Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

   Эрелайн улыбнулся. Грустно и устало. Очень устало.

   – Не все ли равно, любезная, как встречать смерть? Она приходит однажды – и навсегда. По сравнению с ней ничто не имеет силы, все теряет значение. И это уже величайший дар. В жизни бывают моменты гораздо страшнее смерти, потому что после них приходится жить. Жить – и помнить.

   – Для других, может быть, разницы нет. Их смерть далека и играет с ними в кошки-мышки, а судьба ведет по начертанному пути – вверх, вдаль, ввысь... а твой путь – это путь к смерти. Ты обречен с рождения. Лучшее, что могла сделать твоя мать – убить тебя, объявив о гибели наследника.

   Эрелайн криво улыбнулся. Улыбка дрожала на тонких губах – мучительная и какая-то беспомощная. А в глазах – черных, как никогда – плескалась... пустота.

   – Ты обречен. Обречен на смерть и проигрыш тьме. Тебе не победить ее, никогда. Потому что она – это ты. Чем больше ты сопротивляешься, тем сильнее она становится. Сколько еще ты продержишься, Эрелайн? День, неделю? Месяц, декаду, век? Не питай иллюзий и ложных надежд. Она готова ждать вечность для того, чтобы нанести один-единственный удар – и поглотить тебя без остатка. И тогда тьма захлестнет весь твой замок, весь Зеленой Дол, Арьеннес, Лес Тысячи Шепотов, королевство Северы... Не лучше ли тебе умереть сейчас, пока еще не слишком поздно что-то изменить?

   – Лучше проиграть тебе?

   Голос, едва слышен в недвижимой тишине леса.

   – Выиграть. Не в бою со мной, а с Ней, проклявшей тебя. Это твой единственный шанс, слепой поворот – умереть в ночь Беллетайна от драконьего пламени и унести с собой тьму. Если ты уйдешь, ей не из чьих глаз будет смотреть, никто не покажет ей дорогу и не выведет в мир вместо тебя. А ты сделаешь это, рано или поздно, когда презреешь долг и забудешь себя.

   Ветер всколыхивает травы, шепчет клевером и медуницей, золотыми крапинками лютиков и ветреницы. Потревоженная листва вздыхает обреченно и глухо.

   ... от упавшего и взметнувшего цветочную пыльцу клинка, отделанного черненым серебром, прянули волны травы, как рябь по воде – и разбежались с тихим стоном.

   – Будь по-твоему.

   ...и в ужасе замерла ночь в расширившихся глазах Ириенн.

***

   Иришь задыхалась от боли и отчаяния, в глазах дрожали слезы. Клинок, выкованный из драконьего пламени, жег шею каленым железом – невыносимо, мучительно, непрестанно. Хотелось биться в истерике, только бы вырваться из жесткого захвата Сумеречной, только бы уйти от этой ненависти, от дышащего смертью и ледяным пламенем клинка – но страх удерживал ее, не давая сорваться в безумие. Страх – и разум; холодный, бесстрастный разум aelvis.

   ...Тот самый разум, который уже приговорил ее к смерти.

   Она обречена. Ни один бессмертный не пожертвует ферзем ради спасения пешки. Будь она на месте Эрелайна – не колебалась бы ни секунды, и потому не имеет никакого права о чем-то его просить.

   ...И кого – его? Незнакомца, которого почти ненавидит, и который платит ей взаимностью?

   Иришь закрыла глаза, чтобы не видеть темнеющее у самой шеи лезвие, но так было даже страшнее: перед глазами вставали образы близкой смерти, лица родных, которых она больше никогда не увидит... и осознание того, какая же она, драконы ее раздери, идиотка!

   "Самая настоящая и распоследняя", – мрачно подумала Иришь, отвечая на свой же вопрос.

   Совершенно некстати вспомнилось, что она так и не рассказала Роальду о том, что это она в свое время сломала его любимую игрушку. Брат всегда был нелюдимым и молчаливым, и все время проводил в одиночестве, играясь с набором солдатиков, которые ему подарил отец на десятилетие. Иришь до сих пор помнила красивые, изящные фигурки, вырезанные из мрамора, и помнила, как Роальд обожал их и ни с кем не хотел играть. Иришь обижалась и злилась, и однажды прокралась в его комнату и спрятала сундучок с солдатиками за занавеску. У открытого окна. Столкнула вниз игрушку не она, а кто-то из слуг, но виноватой Иришь считала только себя.

