Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

   Отвлекся я только тогда, когда Камелия, собрав рассыпанную по столу косметику, вдруг заинтересовалась той кучей тряпья, которая когда-то была моей одеждой. Она с любопытством потянула за рукав – и выпустила его прежде, чем я успел ее окрикнуть, когда уютную тишину позднего утра всколыхнул серебряный перезвон колокольчиков. В двери, ударом сердца позже, шагнула Миринэ, одетая так же скромно и просто, как вчера.

   Я, уверенный, что она не то, что сама не придет – вообще не захочет со мной говорить (и потому, как полный идиот, все утро проходил у ее крыльца, так и не решившись постучаться), встрепенулся. И от неожиданности не нашел ничего лучше, чем сбивчиво пожелать ей доброго утра.

   Миринэ опустила ресницы, скрыв лукаво сверкнувшие глаза цвета весеннего неба, и ответила со сдержанной улыбкой:

   – Доброе утро.

   – А вы ведь Внимающая, правильно? Та самая, что нас встретила?

   Восклицание Камелии разбило повисшую между нами неловкую паузу новой, еще большей неловкостью. Миринэ смутилась – если это прелестное создание вообще действительно умеет смущаться – и, с секундным промедлением, ответила, улыбнувшись:

   – Да. Я заглянула, чтобы узнать, как у вас идут дела...

   Я наградил ее скептическим взглядом, который Миринэ тактично не заметила и поспешно продолжила, уходя от неинтересной ей темы:

   – Я хотела бы переговорить с elli-e Taelis.

   – Мы, вероятно, любезно должны вас оставить? – фыркнул Нэльвё, как-то странно поглядывая на Слышащую.

   – Я думаю, нас не обременит прогуляться, – спокойно выдержав его взгляд, сказала она. – Утро так и шепчет...

   Что шепчет утро, я так и не узнал: потому что Миринэ замолчала, оборвав себя на полуслове, когда что-то тихонько пробежало по паркету, догоняемое растерянным "ой!" Камелии.

   Я резко обернулся, ругая себя за то, что отвлекся и совсем перестал следить за девушкой.

   Обернулся – и выругался уже вслух.

   Камелия глупо застыла, прижимая к груди мои изгвазданные и изодранные вещи, а на полу замерла, переливчатая, искрящаяся на солнце капелька-бриллиант. Прозрачнее, чем слеза.

   – Что... – начала девушка, но, встретившись с моим безотчетно злым, взбешенным взглядом, побледнела: – Я не хотела! Она сама! Я просто взяла и...

   Не слушая ее сбивчивых оправданий, я в два шага преодолел расстояние, разделявшее меня и подвеску. Не останавливаясь, наклонился – и зачерпнул пальцами пустоту.

   Я резко вскинул голову, обжигая полным ненависти взглядом того, кто ловко вытянул из-под моего носа капельку-бриллинт.

   Нэльвё, пакостливо ухмыляясь, отступил на шаг, разрывая дистанцию. И на мгновение разжал пальцы, позволив подвеске птицей выпорхнуть из них – и рвануться назад, когда цепочка натянулась звонкой струной.

   Видя, что я не свожу с подвески-капельки взгляда, Отрекшийся отвел руку вбок и приподнял ее, любуясь игрой переливчатых радужных бликов в острых гранях.

   – Отдай, – не просьба, приказ. Пока ещё сдержанный; опаляющий, но не угрожающий.

   – Что это? – повторил он вопрос Камелии, отступая еще на шаг.

   – Отдай. Немедленно.

   – Скажи что – и отдам.

   Я молча протянул руку, не сводя с Нэльвё злого взгляда.

   – Какой-то амулет? Нет? – начал гадать он, вглядываясь в мое лицо, словно не замечая, как оно все уродливее кривится в маске гнева. – А, может быть, подарок возлюбленной?

   – Я тебе этого не прощу. И не забуду.

   – Или ключ от чего-то? – насмешливо продолжил он. От злости меня почти трясло. Я едва удерживал готовые сорваться с языка слова проклятья – жестокого и злого, как то, что он делал сейчас. – Родовая безделушка? Или...

   – Память о сестре, погибшей на войне.

   Воздух всколыхнулся голосом, который я меньше всего ждал услышать.

   Который – и о чем.

