Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

   – Ну что, обедать? – спросила Камелия, слабо улыбнувшись, когда я поравнялся с ними.

   – Ужинать. И не раньше, чем через час, – бессердечно развеял ее надежды Нэльвё.

   – В сумке лежит несколько яблок, – вспомнил я – и тут же смутился. Съестным запасался я, в то время как Нэльвё расплачивался за комнаты, а леди еще нежилась в постели. – Простите, я совсем забыл.

   Камелия посмотрела на меня, как на мучителя, но отказываться от запоздалого предложения не стала.

   – Что у нас из еды, кстати? – полюбопытствовал Нэльвё, прикидывая, где лучше развести костер.

   – Каши, – пожал плечами я.

   – Фу, – выразительно скривился он. – Ну и дрянь!

   – Есть вяленое мясо, – тоном, будто делаю величайшее одолжение, сообщил я.

   – Еще лучше!

   – А что я, по-твоему, должен был взять?

   – Ну... хотя бы птицу, – не очень уверенно заметил Отрекшийся.

   – Вон, – неопределенно кивнул я на небо, – полный лес птиц. Иди да подстрели. В пути она стухла бы за день.

   – Подстрелить? – скептически спросил Нэльвё. – Здесь кто-то умеет потрошить дичь?

   Я умел. Бьюсь об заклад, что Нэльвё – тоже, но ни за что в этом не признается. А раз так, пусть перебивается вместе со всеми полезными и несложными в приготовлении кашками.

   – Ну вот и снят вопрос, не правда ли?

   Нэльвё скорчил в ответ страшную рожу и тут же, позабыв об "обиде", встряхнул ладонью. С пальцев сорвался сноп рыже-золотых искорок – и пламя, не столько разожженное, сколько выпрошенный у Хозяйки леса, заплясало на тоненьких сухих веточках, почти сразу их слизнув.

   – Вот и варите свою кашу, раз такие мастера, – фыркнул Нэльвё, подхватывая котелок.

   – Еще скажи, что не умеешь. В жизни не поверю!

   – Умею. Но я развел костер и принес воды.

   – Принес? – вздернул бровь я.

   – Почти принес, – осклабился он. – Дело двух минут. А вы не сидите! Каша не ждет, костер тоже – потухнет еще. А я после таких трудов отдохну, искупаюсь схожу...

   Я, уже было совсем махнувший на дурачества Нэльве рукой и развернувшийся, чтобы вернуться в лес и собрать хворост, не удержался от вопроса:

   – Ты хотел сказать, "умыться"? Вряд ли в ручье тебе удастся искупаться.

   Тихую кудель воды мы не столько слышим, сколько чувствуем. Воды мурлычут, что-то шепчут, свивая текучую пряжу цвета летнего неба, и их ласковое, размеренное дыхание течет по венам вместе с кровью, вливаясь в нее спокойствием задумчивых озер, поющим восторгом горных потоков и озорной радостью весенних ручьев.

   – Искупаться. Ты плохо слушаешь песнь воды, Мио, – улыбнулся он. – Спорим, здесь есть река?

   – Надейся, что это река, а не поросший тиной и ряской овражек, – со смешком сказал я. – Проспоришь еще желание!

   – И не мечтай!

   Голос донесся уже откуда-то из-за деревьев, как раз в направлении звенящего ручья. Я, насвистывая какой-то дурацкий мотивчик, – вот же дурацкая особенность перенимать привычки приятелей! – шагнул под сень деревьев, выискивал среди травы опавшие ветви. Их было мало. Я едва насобирал небольшую охапку – настолько небольшую, что легко удерживал ее в руках. Ломать отмершие, высохшие ветви было жаль, как будто погожий весенний день и шальная весна еще могли подарить им вторую жизнь. Поколебавшись, я решил, что пока хватит и этого, и, оставив их, вернулся к лагерю.

   Камелия сидела, склонившись над мешочками с крупкой, и с интересом их рассматривала. Вещи уже были разобраны – вернее, разбросаны в беспорядке по поляне. Я подозревал, что она, не мудрствуя, просто перевернула сумки вверх дном и вывалила все на землю.

   Только осознание того, что девушка "хотела как лучше", позволило мне сдержаться и не рявкнуть на нее сразу. Я глубоко вдохнул, мысленно досчитал до десяти... нет, до двадцати – и, проглотив все пришедшие на ум колкости, обратился почти дружелюбно:

   – Камелия! Ты все вверх дном решила перевернуть?