   Роальд, так и не вызнав, кто виноват, еще больше замкнулся в себе. Ему, конечно же, подарили другой набор, лучше прежнего, но брат остался к нему равнодушен.

   Извечная, о чем она думает! Что за мысли!

   Почему они так тянут? О чем вообще они говорят?! Быстрее бы все закончилось: нет никаких сил ждать.

   – Уходите, – хриплым, севшим, но не ослабшим голосом отрезал Эрелайн. – Уходите, и если посмеете тронуть леди – убью вас. И клинок, выкованный из драконьего пламени, вам не поможет.

   – Проклятый упрямец! – рявкнула Сумеречная, не выдержав. – Мы оба знаем, что ты сделаешь, так хватит тянуть!

   Из груди Иришь вырвался горький смешок. К чему это ребячество! Она обречена, и полноте: незачем терзать сердце глупой надеждой.

   Она подняла глаза на Эрелайна. "Я обречена, – шептал ее взгляд. – Не жалейте меня, лорд".

   Встретилась – и впервые не увидела в его глазах той пугающей бездны, небесного колодца звезд, впервые разглядела что-то человеческое за холодной безразличной маской. Сочувствие, боль, жалость, вину, ненависть... много ненависти и боли, целая бездна.

   Впервые увидела в нем что-то... искреннее. Живое.

   Но это уже неважно. Слишком поздно.

   ...И почему эта Сумеречная так уверена в своей правоте?... Безупречный, следующий долгу, никогда не отступающий – разве он может согласиться на это?.. И если не может – то почему тянет? Зачем ведет этот разговор?

   Где сейчас ваше безразличие, Эрелайн, в которое вы кутаетесь, как в подбитый мехом плащ, укрываясь от холода извне – и изнутри? Оно так долго хранило вас, оберегало, и теперь, когда больше всего вам нужно – отступилось.

   Иришь тихо, неглубоко, боясь порезаться, вздохнула – и с тоской поглядела на небо, где в пелене сизо-синих туч пряталась изменница-луна.

   "А говорили – хранительница, подруга... – грустно улыбнулась она. – А теперь я умираю, и где ты, предательница? Даже не вышла попрощаться".

   Не так она представляла себе этот вечер... и все вечера потом, которых теперь не будет.

   Хоть бы лучик сверкнул в просвете, хоть бы прояснилось... но небо лишь глухо внимало ее мольбам, такое же далекое, холодное и беспристрастное, как и прежде.

   Обречена.

   Иришь закрыла глаза, уже сознательно воскрешая в памяти ушедшие года. Солнечную улыбку Даррена, хмурый, но заботливый взгляд Роальда... Матушку – властную и жестокую, и отца... Отца, которого она так редко видела, но воспоминаниями о котором дорожила больше, чем всей музыкой и всеми танцами.

   Она одергивала себя, чтобы ни в коем случае не начать себя жалеть, но напрасно: предательские слезы уже дрожали на ресницах, грозя вот-вот сорваться. О, какая она жалкая! Смотреть в лицо неминуемой смерти – и плакать!

   Иришь вдохнула раз, другой, пытаясь успокоиться... и замерла, вдруг расслышав окончание брошенной Сумеречной фразы.

   "Сердце, чернее ночи"? "Чудовище"? "Путь во тьму"?..

   Что-то вдруг надломилось, и Иришь словно со стороны увидела, как разрозненные цветные стеклышки переливчатой мозаикой складываются в узор витража. Она уже знала, что увидит; знала, предчувствовала, но боялась даже представить...

   Осознание пришло через несколько мгновений, протянувшихся в вечности, и тихая грусть сменилась ужасом: всепоглощающим, бесконтрольным; от которого подламываются колени и который не дает шевельнуться, сойти с места, заставляя молча и покорно принимать свою смерть...

   О, Бессердечная! Как она могла не понять этого раньше? И как она могла идти с ним рука об руку, прикасаться к нему... танцевать с ним!

   По рукам, и талии, еще помнящим прикосновения Эрелайна, вновь засеребрился иней.

   Чудовище, проклятый, смотрящий в ночь, он ходил рядом с ними, танцевал и смеялся. Он – воплощенная смерть, живая тьма, чудовище, приносящее смерть одним прикосновением, одним взглядом, одним своим присутствием! Он – тот, кто мог погубить их всех, каждый миг, каждую секунду... Чего он выжидал? Почему не выдал себя раньше?..

