Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

   Ночь улыбалась всем, кроме него. Звезды, холодные и равнодушные, тускло блистали вдали. Ветер бил в лицо, толкал в грудь. Fae испуганно смолкали при его приближении. То, кем он был; то, что нес за плечами, на развевающимся вороньим крылом плаще, было противно самой их природе, и дикий, первозданный ужас сжимал маленькие сердца.

   Ночь улыбалась всем, кроме него. На Эрелайна она смотрела с затаенной в глубоком, иссиня-черном взоре печалью. И от этого молчаливого сочувствия, от этой неприкрытой жалости гнев застилал глаза, злость сжигала сердце, и он хлестал поводьями ни в чем не повинного коня. Быстрее, быстрее! Дальше! Ото всех, от всего... от самого себя.

   От тьмы, реющей за спиной, окутывающей плащом. От прошлого и воспоминаний, режущих пальцы, точно осколки разбитых зеркал, – или надежд, мечт? – когда пытаешься их собрать.

   От вины, от ненависти к себе... И от исказившегося лица Ириенн. От ее глаз, взгляда, в котором застыл безмерный, ни с чем не сравнимый ужас... и ненависть. Беспощадная, всесжигающая ненависть, которой сотни и тысячи лет. Ненависть, которую ничто и никогда не поборет, и сопротивляться которой он не имеет никакого права...

   ...И от слов, слышанных не раз, но по-прежнему жгущий, ранящий, бьющих навылет. Слов, выкрикнутых срывающимся голосом; слов, против которых он бессилен, которых не изменить никогда.

   "Чудовище, чудовище!" – звенит в ушах – обвинительное, правдивое... и жестокое. Жестокое, как сама издевка, насмешка судьбы; как проклятие, которым Она наградила его по своей секундной прихоти...

   Быстрее, быстрее! Дальше, все дальше от себя! Свистят яростно взвивающиеся поводья. И конь уже хрипит от усталости, того и гляди споткнется, сломает ногу... но Эрелайн все подхлестывает и подхлестывает его. Быстрее, быстрее! Быстрее...

   "Как ни беги, ни прячься – всё без толку, – слышится в злом шепоте ветра. – Твои демоны никогда не оставит тебя в покое".

   Не уйти, не сбежать, не спрятаться... и не победить. Никогда. Потому что тьме, живущей в душе, не дать бой. Все, что остается – идти дальше. Вперед, по дороге из обнаженных клинков, на каждом шаге боясь оступиться.

   ...Идти дальше, вперед, зная, что все равно проиграет. Но идти, поглоти его Тьма, идти до конца! Потому что должен. Потому что просто не умеет иначе. И неважно, что? там, в конце пути.

   Поводья натягиваются. Разгоряченный конь с ржанием взвивается на дыбы, молотит копытами по воздуху – и тяжело опускается.

   – Мы возвращаемся, – тихо шепчет Эрелайн. – Возвращаемся.

   Возвращаемся, несмотря ни на что.

Глава 3

   – Ну и долго же я тебя искала!

   – В самом деле? – спросил я, не оборачиваясь и не отводя взгляда от пылающего костра. – Я не собирался прятаться... тем более от тебя.

   – А от Беллетайна?

   Я усмехнулся, но промолчал. Только разворошил древесные угли тоненьким, уже почерневшим от пламени прутиком. Огненные всполохи брызнули в разные стороны: впились в ладонь, оставили несколько подпалин на штанах... Я поморщился, но даже не шелохнулся.

   Миринэ присела напротив. Сквозь обжигающее дыхание пламени ее черты дрожали, искажались, и сама она казалась всего лишь зыбким видением.

   ...Видением из прошлого.

   – Ты совсем не похожа на Внимающую.

   Длинное и плещущееся лазурными волнами платье сменилось простым дорожным костюмом из рубашки с кожаным корсажем, штанов и мягких туфель. Волосы, прежде обнимавшие ее стан, теперь были туго заплетены в косу.

   – Сейчас? – улыбнулась aelvis. – В эту ночь я могу выглядеть так, как хочу.

   Она замолчала – и с ней умолкла сама беллетайнская ночь, обнимавшая нас.

   ...Где-то совсем рядом, на соседних полянах, пылали костры. И лился смех – звонкоголосый, искренний, прекрасный и радостный, тонущий в восторге и водовороте чувств.

