Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

   – Тогда что? Сумеречные – нелепость, верно. Я сглупил. Но разве кто-то еще мог бы?..

   – Мог, – негромко сказал я. От слова, небрежно оброненного, повисло напряжение. Но я, не замечая этого, всматривался в землистый оттенок обычно белоснежной кожи fae, в истонченные, невозможно худые руки... в обломанные уродливые ногти, разодранные ими в кровь плечи...

   Ветер шептал отгадку, такую простую, очевидную – и почти невозможную.

   Непостоянная, сделай ее невозможной!

   Сказать вслух – признать, смириться, выпустить в мир... Глупая вера в то, что пока что-то не названо, его нет.

   Глупая... только чья? Аэльвская ли, человеческая? Когда мы успели настолько утратить себя – и не заметить? Когда мы стали не-помнить?

   Голос – невыразительный, безэмоциональный. Опять чуждый, не мой, но по какой-то причуде судьбы принадлежащий мне сейчас:

   – Песнь драконов.

   – "Драконов"?.. – глупо повторил Нэльвё, кажется, не сразу поверив в услышанное. И тут же отрезал: – Они исчезли десять тысяч лет. Десять!

   – Не исчезли. Уснули. И нет ничего удивительного в том, что они проснулись теперь, когда мы утратили себя.

***

   – "Утратили себя"?

   Любопытство все же пересилило страх, и Камелия нерешительно приблизилась к fae. Девушка робко жалась к нам – растерянная, пугливо вздрагивающая от каждого шороха. Когда рядом сухо хрустнула переломившаяся ветка, всколыхнув листву, она спряталась за Нэльвё, отчаянно вцепившись ему в предплечье, да так и осталась, выглядывая из-за его спины. Отрекшийся, к моему удивлению, спокойно стерпел это.

   – Когда-то, – помедлив, начал я, – одного-единственного Слова было достаточно, чтобы низвергать города. Прежняя, выстроенная еще aelvis, а не людьми, Ильмере пала во мраке Тысячелетней ночи не от пламени, не от осадных орудий, а от Слов сказителей, ставших по разные стороны. А еще раньше, в Час драконов, те, кто были до нас, раскололи материк и сковали драконов, погрузив их в сон среди льдов и океанской соли. Тех самых драконов, чье присутствие искажает мир, заставляя корчиться в агонии. Драконов, чья безмолвная Песнь порождает в звонкой и тонкой мелодии мироздания диссонансы и в чьем дыхании aelvis тают так же легко, бесследно, как утренняя дымка в лучах солнца. Они – ничто; воплощенный хаос, вырвавшийся в мир из нижних Граней реальности и враждебный ему по своей сути. Все, что мы могли им противопоставить – Слово, как высшее проявление порядка. А теперь? Чего теперь стоят наши слова – обветшалые, утратившие подлинное значение и лишенные власти над всем? Можем ли мы вызвать Словом хотя бы рябь на воде? Прежде почти каждый волшебник был сказителем. А теперь? Что теперь? Я не знал ни одного. А я... вы ошибаетесь, если думаете, что я действительно могу то, о чем шепчут старые сказки. Подчинить кого-то своей воле, слышать и слушать ветер... может быть, разбить сад, пробудить ключ, бьющий из под земли... Но горы, теряющиеся в небесах? Сковать драконов, одна Песнь которых лишает любого aelvis сил, воли? Она вытесняет все, взамен даря боль – невыносимую, мучительную, сводящую с ума. Им остается безумие и ненависть, одна только боль и смерть. Сказитель слышит Волю. Слышит – и воплощает. Это и есть подлинное волшебство, Камелия. Это, а не манипулирование потоками сил и природных энергий. А сейчас Ее почти никто не слышит, и Она не снисходит ни до кого. Волшебство – это умение слушать – и слышать. Так просто – и почти невозможно. Поэтому, да, Камелия. Мы утратили себя, и теряем, с каждым мгновением все больше. Я даже не уверен, можем ли мы называться aelvis, бессмертными, – или уже потеряли на это право?