   "Пропала! – с отчаянием подумала Иришь. – Теперь точно!"

   Даже Сумеречных она боялась меньше. Пусть враги, пусть вражда их тянется тысячи лет, но они хотя бы понятные, настоящие. А Эрелайн – чудовище, в глазах которого нет ничего человеческого. Одна тьма, одна разверзнувшаяся бездна... Что может быть нужно тьме?!

   Она не выдержала и вскинула на него взгляд, сама не зная, что хочет просесть в нем.

   Бездна и тьма, тьма и бездна, небесный колодец с искрами и росчерками звезд, далеких туманностей... пустота и ничто. Как она могла хоть на секунду поверить, как она могла принять чудовище за aelvis?!

   Эрелайн перехватил ее взгляд, исполненный ужаса, брезгливости и презрения.

   Перехватил – и что-то в нем, еще готовым бороться несмотря ни на что, надломилось.

   А в глаза, только что таких чуждых, нечеловеческих, промелькнуло... что? Боль и отчаяние? Но...

   Он разжал пальцы – и меч упал у его ног, утонув в шепчущем море трав.

   Тихое, едва слышное:

   – Будь по-твоему, – и его медленные, но твердые шаги.

   ...А сердце ее вновь дрогнуло, поверив. Потому что в его взгляде, в изуродованном маской боли лице, сейчас было, наверное, больше человеческого, настоящего, чем у самой Иришь когда-либо.

   Ей вдруг захотелось закричать, остановить его – и она сам испугалась этого порыва, погасив его. Чудовище, aelari, воплощенная тьма и смерть! То, чему нет места среди людей и бессмертных.

   "И он не пощадит тебя, узнавшую его тайну..."

   Всего десять шагов до того, как он...

   Девять.

   От незваных, предательских слез все вокруг переменилось. Небо посветлело, утратив бездонную синь; травы, и листья деревьев, и ниточки седины в темных волосах Эрелайна засеребрились... Стойте! Это не слезы!

   Луна, лунный свет!

   ...Семь шагов.

   Иришь тихонько выдохнула, не в силах сдержать охватившее ее волнение и счастье – и слишком боясь выдать его раньше времени. Спасены! И больше не нужно идти на эту чудовищную сделку!

   Шесть.

   "Чудовищную"... Слово, горчащее злее полыни, эхом отозвалось в ней, потревожив струны воспоминаний. Радость, объявшая ее всю, отдававшая дрожью в коленях, вдруг ушла, уступив место холодному: "Но я ведь уже спасена".

   А он... обречен.

   Обречен – и должен уйти. Навсегда. Потому что теперь, когда маски сорваны, он не остановится ни перед чем. Слишком высокая цена за ее слабость и малодушие.

   Четыре.

   "Свадьба... – прошептал чужой, незнакомо-жестокий, но такой... свой голос, что это пугало до дрожи. – Ты ведь так не хотела ее... и так его ненавидишь. Отступись, не вмешивайся – и случится то, что должно. Сумеречная сдержит данное слово, aelari уйдет, не омрачив Беллетайн Тьмой. Он ведь все равно умрет – потому что должен умереть. Сейчас, позже – есть ли разница?.."

   Три.

   Одно слово на выдохе, не тронув губ:

   "Есть".

   ...И, вскинув голову, Иришь ласково взглянула на луну.

***

   Льдисто-голубые глаза Ириенн на миг озарились серебристой дымкой – и она растаяла в заливавшем поляну лунном свете.

   Сумеречная потеряла драгоценное мгновение, одно-единственное, – но и его хватило Эрелайну, чтобы отпрыгнуть и, подхватив меч, встретить ее клинок своим. Сталь скрестилась в коротком: "Станцуем?"

   Сумеречная прянула назад, под сень леса: так, чтобы даже самый крошечный краешек тени исчез во тьме, обступившей их.

   Досадно! Это все усложняет.

   Скользнуть за ней, во мрак – и вновь схлестнуться в ударах, быстрых и легких, точных и изящных в своей простоте. Клинки поют и танцуют, и в этом парном безумии, парном неистовстве ведет то он, то она. Кружево ритма фигурного вальса: шаг, второй, удар, блок, удар, уворот... Одна-единственная тревожная нота дрожит в воздухе, пронизывает саму Ночь и звенит пустотой, когда сталь умолкает.