   Где-то, среди шумных, кристально-звонких ручьев и молчаливых озер, в чернильно-синих, почти что черных водах резвятся водные fae. Их косы тяжелы и зелены, а глаза – темны. Водят они хороводы на берегах, плетут венки и могут до смерти затанцевать того, кто рискнет встать с ними в круг – не со зла, а просто оттого, что забывают, как хрупки смертные.

   А где-то играют цветочный бал маленькие, совсем крошечные fae. Поют маленькие флейты, плачут нежные арфы, и танцуют fae, кружась в ночном воздухе искристыми вихрями под пьянящую песнь Беллетайна...

   Ночь, когда можно все. Сбросить маски, забыть о долге и танцевать. Танцевать – и петь, пить это пьянящее счастье.

   Ночь, когда можно немного побыть собой... или уйти от себя.

   – Где твои друзья?

   Не голос – шелест сонных ручьев, горных водопадов и тихих заводей.

   Голос, который хочется слушать вечно.

   – На Беллетайне, конечно. Камелия захотела посмотреть на праздник, а Нэльвё милостиво составил ей компанию.

   – Все танцуют в ночь Беллетайна. Все, кроме нас.

   – Да. Потому что мы безнадежные зануды, которые разучились радоваться, и которых раздражает чужой смех, но сказать об этом мы можем только сегодня. Чью маску сбросила ты, Миринэ? Беззаботной и улыбчивой девушки, которой была раньше, вечно юной душой и радующейся легкости, невесомости бытия? Или молчаливой, недосягаемой ни для смертных, ни для бессмертных, всепонимающей и всезнающей Shie-thany? Что из них твоя маска?

   – Обе, – безразличное, спокойное... пустое. – А сколько их у тебя, Мио?

   – Ни одной. Мне не перед кем их надевать.

   – Неужели? – она, прежде смотревшая в костер, подняла на меня тяжелый взгляд. В ее глазах – обычно всегда прозрачных, цвета синего моря – сейчас бушевал шторм. И в его круговерти было не разглядеть ничего. – А перед собой?

   – Разве от себя можно укрыться за маской?

   – Можно, почему нет, – сказала она, странно отрывисто. – Разве имеет значение, как это называть? "Иллюзия", "самообман", "бегство от себя"...

   – Имеет. У каждой вещи есть имя.

   Она грустно, даже немного мечтательно улыбнулась.

   – "Имена, которые имеют значение"... как же давно это было. И как прекрасно. Ныне слова пусты, и лучше видеть за ними самую суть... или ничего не видеть вовсе, если не хочешь обмануться. Слышал, как говорят мудрецы Шектара? "Мысль изреченная есть ложь". Ныне правы они, а не мы. Время уходит.

   – Ты пытаешь убедить сказителя в том, что слова пусты? – неожиданно развеселившись, я не удержался от усмешки. – Да и что человек может понять в Слове?

   – Мне кажется, уже никто не может, – негромко ответила она. И, помедлив, добавила, подбросив пару веточек в костер. – Даже я.

   – Наше время уходит. Уже очень давно...

   – Час драконов близок, я знаю.

   – Я не о нем.

   Миринэ, вновь смотревшая в пламя костра, вздрогнула и подняла на меня удивленный взгляд.

   – Посмотри кругом, Миринэ. Нас уже почти нет. Они лишь поставят точку, сыграют финальный аккорд.

   – Ты о том, что волшебство уходит?

   – А ты не замечаешь этого? Скольких еще волшебников, понимающих суть, ты знаешь? – горько спросил я. – Скольких, подобных тебе, мне?

   Она молчала.

   – Они так же сильны, так же способны... но ветер для них молчит. Они глухи и слепы, и не в силах даже заглянуть за Грань. Они не слышат Её. Не верят, не понимают. Зубрят формулы, не понимая о чем, зачем... То, что мы могли получить, просто пожелав, просто облекая мысль в приказ, мысль в слово, для них – непосильный труд. Волшебство исчезает, блекнет, слабеет. Становится пустым набором формул и переменных. А слова – мертвеют.

   – Я знаю, – тихо сказала она. – Я тоже пробовала рассказать, объяснить, показать... но все тщетно. Война слишком нас изменила.

   – Не изменила. Только приблизила к неизбежному.