   Девушка ойкнула и, спохватившись, взмахнула руками. Вещи рванули, кто куда. Каши в обнимку с подстилкой нырнули в одну из чересседельных сумок, завернутый в тряпицу сыр юркнул в мешок с овсом, сменная рубашка повисла на ветви склонившегося к поляне дерева, а чемодан Камелии зачем-то перелетел через круп моей Стрелочки.

   ("Стрелочек" у нас теперь две. С Звездочкой проблем не возникло: чалую кобылку, сразу приглянувшуюся леди, продавший нам лошадей крестьянин все же изволил назвать. А вот чем отличались друг от друга Ленточка и Стрелочка мы так и не поняли, и, не мудрствуя, стали называть обеих Стрелочками – за характерные полосы вдоль переносицы. Наши непривередливые лошадки ничего против не имели. Я подозревал, что они отзывались на что угодно – только бы кормить не забывали и не слишком утруждали).

   Камелия, осознав ошибку, поспешила исправиться. Только-только улегшиеся вещи вновь взвились в воздух и, сталкиваясь друг с другом, разлетелись по им причитавшимся местам. Когда в чересседельную сумку юркнула последняя вещица, девушка заискивающе посмотрела на меня. Я только покачал головой, мысленно поздравив ее с тем, что этой сцены не видел Нэльвё. Он, кстати, за то время, что я выискивал хворост и задавался этическими вопросами, успел вернуться, соорудить вокруг костра сложную конструкцию, водрузить на нее котелок – и снова удрать.

   – А как варить кашу? – робко спросила девушка, смотря на меня щенячьим, полным обожания и мольбы взглядом.

   Мне очень хотелось во все горло закричать: "Никак!!!" – и вырвать мешочек из ее тоненьких, незнакомых с работой пальчиков (подозреваю, самое тяжелое, что она когда-либо держала – столовая вилка), но я героически сдержался, сохранив каменное выражение лица. И мягко предложил:

   – Камелия, быть может, вы оставите эту работу мне?

   Любая другая девушка благородного происхождения, оказавшаяся в ее ситуации, с радостью бы спихнула подобную "радость" на сопровождающих. Но – увы! – Камелия к "любым девушкам" не относилась.

   – Вы работаете, а я сидеть буду? Нет уж! – воскликнула она возмущенно. И добавила, уже тише, без прежнего пыла, зато рассудительно: – И дольше.

   Я присел у огня. Пламя, пляшущее среди травы, но не выжигающее землю, приветливо потянулось навстречу. Оно могло гореть и само, без хвороста, но тогда почти не согревало и казалось безжизненным, мертвым. – Подай, пожалуйста, мешочек с кашей.

   – Нет, я сама! Пожалуйста! – глаза Камелии пылали, как никогда, и казались ярко-лазоревыми. – Высыпать сейчас или...

   – Когда закипит, – обреченно сказал я. – И не забудь посолить. Хотя нет! Не надо!! Я сам, – спохватился я, живо представив, на что будет похожа каша, "посоленная" Камелией.

   Хвороста оказалось даже меньше, чем я надеялся. Придется принести еще, причем немедленно.

   Я встал и, небрежно отряхнув штаны от налипших травинок, коротко предупредил:

   – За хворостом. Вернусь совсем скоро.

   – А как долго варить? – окликнула меня Камелия уже у самой кромки леса.

   – Пока не загустеет, – брякнул я, застигнутый врасплох такой постановкой вопроса. По мне так каша или еще не готова, или уже готова. А сколько там времени проходит, всегда забываю.

***

   Я шел, выискивая в полусгнивших прошлогодних листьях и робких ниточках свежих трав хворост. Солнце разбрызгало золотую краску повсюду: по листьям, траве, густым кронам и светлым стволам. Настроение, подпорченное внезапным приступом, окончательно выправилось, и теперь я насвистывал глупую песенку про русалку и влюбленного в нее лорда уже с удовольствием, стараясь вспомнить ритм и попадать в ноты. И что я так всполошился? Глупость, честное слово. Меньше стоит придавать внимания всякой...