   Она не могла это знать, просто потому, что не могла, – зато могла почувствовать, кто и с какими чувствами дарил эту маленькую, смешную в своей кажущейся ценности вещицу.

   Рука Нэльвё опустилась, и сам он посерьезнел, разом оставив глупую шутку. Но было поздно.

   – Доволен? – едко спросил я. И, шагнув к нему, вырвал кулон из его пальцев. Нэльвё не успел ослабить хватку – и тонкая цепочка порвалась, жалобно звякнув.

   Не оборачиваясь, я развернулся и, не оборачиваясь, направился в спальню, со всей злости хлопнув дверью.

***

   Взгляд беспорядочно метался по комнате, цепляясь за предметы обстановки, пока я мерил комнату нервными шагами. Хотелось перевернуть ее всю, вверх дном, крушить, ломать, бить на части то, что только попадется под руку. От окончательного срыва в приступ бесконтрольной злости меня удерживало только четкое осознание того, что комната принадлежит не мне.

   Удерживало – и бесило еще больше.

   Тихонько скрипнула дверь, и в появившуюся узенькую щель, вкрадчиво, по-кошачьи, проскользнула Миринэ.

   Аккуратно прикрыв за собой дверь, она прислонилась к ней. Молча.

   И правильно делала! Стоило ей сказать хоть слово – и я сорвусь на нее, даже если не хочу.

   При Миринэ бессильно метаться по комнате было еще глупее, и, в конце концов, мне это просто надоело. Злость перегорела, надломилась с сухим треском – и навалилась апатией. Я обессиленно сел на кровать, равнодушный ко всему.

   Помедлив, зашуршал ворс ковра мод мягкими шажками – и прогнулась перина. Миринэ присела рядом, по-прежнему молчаливая.

   – Ты так и не рассказал мне о том, что случилось, – тихо начала она. Мы сидели на редкость глупо: слишком близко для приятелей и слишком отстранено для друзей... или не друзей.

   – И не скажу, – отрезал я, чувствуя, как злость поднимается вновь. Сначала удушающим дымом, и только потом – пламенем. – Миринэ, пожалуйста, не надо. Я не хочу об этом ни думать, ни вспоминать. Ни, тем более, говорить.

   – И напрасно.

   – Я сам решу, что напрасно, а что нет. Хорошо?

   – Мио, пойми: пока ты отрицаешь свое прошлое, пытаешься забыть его, отдалиться от него, ты не сможешь жить дальше.

   – Да причем здесь это?! – рыкнул я, вскакивая и резко поворачиваясь к ней. – Я ничего не отрицаю, ясно? Я просто не хочу вспоминать! Что в этом такого?!

   – Отрицаешь, – повторила она, не сводя с меня упрямого взгляда. Даже больше, чем упрямого – уверенного, непоколебимого! И это злило меня больше всего.

   – Сделай милость: не говори о том, чего не знаешь!

   – Ты просто бежишь от себя! – отчаянно, почти срываясь на крик, воскликнула она. – Как ты этого не поймешь?!

   – Это ты не поймешь, потому что просто не сможешь понять! Ты не знаешь, что я пережил, что со мной стало! Как ты можешь что-то говорить, и... – я осекся, замолчав. Слова застряли в горле ломким льдом, снежным крошевом, когда ее синева взгляда, пронзительно нежная, вдруг вымерзла до холодного дыхания зимы.

   – Я не знаю?! – даже не прошептала – прошипела она. И, сорвавшись на крик, так не похожий на ее мягкий переливчатый голос, продолжила зло и горько: – Я не знаю, каково это? Я не могу понять?! Все, что было мне дорого, сгинуло в этой войне. Я тоже потеряла близких. Я тоже слышала, как мир рвется на части, тоже задыхалась его болью. И диссонансы, бьющие по оголенным нервам, тоже сводили меня с ума! Но я почему-то нашла силы идти вперед, и не срываюсь на тех, кто хочет помочь!

   Она замолчала так же резко, как начала, но ее дрожащий от злости голос все еще звенел у меня в ушах. Ярость, владевшая мной еще совсем недавно, ушла совсем, оставив после себя не пустоту выжженной души, а стыд и отчаянную злость.

   Злость – и чувство вины.

   – Миринэ, я...