   Тишина, робкой гостьей пришедшей с первым моим словом, теперь, когда последний отголосок затих, стала полновластной хозяйкой. Расправила плечи, вздохнула свободно – и, сладко жмурясь, подставляя личико солнцу, закружилась по поляне, приминая легкими шажками траву.

   – И что теперь? – неожиданно хрипло спросил Нэльвё, не сводя тяжелого взгляда с fae.

   – Что теперь? – слабо улыбнувшись, повторил я. Тишина брызнула переливчатыми искорками-бликами. – Полагаю, будет неплохо, если ты предашь тело fae земле. Она, конечно, не восстанет блуждающей тенью, но и частью леса не станет. Он чужд ей. Обед мы разварили, сожгли, а в довершении еще и опрокинули на траву, так что собираем вещи и едем вперед. Ничего другого нам все равно не остается. Перекусим где-нибудь на ходу. До того, как совсем стемнеет, у нас еще есть часа полтора-два. Хотелось бы провести их с толком, и прибыть завтра в нис-Эвелон как можно раньше.

   – Что, прости? Куда прибыть? – переспросил, точно решив, что ослышался, Нэльвё.

   – В нис-Эвелон. Город в Лесу Тысячи Шепотов, – невозмутимо пояснил я.

   – Мы же собирались в Зеленые Холмы... – подала голос совершенно запутавшаяся Камелия.

   – Собирались. И собираемся сейчас. Просто теперь мы поедем через Лес.

   – Но вы же говорили, что нас туда не пустят!

   – Сказителя – пустят, – скрипнул зубами Нэльвё.

   – Я – желанный гость. Не только сказитель, – наверное, излишне резко ответил я, среагировав на звеневшие в голосе Отрекшегося раздражение и издевку.

   Не дождавшись ответа, я развернулся и, больше ничего не говоря, направился к лошадям.

   – Зачем нам в Лес? – окрик Нэльвё остановил меня, когда я уже коснулся поводьев Стрелочки. Пальцы дрогнули, соскользнув с распутываемого узла.

   Помедлив, я обернулся к нему. И, как бы продолжая незаконченный у озера разговор, ответил:

   – Исправлять ошибки.

   – Ошибки прошлого исправить невозможно, – не сводя с меня пытливого взгляда, отрезал бессмертный. Напрасно: я не собирался лгать или лукавить. – Ты это прекрасно знаешь. Особенно – так.

   – По-моему, исправлять ошибки, которые невозможно исправить, можно только невозможным способом, – с улыбкой ответил я, отворачиваясь и возвращаясь к прерванному занятию.

   – Бессмыслица.

   – Жаль, если для тебя это так.

   Стрелочка ткнулась мне в ладонь, сначала просительно, потом – укоризненно. Прости, не подумал прихватить что-нибудь вкусное.

   Я рассеянно провел рукой по гриве лошадки. И продолжил, потому что от меня по-прежнему ждали ответ:

   – Я должен рассказать, что fae предгорий слышали Песнь. И что драконы проснулись.

   – Ты думаешь, они сами об этом не знают? – грубо оборвал меня Нэльвё.

   – О чем-то знают, что-то только предполагают. Голос сказителя – Ее голос. Он развеет сомненья. А если и без того знают... близится Час драконов. Ни у кого из нас не останется выбора. Особенно у меня. Я не имею права оставаться в стороне.

   – А если я откажусь идти с тобой? – с какой-то странной, пытливой интонацией, спросил Нэльвё. Я не видел его лица и потому не мог понять, с каким выражением он говорил это. Как не мог понять, чего он хотел добиться. Зато в моем голосе отчетливо звенел лед:

   – Тогда ты просто дурак, По сравнению с приходом drakkaris ничто не имеет значения. К тому же, – с мрачной улыбкой добавил я, – ты обязан делать то, что я сочту нужным.

   – За это я вас и презираю.