   Она не ответила, и в повисшее между нами молчание закралась горькая печаль конца осени.

   Мы сидели так близко, почти что рядом – и так далеко. Слишком многое нас разделяло: дни и годы, радости и печали, отчаянье и одиночество. Бесконечное, бескрайнее одиночество, которое, вместо того, чтобы уйти, только больнее сжало сердце...

   Мы были вдвоем, но не вместе. Одинокие и потерянные.

   – То, что ты сказал там, на Совете... – тихо спросила Миринэ, подняв на меня взгляд, неожиданно жесткий. Не взгляд – холодная сталь. – Это правда?

   – Совету невозможно лгать.

   – Ты знаешь, о чем я, – резко сказала она.

   – Правда ли это? – повторил я, подбрасывая еще несколько веточек в огонь и вспоминая.

   Подбрасывая – и вспоминая...

   Совету невозможно лгать потому, что, ступая под сень Дома Шепчущих и Внимающих, ты отрекаешься от себя. В льющимся из-под высоких сводов лиловом свете реальность теряет свои очертания, дрожит зыбким маревом, как робкое видение жарким полднем. Уходят границы, пределы, и в какой-то момент самый последний рубеж – твое Я – отступает в утренней дымке.

   ...и ты становишься Советом.

   «Почему вы не откликались на наш зов, elli-e taelis? Почему пришли только сейчас?»

   Не голос – мысль, моя и не-моя: здесь и сейчас, в это мгновение, затерявшееся в вечности, нет Меня.

   Тот, кто прежде был Мной, не может уйти от ответа, потому что здесь и сейчас его глупые желания не имеют никакого значения.

   Я отвечаю правду – ту, от которой так долго бежал, ту, которую отказывал не только признать, но и видеть. Потому что невозможно лгать тем, кто смотрит на мир твоими глазами, и слышит фальшь в твоем голосе, как в своем.

   И невозможно лгать Ей.

   «Я думал, что путь Сказителя для меня закрыт навсегда и не считал себя достойным его».

   «Вы не слышали Зов?»

   «Нет, не слышал. Не хотел слышать».

   «Что заставило вас передумать?»

   «Встреча с fae, сожженной Песнью дракона, – веско, уверенно, четко. – Я не имею права оставаться в стороне, когда Час драконов близок».

   «Мы не пели Зов почти год. Почему вы пришли сейчас?»

   «Чтобы принести весть о надвигающейся буре».

   «Она грядет?»

   Голос Шепчущего звучит сухо, спокойно, нарочито бесстрастно, но я знаю, как обманчивы эти интонации, потому что чувствую каждой клеточкой тела, подрагивающими кончиками пальцев нарастающее напряжение. Напряжение – и страх. Потому что слышу проносящиеся в их мыслях образы, переполняющие их чувства, различаю каждый оттенок играющей в их сердце мелодии...

   Мой дар, от которого я так долго отказывался, который пытался заставить молчать, снова со мной и снова... нужен мне?

   «Грядет. И такая, равной которой не было с Тысячелетней ночи. Это Ее слова и Ее воля».

   Тишина. Филигранно-тонкая, хрупкая, сотканная ажурным кружевом. Абсолютная. Ни единый шорох, ни единое слово, ни единая мысль не смели нарушить ее.

   Тихое, слабое, бесконечно усталое глухо упало в нее, как камень, канувший в воду. Озеро молчания всколыхнулось и задрожало рябью.

   «Она молчит уже больше века. Молчит – и не откликается, когда мы просим Ее совета. Она отказалась от нас?»

   «Нет, не отказалась».

   Я не лгал, не судорожно искал ответа – просто вдруг понял, что Знаю. Такую невозможную уверенность мне, всегда и во всем сомневающемуся, могла подарить только Она.

   А еще я неожиданно понял, что она снова рядом. И, кажется, не уходила никогда. Потянись к ней рукой, мыслью, мятущейся и неуверенной, душой, измученной холодом и нуждающейся в тепле – и она ответит легким прикосновением, нежным объятием ветра. Но – не словом. Почему?

   «Почему Она не отвечает?»

   Шепчет Совет, повторяя вслух то, что терзало меня и то, что я так боялся спросить, сказать вслух. Зря. Потому что как только вопрос прозвучал, я уже знал ответ – такой простой, очевидный и правильный, что мне не нужно было даже Ее подтверждение.