   Ветер, совсем затихший было, яростно всколыхнул загудевшие, как натянутые до предела струны, ветви деревьев. Надсадное воронье карканье, взрезавшее и пресекшее вдруг утихшие птичьи трели, прозвучало так же неожиданно, как тревожный набат среди карнавала.

   Я пошатнулся от накатившего дурного предчувствия. Или это тень ушедшего страха?..

   Некогда думать! Я рванул, что есть сил, туда, где среди лиственных переплетений еще блестел клочок неба. Ветви хлестали по рукам и лицу, кустарник цеплялся за ноги, словно мешая идти, пытаясь удержать, – но я мчал вперед, не замечая их.

   Свет больно ударил по привыкшим к сумраку леса глазам, когда я вылетел на поляну. Я сделал еще несколько шагов – и остановился, не веря тому, что вижу.

   Сердце бешено колотилось, под ребрами кололо. Сбиваясь на каждом слове, когда перехватывающем дыхание и голос, я отрывисто выдохнул:

   – Все... в порядке?

   Камелия с такой отрешенной сосредоточенностью помешивала бурлящую кашу, что заметила мое возвращение, только тогда, когда я ее окликнул – и приветливо улыбнулась, не отрываясь от своего занятия. Ни сварить, ни поджариться наш ужин еще не успел, и ни в каких вмешательствах не нуждался, но девушка, боясь оплошать, упрямо его помешивала.

   Размеренность и неторопливость, царившее в этом маленьком уголке спокойствия, далеким от бурь и гроз, передались мне. Я уже готов был поверить в то, что обманулся, когда дикий, исполненный боли и ненависти крик разбил стеклянную тишину.

   Ложка выскользнула из тоненьких пальчиков Камелии и с чавканье втянулась в варево. Хворост, собранный в охапку, все-таки выпал из в миг ослабевших рук.

   Крик оборвался высокой, пронзительной нотой, отголосками пропел, прокричал в кронах. Глухой удар, всплеск – и тишина, до того плотная, что я почти чувствовал ее прикосновения.

   Я нервно облизнул пересохшие губы, не решаясь даже шевельнуться. Недвижимость леса обняла нас. Казалось, любое, даже самое осторожное движение может потревожить ее, всколыхнуть – и обрушить.

   Нэльвё появился беззвучно, неуловимо, за какую-то долю секунды. Я пропустил этот миг – и невольно отшатнулся, увидев его.

   Вытянутая из ножен сталь задрожала низкой нотой. В пронзительном взгляде Отрекшегося, в движениях – отточено-собранных, в спине, натянутой звонкой струной, – читалось напряжение и злость.

   Не ярость, не ненависть, а злость. Холодная и острая, как клинок, на рукояти которого лежала его рука.

   Время замедлилось, словно увязнув вместе с нами в этой тягучей тишине. Нэльвё, не моргая, смотрел в ту сторону, куда еще недавно ушел, нахально спихнув на нас все походные заботы. Неведомого гостя – с которым он, видимо, столкнулся у речной запруды – он ждал именно оттуда. Ждал – и не угадал.

   Я был готов увидеть кого угодно: лесного зверя, обезумевшую химеру, – но не ее.

   Из зарослей малинника, совсем в другой стороне, не тревожа ни веточки, шагнула девушка. Тоненькая, болезненно-бледная, нечеловечески прекрасная, с пепельно-русым шелком волос и глазами глубже северных озер.

   ...глазами fae.

   Я хотел окликнуть ее, но не решался: что-то в ней казалось неправильным, чуждым. А через мгновение слова и вовсе застряли у меня в горле, когда она, увидев Нэльвё с оголенной сталью, только зашипела рассерженной кошкой – и, оскалив маленькие и острые, как у ласки, зубки, бросилась на него. Thas-Elv'inor, ничуть не удивленный и – больше я в этом не сомневался – ждавший именно ее, рубанул мечом перед собой, заставив безумную отшатнуться.

   Безумную... да, безумную. Безумие я видел в ее глазах, в лишенных плавности, резких и нервозных движениях, безумие слышал в щекочущем нос, удушающе-сладком запахе, разлившемся в душно-весеннем воздухе. Она могла призвать лес, заставив его восстать против нас; могла раствориться в полуденном ветре, стать безмолвной тенью, одним из тонконогих ясеневых стволов, затаившись – но вместо этого она в глухой ярости бросалась на Отрекшегося, раздирая его одежду, кожу на руках, лице, тонкими и острыми ноготками.