   – Это не мое желание, а долг, – резко ответил я, раздражаясь на несправедливость и глупость его обвинений. Настолько, что отпустил поводья и обернулся. – Причем и твой, и мой, раз уж наши дороги так причудливо пересеклись, – но продолжаешь спорить. По-моему, тебе претит сама мысль подчинения. Кажется, я этого не прошу и никогда не просил. Хватит препираться. Я готов сделать вид, что возглавляешь нас ты – мне нет до этого дела. Только иди.

   Лицо Нэльвё застыло непроницаемой маской. Ничего не ответив, он направился к Стрелочке, даже не взглянув на меня. Его лошадка тихо, как-то жалостливо ржала и топталась на месте, словно чувствуя недовольство хозяина. Но бессмертный отказывался замечать это и пока отвязывал ее, и когда, вскочив в седло и ударив каблуками, пустил вскачь.

***

   – ...до Леса меньше двух часов езды.

   Голос – усталый, севший за бесконечно долгий день – вплетался в уютное потрескивание костра и музыку ночи. Она, таинственная, непостижимая, звучала во всем в этот глухой полночный час. Стоило стихнуть последним отголоскам сказанного, небрежно брошенного в ночь, стоило молчанию опуститься на плечи – и стрекот сверчков, шелест волнующихся крон, эхо далеких волчьих голосов сплетались в переливчатую мелодию.

   Нэльвё рассеянно кивнул. Шальные тени костра с геометрической резкостью и четкостью линий обрисовывали его острые, угловатые черты. Усталость, которую днем еще можно было спрятать за улыбками и смехом, сейчас проступила с беспощадной правдивостью. Глаза – не переменчиво-аметистовые, а потемневшие, поблекшие – глядели устало, измученно... Так смотрят давно и безнадежно больные.

   "Совсем как в нашу первую встречу", – вдруг подумалось мне, и я невольно вздрогнул от этой непрошеной мысли, точно очнувшись от сна.

   Прошло всего несколько дней, а кажется, что мы знакомы давно. Так давно, что и не вспомнить.

   – Сколько нам еще ехать? – негромко спросила Камелия. Она сидела по правую руку от меня, чуть наискосок. Рядом. В огненном сумраке лицо ее застыло безжизненной маской. Только глаза, казавшиеся сейчас темными, почти черными, лихорадочно блестели. Она казалась вернувшейся из-за Грани, чье сердце уже не бьется, а измученная душа жаждет... чего? Мести? Забвения? Покоя?

   "Как же выгляжу я?"

   И в ответ на свой безмолвный, так и не сорвавшийся с губ вопрос, увидел сотканное из охристо-алых языков пламени и вспыхивающих искр лицо. Свое лицо. Черное на золоте – в провалах глаз, вокруг скул, в прорези рта... Мертв. Тоже мертв.

   Мы мертвы, давно мертвы. Но по какой-то глупой причуде – трусости ли, малодушию ли – цепляемся за жизнь, делая вид, что ничего не произошло. Делая вид, что живем.

   Убегать от себя можно бесконечно долго. До тех пор, пока в боку не поселится колкая не проходящая боль, пока дыхание – сухое, горячее, как степной ветер – не раздерет горло. Пока вдруг, сам не зная, зачем, не обернешься, не заглянешь в черные глаза ночи, в бездонный небесный колодец с искорками звезд, – и не увидишь холод и пустоту.

   ...холод и пустоту в отражение собственных глаз.

   Я вздрогнул и стер с лица липкую тень тревоги. Бисеринки пота, выступившие на лбу, холодили пальцы воспоминаниями о Бездне.

   Тревогу... но чью тревогу?

   И чьи это мысли?

   – Все в порядке? – вкрадчиво спросил Нэльвё, странно смотря на меня. Я отрывисто кивнул.

   – В порядке... – пробормотал я, еще раз проведя ладонями по лицу. Вымучено улыбнулся и сказал:

   – Пойдемте спать?

   Нэльвё бросил на меня короткий взгляд. Сгреб пустые уже миски, подхватил котелок и, не обронив ни слова, отправился туда, где ручей тихонько плел переливчатую кудель лунно-водного серебра. Я неловко улыбнулся ему вслед. Благодарность, которую я испытывал за то, что он взял на себя эту нехитрую, но хлопотную обязанность, было не описать. По уговору, плескаться в ручье после ужина должен был я, но что-то подсказывало мне, что это не лучшая затея. С меня станется напороться на единственный в округе омут, и если не утопнуть в нем самому, так утопить посуду.