   «Еще ничего не предопределено. Слишком много вероятных исходов. Она не может позволить себе вмешаться прежде, чем все станет ясно. Когда это случится, Она скажет, куда ведет Путь»

   «Значит ли это, что мы должны ждать?»

   С улыбкой – скупой, чуть грустной:

   «И да, и нет».

   «Мы не понимаем вас».

   Да, именно «нас». Волю и Ее воплощение.

   Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду – или перед решающим ходом, от которого зависит исход игры. И сказал, сдержанно-раздраженно:

   «Вам – ждать, оставаясь в стороне и наблюдая за тем, как будут развиваться события. И быть готовыми ко всему, что только может и не может произойти».

   Голос – высокий и сильный, напевно прекрасный, ласкающий слух переливами обертонов. Узнаваемый мной даже здесь... нет, не так: «особенно» здесь.

   «Ко всему?» Что вы хотите сказать, elli-e?"

   Я обернулся к Миринэ, отвечая больше взглядом и полуулыбкой, чем словами, которым всколыхнули Грань секундой позже, бесконечно опоздав.

   Отвечая только ей.

   «Близок Час драконов, Внимающая. Час предательства и обмана, когда никому нельзя верить».

   «А что будете делать Вы?»

   Голос – безупречно ровный. Лишь брезжит на грани восприятия для других и отчетливо звенит для меня ее раздражение.

   «А я, госпожа моя, отправлюсь на Жемчужные Берега. К Сумеречным. Чтобы убедиться в том, что драконы проснулись и Слово elli-e taelis, сковавшее их тысячелетия назад, потеряло силу».

   «Вы уверены, что A'shes-tairy не встретят вас, обнажив клинки? Вам не стоит рисковать. Если вас не станет...»

   «Сказители стоят над враждой, даже такой древней. Мы выше этого, как и наше предназначение. К тому же, – жестко добавил я, смотря на нее, но обращаясь ко всем, – у нас нет выбора».

   ...И Совет всколыхнулся ответом – одним на всех:

   «Пусть будет так».

   Пусть будет так...

   – Мио, – окликнула меня Миринэ, все еще ждавшая ответа.

   – Ты хочешь узнать, действительно ли я собираюсь отправиться на Жемчужные Берега? Если так, то вот ответ: да, собираюсь.

   – Но ты...

   – Я уверен, Миринэ.

   Она замолчала, как-то горестно и рассеяно, только чтобы отвлечься, крутя в руках тонкий прутик.

   – Все будет хорошо, – я тепло улыбнулся и потянулся к ее руке. – Я обещаю.

   – Как сказитель? – Миринэ вскинула голову, заглядывая мне в глаза.

   – Как обычный, ничем не примечательный aelvis, которым сейчас и являюсь, – рассмеялся я. И сказал уже серьезно, сжав ее ладонь. – Все в порядке.

   – "В порядке"! – едко передразнила она, выдернув руку. – В порядке! Он отправляется к Сумеречным, к пробуждающимся драконам – и все в порядке! Это самоубийственно, Мио! Тем более что ты сам говорил мне, что ты не сказитель! Что, если они тебе не поверят? А ты даже не сможешь этого доказать!

   – Но ты же признала во мне сказителя. Как и Совет. Почему с Сумеречным будет иначе? – и раздраженно добавил: – Они не дураки, Миринэ, и отлично знают, что ждет их, если они посмеют тронуть сказывающего Волю. А я... я мог ошибаться.

   – Мне это не нравится, – с горечью сказала она. – Как не нравится, что ты пойдешь один. А ты пойдешь один, да?

   – Именно. Незачем подвергать других риску, – резко ответил я.

   – То есть ты признаешь, что риск есть?

   – Риск есть всегда, – отрезал я. – И хватит на этом!

   Shie-thany обхватила себя за плечи, поджала ноги и вся как будто съежилась, глядя в огонь.

   – Миринэ, – позвал я. – Ну, не дуйся! Я не могу взять тебя с собой. И никого не могу. Я не прощу себе, если по моей вине что-нибудь случится!

   – Иди к драконам! – огрызнулась она и тут же прикусила язык, поняв, что сказала.