   Нэльвё почти не парировал ударов – только уходил от них, не желая причинить ей боль. Это давалось ему все сложнее с каждым новым шагом, с каждым уклоном и поворотом: удары fae становились все злее, остервенелее, осмысленнее, а он так и не мог решиться нанести свой последний, решающий, перерубив тонкое тельце fae одним серебряно-лунным росчерком.

   Четыре кровавые полосы от длинных, когда-то прекрасных, тоненьких и розоватых ноготков, располосовали руку, которой он заслонился, не успев отшатнуться. Я до боли стиснул кулаки, понимая, что ничего, совершенно ничего не могу сделать.

   Боль отрезвила Нэльвё: я увидел это по вмиг ожесточившемуся, прояснившемуся взгляду. Он коротко рубанул, не тратя времени сил на замах. Клинок вспорол воздух в каких-то двух пальцах от ее головы. Fae отшатнулась – и, закричав тем же изломанным горем и болью голосом, резко обернулась.

   Мы встретились взглядом. Что-то осмысленное мелькнуло в ее бездонно-синих глазах. Она признала меня, безошибочно, разглядев даже сквозь дымку безумия. Признала – и тут же перевела взгляд, потеряв интерес.

   И увидела ее, Камелию. Идеальную жертву Охоты.

   Идеальную, гори все черным пламенем!

   Мы поняли это слишком поздно – я и Нэльвё. Не перехватить, не остановить, как не сбить сорвавшуюся в полете стрелу. Нэльвё изогнулся в длинном, поразительно длинном выпаде – и все равно не достал.

   Я видел все, как в дурном сне: неестественно медленно. Камелию, побледневшую и какую-то обмертвевшую, завороженную, не способную и шагу сделать от неумолимо приближающейся смерти. Fae, бросившуюся к ней с улыбкой-оскалом. Нэльвё, рванувшего вслед за ней, не успевающего, так же как и я...

   И, с какой-то бессмысленной, абсурдной уверенностью, которая может быть только во сне, сделал то единственное, что еще успевал, ни секунды не сомневаясь.

   – Стоять! – рявкнул я, каким-то чудом опередив само время.

   Fae замерла, как бежала: на середине шага, едва удерживая сейчас равновесия. Мучительно изогнутые, скрюченные пальцы с отточено-острыми когтями замерли в непозволительной близости от шеи Камелии, которая до сих пор, кажется, боялась вздохнуть.

   – Стоять, – медленно повторил я враз севшим голосом, не сводя с нее взгляда. В воцарившейся в лесу тишине едва можно было различить мой голос.

   Fae изогнула голову под неестественным углом, точно птица. И встретившись с ее бездонным взглядом, я вдруг оскользнулся – и провалился в омут ее чувств, захлебнувшись ими.

   Смерть, безумие, страх, отчаянье – и боль, всюду боль. Корежащая, ломающая, выворачивающая, выкручивающая... Каждый вздох изорванными легкими – боль. Каждый шаг – боль. Жить – значит чувствовать боль. Невыносимую, сводящую с ума. Боль – до слез, до смеха, до сомкнутого спазмами дыхания... боль, боль, боль! Боль – и больше ничего.

   Она всхлипнула, задохнувшись отравленным солнцем воздухом – и полупрозрачная, как цветочный нектар, кровь веером взметнулась от раскроившего тело меча.

   Боль, сводившую с ума каждый миг, каждый вдох, вытеснила другая – короткая, единовременная, разовая. Несущая освобождением и счастье.

   Не в силах отвести взгляд от тускнеющих, выцветающих глаз, я захлебывался цветочной кровью вместе с ней. И не разобрать в сплетении нервов, кто умирает там – я, fae или Она.

   Голова вдруг взорвалась звоном и темнотой. Меня, едва стоящего на ногах, отбросило куда-то в сторону. Левую скулу обожгло огнем. Я упал, неловко подвернув руку и навалившись на нее. Боль – та, другая, чужая – ушла, и только теперь я запоздало сообразил, что кто-то с размаху врезал мне кулаком.