   Она оборвала меня, не дав сказать и двух слов, хлестнув наотмашь:

   – Иди к драконам!

   – Миринэ! – бесконечно-виновато, извиняясь, с сожалением.

   – Иди к драконам! – повторила она зло и попятилась, когда я шагнул к ней. – Да, к тем самым, к которым ты собрался, на Жемчужные Берега. Надеюсь, они тебя сожрут, и больше я никогда тебя не увижу!

   – Миринэ, перестань!

   – Не хочу тебя видеть! Убирайся!

   Я сделал шаг навстречу, но замер под взглядом ледяной ненависти, останавливающим лучше любых слов.

   Захлопнулась дверь. Я медленно подошел к ней и, развернувшись, привалился спиной.

   Я клял себя за несдержанность, глупость, за вспыльчивость и не способность промолчать...

   За то, что вообще смел на нее кричать. И за то, что ответил злостью на ее помощь, хотя она была права, отчаянно права во всем. А я – дурак. Просто дурак.

   Не успокоившись, но взяв себя в руки, я рывком встал. Резко, пока не успел передумать, толкнул дверь. Кожей чувствуя заинтересованный взгляд Нэльвё, я подхватил одну из чересседельных сумок. Сунув в нее нос, убедился: пустая.

   Только отложив сумку, я огляделся. Миринэ, конечно же, не было. И я сделал вид, что искал вовсе не ее.

***

   Нам оставалось всего ничего.

   Отыскав кусок холщевины, я завернул в него сыр и хлеб и отправил их на дно сумки. Сверху умостились сухари и яблоки. Встряхнув флягу, я поморщился: вода плескалась на самом дне. Нужно набрать.

   Я огляделся, раздумывая, кому перепоручить эту, несомненно, важную задачу, но вдруг понял, что мне совершенно нечем заняться. Так что – почему бы и нет?

   Заткнув флягу и бросив короткое:

   – Я за водой! – я толкнул дверь и легко сбежал по крыльцу. Дорожка, вившаяся по тенистому саду, разноцветной лентой ложилась под ноги. Шутливо отсалютовав ей, когда она вывела меня на узкую городскую улочку, я замер, столкнувшись с той, кого меньше всего ожидал увидеть.

   Миринэ, смущенная не меньше меня и явно жалеющая о том, что случилось, удерживала в поводьях троих тонконогих и изящных, но не хрупких лошадок.

   – Взамен ваших, – уцепившись не только за поводья, но и за них самих, как за повод сменить тему разговора, сказала Миринэ – и робко, совершенно очаровательно улыбнулась.

   – Наши вам так не понравились? – неловко отшутился я, только бы что-нибудь сказать.

   – Нет, просто вы их совсем умаяли, – смутившись еще больше, ответила она. И только спустя несколько мгновений досадливо поморщилась: – Опять я не понимаю твоих шуток!

   – Неудивительно. Они на редкость дурацкие, – слабо улыбнулся я. И, спохватившись, спросил: – Где можно набрать воды?

   – Я покажу, – с готовностью предложила Миринэ.

   Правда, тут же вышла заминка: нужно было что-то делать с лошадьми. Оставленные без присмотра, они наверняка разбредутся, а искать лошадок по всему городу нам не хотелось.

   Не придумав ничего лучше, Миринэ, торопливо, пока никто не заметил, привязала поводья к низкой ограде. Я выразительно промолчал, строго и укоризненно поглядев на нее. Только в уголках губ пряталась улыбка.

   Ничуть не обманувшись, она улыбнулась в ответ.

   Оставив лошадей на попечение забору и совести, мы направились вниз по улице.

   – О чем ты хотела поговорить? – спросил я, нарушив молчание. Мы шли бок о бок, ничего не говоря, и я вдруг подумал, многое отдал бы, чтобы вот так идти рядом.

   Миринэ встрепенулась, очнувшись от собственных мыслей, и тут же замялась, когда до нее дошел смысл вопроса.

   – Да так... – неопределенно сказала она, отводя взгляд. И обернулась, лукаво сощурившись: – А ты?

   – Я?

   – Мне сказали, что ты все утро проходил возле моего дома, – легко пояснила Миринэ. В голосе ее не было и намека на улыбку: только глаза смеялись.

   – Так и сказали? – чересчур резко ответил я.