   ...Удар, уворот, шаг, уворот, удар, удар – и серия быстрых аритмичных выпадов и уходов.

   Сумеречная – гибкая, хлесткая, как ивовый прут – уворачивается, отскакивает, разрывая дистанцию, и вновь скрещиваются клинки уже не в сонном кружеве вальса, а в волнующих ритмах Лазурной Гавани.

   Шаг, взмах, удар – ее, не его. Уход почти танцевальным па.

   Удар! Искры падающими звездами вспыхивают в обнимающем их мраке.

   Уклониться, отшагнуть от взвившегося меча драконьего пламени – и ударить, не оборачиваясь, пока противница только докручивает замах. Ударить, чтобы промахнуться, потому что Сумеречная изгибается – совершенно невообразимо, почти невозможно – и отводит его.

   И снова звон, невыносимый звон, которым звенит уже не только скрещивающаяся сталь, но и сама Ночь...

   Они почти равны в мастерстве. Первая ошибка станет единственной – и последний.

   Удар – и уход. Снова.

***

   Иришь безмолвным призраком, тенью самой себя жалась к шершавому боку старого дуба. Лунный свет серебрил молочно-белую кожу, рассыпавшиеся по плечам пепельно-серые волосы – шпильки, удерживающие их в изящной прическе, выскользнули и затерялись в траве. Полупрозрачные, ничего не весящие руки дрожали от пережитого – и от неверия, что все закончилось.

   ...Иришь сама не знала, как ей удалось уйти по тонкому и изменчивому лунному лучу сейчас, когда она едва стоит на ногах, когда едва жива после обжигающего дыхания драконьего пламени. Сотканная из лунного света, недосягаемая, но видимая для угольно-черных теней, пляшущих по поляне, она разрывалась между желанием уйти, убраться отсюда, рассказать обо всем... и желанием остаться.

   Остаться, чтобы помочь.

   Бессмертная нервно закусила губу.

   "Помочь?" А стоит ли? Она уже помогла, развязав ему руки – для Эрелайна и этого довольно! Тем более он – смотрящий в ночь... неужели не сможет отнять жизнь Сумеречной?

   По плечам Иришь, несмотря на то, что она сейчас была соткана из света и эфира, пробежал холодок. Неужели он действительно aelari, "смотрящий в ночь"?..

   И неужели она уже один раз его отпустила – и собирается помочь, снова?! Безумная! Он не человек, и не aelvis, ему нельзя верить! Он чужд и пугающ, как бездны его сумрачных глаз.

   В ушах еще звенит отчаянное: "Не смей помогать ему!" – а пальцы уже перебирают лунный свет как нежные струны арфы, и они – тонкие, податливые, дрожащие серебряным звоном – отзываются на ее прикосновения. Мягкий перебор, легкое касания – и музыка, слышимая одной ей, вплетается в лязгающий звон стали. А лучи сплетаются, переплетаются и проступают в воздухе невозможно-прекрасным узором...

   Совсем немного, совсем чуточку волшебства – большего она не может себе позволить. Но и этой малости, этой ослепительно засиявшей, рожденной из лунного света юной звезды достаточно, чтобы изменить все...

***

   Вспышка новорожденной звезды ударила по глазам ослепительным светом. Эрелайн сбился с шага – и с непозволительной медлительностью ушел от удара, едва не попав под серебряный росчерк клинка.

   Ритм, четко выверенный, подчинивший дыхание и биение сердца, нарушился, сминая рисунок боя. Слишком резко, слишком неожиданно; так, что мысли звенят расстроенными струнами. Заученные, отточенные до совершенства годами тренировок движения давались легко, и он не останавливался ни на миг. Промедление – смерть.

   Что это за вспышка? Откуда? И почему так стремительно угасает?

   Угасает...

   Мысль – незначительная, пустая, прошедшая незаметно и молчаливо – вдруг увлекает за собой.

   Потому что там, где есть свет, всегда будет тень.

   Одного короткого взгляда хватает, чтобы принять решение, собраться, скользнуть мимо Сумеречной, еще непонимающей, что происходит...

   Еще не понимающей, что обречена.

