ помимо его воли, как будто говорил кто-то другой. Голос был чужим.

   – Нет, как вы настаивали.

   Тишины не срывалась со стрелок часов, а как будто замерла в одном бесконечно-долгом и не длящимся вовсе мгновении. Дождь отстукивал их ударами холодных капель. Сам не зная, сколько времени прошло с последних сказанных им слов, Эрелайн отнял ладони от лица и буднично сказал:

   – Приступайте к дальнейшему расследованию.

   – Сожалею, но я не могу этого сделать.

   – Прошу прощения? – впервые за их короткий разговор он поднял глаза на Кэрроя и теперь смотрел на него так, будто впервые увидел.

   В грифельно-черном, вороновом взгляде советника нельзя было прочитать, какие чувства владеют им теперь.

   – Я не смогу приступить к дальнейшему расследованию по причине гибели последнего участника Ночи преданных клятв.

   – Не думаю, что Адмунд был последним. Его мы искали больше семнадцати лет. Я уверен, есть еще кто-то, кого мы упустили. Кто-то – или что-то. Письма, архивы, записи, воспоминания...

   – Вы уверены – или хотите в это верить? – непростительно резко начал Кэррой – и продолжил, прежде чем Эрелайн успел ему возразить. – Письма и архивы заговорщиков уничтожены. Вам об этом известно.

   – Известно, – жестко сказал лорд-хранитель. – Как известно и то, что глава заговора не найден. Вы полагаете уместным говорить, что все участники мертвы? Я – нет, – и, не меняя интонации, закончил: – Расследуйте смерть вьер Эстс и тех заговорщиков, кто волею случаях – или чьей-то пока не известной нами воли – погиб не в Драконьих Когтях и не в Ночь преданных клятв. Слишком много случайных совпадений. А я не верю в совпадения.

   – Я против дальнейшего расследования, – прямо, не уходя от ответа, проговорил Кэррой. Взгляд его не похолодел, не почернел – остался таким же странным, птичьим. – Против и как ваш советник, и как тот, кто занимается этим делом уже семнадцать лет. Возможно, вьер Эстс был не последним участником заговора, но, несомненно, последним влиятельным. Искать еще семнадцать лет пешек я полагаю бессмысленным. Что касается главы заговорщиков, то допросы и показания ясно свидетельствуют о том, что его никогда не было. Был тот, кто повел восстание на Драконьи Когти в Ночь преданных клятв. Томлен вьер Эрс. Он мертв. Кого еще вы желаете найти?

   В его голосе не было ни напора, ни едкости, ни иронии: он давил спокойствием и бесстрастностью.

   – Вьер Арьен отчетливо указывала на того, кто стоял за всем, – сухо ответил Эрелайн, подняв тяжелый сине-свинцовый взгляд и скрестив его с вороновым – Кэрроя. – Косвенные подтверждения есть в показаниях многих участников заговора. Я не имею права игнорировать факты и свидетельства.

   – Что вами движет в вашем упорстве? Желание отомстить? Ненависть и презрение?

   – Мной движет, – холодно – так, что от его голоса, кажется, заледенел самый воздух – начал Эрелайн, поднявшись из-за стола и взглянув на советника почти в упор, -разум. Который говорит, что тот, кто разыграл столь виртуозную партию, но не сумел довести ее до конца, вряд ли остановится на достигнутом. Пока он не найден, мы не имеем права считать, что Ночь преданных клятв. Поэтому я буду искать его, хотите вы этого или нет. Впрочем, – добавил Эрелайн, и по сжатым, бледным губам пробежала слабая улыбка, тут же исчезнув. – Впрочем, не стоит. Я отстраняю вас от расследования. Передайте, пожалуйста, все материалы дела Сэйне. За выполнением последнего поручения я прослежу лично.

   – Мне должно считать это знаком вашего не благоволения? – Кэррой болезненно выпрямился, но на лице, застывшем фарфоровой маской, не отразилось и тени чувств.

   – Вам стоит считать это знаком того, что я предпочитаю поручать задания тем, кто заинтересован в их выполнении.

   – Ваши слова о том, что вы проверите лично факт передачи дела, могут свидетельствовать об утрате доверия.

   – Я никому не доверяю настолько, чтобы не проверять лично то, что мне действительно важно, – и добавил, так же невыразительно, как и прежде: – Слишком высокой ценой обходится доверие. Я не готов ее заплатить.