   – Обязательно, – улыбнулся я. – Ну, хватит! Смотри: кругом Беллетайн! А ты грустишь! Хочешь, потанцуем?

   – Не надо! Я помню, как ты ужасно танцуешь!

   – Ну, подумаешь, пару раз на ногу наступил и в фигурах запутался, – проворчал я. Говорила она, конечно, чистую правду, и ее возмущение я могу понять, но, дракон раздери, как же обидно! – Смысл-то не в этом!

   – Ты был ужасным другом, – горько рассмеялась она.

   – Зато собеседник хорошим, – нашелся я.

   -О да! Хорошим. И отвратительным кавалером. "А сегодня на конференции леди Ллиан Шидари разгромила теорему Садарского!". "Ты слышала о модели Рин-Гвениэр?". "Только послушай, какую чушь мне сегодня доказывала Ильма!". "Театр? Какой театр? Прости, я совсем забыл! Сегодня конференция по симметричным построениям в пределах нестабильного поля, я выступаю с докладом. Придешь посмотреть? А театр... завтра сходим...". "Какая консерватория? Сегодня ведь ежегодное заседание Торлисского научного общества! В другой раз, хорошо?"

   – Ну... какой-никакой толк от меня был, – смутился я, угадывая в голосе Миринэ собственные интонации. – Подарки, например. Выпечка по утрам... И цветы!

   – Да. Цветы, – согласилась Миринэ саркастично. – Ирисы, на которые у меня аллергия!

   – Да? – удивился я. И обиделся. – А почему ты не сказала?!

   – Я не сказала? – развеселилась Shie-thany. – Я говорила! Трижды!

   – Не помню такого... – пробормотал я.

   – Конечно, не помнишь. Ты небось и не слушал! Думал о доказательстве теоремы какого-нибудь Беллири...

   – У тебя действительно аллергия? – я расстроился. – Какая жалость! Ирисы всегда напоминали мне тебя. Такие же тонкие, нежные, прекрасные и синеокие...

   Она выразительно промолчала. Я не нашел, что сказать в ответ.

   Беллетайн кружил лесные поляны в вихре костров и пьянящих трав. Но это было так далеко... Совсем не про нас – и не для нас.

   – Спой мне, – вдруг попросила Миринэ.

   Руки вздрогнули, и тростинка выпала из пальцев.

   Искры взметнулись из костра.

   – Хуже, чем пою, я только играю. Ты же знаешь, – сказал я с укоризной. – Тем более, здесь не на чем.

   – В самом деле? – улыбнулась Миринэ, лукаво сверкнув васильковыми глазами, и протянула мне изящную, светлую, отполированную до мягкого блеска гитару.

   – Миринэ! – возмутился я полушутливо. – Прекрати.

   – Спой мне, пожалуйста, – и взгляд, которому я никогда не мог отказать. – Спой что-нибудь... для меня.

   Я принял гитару. Она казалась совсем легкой – как будто вовсе ничего не весела. Гриф лег в руки так точно, удобно, так правильно, словно выточенный для меня.

   Что тебе спеть, прекрасная Shie-thany? О деве-птице из края снов и далеких северных грез?

   Или о том, кто любил больше жизни, и готов был отдать все за нее? О любви, что дарила безудержное счастье – и сожгла сердце в огне?

   Или о том, по чьему пути идут ночь и зима, оставляя изморозь на палых листьях и кромку льда на зеркалах лесных озер? О том, кто вечно один, всегда один, отдает всего себя без остатка тем, кто его ненавидит и уже плетет ложь?..

   Или о...

   Я ласково провел по струнам, уже зная, что буду петь.

   То, что принес мне ветер.

   Мягкий перебор, вздох струн, – и голос, чуть хрипловатый на первых словах; уже отвыкший от нот и песен.

   ...пальцы перебегают по грифу, и струны поют под ними – кажется, еще тогда, когда я только собираюсь их коснуться.

   Я не смотрю ей в глаза. Незачем. Эта песня и так ее, вся, без остатка. Только ее.