   – Сказали, что elli-e taelis гулял по городу больше часа, но дороги неизменно выводили его к маленькому домику с садом по улице Старых Лип. Я ошиблась? – она заглянула мне в глаза, так же весело и смешливо.

   Смеялась она не надо мной, но я чувствовал себя уязвленным. И отвернулся.

   – Ни о чем.

   Нежность и уютное молчание, когда слова не нужны, развеялись, оставив напоследок очередное разочарование и раздражение.

   Дальше мы шли в тишине, колкой и напряженной.

   Улочка, название которой я не запомнил, через каких-то два поворота вывела нас в маленький скверик, в сердце которого бил ключ.

   Когда я наклонился, чтобы набрать воды, из дрожащей серебряной глади на меня глянул незнакомец, усталый и хмурый. Время, прошедшее для него, отразилось печатью прожитых лет и перенесенных невзгод. Ярко-зеленые глаза поблекли, волосы, и без того приглушенно-русые, выцвели до невнятного серого. Вокруг губ залегли жесткие складки, а сами они истончились, как если бы их хозяин постоянно поджимал их.

   Фляга едва не выскользнула из моих рук, когда я встретился с его тяжелым взглядом. Мгновенный испуг отразился на лице, уже снова моем, а не его, в воде, как в зеркале – и наваждение развеялось.

   Я зачерпнул воду, родниковую, ключом бьющую из-под земли, дрожащей рукой. И, не оглядываясь, зашагал обратно, к ждущей меня у поворота Миринэ.

   Когда мы прошли почти половину пути, Shie-thany остановилась. Я не сразу понял, что ее мягкая поступь больше не звучит в такт моей, и остановился на три шага позже.

   – Ты не вернешься со мной? – спросил я, первым нарушив молчание. Под ее странным, непонятным взглядом мне было неуютно.

   Миринэ покачала головой.

   – Нет. Попрощаемся здесь, – и, помолчав, добавила: – Я проложу вам дорогу. Вы быстро доберетесь туда, куда направляетесь.

   – Спасибо.

   Слова давались тяжело, и звучали на редкость фальшиво.

   – Ты сказал, что пойдешь один, – помедлив, начала Миринэ. Так говорят, когда хотят спросить совсем другое, но не знают, с чего начать. – А твои спутники? Что будет с ними?

   – Оставлю их в Арьеннесе, а сам отправлюсь на Жемчужные Берега. Лорд-правитель даст им свое покровительство. За них можно будет не переживать.

   – А ты не попросишь покровительства? Или хотя бы содействия? Не хочешь? – предугадала она, пытливо заглянув в глаза и прежде, чем я успел ответить. И спросила, после того, как я качнул головой: – Но почему?

   – Я бы просил, если бы видел в этом какой-нибудь толк. Чем они смогут помочь мне? На Берега я отправлюсь один, сразу же, как оставлю Нэльвё и Камелию. Не думаю, что кто-то станет мне препятствовать. А дальше, за перевалом, правитель бессилен.

   – Я не о нем. Я о лорде-хранителе. Лорд вьер Шаньер – человек долга. Он неглуп и знает, что драконы проснутся. Вы могли бы обсудить и согласовать с ним дальнейшие действия – твои и Холмов.

   – Миринэ, – мягко улыбнулся я, – я знаю, что мне делать. Правда. Лорд-хранитель, думаю, тоже, и не нуждается в моих советах. Время на исходе, я чувствую это. И не хочу задерживаться нигде.

   Она вымученно улыбнулась в ответ.

   Пауза затягивалась, превращаясь в молчание – вязкое и липкое, неприятное, обнимающее со всех сторон.

   – Ты права, – сказал я, неожиданно для себя. Миринэ удивленно вскинула на меня взгляд. – Права во всем, что сказала. Но я не могу рассказать. Пока. Не могу, даже если бы захотел. Воспоминания... еще слишком ярки.

   – Пока ты их не отпустишь, они не утратят четкость, – тихо ответила она. Не осуждая, не поучая – просто говоря. И переживая за меня.

   – Я не могу. Не сейчас.

   Мир застыл еще одной паузой – давящей, не дающей вздохнуть. Словно в капельке янтаря.

   Паузой, когда, наверное, уже давно стоит уходить и прощаться, а мы не уходим.