   ...скользнуть, поднырнув под ее рукой, парировав удар – и вонзить меч в ее удлинившуюся тень.

   Сумеречная вскрикнула – не столько от пронзившей ее боли, сколько от отчаяния и злости. Эрелайн вырвал меч из густо-черной угольной тени и сильным ударом выбил клинок из ее ослабевших рук.

   Кровь темным цветком распускалась облегающей ее куртке. Рана глубокая, но недостаточная, чтобы обездвижить. Сумеречная попятилась – скованная, нервно-резкая в движениях, разъярённая, как дикая кошка, и такая же опасная. Жизнь оставляет ее, уходит по капле, и скоро оставит совсем. Нечего терять, зато есть, за что бороться: увести его с собой.

   Подойти к напряженно замершей, готовой ударить Сумеречной ближе, чем на три шага было подобно смерти. Но в этом и не было необходимости, потому что тень-предательница ласковой кошкой льнула к его ногам и обрекала свою госпожу.

   Эрелайн коротко, не тратя сил на замах, вогнал меч в тень. Сумеречная болезненно дернулась, выдохнула – и замерла, бессильная сойти с места или шелохнуть, пока ее тень поймана.

   Замерла, ожидая решения того, кто вправе выносить приговор.

   Эрелайн медленно подошел к клинку drakkaris flamary. Правую ногу ниже колена жгло той болью, на которую пока можно закрыть глаза, но которая не оставляет ни на секунду, противно ноя. Лорд недовольно нахмурился. Когда она успела зацепить его? И почему почувствовал боль он только сейчас? Слишком невнимательно, слишком безрассудно.

   Подойдя, Эрелайн склонился над узким клинком. От него, черного и дымчатого, гладкого, как стекло, веяло смертью и холодом.

   Холодом, смертельным холодом, опаляющем ресницы и опрометчиво протянутые руки.

   Эрелайн колебался лишь секунду. Потом наклонился – и поднял меч, едва заметно поморщившись: ладонь, даже сквозь вырезанную из слоновой кости рукоять, жгло дыханием пламени. Как же она держала его? Как фехтовала?

   ...Меч в опущенной руке скользил по траве, прочерчивая тонкую, незаметную взгляду борозду во влажной земле, когда он медленно шел к ней. И, кажется, все живое дрожало перед drakkaris flamary, испуганно вжималось в землю, как перед предвестником врагов всего, что имеет Имя.

   – Я тоже уважаю хороших противников. И готов подарить тебе чистую смерть.

   Она молчала. В глазах, холодных, прозрачных до белизны, невозможно было прочитать и тени эмоций. Только по заострившимся чертам лица, по напряжению, разлившемся в ее теле, можно было понять, что она не сломлена и, приняв судьбу, не смирилась с поражением.

   Достойно. Но – бессмысленно.

   – Прощай.

   Клинок, сотканный из тьмы, взвивается ввысь, сорвавшись в полет – и впивается поцелуем, жестоким и беспощадным. Сумеречная, чьего имени он не узнали, даже не успевает вскрикнуть: только вздрогнуть, слабо вздохнув – и истаять в объятиях ночи. В один миг, вздох, в один короткий удар взволнованного, растревоженного сердца.

   ...истаять, как ушел бы он.

   Эрелайн разжал пальцы, выпуская жгущий ладони меч. Развернулся, шагнул к дрожащей серебряной тенью, как блик на воде, Ириенн – и замер, скривившись от боли. Проклятый порез! Когда же он исчезнет?

   Переборов слабость, он возобновил шаг.

***

   ...Эрелайн подошел к ней, прихрамывая на одну ногу. Иришь, обессилевшая и привалившаяся к мягкой, теплой и шершавой коре, напряглась. Сердце отсчитывало дробь на каждый его шаг. Лунный свет, укрывавший ее дымчатым шлейфом, постепенно рассеивался, истаивал, и вместе с обликом прояснялось ее сознание.

   Зачем она помогла ему? О чем думала?.. Смотрящие в ночь – чудовища, только притворяющиеся людьми. Только тьма в душе; тьма и ложь. Тьма, что сжигает их сердце. Тьма настолько сильная, что плещется в глазах, грозя выплеснуться через край.