   – Как вам будет угодно, – Кэррой склонил голову в коротком отрывистом поклоне, и развернулся на каблуках.

   Безупречная осанка, поджатые губы, жесткий взгляд.

   – Документы по делу вьер Эстс, – окрик Эрелайна нагнал его почти сразу, застигнув в нескольких шагах от дверей. Советник обернулся, всем своим видом выражая удивление. – Оставьте их мне. Я желаю с ними ознакомиться.

   Отчеты, педантично собранные, пронумерованные и подшитые в папку, опустились на стол. В скупом жесте Кэрроя не было недовольства, раздражения и презрения: только четкость, отработанность и излишняя правильность.

   Дверь закрылась так же скупо-заучено, безразлично. Стук каблуков его туфель отбивал четкий и скучный ритм.

   Эрелайн прикрыл глаза, сделав не глубокий – нарочито размеренный вздох, и отвернулся к окну. Шагнул так, чтобы почти коснуться лицом стекла, холодящего пальцы. Оно, прежде звонко-прозрачное, укрылось молочной пеленой под его теплым дыханием...

   Только сегодня – ясный день месяца Золотых туманов, и нет, не может быть никакого дождя.

   Дождь остался там, в злом и навсегда жестоком к нему месяце Поющих вод.

   Остался – но ненадолго...

   Дождь касался стекла холодными ладонями и прижимался к нему так сильно, точно хотел заглянуть в высокое окно и разглядеть что-то сквозь скользящие вниз потоки воды. Все дрожало, теряло контуры и очертания, блекло цветами в укрывшей Холмы пелене дождя. Не разобрать, что там, по ту сторону стекла, не увидеть...

   – Вы говорили с Кайлирией? – негромко спросил Эрелайн, не переставая играть. Скрипка не пела – плакала. Так тихо, слабо, так пронзительно грустно и бессильно, что слушать ее было невыносимо.

   – Я не помешала вам? – голос Висении, не привычно ясный, чистый, а чуть хрипловатый, дрогнул.

   – Нет. Уже нет.

   – Леди эс Ллиэ была права, – тихо начала она и почти сразу продолжила: слишком мучительно было молчание. – Мне не удалось выяснить, у них ли еще A'shes-tairy, жив ли он, проводились ли допросы. Кайлирия отвечала полунамеками, полуфразами. Заставить ее говорить откровенно невозможно. Во всяком случае, для меня.

   – Вы передали, что действуете от моего имени?

   – Да.

   – В таком случае, я переговорю с ней сам, – последняя нота, тонкая и отчаянная, зазвенела в воздухе. Рука со смычком опустилась вниз.

   Эрелайн осторожно, бережно положил скрипку на стол и только тогда, наконец, обернулся.

   – Это все?

   – Нет. Лорд-правитель выражает вам свое почтение и шлет приглашение на завтрашний прием.

   – Званый ужин? – Эрелайн поморщился, принимая из рук леди запечатанный родовой печатью вьер Лиин конверт.

   – Обед, – поправила его Висения, едва скрывая улыбку. Нелюбовь лорда к светским приемам была ей прекрасно известна.

   – Отказаться я, надо полагать, не имею права? – голос Эрелайна звучал насмешливо, но во взгляде не было и тени улыбки.

   – Это было бы неразумно. Прием не продлится долго и много времени не отнимет, а круг приглашенных, полагаю, будет вам интересен. Никаких случайных гостей, только влиятельнейшие фамилии Холмов. Я полагаю это неплохой возможностью переговорить со всеми интересующими вас лордами, чтобы получить представление о политической обстановке и заключить соглашения, если потребуется.

   – Прием стоит посетить хотя бы для того, чтобы поставить в известность лорда Этвора о Кайлирии. Достаточно, Висения. Спасибо. Очень точные замечания. Я сочту за честь присутствовать.

   – Как прикажете, мой лорд, – Висения склонила голову. – Я передам ваш ответ. На этом все?

   – Да. На сегодня – да.

   Эрелайн отвернулся к окну.

   Висения ушла: об этом сказали тихий перестук каблучков, шелест платья и звук притворяемой двери. Дождь не утихал, касаясь стекла холодными пальцами и прижимаясь к нему лицом, чтобы разглядеть зыбкий силуэт кабинета и Эрелайна...

   Лорд с силой отвел взгляд от окна, устало растер виски. Работа, работа, нельзя забывать... Нельзя позволять забыть.