   – Когда ты пришел, – негромко начала она, и я понял, что ошибался. Тишина была не тягостной, а выжидающей; сотканной из ее молчания и незаданного вопроса, – то сказал, что больше не сказитель, и был в этом уверен. Но уже на Совете ты говорил иное. На Совете – и после. До сих пор.

   – И что ты хочешь услышать? – голос вдруг сел, охрип, и неприятно царапал слух.

   – Где конец твоей игры? Ты принял себя, свою судьбу, поверил в себя – или только играешь?

   – Я не знаю, – когда молчание затянулось до невозможности, и не ответить я просто не имел права, сказал я. – Я хотел бы, что бы все было так, но... Я не верю в себя, но делаю то, что должное, – и твердо закончил: – И буду делать. Не сомневайся.

   – Если ты не веришь в правильность того, что делаешь, все зря.

   – Миринэ, я не могу, просто не имею права верить в себя, пока всё твердит об обратном. Если Она протянет мне руку, если Она покажет, что это мой путь – я поверю. Ей.

   – Ты должен поверить не Ей, а в себя. Вне зависимости от того, что Она скажет и сочтет нужным.

   – Верю я в себя или нет – мое дело. И разбираться с этим мне. А с тем, верю ли я в своей путь... в то, что я действительно elli-e taelis и что я достоин им быть – Ей.

   – Если ты думаешь, что одно не влияет на другое, то заблуждаешься.

   – Оставим это, – чувствуя, что разговор принимает опасный оборот, а я снова начинаю раздражаться, сказал я. – Я буду делать вид, что ничего не изменилось – и хватит об этом.

   И тихо, с грустной усмешкой, закончил:

   – Иногда это лучший способ заставить поверить себя и других.

   Миринэ качнула головой, несогласная, но ни слова возражения не сорвалось с ее губ.

   Только – прощания. Скупые и сдержанные.

   – Прощай, Мио.

   – Прощай... Миринэ.

***

   Прошло уже больше часа с тех пор, как Лес сомкнулся за нашими спинами пологом шепчущей на ветру листвы, укрыв нис-Эвелон, а из головы никак не шли слова Миринэ.

   Вернее, не ее слова, а мой ответ.

   ...Солнце вплеталось в листву тончайшим кружевом – зелено-золотистым, слепящим глаза. Утренняя свежесть ушла, сменившись невыносимой духотой, какая бывает только перед грозой. И с этой духотой на Лес опустилась тишина.

   Тишина, в которой не переломится хрупкая ветка под мягкой поступью хищника, которую не прорежет птичья трель. Тишина не та, от которой пробегает дрожь, или начинает звенеть в ушах, а другая – странно-задумчивая, вкрадывающаяся в паузы между словами.

   Нэльвё и Камелия перебрасывались ничего не значащими фразами, пытаясь втянуть меня в разговор, о наверняка собирающейся грозе, о скучной и долгой дороге, о том, когда лучше сделать привал... о чем угодно, только бы не молчать.

   Даже шумный, обычно навязчиво-озорной ветер не шумел в густых кронах, не трепал кое-как заплетенную косу, не нашептывал очередные сказки – словно нашел на сегодня дела поинтереснее, чем развлечение хандрящего сказителя.

   А жаль. Я был бы рад ему – моему извечному спутнику. Особенно сейчас.

   Я зажмурился, когда плещущееся над головой море вдруг схлынуло, сменившись ослепительной белизной, и по глазам ударил яркий свет. Инстинктивно натянув поводья, я заставил лошадь – тонконогую, беспрекословно подчиняющуюся воле всадника – остановиться и вскинул руку к лицу.

   Мы вылетели на прогалину, обрывающуюся пропастью. Я поднял взгляд от волнующегося моря, невозможно-зеленого, дрожащего в ладонях скал – и замер, забыв, что нужно дышать. Передо мной в капельках радуг и водной пыли дрожали, переливаясь, Поющие водопады. Не в призрачной дымке дали, а вот, рядом, протяни руку – и коснешься...

   – Вот бы оказаться там... – прошептала Камелия, кажется, бесконечность минут спустя.

   Наваждение растаяло. "Конечно же, он не может быть так близко", – пришла запоздалая и оттого досадная мысль. Словно я, как мальчишка, повелся на нескладную чушь.