   Я медленно выпрямился и шатко замер: пережидал дурноту. Наваждение, порожденное мягким шепотом ночи и пробравшее до костей, выпило из меня все силы.

   – Мастер Мио!

   Оклик Камелии застал меня, когда я наклонился к одной из сумок, где лежали туго скатанные и втридорога купленные шерстяные одеяла.

   Под моим устало-внимательным взглядом Камелия смутилась и, замявшись, сбивчиво проговорила:

   – Я... я хотела спросить: долго еще нам до Зеленых Холмов?

   Я растерялся, не ожидая этого вопроса. И потому не сразу ответил:

   – Думаю, два-три дня. Точно нельзя сказать: в Лесу время иначе, чем здесь. К тому же неизвестно, как быстро Совет согласится принять меня.

   – Ясно, – торопливо ответила она, даже не дослушав, и отвернулась, с деланным интересом принявшись выискивать что-то в раскрытом чемоданчике.

   Я немного понаблюдал за ней, но, так и не поняв, что сейчас произошло, только пожал плечами. И, подхватив одеяло, пошел устраиваться на ночлег.

   Камелия перебирала вещи, чем-то шелестя и шурша, еще с минуту. Потом шорох стих.

   Она замерла, помолчала – и неожиданно заговорила вновь, сбивчиво, торопливо, словно боясь передумать:

   – Я... на самом деле... вы говорили о том, что настоящий волшебник должен слышать...

   – Волю, – подсказал я умолкнувшей девушке. Она еще больше смутилась, чувствуя мой внимательный взгляд, но не отступилась, продолжив уже тверже:

   – Да, Воля. И вот, я хотела узнать... а... как ее услышать?

   Я невольно рассмеялся – горько, отчаянно, безнадежно.

   – Никак! – и прибавил, видя ее разочарование: – Я не смогу объяснить, Камелия. Я пытался объяснить так часто, так много – но ни разу не смог.

   – Но вы же сказали, что каждый может...

   – Может. Может, но не хочет – поэтому и не слышит. Не хочет – или не верит. А как научить вере? Как научить слышать в ветре не шелест листвы и поскрипывание жернов мельниц, не бег ручьев, а сказки далеких стран и далеких времен? Как научить чувствовать глубже, слышать – звонче? Смотреть – и замечать? Я не знаю.

   На мгновение мне показалось, что ее глаза блеснули – злостью ли, отчаянием, выступившими слезами? – но Камелия почти сразу отвернулась. Щелкнул замок, и чемоданчик соскользнул с колен вниз, аккуратно пристроенный в изголовье. Я молчал, не зная, что сказать. Ничего не решив, бросил все еще сжимаемое шерстяное одеяло на землю – и растянулся на нем, заложив руки за голову и смотря на звезды.

   На мириады звезд в бездонном небесном колодце...

   Давнишняя тишина вновь укрыла нас. Камелия давно потушила костер, и свозь редкое совиное уханье и сверчковый стрекот слышались приближающиеся шаги Нэльвё, шелест раздвигаемых ветвей.

   Сон не шел. Я лежал и смотрел на звезды, на раскинувшееся надо мной бескрайнее море, глубже и темнее любого, что когда-либо видела ночь. Россыпи звезд, как капельки искристого серебра, сорвавшиеся с кисти художника, усыпали ее иссиня-черный палантин.

   Я лежал и смотрел, не отводя взгляд, и какая-то тихая, странная мне грусть заполняла сердце.

   ... Ты заставила меня провести в забвении, в безвременье столько лет, сбив с единственно-правильного пути, ничего не объяснив и не дав взамен. Лишила всего, что я любил, и последнего, священного права, что у меня осталось – смерти.

   Ты так долго молчала, а теперь вновь ведешь меня дорогой сказителя. Зачем?.. Ведешь видение за видением, столкновение за столкновением... Да, я хотел обрести Путь; хотел с того самого дня, когда все изменилось, закончилось для меня, но...