   Эрелайн подхватил смычок, взял в руки положенную на стол скрипку и направился к стеллажу, где за одной из створок мореного дуба прятался узкий, как сам инструмент, черный футляр.

***

   – Завтра в Изломе Полуночи мы проводим прием.

   Пальцы мягко касаются черно-белых клавиш. Мелодия, светлая и нежная, игривая льется из-под из них так же легко и свободно, как звенит ручей.

   – Нас изволит посетить лорд вьер Шаньер. Будет досадно, если он не увидит свою невесту.

   Стройная гармония – выведенная, кажется, не за фортепиано тонкой рукой Иришь, а чем-то гораздо более значимым, важным, вечным – нарушается уродливым диссонансом.

   Фальшь!

   Иришь поджимает губы, и мелодия, повинуясь ей, выравнивается, но теперь в ее светлый и звонкий строй вкрадываются странные паузы.

   Вкрадывается тревога.

   – Как вам угодно, матушка, – голос девушки звучит невыразительно, блекло. Ритм убыстряется, едва заметно, на один такт – или на участившийся пульс.

   Досадно.

   – Ужасная игра, Иришь. Отвратительная.

   – Это все? – не выказывая и тени того раздражения, что владело сейчас ей, спросила она. Дыхание выровнялось, пульс, зачастивший с испуганно забившимся сердцем, замедлился. Мелодия переменилась вместе с ней, вновь став звонкой и светлой. Вот только прежней легкости и свободы, радости в ней не было. И там, где прежде звенел колокольчиками игристый смех, теперь звучала принужденность, искусственность.

   – Увидимся за утренним чаем.

   – Не думаю, что буду голодна, – бросила Иришь, не оборачиваясь. Скрипнувшая дверь замерла, не закрывшись до конца.

   – Увидимся за утренним чаем, – повторила леди самым сладким своим голосом. За которым, впрочем, прекрасно слышалась властность и если не неприкрытая угроза, то обещание. "Ты придешь на завтрак. А если не придешь, я заставлю тебя прийти".

   Дверь закрылась с негромким стуком. Иришь хотелось резко опустить крышку фортепиано или больно ударить по клавишам, чтобы выплеснуть раздражение и злость. Но инструмент было жаль. Не доиграв мелодию, она оборвала ее на полуфразе и поднялась из-за фортепиано.

   Полумрак скрадывал шаги, как скрадывал резкость линий и очертаний, шептался в изменчивой игре теней. В неровном свете свечей чёрная гладь зеркала дрожала, волновалась – как озеро в безлунную ночь.

   Иришь вытянула из волос перламутровый гребень. Подойдя, убрала его в один из ящичков трюмо. Следом отправилось несколько тонких шпилек, удерживающих высокую и оттого тяжелую прическу. Черные волосы обняли плечи сладким дыханием ночи. И всколыхнулись, когда Иришь, присев за трюмо, провела по ним щеткой.

   Говорят, если долго вглядываться в зеркало, можно заглянуть за грань и увидеть грядущее. Иришь улыбнулась уголками губ: она и без того знала, что ее ждет. И столько горечи отразилось в льдисто-голубых глазах той, кто смотрела на нее из зеркала, что девушка вздрогнула и отвела взгляд. Тихонько стукнула отложенная в сторону щетка. Пальцы, легко заскользили, перебирая волосы и заплетая их в простую косу.

   "Нас почтит своим присутствием лорд вьер Шаньер"...

   Слова матери слышались ей так отчетливо, будто кто-то, склонившись к ней, шептал их снова и снова.

   Иришь нервно побарабанила по трюмо. Встала из-за него. И, повинуясь странному порыву, подняла положенный оборотной стороной вверх портрет.

   Тонкие, чуть резковатые черты лица: острые высокие скулы, нахмуренные, не недовольно – сосредоточенно, брови, темно-синие бездны глаз. Такие невозможно чуждые, невозможно глубокие... невозможно пугающие.

   Длинные пальцы Иришь скользнули по портрету, коснувшись бледных скул, вьющихся волос – темно-русых, будто присыпанных пеплом. Таким она всегда видела его, таким помнила, хотя с удовольствием не знала бы и не помнила никогда. Странная полуулыбка, грустная и усталая, таящаяся в самых уголках губ – и взгляд...

   Она резко опустила портрет лицом вниз, вздрогнув.

   Взгляд, как бездна, от которого дрожь бежит по плечам. Кажется, пошатнешься сейчас – и сорвешься вниз. Или бездна выплеснется через край, чтобы забрать тебя.