   – Еще окажешься, – отмахнулся Нэльвё. И, вырвавшись вперед, подхлестнул нас нетерпеливым: – Поехали!

   – Когда? – с неожиданным упрямством спросила Камелия. И напомнила – спокойно и безразлично, хотя мне послышалась неприкрытая горечь: – Меня не пустят одну.

   Я был неприятно удивлен, что слова Хозяйки больно задели ее – гораздо больнее, чем я мог бы предположить. Даже нет, не задели – ранили своей правдивостью, жестокостью... и неизменностью.

   – Пустят, куда денутся! Если один раз пустили, впустят и в другой! – фыркнул он. – Ну, чего ждем!

   Но Камелия колебалась, теребя поводья, а я... не вмешивался, ожидая ее решения.

   – Насмотришься на него еще потом, непременно! – раздраженно добавил он. И нетерпеливо окликнул меня, надеясь, что моим-то заверениям она поверит: – Скажи ей, Мио!

   Камелия обернулась – и слова обещания застряли у меня в горле.

   Мне вдруг вспомнился мой голос – тогда, у тела истерзанной Песнью fae. Холодный, безжизненный, чужой. Вспомнилось лицо Миринэ, искаженное болью – не за себя, за умирающий, стремительно срывающийся в пропасть мир – когда она с дрожью в голосе, шептала, что все кончено...

   Как я могу внушить ей ложную надежду? И как я могу лишить ее маленького, трепетного чуда, которое она так ждет?

   Я принял решение и улыбнулся легко, свободно – впервые за последние дни. На душе стало светло и покойно как всегда, когда делаешь то, что считаешь правильным.

   – А давайте спустимся – и устроим привал?

   Взгляд Камелии вспыхнул надеждой. На лице расцвела робкая улыбка.

   Нэльвё впервые на моей памяти не нашел, что сказать. Только предостерегающе полыхнул потемневшими глазами.

   – Это займет часа два, не больше, – миролюбиво, но несколько поспешно продолжил я, не дав ему разразиться злой тирадой. – Может быть, три. Брось, Нэльвё! Мы не настолько торопимся. Неужели тебе самому не интересно?

   Он хотел что-то сказать, возразить в своей обыкновенной язвительной манере, но почему-то резко отвернулся и, бросив короткое:

   – Нет, – ударил каблуками по крупу лошади, пуская ее вперед. Не прямо, как собирался и куда звал нас, а вбок – по забирающей влево дороге, ведущей в долину.

   Камелия нерешительно замерла, оглядываясь на меня. Наверное, все еще не верила, что мы согласились – или, того хуже, чувствовала вину.

   Я ободряюще ей улыбнулся и, легонько тряхнув поводьями, пустил лошадь вскачь.

***

   Откуда-то издалека, переплетаясь с шумом падающей в озеро воды, долетал заливистый смех Камелии и обрывки слов. Изредка в их песнь, светлую, сотканную из раннего вечера, вплетался другой голос – низкий и глубокий, насмешливо-раздраженный. Но любому, кто позволил бы себе вслушаться, сразу же стало бы ясно, что эта злость – напускная.

   Улыбнувшись своим мыслям, я круговым движением кистью перемешал закипающую на слабом огне и источающую соблазнительные ароматы кашу. Камелия, к нашей вящей радости, была слишком занята, чтобы принимать участие в готовке, и теперь я следил готовящимся обедом, а Нэльвё – за вспархивающей с одного места на другое Камелией.

   Я дважды постучал по краешку котелка, стряхивая налипшую кашу, и отложил ложку в сторону. Поднял взгляд, чуть привстав, чтобы лучше видеть – и сощурился от бьющего в глаза солнца. Поняв свою ошибку, я поспешно исправился, приставив козырьком ладонь.

   Из-за переливчатой, рассыпающейся брызгами воды и солнца выпорхнула Камелия – и едва устояла на скользких камнях, круглых, странно-плоских. Будто не сама собой образовалась эта каменная дорожка, а кто-то давным-давно проложил ее через озеро.