   Почему он не умер сегодня, вчера, год, два, десять назад?! Почему не погиб в восстании?! Какая жестокая насмешка судьбы! Как та, что сейчас кривит его губы... о нет, даже не надейся обмануть еще раз! Правду не скрыть. Правда – в звездных колодцах глаз. Ее не спрятать за маской, ее не скрыть под шелками, не искупить лживой улыбки.

   – Леди Ириенн, – шепчут его губы, тихо и грустно, устало. Но им не обмануть ее.

   Иришь вжимается в дерево, стискивает до боли пальцы.

   Эрелайн останавливается, не решаясь приблизиться.

   Сделай еще хоть шаг, только посмей!

   – Леди Ириенн, позвольте мне...

   Еще один шаг, тонущий в мягких касаниях трав.

   И она не выдерживает.

   – Не смей! – вскрикнула Иришь. – Не подходи ко мне!

   Он вздрогнул, точно от пощечины. А страх, страх и злость, что копились в ее сердце весь этот бесконечно долгий вечер, весь ужас от осознания того, Чем он является; вся ненависть, копившаяся годами, выплеснулись в едином порыве.

   Иришь кричала, почти не помня и не понимая, что говорит:

   – Не смей подходить ко мне, прикасаться ко мне! О, драконье пламя, какой же я была идиоткой! "Взгляд, как будто заглядываешь в бездну"... как можно было сразу не понять?! И как еще не понял никто? Почему ты еще жив, почему?! Как смеешь ходить среди нас, ты, чудовище? Ты, тот, что несет смерть и тьму?! Как смеют твои поданные, твой дом, молчать о том, Что ты?! Глупцы, безумцы!

   Эрелайн ссутулился, опустил взгляд, закрыл глаза... Иришь почти чувствовала, как вздрагивает он от каждого ее жестокого слова, каждого вскрика. Видела, понимала, и уже жалела о сказанном – но не могла остановиться. Безумие охватило ее, и Иришь не могла противиться, выкрикивая все новые и новые проклятья. Нервы не выдержали обрушившегося горя, и непролитые слезы вылились в ярость и злость. И чем больнее ее слова задевали Эрелайна, тем сильнее они становилось.

   Та Иришь, настоящая, – слабый отголосок разума в буре чувств – ужасался, но не мог прекратить этого сумасшествия.

   А та, кто овладела ей, замерла, переводя дух, и рассмеялась – нервно, истерически. И, повернувшись к нему, выдохнула со смехом, уже не крича, а сладко и тихо.

   Выдохнула, зная, что это ранит его как ничто другое.

   – Какие же мы глупцы! "Восстание в доме Пляшущих теней – невозможно, немыслимо"! Столько тысяч лет дом вьер Шаньер, владык теней, стоит во главе – безупречные во всем, верные долгу вьер Шаньер! Самые верные, самые благородные – безупречные... И – восстание! Подумать только: мы вас еще жалели, тогда когда вы получили по заслугам!

   Иришь вдруг замолчала, только сейчас уловив изменения, произошедшие в Эрелайне. Он больше не стоял, опустив голову, молча принимая ее хлесткие удары, а смотрел прямо на нее.

   И в глазах его, густо-синих и сумеречных, плескалась живая тьма.

***

   Страсть и злость, и горькое отчаяние, завладевшие ей, рассеялись в один миг, оставив лишь страх. Иришь захлебнулась им, как летним вином, и не могла и помыслить о том, чтобы шелохнуться. Она не видела ничего, кроме этих завораживающих глаз. Из них всегда смотрели холод и пустота, завораживающие своей невозможностью, абсолютностью.

   Сейчас же глаза Эрелайна не были пусты – в них пылала злость и безумная ярость. Тьма, скрывавшаяся прежде где-то на дне зрачков, за кромкой грозового сумрака, расплескалась, заполонив собой все.

   – "Заслужили"? – тихо спросил он. И продолжил, гораздо громче, гораздо жестче и с ядовитой издевкой. Иришь впервые слышала эмоции в его голосе. Не приглушенные, тщательно скрываемые и подавляемые, а настоящие, яркие и живые. – Кто же именно заслужил, моя леди?

   Тьма вырвалась, вылилась в мир – и воздух заледенел. Иришь не могла ее видеть, но чувствовала ее холодное дыхание, неторопливые шаги и ласковые прикосновения-порывы ветра. Тоже злого. Тьма обвивалась вокруг нее, медленно, плотно, неотвратимо, нежно обнимая. Пока нежно. Тьма чувствовала ее страх и играла в кошки-мышки, наслаждаясь каждым мгновением.