   Новая вспышка боли затмила все мысли. Еще удар, уже ногой, в бедро – но, кажется, не такой сильный, как мог бы. И ругань, вперемешку на аэльвском и северском, которую почти невозможно разобрать сквозь злое шипение.

   Я резко вскинул голову – и Нэльвё, ожегшись о мой взгляд, осекся на полуслове. И не занес ногу для нового удара.

   – Умрешь, – чужой, пугающе спокойный, ничего не выражающий голос я услышал как будто со стороны, и не сразу понял, что говорю сам.

   Нэльвё хотел было взорваться очередной вспышкой ярости, но почему-то передумал, и, зло сплюнув, отошел, не переставая извергать ругань и проклятия.

   Я кое-как поднялся и выпрямился, нетвердо стоя на ногах. Тело почти не слушалось. Чувствовал я себя отвратительно: как новорожденный котенок, брошенный в чужой и жестокий мир – слепой, беззащитный и потерянный.

   – Лжец, лгун, лицемерная тварь! Нет, вы только посмотрите! "Я – жертва обстоятельств! Я – слабый, никчемный волшебник! Мне никак не обойтись без вашей помощи"! "Нет, я не знаю, кто эти люди и что им от меня нужно"! "Подставляйте за меня спины, идите со мной в пекло, рискуйте ради меня жизнью – а я буду смотреть и смеяться над вашей наивностью, не вмешиваясь"!

   От его сорвавшегося на крик голоса птицы, только-только устроившиеся в кронах, сорвались серой лентой в лазоревую высь. Нэльвё, заметавшийся по поляне, сшиб подвернувшийся под ногу котелок, и зло пнул его.

   – "Подставляйте за меня спины, ничтожества, а я посмеюсь над вами"! Что, не так?! – рыкнул Нэльвё. И, вдруг остановившись, резко повернулся ко мне. – Нет?!

   – Прекратите, пожалуйста! – отчаянно воскликнула Камелия, пытаясь перекричать нас. Бледная, как выбеленное полотно, она едва держалась, чтобы не расплакаться, и комкала в таких же бледных пальцах подол рубашки.

   – Не так?! – повторил Отрекшийся, опасно полыхая сейчас не фиалковыми – темно-синими глазами. Повторил – и в два размашистых шага оказался рядом. Проклятая слабость все еще подгибала ноги, не давая мне ни дать отпор, ни уйти.

   – Нэльвё! – слово-окрик хлестнуло его, но не смогло остановить.

   Отрекшийся схватил меня за грудки и рывком приподнял. Я дернулся назад, но вырваться из захвата Нэльвё можно было разве что оставив в его руках часть рубашки, и только бессильно выплюнул:

   – Я же сказал: умрешь!

   – Прекратите, пожалуйста, прекратите!

   – Мне плевать на твои проклятья! Прокляни меня, заставь меня! Убей меня! Ну, где же твои Слова, о, Сказитель, "низвергающие города"? Где горы, восстающие по одному твоему сиюминутному желанию?!

   – Действительно, где?! – рявкнул я, как всегда мгновенно взрываясь яростью после мнимого спокойствия, да так, что Отрекшийся вздрогнул. С непонятно откуда взявшейся силой я оттолкнул Нэльвё. – Где мои слова, и где тот сказитель, кто все это может?! Да-а, я сказитель! Конечно! Сказитель, который не может повторить того, что с легкостью делает посредственная смертная! Который не может сплетать чары, едва ворочая потоками силы! Сказитель, который погибает от рук карающих, не способный уйти от них! Так где же оно, где это могущество, если я сказитель?! Где низвергаемые города и восстающие горы?! Где?!

   – Хватит! Прошу вас, хватит!

   – Ты мог водить меня за нос раньше, но не теперь. Я прекрасно вижу, кто ты и что ты. Вижу, как видела fae, когда бросилась на Камелию, а не на тебя. Потому что ты сказитель, и этого достаточно, чтобы все преклоняли перед тобой колени! Да что там, преклоняли – даже смерть отступает перед Ее любимчиками! А я-то гадал: как это он выжил? А все, оказывается, так просто: Мио – сказитель! Как это Воля отпустит свою любимую игрушку! И...