   Иришь обхватила себя за плечи: в комнате вдруг стало холодно и странно чуждо. Отняв руки, выпрямившись, она потянулась к тонконогой свече, стоящей у зеркала. Пламя заволновалось, заколебалось, задрожало от ее робкого прикосновения, грозя потухнуть и оставить ее одну в темноте, но удержалось и выровнялось. По глади зеркала пробежала рябь, как от дыхания ветра.

   Девушка подняла свечу выше и обернулась. Все, как прежде – только тени дрожат на стенах. Никого кроме нее. Сердце, забившееся быстрее, резче, выровняло прежний ритм.

   Короткий выдох – и огонь, всплеснувшись, погас. До завтрашней ночи. И до следующей, пока не придет пора покинуть Излом, чтобы уйти.

   Иришь опустила свечу и ойкнула, когда рука дрогнула, и воск ожег нежную кожу. Приглушенно стукнул подсвечнику, не опустившись – упав на стол.

   Темнота обступила со всех сторон – вкрадчиво-мягкая, непроглядная, молчаливая. Сквозь неплотно задернутые шторы пробивался узкий луч лунного света. Иришь задернула их плотнее, зябко поведя плечами, и отошла к кровати.

Глава 5

   Лес – древний, степенный, мудро-снисходительный – дышал глубоко и размеренно, с тихим шелестом вздымая густые кроны. Ночь, его неизменная спутница вот уже тысячи лет, ласково взирала из небесной дали, посверкивая лукавыми искорками звезд. Наступающее лето вдыхало жизнь, пьянило и заставляло поверить в вернувшуюся молодость даже их, извечных: встрепенуться, сбросить давящий груз пережитого так же легко, как красавица, разгоряченная в сумятице бала, сбрасывает кружево шали. И ночь, юная и прекрасная, стыдливо прикрывалась сонмом туч, точно веером, пряча кокетливую улыбку-месяц, а лес смеялся над ней тихим поскрипыванием ветвей и шелестом листвы...

   Я споткнулся и выругался сквозь зубы. Лирическое настроение улетучилось в один миг.

   ...Мы шли звериными тропами, вереницей, ступая след в след. В густой траве, в трухлявых, изрядно подгнивших пнях, в трепетно дрожащей листве кустарников сновали золотистые искорки светлячков. Их тихий стрекот плыл над землей и вплетался в тихую дрему весенней ночи с нотками прелой прошлогодней листы, предутренней свежести и пряности древесной коры. Мох и мягкая, податливая земля пружинили под ногами. Гулко ухали совы. Где-то вдали вяло переругивались волчьи стаи – слишком сытые, чтобы сцепиться в драке, но слишком гордые, чтобы, столкнувшись в одном лесу, разойтись с миром. Порой в шумящих кронах мерещился тихий смех fae, но неизменно оказывалось, что это юркий порыв ветра запутался в листьях.

   А иногда низкие ветви кустарников вздрагивали, и среди их переплетений замершему сердцу мерещился едва слышимый топоток мягких лапок. Но раз за разом тени с золотыми глазами шли мимо, не торопясь выходить знакомиться. Слишком хорошо они знали, что острые когти и зубы и такая же острая ненависть не помогут против певучей стали бессмертных.

   Хранительницы леса, хоть и не показывались, молчаливо помогали нам: направляли тропы в обход оврагов и буреломов, отводили ветви от лица и нашептывали хищникам о давнем согласии.

   – Мы идем в правильном направлении? – едва размыкая губы, спросил Нэльвё. Я не сразу понял его, сочтя еле слышный шепот одним из привычных ночных шорохов.

   – Да, – шепнула Камелия на выдохе.

   Мы не боялись привлечь внимание, нет. Только разрушить тихую и старую, как мир, гармонию, игристой легкостью пробегающей по венам и оседающей на губах сладким поцелуем fae.

   – Уже близко.

   ...Волчий час незримой, давящей тенью навис над затерянной в краю густых крон и поющих ручьев деревушкой. Звезды, капельками янтаря рассыпавшиеся по опрокинутому небосводу, провожали нас злыми колючими взглядами. Ветер, будто играясь, приносил то запахи гари, то эхо далеких волчьих голосов, от которых по телу пробегала дрожь.

   – Что теперь? – спросил Нэльвё, как бы безразлично и скучающе, но пальцы, стиснутые на рукояти меча, выдавали его напряжение.

   – Будем проститься на ночлег, – пожал плечами я, стараясь за показной уверенностью и очевидными фактами спрятать тревогу.