   Но я не могу понять: чего ты хочешь – Прекрасная, Непостижимая?..

   – Если захотеть и поверить, – вдруг тихо, едва слышно, прошептала Камелия – так, чтобы приближающийся и насвистывающий Нэльвё ее не услышал. – То я смогу? Услышать Волю?

   Я, еще думавший о своем, вздрогнул. Заколебался, не сразу поняв, что она хочет.

   А когда понял, сказал:

   – Сможете.

Глава 10

   – Мы еще не приехали?

   – Нет.

   – А когда мы приедем?

   – Скоро.

   – ...а теперь мы приехали?

   – Нет, Камелия! – не выдержав, рыкнул я. Задаваемый каждые пять мину вопрос сидел у меня в печенках. – Будьте уверены, когда мы приедем, вы узнаете об этом первой!

   Девушка растерянно замолчала, нахмурилась и хотела было еще что-то спросить, но я оборвал ее грубым:

   – Я скажу, когда мы приедем! – и больше с вопросами она не лезла.

   ...понять, где начинается Лес, невозможно. Он ведет себя, как капризный ребенок, изнывающий от скуки – путает тропы, незаметно меняет направление, сбивает с пути. Мы должны были выйти к нему еще час назад, и я начинал нервничать: это все меньше походило на игру, и все больше – на нежеланный визит. Стараясь сохранять видимость спокойствия, я уже почти паниковал, чтобы запаниковать, а расспросы Камелии только подливали масла в огонь.

   Хуже них было только молчаливое злорадство Нэльвё. Мы почти не разговаривали со вчерашней ссоры – только перекидывались короткими репликами, если возникала необходимость. Отрекшийся больше не насвистывал разухабистые и игривые мелодий, не подтрунивали над нами с Камелией по поводу и без и вообще как будто отстранился от происходящего. Но только "как будто". Я кожей чувствовал его насмешливый, чуть лукавый взгляд, а когда оборачивался, читал в нем молчаливое: "Через Лес, говоришь?"

   В довершении ко всему я, напряженно вслушивающийся в каждый шорох и перелив ветра все утро, перестал различать музыку сфер и теперь мог не заметить Полог. Хуже, кажется, быть просто уже не могло.

   Неожиданно я вздрогнул, как будто почувствовав или услышав сбившийся ритм, переход на другую мелодию. Что-то изменилось, и прежде сонно-недвижимый воздух, не шелохнув ни веточки, ни листочка, обнял меня теплым, пахнущим цветущими яблонями ветром. Стрелочка остановилась, испуганно заржав.

   Не знаю, как звучала песнь Полога для моих спутников – ветром ли, неясным беспокойством, томление в груди чем-то иным, – но они услышали ее, несомненно, и замерли в нерешительности.

   – Надо же, – пробормотал Нэльвё у меня за спиной. – Я уже не верил.

   Я спрыгнул с лошади и, отбросив поводья, не оглядываясь, шагнул вперед, на укрытую тенью густых крон поляну. Ветер вновь налетел, захлестнул, закружил – так весело, так радостно, что устоять на ногах было невозможно...

   Закружил – и резко стих, будто вспугнутый кем-то.

   Тем, кого я ждал.

   – Приветствую тебя, Извечный, – почти пропел я на аэльвском. – Пропусти меня и тех, кто со мной. Меня ждут.

   – Кто тебя ждет, elli-e Taelis? – певуче спросил Лес голосом одной из прячущихся в кронах fae. – Мы не видим.

   Я, хоть и ждал этого вопроса, все равно вздрогнул, боясь не сказать – услышать ответ, жестокий и беспощадный.

   Ответ, с которым, казалось, давно смирился, но который не готов был услышать.

   ...И дело, конечно, совсем не в Лесе, Совете и драконах.

   – Миринэ из дома Ллиэн, – проговорил я так спокойно, как мог – но голос все равно предательски дрогнул при звуках этого имени. Едва заметно, почти не слышно, но Лес почувствовал... и замолчал.