   Нэльвё дернулся от удара, такого же, как у него, в скулу – и замолчал, осекшись на полуслове, медленно подняв на меня взгляд, больше не затуманенный злостью и невозможно удивленный. Даже то, что я сказитель, кажется, поразило его меньше, чем то, что я ему врезал: Нэльвё замер, не отнимая ладони от подбитой скулы и смотря на меня, как будто впервые увидел. Но мне было плевать, что он чувствовал. Меня трясло. То, что я так долго держал в себе, что я никому не говорил и прятал так далеко, что, кажется, сам стал забывать, поверив в ложь, вырывалось сейчас с беспощадной честностью – и ненавистью.

   – "Любимая игрушка" – как точно. Должно быть, здорово отобрать у меня все. Здорово сломать, разбить, пропустить через камнедробилку – и с улыбкой смотреть, как я буду выплывать из этого дерьма. Да, именно дерьма: как ни бейся, как ни старайся, в масло его не взбить. Лишиться семьи, друзей, единственной цели, потерять все то, что я любил и чем дорожил, во что верил – это действительно благословение, это завидная участь. Что ты вообще знаешь, чтобы в чем-то меня обвинять? Ты не знаешь, не можешь понять, каково это, когда тебя лишают выбора, хочешь ты жить или нет. Когда тебя лишают голоса и заставляют раз за разом переживать то плач Ильмере, то безумие fae, то чью-то тревогу, принесенную из ушедших веков. Заставляя переживать, слышать – и стоять в стороне, мучительно осознавая собственное бездействие и невозможность вмешательства. Это пытка, всей чудовищности и жестокости которой тебе никогда не понять.

   Я не видел ничего, кроме каменеющего с каждым словом лица Нэльвё. Говорил, говорил, не способный остановиться хоть на секунду, выплескивая злость, обиду, ненависть и отчаянье – все то, что так долго сводило меня с ума. И услышал тихие всхлипы, только замолчав. Уже зная, что увижу, я медленно, словно надеясь, что этот миг никогда не произойдет, обернулся.

   Камелия, отчаявшаяся нас перекричать, обессиленно опустившись на землю, обхватила колени руками и беззвучно плакала. Чувство вины подступило к горлу неожиданной горечью. Надо было что-то сделать, что-то сказать, но я не знал, что.

   – Камелия... – тихо окликнул я севшим, охрипшим от крика голосом.

   Нэльвё бросил на меня хмурый, сумрачный взгляд и, тихо подойдя к девушке, опустился рядом. Он, похоже, тоже не представлял, что нужно делать. Гладить по волосам? Приобнять? Но любая аристократка сочтет это оскорблением.

   Камелия разрешила возникшее недоразумение со свойственной ей непосредственностью: не задаваясь вопросами этикета, она уткнулась ему в колени и разрыдалась уже в полный голос.

   Я неловко переступил с ноги на ногу, несколько раз открыл было рот, не зная, что сказать – а потом с досадой пнул подвернувшийся камень, развернулся и шагнул прочь.

***

   Шлеп-шлеп-шлеп!

   Круги разбежались по воде, как будто оставленные легкими, невесомыми шажками игривой fae.

   Шлеп-шлеп-шлеп!

   Камешек – небольшая, окатанная и обтесанная озерными водами галька – подпрыгнула раз, другой и ухнул совсем рядом, всего в паре шагов от берега.

   Досадливо поморщившись, я подтянул колени к груди. Пускать камни по воде я так и не научился. Как не научился еще сотне вещей, которыми мог похвастаться любой ребенок.

   Шлеп-шлеп-шлеп!

   Я вздрогнул от неожиданности – и насупился еще больше, когда понял, что не один.

   Камешек, пущенный не мной, упрыгал далеко вперед, всколыхнув зеркальную гладь затерянного в лесу озера. Почти полсотни шагов.

   "Даже он умеет пускать эти проклятые камушки", – пришла мне в голову совершенно дурацкая, но обидная мысль.

   Настолько дурацкая, что я невольно улыбнулся. И, не поднимая на того, кто нарушил вечернюю тишину, взгляда, негромко сказал:

   – Ты мне проспорил.

   Голос, едва слышимый, утонул в сонном стрекоте цикад.

   – Проспорил, – согласился Нэльвё.

   Трава зашуршала под мягкими шагами – и с тихим шелестом смялась, когда он опустился рядом.

   – Реки здесь действительно нет, – продолжил он с усмешкой. – Только озеро.

   Только озеро...