   Когда последний отголосок серебряных струн затих, и пьянящее волшебство музыки отпустило меня, тишина упала на нас, как расшитый жемчугом полог. Шепотки ночного леса затихли. Беллетайн – хмельной, игривый, одуряющий безумием весенней ночи – замер, не решаясь перебивать тогда и заговорить теперь. Fae больше не кружили хороводов под сенью древ, не плескались в темных, словно сотканных из ночи, водах. Шум и смех, заливистый, пьянящим сумасшедшей радостью и восторгом, затих. Как затихла и музыка, вся остальная. Больше не гремели танцы, не прыгали через костры сбросившие груз тревог и условностей Shie-thany... На Лес опустилась тишина и какое-то робкое, трогательное молчание.

   Я уже тысячу раз проклял тот миг, когда согласился. О, об этом же только и можно мечтать: опозориться на весь Беллетайн!

   В кронах раздалось какое-то подозрительное шуршание. Я пригляделся и выругался.

   – И вы туда же! – зло воскликнул я, слишком раздосадованный и раздраженный, чтобы сдерживаться.

   Цветочницы, поспешно подобрав пышные юбки, затрепетали крылышками и затерялись в листве, удирая от гнева сказителя.

   Я был зол, обескуражен и смущен. Или, скорее, наоборот: смущен – и уже оттого зол и обескуражен. Гитара, которая еще недавно так нежно и ласково льнула к рукам, теперь жгла их воспоминанием. Я отложил ее – резко, небрежно, выплескивая раздражение. И тут же пожалел об этом, устыдившись, когда она глухо ударилась о поваленный ствол и тихо заплакала.

   – Для меня, но не только мне, – тихо сказала Миринэ с какой-то необъяснимой, невыразимой горечью, которую я не мог понять ни в скупых словах, ни в темноте ее взгляда.

   Она порывисто поднялась. Небрежно отряхнула штаны от соринок, налипших трав... Я вскочил следом, чуть не уронив гитару. Чудом подхватив ее, не глядя пристроил ее рядом и только сейчас обернулся к Миринэ. Она уже стояла на краю поляне, странно смотря на меня.

   – Я провожу... – начал было я, но замолчал, осекшись.

   – Не стоит, – отрезала она. Глаза – больше не сине-лазурные, ясные и прозрачные, а темные, мятущиеся, как сердце шторма.

   ...она давно ушла, а все я смотрел ей вслед и никак не мог понять этих переменчивых, непокорных и непостоянных, глаз.

***

   – Я пойду.

   Камелия вскинула на меня взгляд удивленно расширившихся глаз. В нем так и читалось неверящее: "Как можно уйти с Беллетайна?"

   Легко, маленькая Камелия. Тем, для кого он пахнет не луговым медом, а горькой полынью, с привкусом дымных пожарищ – легко.

   – Но как же... – начала она, искренне расстраиваясь за меня. И такой забавной она была в своей смешной, искренней и детской заботе о других, что мне захотелось рассмеяться.

   ...Я нашел их на одной из затерянных в Лесу полян, среди круговерти танцев – неистовых, наполненных хмельной радостью и искренней простотой. Нэльвё и Камелия сидели рядышком на поваленном дереве, с кружками хмельного меда в руках, и о чем-то болтали. По счастливым, разгоряченным лицам было видно, что они только-только шагнули из круга танцующих. Я улыбнулся, заметив вплетенные в непривычную тугую косу девушки белые лилии. Кажется, маленькая леди, так непохожая в своей непосредственности ни на смертных, ни на aelvis, понравилась fae.

   – Но ведь Беллетайн! – наконец, закончила Камелия, потерянно взглянув на меня.

   – Для меня это грустный праздник, – вымученно улыбнулся я. И, помедлив, продолжил, зная, что она все равно спросит: – С ним связаны... плохие воспоминания.

   – Но разве что-то плохое может случиться в эту ночь?

   Как много в твоем голосе слепой детской веры, маленькая леди! Мне так не хочется ее разрушать, но еще больше – лгать.

   – Может, – губы болезненно искривились уже не в улыбке, а в какой-то болезненной гримасе. – Например, война.

   Я кивнул Нэльвё на прощанье и, не дожидаясь, пока девушка очнется и засыплет меня вопросами, чуждыми этой ночи и особенно в ней невыносимыми, стал проталкиваться к тропке, ведущей прочь из Леса. Поляну, тонущую в ало-охристых отблесках костра и густо-черном кружеве тени, расцвечивали всплески золота, зелени и сини. То края легких, невесомых, полупрозрачных юбок взметались за тонкостанными, заливисто смеющимися девушками, которых подхватывали и кружили в танце.