   За ней, пригнувшись, шагнул Нэльвё. При виде него я едва сдержал улыбку: обычное высокомерно-снисходительное выражение лица боролось с другим, прежде мне незнакомым – веселым, улыбчивым и безмятежным. В ответ на ее неловкость он, как обычно, щедро рассыпал колкости, но они не были злыми. А Камелия, кажется, вовсе их не замечала: кружилась на маленьком, неровном пяточке, рискуя оступиться, сорваться в воду, но не останавливаясь. Не девушка – озерная fae, чей зыбкий, невесомый, тоненький силуэт пропадает в дымке водяной пыли, окутывающей ее искристым пологом.

   ...она смеялась и смеялась, задыхаясь от восторга, переполняющего ее, отбивалась от подставленных рук Нэльвё – а на меня вдруг накатила злость, глухая и отчаянная. Злость на себя.

   Как я мог позволить себе сомневаться, колебаться, бежать от себя и своего пути? Пути, который предназначен мне, и который никто, кроме меня, не в силах пройти?

   Как я мог позволить себе колебаться, когда моя нерешительность могла погубить то, что мне дорого? Как мог бежать от себя, решив отчего-то, что мой мир, настоящий мир сгинул в антерийской войне, и что мы остались на обломках, руинах, которые уже не спасти и не нужно спасать?

   Как я мог позволить себе оставаться в стороне, в конце концов, – и сметь оправдывать свое невмешательство?!

   – Вот! – прозвенел рядом голос Камелии – серебряно-игристый, переливчатый, вырвавший меня из зыбкой полуяви, точно зов маяка. – Держите!

   Я встрепенулся, сбрасывая остатки наваждения. И, подняв взгляд, увидел на протянутой мне узкой ладошке тускло сияющий камень: полупрозрачный, дымчато-белый – цвета парного молока.

   Приглядевшись, я с улыбкой сказал:

   – Спасибо, Камелия. Жаль, когда высохнет, он не будет и вполовину таким красивым.

   Расстроенно поглядев на камушек, Камелия сжала пальцы и хотела было отнять руку, но я перехватил ее.

   – Спасибо, – повторил я. – Он правда мне нравится. И правда очень красивый.

   Поколебавшись, она все же решилась. Камушек скользнул в мою раскрывшуюся ладонь. Я сжал его, чувствуя, как он приятно холодит пальцы в обжигающе-жаркий полдень.

   – Я... почти нигде никогда не было, – словно извиняясь, начала она. – То есть была, немного – в Лазурной Гавани. Но...

   Она замолчала и как-то грустно, бессильно улыбнулась.

   Была, но едва ли видела что-то кроме дворцовых стен и узкой, далекой, недосягаемой полоски моря – бирюзовой, переменчивой... Цвета робкой несбыточной мечты.

   Мы оба – я и незаметно подошедший Нэльвё – поняли то, что она хотела, но не смогла сказать. Бессмертный тут же разбил сгустившийся воздух шуткой, и помрачневшее лицо Камелии вновь озарилось улыбкой, в глазах заплясали смешинки, и она упорхнула обратно к водопаду, выскользнув из рук попытавшегося перехватить ее Нэльвё. Отрекшийся, ухмыльнувшись, развернулся и медленно, неторопливо направился за ней.

   А я смотрел им вслед, и в душе, прежде мятущейся, запутавшейся в недосказанности, во лжи и полуправде, крепла уверенность. Сомнения вдруг ушли, все разом, и путь, еще с утра бывший не моим, жавший ноги неудобными ботинками и цепляющий дорожный посох низким кустарником, вдруг расстелился передо мной, приглашая идти.

   Идти по тому самому пути, о котором я, еще сам не зная и не понимая, говорил Корину. Тернистому, бегущему по холмам и вересковым пустошам, петляющему и уходящему в ясную синь.

   По пути, способному вывести кого и к чему угодно; подарить чудо тому, кто осмелится на него встать – и, не отступившись, дойти до конца.

   Откуда-то из бездны того, что зовется душой, чужим, не моим голосом шепнулось извечно-аэльвское, только теперь обретшее смысл:

   "Делай, что должно, и будь, что будет..."

   – Делай, что должно, и будь, что будет... – эхом повторил я уже вслух. И вдруг, повинуясь какому-то неясному, бессмысленному порыву, разжал пальцы.