   Только озеро – и больше ничего. Ранний закат плавил лес в багрянце и алом. Небо и гладь прозрачных, чистейших вод бесконечно отражали друг друга, как стоящие напротив зеркала, дрожа под омывающими их волнами ветра.

   – Во всей этой ситуации, – с откровенной иронией начал Нэльвё, – меня утешает только одно. Как идиот вел себя не я один.

   – О да! – у меня вырвался невольный смешок. – Не один! У нас теперь свое тайне общество. Идиотов. Опознавательный знак: подбитая скула. Или ты уже свел ссадину?

   – Нет, – фыркнул он. – Пусть побудет... напоминанием.

   – За день пройдет.

   – А так лучше запомнится. Или, – он шутливо пихнул меня в бок, – думаешь, не стоит смущать взор благородной дамы нашими подбитыми физиономиями?

   – Боюсь, мы ее уже смутили... поведением, – невесело ответил я. – "Aelvis", "бессмертные" – тьфу! Только гонор и самомнение...

   – Ну, ну! Завязывай с самобичеванием, – ворчливо прервал меня Нэльвё. – Все и так всё поняли.

   Тема оказалась исчерпанной.

   Мы сидели рядом, ничего не говоря. Не знаю, о чем думал Нэльвё, а я все смотрел вдаль, на озеро, колыхающееся в золотисто-алой дымке. Но смотрел уже не с тем бездумным отчаянием, безразличием, а с невыносимым желанием выговориться.

   Молчать было невыносимо, каждый миг промедления жег горло невысказанным словом. И я, дрогнувшим голосом, начал:

   – Я действительно сказитель. Даже теперь. Но не волшебник. А сказитель-неволшебник – все равно что менестрель, утративший голос. Он слышит мелодию, знает, что нужно петь – но не может. И это... мучительно, – и припечатал, со злостью и жестокостью, осознанно тревожа так и не прошедшую рану: – И бессмысленно.

   Нэльвё молчал, не прерывая меня и не вмешиваясь.

   – "Больше не волшебник"... – тихо, с горечью повторил я. И несмело продолжил, сбивчиво и сумбурно, пока появилась надежда на то, что меня слушают. – Она распорядилась так. Я долго думал над этим. Почему, за что? Что я сделал не так? За что расплачиваюсь, и почему так жестоко? Думал – и не находил ответа. И решил, в конце концов, что виной всему – обещание, которое я нарушил. Я не обязан был его соблюдать, не обязан был давать – но дал и нарушил. Да, это глупо, я знаю. Я знал это с самого начала, но все равно поверил: другого ответа я просто не мог найти, а мучиться неизвестностью столько лет невозможно.

   Я снова умолк. И, повинуясь внезапному порыву, резко встал. Шагнул к воде, к самой сияющей золотом кромке, навстречу медленно истаивавшему и растекающемуся по озерной глади солнцу.

   – А сегодня... сегодня я впервые подумал, что сам виноват в том, что случилось. Я ведь сказитель, драконы меня побери! Сказитель! "Чьи слова низвергают города и поднимают горы". И я дал пламени антерийской войны захлестнуть Северу. Сжечь мою родную Нэриту, Торлисс... дал погибнуть стольким людям, дал затопить Ильмере, дал разрушить Лазурную Гавань. Я делал так много, делал все возможное – но недостаточное. Потому что должен был – невозможное. Ведь я сказитель.

   – "...чьи слова низвергают города и поднимают горы", – насмешливо закончил Нэльвё. – Да-да, я помню. Тебя родители случайно не на сказках о волшебниках Века драконов воспитывали? Ну, там, Аэлин-сказительница, Майливия-Алая Дева, Даррен Виоррейский?

   – Иди ты! – ругнулся я, вспыхнув, и отвернулся от сгорающего в собственном багрянце заката.

   Щемящую тихую грусть сменило раздражение и досада. В первую очередь – на себя. Что за дурак! Нашел, кому рассказывать!

   – Так все-таки я был прав? – продолжил он, развалившийся на зелено-золотых травах и заложив руки за голову. – Ты тогда умер?

   Я выдержал паузу, не зная, то ли отвечать ему правду, то ли ругаться. И, поняв, что мне все равно, отвечать или нет, безразлично сказал:

   – Прав. Но это никак не связано с тем, что я сказитель. Во всяком случае, напрямую.