   – Быть может, – продолжал Эрелайн, и голос его набирал громкость. – Мой отец? Возглавивший нас в антерийской войне, удержавший Сумеречных за порогом, хотя это было почти невозможно? Отец выковавший корону Холмов из железа и крови – и преподнесший ее вашему отцу потому, что он был достоин? Это его награда? Это он "заслужил"?!

   Он уже не говорил: кричал на нее, испуганную, растерянную, с сердцем, разрывающимся от страха. Иришь почти слышала шепотки и смешки обнимающей, легонько гладящей ее тьмы. Как верная гончая.

   "Только попроси, выпусти нас... и мы разорвем твоих врагов, выпьем их жизнь... если сможешь удержать нас. А нет – умрешь сам".

   – Или, может быть, моя мать? Целительница от рождения, одаренная Волей, она могла помочь даже тем, кто был обречен, не дав им уйти за порог. Говорили, в ней воплотился весь свет этого мира, и звали дарующей жизнь. И чем отплатили ей боги и люди? Смертью и чудовищем-сыном – единственным, кого она не могла, не смогла бы спасти, никогда! А может, заслужила моя сестра, жестоко растерзанная в ту ночь? В чем ее преступление, Ириенн? Вы думаете, она знала о чем-то? Или была хуже вас? Ей так же хотелось танцевать на балах, ей так же хотелось жить – но те, вроде вас, решили иначе.

   Иришь задыхалась в объятиях тьмы. На ресницах дрожали слезы, и никак не могли сорваться: она боялась шелохнуться.

   – А может, прислуга, перебитая в эту ночь? И верные гвардейцы, поклявшиеся жизнь отдать за своего лорда? Так кто заслужил это, моя леди? Кто? Кого покарала Воля той весенней ночью? И если это была кара, то почему жив я? Почему?! – рявкнул он, и тугие путы на шее затянулись. Свет померк.

   Иришь, не смея противиться воле Эрелайна и не видя ничего, кроме его глаз, тихо шепнула, но пересохшие губы едва шелохнулись, не выдохнув ни звука. В глазах темнело, и лишь взгляд, его взгляд – холодный, жестокий, ненавидящий и отчаянный – жег ее сквозь застилавший все мрак. Слезы сорвались с ресниц и скатились по щеке соленой тускло блеснувшей искоркой-дорожкой.

   Он вдруг замер, осекшись. Тьма, плещущаяся в его глазах, исчезла, утонув в сумрачной глубине. Путы, захлестнувшие ее шею, сдавившие грудь, исчезли.

   Эрелайн побледнел – резко, в одном мгновение. Пошатнулся, на нетвердых ногах шагнул прочь – и замер, заслонив лицо рукой, ссутулившись еще страшнее, чем прежде.

   Иришь вздохнула полной грудью, не веря, что жива. Шея, обожженная клинком драконьего пламени и так долго сжимаемая тьмой, горело. Дышать было больно, просто невыносимо – но прекрасно. Ночной воздух никогда еще не был так свеж, а лесные цветы – так сладки.

   Слабость и дурнота накатывали удушающими волнами. Она не могла шевельнуть и пальцем: это ничтожное действие требовало невозможных усилий, на которые она не была способна.

   Иришь закрыла глаза, не в силах удерживать потяжелевшие веки. Перед ней тут же восстал образ Эрелайна, его взгляд, пылающий тьмой... но он вызывал уже не страх, не ужас, а невыносимый стыд. Как жестока она была, как глупа! Злость жгла глаза сухими слезами. Злость – и отчаянье от того, что ничего нельзя изменить и исправить.

   Ржание коней заставило ее вздрогнуть – и вырваться из омута мыслей. Иришь распахнула глаза и увидела, как на поляну влетели трое всадников. Эрелайн даже не поднял головы. Он держал в руках меч, драконью сталь, и так странно смотрел на него, словно пытался увидеть что-то в сотканном из мрака клинке.

   – Лорд Эрелайн! – воскликнула единственная всадница в кавалькаде, только подъезжая и не видя их. Заметив, она другим, изменившимся голосом прошипела что-то сквозь зубы, и окликнула его, не реагирующего на происходящее и смотрящего в тьму лезвия, еще раз: – Лорд! Вы целы?