   Камешек, подаренный Камелией и не думал блекнуть красотой. Напротив: он будто светился изнутри – мягко, тепло, как солнце в утренней дымке. Я перевернул его, крутанул в зажатых пальцах – и замер, не веря своим глазам. Потому что из камня, самого настоящего камня, проклевывался маленький цветок, еще не разобрать, какой. Но я почему-то не сомневался, что он расцветет нежной камелией.

   Есть ли вообще хоть что-то невозможное для тех, кто идет по своему пути, не отступаясь и не зная преград, веря – всегда и что бы ни случилось?

   Нет. Не то, что должно.

   – Больше, чем должно, – повторил я сам себе. Повторил, потому что эта мысль обязана быть облеченной в Слово.

   Я сжал пальцы – осторожно, чтобы спрятать цветок, но ни в коем случае не повредить его трепетных лепестков – и убрал камешек в карман, к другому моему подарку-воспоминанию.

   Я поднялся с колен, отряхнул штаны от травы и лесного сора. Присел не у полыхавшего, а у слабо горящего костра, запоздало вспомнив о томившейся на огне каше. По счастью, она только-только сварилась. Снимать котелок я не стал: просто задул костер – легко, почти не прикладывая усилия. Скорее волей-приказом, чем дыханием.

   Путь, прежде незнакомый, непонятный, стал простым и ясным. Я знал, что нужно делать; не когда-то потом, уже сейчас.

   Знал – и собирался претворить в жизнь.

Глава 7

   – Погодите! Вот так!

   Висения поправила его ворот рубашки. Смахнув незаметные глазу пылинки, откинулась на спинку сидения, критически оглядела результат – и кивнула:

   – Все! Теперь можно идти.

   Эрелайн терпеливо дождался, когда леди-распорядительница сочтет его облик соответствующим придворному этикету и, рассеянно кивнув на ее слова, открыл дверь кареты. Ослепительный полдень больно ударил по глазам своей белизной, заставив зажмуриться и вскинуть руку.

   Залитый солнцем двор резиденции лорда-правителя пустовал: в нем едва ли можно было насчитать несколько экипажей. Гости только начинали прибывать.

   Значит, не опоздали.

   Не дожидаясь лакея, Эрелайн подал руку Висении, помогая ей выбраться из кареты. И, вздрогнув от звука шагов, которых не должно было быть здесь, резко развернулся.

   – Я же просил, Лоир, – негромко, но напряженно начал Эрелайн, едва унимая дрожь в руках. Потому что едва не схватился за меч, готовый не отбивать удар – бить на опережение, – не подходить ко мне со спины.

   – Извини, – смутился художник, только сейчас сообразив, что именно сделал. Впрочем, почти сразу он забыл о раскаянии и, дернув Эрелайна за локоть, спросил: – Ну что, есть какие-нибудь вести о...

   – Тише!

   Лоир спохватился и повторил, ужав вопрос до короткого:

   – Узнал что-нибудь?

   Эрелайн покачал головой. Тени, разбуженные им, не сказали ничего. Сам он не покидал Драконьи Когти, отстраненный прихотью леди-правительницы от командования внутренней стражей и скованный ноющей, незажившей раной, весь день посвятив расследованию. Результаты Эрелайну не нравились: сухие строки отчетов не складывались в четкую картину. Случившееся выглядело чередой не связанных друг с другом совпадений, и оснований считать иначе, кроме неясного беспокойства, не было. Эрелайн раз за разом перебирал в уме факты, играя с ними, рассматривая то с одной, то с другой стороны. Любое предположение требовало слишком большого количества допущений, и не имело права претендовать на достоверность.

   Разговор с первым из его личных стражей ни к чему не привел. Адрин настаивал на том, что имел место заговор. Эрелайна такой ответ не устраивал: взять эту версию на рассмотрение означало встать на скользкий путь поиска предателя, которого вполне может не быть.

   Под утро ему, вымотанному и неспособному забыться сном, даже подумалось: "Может, не стоит бороться с собой, и отдаться тьме, ни о чем не думая и не сожалея? Во всяком случае так у меня появится хоть какой-то шанс выспаться". Шутка заставила его улыбнуться, но не смогла разогнать тревожные тени, притаившиеся у изголовья: слишком много горечи крылось в этих скупых словах.

   – Значит, по-прежнему неопределенность? – огорчился Лоир.

   – Именно, – усмехнулся Эрелайн. – Идем. Иначе я рискую опоздать на собственную свадьбу.