   Не люблю этот час. Я чувствую на себе пристальный взгляд, идущий отовсюду и ниоткуда, словно бы сам мир, всегда открытый и дружественный, родной, почти часть меня – вдруг смотрит чуждо и жестоко, как на незнакомца, нежеланного гостя. Я не слышу его размеренного, созвучного моему дыхания, и звенящего смеха звезд, и ласкового шепота ветра. И словно бы сама ночь, сам Волчий час спрашивает меня: кто ты? И почему здесь? Что ты сделал, и почему не делаешь?.. Спрашивает – и смотрит отовсюду: из погасших окон домов, из дробящихся сотней осколков-отражений луж, из враждебно щетинящегося леса и горящих янтарем звезд...

   – Так вперед!

   Окрик Нэльвё хлестанул по нервам оголенной плетью. Я вздрогнул и взглянул на него, не узнавая. В фиалковых всполохах глаз я увидел отражение своего взгляда – и своей тревоги.

   Он увидел ее, несомненно. Но промолчал.

   Чужой осмысленный взгляд выдернул меня из водоворота сумрачных мыслей. Спорить и препираться, перекидывать инициативу на других я не стал. Хотя бы потому, что отчаянно – даже отчаяннее, чем бегущий от призраков прошлого в никуда Нэльвё или вздрагивающая от недобрых предчувствий Камелия – нуждался в защите стен и плотно закрытых ставен.

   И потому, что уступать эту сомнительную "честь" Нэльвё я бы не решился ни за какие коврижки: с манерами thas-Elv'inor нас скорее вздернут на ближайшем суку, чем впустят на постой.

   Я наугад выбрал дом и, подойдя, постучал в дверь.

   Никто не ответил. Я терпеливо выждал минуту и повторил. За дверью мне послышалось какое-то шевеление. Не дождавшись ответа, я откашлялся и рискнул негромко начать:

   – Прошу прощения за то, что тревожу в столь поздний час, но...

   Дверь рывком распахнулась. Я едва успел отскочить, вжавшись в стену, и вовремя – бешено сверкая глазами, негостеприимный хозяин выплеснул через порог содержимое ночного горшка.

   И, истово возопив:

   – Прочь, кровопийцы! – исчез. А дверь захлопнулась с той же волнующей неожиданностью, с которой и отворилась.

   С крыши посыпалась колкая забивающаяся под одежду солома.

   Я не шевелился. Злость – бездонная, всесжигающа и всепожирающая – клокотала во мне, поднималась штормовым валом. Единственная причина, по которой я не разразился бранью, заключалась в том, что ни одно известное мне слово не могло передать и сотой доли того, что я думаю по этому поводу.

   Конечно, парочка выраженьиц крутилась на языке. Но выкрикивать проклятья в неверный, изменчивый Час волка я бы не рискнул ни за что в жизни. И потому молчал.

   Камелия брезгливо переступила на месте и одернула шлейф: брызги самую малость не долетели до ее сапожек.

   – Возмутительно! – звонко припечатал она, сморщив благородный носик. Ночь всколыхнулась, распахнулась окном – и содержимое второго горшка украсило утоптанную землю рядом.

   Я зло сплюнул, оставив проклятия и ругань при себе, и поспешно ретировался, не решившись испытывать судьбу в третий раз.

   Глаза Нэльвё так и лучился ехидством, а голос был спокоен и рассудителен:

   – Может быть, еще раз попытаешься? Думаю, третьего горшка у него нет.

   Я молча показал ему недвусмысленный жест, не размениваясь на препирательства. Бессмертный только осклабился в ответ.

   Камелия развернулась на носках и целеустремленно зашагала к соседнему дому. С мрачной решимостью (кто посмеет отказать в ночлеге – казню! Точно-точно!), постучалась в дверь.

   ...Впрочем, увешаться защитными чарами, памятуя о прошлом заходе, девушка не преминула.

   Выбранный ей дом оказался почти точным близнецом предыдущего. Только ставни и дверь, окованные железном, казались понадежнее, и побелка не слезала рваными клочьями.

   Хозяин не заставил себя долго ждать, зычным баском гаркнув на весь дом:

   – Кого еще хол-лера среди ночи принесла?!

   Бросать девушку в столь печальной ситуации было бы полнейшим свинством, и мы с Нэльвё, мрачно переглянувшись, нагнали Камелию и встали рядом.