   Эрелайн медленно выпрямился, по-прежнему не сводя взгляда от стискиваемого до боли меча.

   – Мой лорд!

   – Да, Сэйна, – тихо сказал он голосом, в котором уже точно не было ничего человеческого... и ничего живого. Пустой голос.

   "Это я виновата, – с внезапным ужасом поняла Иришь, стискивая руки в кулаки. – Я! Чудовищами не рождаются. Чудовищ делают люди. Всесмотрящая, как я могла быть такой? Я ошибалась, ошибалась, не видела ничего! Какое право имела судить его я? За что?! За то что он, единственный из всех, осмелился взять ответственность за себя, за всех нас? Не кто-то из лордов, знати, не мой отец!

   "Вот чем отплатили ей люди и боги..." Я не права. И уже ничего не исправить. Он никогда не поверит моим извинениям, не поверит мне после всего, что услышал... Чудовищ делают люди".

   – Отряд Сумеречных столкнулся с одним из патрулей. Рейген стянул стражей с ближайших постов, чтобы дать им отпор, но мы не успели: Сумеречные отступили. Из патруля никто не выжил. И ваша жизнь... мы едва не...

   – Все в порядке, – такое же тихое и мертвое, едва слышное и охрипшее. – Жизни леди Ириенн угрожала Сумеречная... клинком драконьего пламени. Но мы оба не пострадали. Помогите ей, пожалуйста.

   В серебряных глазах Сэйны плескалась тревога и невысказанный вопрос. Но некому было ответить: Эрелайн не поднимал на нее глаз. Он все смотрел на меч.

   Потом, будто что-то решив, вогнал его в ножны. И поднял взгляд, совершенно мертвый и будто выцветший.

   – Доставьте леди в Faerie Nebulis. А Рейгену... впрочем, потом, – и, шагнув к одному из всадников, так же негромко сказал: – Дайте мне коня.

   Стражники, пришедшие вместе с кутавшейся в черное женщиной с плескавшимися по ветру волосами цвета серебра, замешкались. Сэйна, натянув поводья, рявкнула на того, что был от нее по правую руку:

   – Приказ лорда! Не слышал?

   Бессмертный вылетел из седла и, помня другой приказ, бросился к Иришь.

   Эрелайн, не оборачиваясь и ни на кого не глядя, с какой-то отрешенностью и мрачной решимостью вспрыгнул на коня. Тот, чувствуя настроение седока, всхрапнул и заплясал на месте, но безропотно подчинился ударам каблука и подхлестыванию поводьев, и пустился вскачь.

   Сэйна обернулась и долго смотрела ему, удаляющемуся, вслед, но не посмела броситься за ним.

   Иришь, совсем обессилев, закрыла глаза. Не слушая, кивала на неловкие расспросы одного из стражей перевала...

   "Все закончилось, все закончилось..." – шептала она, как молитву. Но почему-то не верилось. И ныло в дурном предчувствии сердце.

***

   Звездное небо дрожало, точно робкое отражение на черной глади озера. Далекие горы, острыми шпилями пронзающие ночь, темнели вдали. Конь, пущенный в галоп, стремительно взлетал по пологим холмам, топча поросшие вереском склоны, и перемахивал через узкие, вертко петляющие ручейки, взметая вихри холодных брызг. Равнины и заливные луга ложились под его копыта волнами колышущегося, слабо шепчущего разнотравья. Лес, величественный и молчаливый, простирался по левую руку, все отдаляясь, удаляясь с каждым шагом, с каждым рывком, пока не исчез совсем. Дивный серебряный перезвон колокольчиков, трепещущих под маленькими пальчиками цветочных fae, плыл над долиной. Ветер, то налетающий, то опадающий, взметал тяжелый плащ, вплетался пронзительной скрипкой в исполненную древнего, как мир, волшебства мелодию. Сквозь слабый шелест, с которым Фиора несла свои антрацитово-черные воды, едва проступали нечеловечески прекрасные, пронизанные тихой грустью напевы водных fae. Молодая луна серебрила круп коня, его белоснежную гриву, черный с серебром плащ всадника и волосы с нитями ранней седины. Ночь улыбалась из ясной головокружительной выси и рассыпала искорки звезд. Падая, они вспыхивали на мгновение – и ослепительным росчерком срывались вниз, пронзая небосвод...