   ...Когда я, наконец, вырвался из круга, мне уже ничего не хотелось. Меня самого не стало. В душе поселились усталость – и пустота, будто ее выпили без остатка.

   Усталость – от Совета и тянущегося за ним Долга, от вывернувшей душу, ковавшейся из нее песни. От Миринэ – такой близко-далекой, недосягаемой и вдруг чужой. От Беллетайна, в котором я, кажется, уже никогда не смогу слышать перезвоны серебряного смеха...

   Я сам не заметил, как вышел из Леса на тонкую, изменчивую, тонущую в шепчущем море трав тропку. А когда заметил – вдруг остановился и вскинул голову к небу.

   Звездная ночь обнимала меня со всех сторон туманной взвесью созвездий и ослепительной россыпью звезд. Бесконечно вокруг меня, не злая и холодная, а теплая, дышащая сладковатым, дурманным ароматом луговых трав, укрывавшая от невзгод и потерь... А я вновь вглядывался в этот бездонный колодец, в бесконечно глубокое, бескрайнее море, сам не понимая, зачем. Вглядывался, как раньше, в детстве... и потом – каждую ночь.

   Я вглядывался в звездное небо, не мигая, как будто хотел отыскать, увидеть в нем что-то непонятное, неясное, но невозможно важное, без чего моя жизнь не будет стоить и лунного гроша... Вглядывался до боли, до рези в глазах, боясь моргнуть – и спугнуть.

   И резко выбросил руку вверх и вперед, словно стараясь дотянуться до искристого небосвода. Но тщетно: бездна – ясноглазая и прекрасная – отпрянула с тихим смешком ветра.

   Кто-то другой, незнакомый, но вдруг ставший мной, тихо прошептал:

   – Где ты, моя звезда?..

   ...и на секунду – на одну-единственную секунду до того, как я сморгнул, не выдержав долгого взгляда – мне показалась, что где-то далеко, высоко, в той выси, до которой ни за что не дотянуться, ослепительной искрой вспыхнула та, что я так давно искал...

Глава 4

   Как возмутительно эгоистично он поступил, бросившись прочь! О чем он только думал?!

   "Ни о чем, – безжалостно, беспощадно правдиво к себе. – Просто струсил – и сбежал".

   Сбежал – и для чего! Чтобы еще раз пренебречь долгом! Чтобы умереть от своей руки, от клинка драконьего пламени, потому что больше не в силах выдерживать этот груз!

   Нет, он не стал тяжелее. Просто сам Эрелайн – сломался. Он пережил бы любое предательство – как сотни предательств, случавшихся прежде, таких привычных, что уже почти не ранят душу – но только не свое. Эрелайн не был готов к нему, хоть ждал с того самого дня, когда впервые увидел злые тени в своем взгляде. Все разрушилось в один миг. Надежды брызнули разбитыми зеркалами, раня осколками доверчиво протянутые руки, измученное, усталое сердце. То, чем он так долго жил, во что верил, вдруг оставило его, и у него не осталось ничего. Ни уверенности, что он сможет дойти до конца... ни веры в то, что он идет верным путем.

   Сумасшедшая скачка в ночь, бег от себя – не разбирая дороги, сжигая мосты за спиной – не уняла боль в растерзанном сердце, но притупила ее. Ледяной ветер ворвался в разворошенную грудь дыханием северного моря, снежной вьюгой и поселился в нем тем холодом, который приходит на пепелище души, унимая последние отголоски пожарища, когда сердце уже не может болеть.

   Чувства ушли. Осталось то единственное, что не давало ему уйти; чем он оправдывал свое противное всем существование. Долг.

   Долг, которому он обязан следовать. Долг, с которым лучше него никто не справится. Долг, который не позволит ему уйти и не-вернуться.

   "Должен, должен, должен", – шепчут его сухие, обожженные ветром губы. Повторять, твердить неустанно, чтобы не забыть, чтобы всегда помнить и не сметь думать иначе. И гнать, гнать коня вперед, в ночь – навстречу все приближающимся огонькам Faerie Nebulis...

   "Должен" – такое привычное, такое знакомое и бесспорное, дарящее покой и уверенность. Почти что колыбельная; песня, которую пели в детстве.