   Скрипнула дверь, и на пороге нарисовался здоровенный детина – больше нас троих вместе взятых – с черной жесткой бородой и колючим взглядом. Он занял собой весь проем и крутил в могучих ручищах кочергу, казавшуюся в его лапах тростинкой.

   – Ну-у?! Кем будете?

   Камелия, изрядно струхнувшая и забывшая о том, что она, вообще-то, одна из первых леди Северы, робко залепетала, растеряв весь высокий слог:

   – Мы, господин, на ночлег проситься...

   Лицо детины хмурилось все больше.

   – ...и денег заплатим за постой, – жалобно закончила она, с перепугу выгребая вместо горы мелочи... злат.

   Мне ужасно захотелось хлопнуть себя по лбу... а лучше – Камелию. И не только по лбу. И не только рукой.

   Лицо мужика, более всего напоминавшего бога-кузнеца с Ферринских островов, окаменело. Оттолкнув маленькую ручку Камелии, он замахнулся кочергой и рыкнул:

   – Думаешь, девка, напялила барскую одежду и дружков своих обрядила, так нищенкой быть перестала?! И дураку видно, что с чужого плеча! (Я смущенно кашлянул и затеребил подвернутый рукав слишком большой для меня рубашки.) Проваливайте, пока псов не спустил! И золото свое фальшивое забирайте!

   Я попятился, Нэльвё, помедлив – тоже, а Камелия будто приросла к земле.

   – Не поняла? – повысил голос крестьянин. – Так я повторю! – и припечатал злым: – Пшла, девка продажная!

   Я ожидал чего угодно, но только не того, что произошло.

   – Девка? – прошипела Камелия, и от ее голоса холодок пробежал по коже. – "Девка", значит?

   Повинуясь ее злой воле, невидимая удавка захлестнулась вокруг шеи детины – и рывком вздернула его в воздух. Я слишком поздно понял, к чему все идет, чтобы успеть что-то сделать.

   – "Девка"! Да ты знаешь, с кем говоришь?! Я леди Эльгйер, Камелия Лиара из Высочайшего дома Эльгйер!

   Слова срывались с ее губ печатями приговора, стонами плети. Крестьянин отчаянно болтал ногами в воздухе, пытался высвободиться из пут ее горящего взгляда, разомкнуть железную хватку, обвившую шею – но тщетно. Жалкие хрипы вырывались из его горла, а в темных глазах застыл страх.

   – Стоит мне лишь пожелать, и ты задохнешься в собственном крике!

   – Камелия! – рявкнул я на обезумевшую девушку.

   Она вздрогнула, словно очнувшись. Путы взгляда, сжимавшие несчастного, разомкнулись, и он кубарем рухнул на заскрипевший пол.

   Камелия смертельно побледнела и попятилась, задохнувшись от ужаса, но почти сразу взяла себя в руки.

   Она не могла, просто не имела права показать свои видом, что вырвавшиеся слова и злое колдовство – всего лишь вспышка захлестнувших с головой эмоции.

   Мужчина, едва пришедший в себя, рухнулся перед ней на колени.

   – Госпожа!..

   Камелия резким, исполненным властности жестом оборвала его.

   – Встаньте.

   Мужчина разрывался между страхом нанести благородной леди новое оскорбление и ослушаться приказа. Неспособный выбрать из двух зол меньшее, он так и остался сидеть. Лишь поднял на нее глаза побитой собаки.

   – Вы оскорбили меня. Теперь я вынуждена требовать, а не просить. Уже безо всякого вознаграждения.

   – Госпожа, прошу! Моя жена больна, мечется в бреду. Мне некуда вас устроить!

   Я буквально кожей чувствовал напряжение, разлитое по комнате. Рискованно, очень рискованно. Отказ благородной особе ни к чему хорошему не ведет. Но мужчина был то ли слишком глуп, чтобы понять, по какой острой грани ходит, облекая отказ в такую формулировку, то ли беспощадно смел... Впрочем, и в этом случае – глуп.

   Камелия молчала, смотря на него сверху вниз. Холодно, жестко, неподкупно – как воплощение справедливости, сталь карающего меча. Он отвечал ей смелым, слишком смелым... все-таки смелым взглядом. Несломленным и готовым бороться до конца за то, что ему дорого.

   Редкое для людей качество.

   Бесценное.

   – Хорошо, – девушка закрыла глаза, принимая решение. – В таком случае я прошу Вас найти того, кто сможет оказать нам гостеприимство.