   – А с чем связано?

   Я рассмеялся от такой самоуверенности.

   – Ты всерьез рассчитываешь, что я тебе отвечу?

   – Нет, – пожал он плечами и улыбнулся совершенно обезоруживающе. – Но попытка не пытка.

   – Не пытка, – согласился я с усмешкой. – Ты прав. Я расскажу.

   И, вдоволь налюбовавшись удивлением, озарившим его лицо, добавил:

   – Расскажу. После того, как узнаю, почему ты бежал. И чем так интересен жрицам Льор, что они преследуют тебя спустя столько лет.

   – Им нужен не столько я, сколько то, что у меня есть, – неожиданно легко ответил Нэльвё. И с невеселым смешком добавил: – То, что нужно одной высокопоставленной особе.

   – И это что-то все еще при тебе?

   – А этого я уже не скажу.

   – Тогда вечер откровений объявляю закрытым. Их и так, пожалуй, чересчур много. Как Камелия?

   – Успокоилась, – пожал плечами Нэльвё.

   Я рассеянно кивнул.

   Закат догорал, как всегда, стремительно: небо, кажется, только-только запылало ало-золотым заревом и вот уже ночная мгла обнимает тонущее в озере солнце.

   – Много времени потеряли, – негромко сказал Нэльвё. – Уже вечер.

   – Много, – согласился я. – Теперь придется наверстывать.

***

   Камелия сжалась в комочек на самом краю поляны, не шевелясь и не сводя напряженного взгляда с хрупкого, похожего на переломленный стебелек цветка, тела fae. Я сначала не понял, чем вызван столь трепетный интерес – fae, в отличие от смертных и aelvis, умирали навсегда, и восстать неупокоенными тенями не могли – а потом досадливо скрипнул зубами и ускорил шаг. Ну кто оставляет юную девушку, почти еще девочку, наедине с трупом?!

   Впрочем, обвинять Нэльвё – глупо. Aelvis реагируют на все гораздо более сдержано и рассудительно ("Что страшного в трупе, если он уже в принципе не способен причинить вред?"). Если даже я, проживший среди людей столько лет, не смог предугадать реакцию девушки, то что уж говорить о нем? Готов поспорить, что за пределами Orfen di-erre он провел едва ли больше трех-четырех лет.

   – Камелия!

   Девушка радостно встрепенулась, порываясь обернуться, но тут же поникла, по-прежнему боясь отвести взгляд хоть на мгновение.

   В три размашистых шага преодолев разделяющее нас расстояние, я встал перед девушкой, загородив fae. Вопреки моим чаяньям, она побледнела еще сильнее. Как будто теперь, когда сила ее взгляда не удерживала, мертвая могла восстать.

   – Камелия! – уже раздраженно окликнул ее я. Напрасно.

   Поняв, что она не сможет взять себя в руки, пока fae рядом, я развернулся и направился к изломанному телу той, кто едва не убила ее. Решимость таяла с каждым сделанным мной шагом. Я слишком хорошо помнил захлестнувшие в тот раз чувства, слишком хорошо помнил, как умирал вместе с ней. И одного этого воспоминания было достаточно, чтобы вызвать предательскую слабость.

   Слабость – и глупую, пугающую уверенность, будто бы там, на ложе шепчущих трав, должен лежать я.

   Я остановился у ее ног, с каким-то болезненным интересом вглядываясь в черты. Безумие ушло из потемневших, пустых глаз цвета невозможной, бездонной сини, но его приторную, отравляющую сладость я все еще отчетливо слышал в весеннем воздухе.

   Безумие...

   – Безумие, которого не бывает у aelvis. Никогда.

   Нэльвё подошел незаметно, остановившись позади меня.

   – Ты тоже это почувствовал? – спросил я, не оборачиваясь.

   – Не заметить – сложно, – усмехнулся он. – Что это может значить?

   Я, не слушая его, сказал:

   – Это faе горных рек.

   – Так далеко от Лиирских склонов? – скептически спросил Нэльвё. И оборвал себя удивленным: – Ах ты ж, верно! Проклятие Сумеречных?

   Я покачал головой.

   – Нет. Они не могут этого... а если и могут – не стали бы. Они все еще Ее слуги и никогда не тронут младшую ветвь. Fae – само воплощение Воли.