   ...А леди Ириенн, должно быть, уже давным-давно в зале... музыка молчит, и свечи, просыпавшиеся золотистыми искорками из звездного подола Ночи, уже давно не говорят, вспугнутые пришедшими к порогу дворца сумерками.

   Взгляд Ириенн, конечно, по-прежнему полон ужаса и ненависти. Она клянет его на весь зал, клянет и клеймит, как клеймила при нем же: чудовищем, отродьем, не-человеком... "aelari". Какая сдержанная красота, какая обманчивая мягкость и звучность сокрыта в созвучиях этого короткого слова – и сколько в нем боли и ужаса, сломленных жизней и проклятых судеб!

   Кто из aelvis первым взглянул в Ночь? Кто принес это проклятье в мир, открыв ему дверь и пустив Ночь за порог? Что это за Ночь, Тьма – безлунная, нездешняя; злая и чуждая, противная всему живому? Откуда она пришла? Чье она порождение?

   ...и почему именно в его сердце она поселилась?

   "Ты знаешь ответ", – холодно, бесстрастно – и безжалостно. Как все, что делает разум.

   Знает. Тьме не взяться из ниоткуда. А значит вот он, ответ. Пусть даже самый главный вопрос так и не был задан.

   Они ждут его, несомненно. В том самом зале, среди блистания огней и зеркал... Не его, Эрелайна, – а чудовище.

   Чудовище, которому нельзя верить ни на секунду – ведь он волк в овечьей шкуре; только лжет, всегда и во всем, выжидая, когда нанести удар. Чудовищу, которое можно только ненавидеть и бояться – и ненавидеть еще сильнее, презирая себя за страх.

   ...чудовище – это только чудовище. Оно не стоит жалости... и понимания. Чудовище можно только убить.

   Они ждут его, чтобы исполнить то, что было суждено, и чего Эрелайн так давно ждал.

   А он... он не будет сопротивляться. Сам сложит меч к ногам лорда-правителя, признавая покорность Воле, сам протянет руки, чтобы их связали, сам взойдет на поставленный ему эшафот.

   Потому что он – только чудовище. И для них... и для себя. А чудовища не должны жить.

   Даже если у чудовища есть душа.

***

   Эрелайн остановился почти у самого крыльца Круга Фаэ. Бросил поводья, спрыгнул с коня – и остановился.

   Остановился, не в силах сделать ни шагу, в недостойной, позорной слабости сжав клинок драконьего пламени. Выдержка оставила Эрелайна, второй раз за эту ночь – и впервые за много лет, и он был этому неприятно удивлен.

   "Делай, что должно", – твердил он себе, злясь на собственную трусость.

   Должно... но как же тяжело решиться!

   "Ты решился еще тогда, когда проклятье сгубило твой Дом, когда возненавидел и проклял себя проклятьем более страшным, чем любые другие проклятья – ненавистью к себе. Решился сегодня, когда готов был отдать жизнь за ту, кто стал случайной жертвой в чужой игре, несмотря на ее презрение. Так к чему медлить теперь? О чем эти сомнения? Иди к тому, о чем так долго мечтал, но на что не имел права. Теперь это не право – обязанность. Умереть, забыть, никогда не жить и не помнить... Иди же!"

   Пальцы безвольно разжались.

   ...Каждый шаг дается тяжело, словно он идет не по залитому светом и искристыми отблесками зеркал залу, а продирается сквозь толщу воды. Не вздохнуть. Каждый шаг осыпается пеплом непрожитых лет и несказанных фраз. Каждый шаг убивает его: понемногу, по чуть-чуть, но надежнее злого взгляда, жестокого слова или холодной стали. Каждый шаг – приговор, вынесенный самым строгим судьей. Собой. Каждый шаг – как шаг на пути во тьму.

   Или на эшафот.

   ...Тихий ропот толпы, как шелест плещущей за окнами листвы парка. И страх, везде страх – в каждом вздохе, взгляде, жесте.

   Страх... и нетерпение.

   Эрелайн на миг сбивается с шага, но тут же выпрямляется, не сбавляя ход.

   Да, страх есть, но ненависть... Ненависти нет, совсем.

   Глупая, нелепая, совершенно бессмысленная сейчас надежда предательски закрадывается в сердце, трогая его когтистой кошачьей лапкой. А если... неужели... нет, чушь, конечно! Быть не может!