   "Ответь мне".

   "Узнай сам".

   Я криво улыбнулся.

   "Вот как? Сам"?

   – Путь открыт, elli-e.

   Воздух задрожал, завибрировал тысячью шепотов и шепотков, и вновь порыв ветра – уже не сладкого, а нестерпимо горького, как полынь – закружил меня, увлекая за собой. Хотелось забыть обо всем – только идти за ним, яснокрылым, свободным, по отмеренной им дороге...

   – ...но только тебе.

   Я вздрогнул, очнувшись от наваждения.

   Нежная мелодия флейты и арфы, играющая в переливах ветра, оборвалась. Вытканный ей путь растаял в размеренном дыхании полдня.

   Вытканный мне, но не мой.

   Потому что я не один.

   – Они со мной, – негромко, со спокойной уверенностью сказал я, выискивая среди гибких теней, мелькающих среди крон, Глас Леса – его Хозяйку и его любимицу.

   Поляна задрожала зыбким маревом, как наваждения далеких южных земель. Прячешься, зеленовласая, светлоокая?

   – Ждали тебя.

   Голос – легкий, едва слышный, обманчиво нежный. Как ветер месяца Первых гроз, гуляющий в кронах и гладящий ресницы, но каждое мгновение готовый обернуться жестокой бурей. Голос Хозяйки.

   Она почтила меня разговором, но почему-то предпочла остаться безликой тенью.

   – Не думал, что есть вещи, для которых недостаточно слова elli-e Taelis, – я улыбнулся одними уголками губ. – Я ручаюсь за них, Хозяйка. Впусти нас. Наши помыслы чисты, и Путь ведет через Лес. Ты знаешь это.

   – Ты привел смертную, elli-e Taelis, – в голосе – ни осуждения, ни укора, только спокойное безразличие и то невыразимое величие, которое есть в каждом слове, каждом движении младших из aelvis, слышащих Волю. Им неведомы чувства, страсти, как неведомы стремления и свобода. Для них нет "я", только "мы". Мы – Лес, мы – озеро, мы – небо и звезды...

   Мы – Воля.

   – Она не может войти.

   – В ее жилах – кровь aelvis. Это и ее Путь.

   – Не все то Путь, что выбрал ты, – сказала она, и в голосе, спокойном и отчужденном, все же прорезались нотки... чего? Укора? Недовольства? Насмешки?

   – Не все, – согласился я и упрямо повторил, несмотря на то, как болезненно вздрогнул от ее слов: – Но это – наш Путь. Пропусти нас.

   Ее ответ разлетелся ворохом осенних листьев, ветром, толкнул в грудь, ударил в лицо. Поляна вдруг дрогнула – и исчезла. Я вновь стоял посреди леса – такого же, как и всегда. Но теперь в каждом прикосновении ветра, в каждом касании слышался его голос и его воля.

   Что она хотела сказать, почему противилась?

   И почему повторила вслед за Нэльвё то, чего я больше всего боялся услышать?..

   Путь, уже стелящийся передо мной, Путь, в который я действительно поверил – впервые за столько лет! – и на который я нашел силы встать, теперь казался неверным, неправильным.

   Почему она так сказала?

   И почему – не первая?

   – Так и будем стоять? Что-то не так? – вскинул бровь Нэльвё, обрывая мои метания. Наши взгляды встретились, впервые за это утро – и я неожиданно успокоился.

   "Нет, – с какой-то странной, непоколебимой уверенностью понял я. – Я не отступлюсь. Даже если я не прав".

   И, вскочив в седло, первым направил лошадь вглубь Леса.

***

   Деревья становились все выше, все старше, и между их древних, исполинских стволов теперь можно было проехать вдвоем. Колючий кустарник, цепляющийся за одежду и раздражающий этим нас всю дорогу, почти сошел на нет. Огненно-рыжими росчерками взвивались по стволам юркие белки. Непуганые, не знающие людей лани только удивленно склоняли головы, посверкивая темными влажными глазами, не убегая. Птицы, не таясь, сидели на низких, нависающих над лесными тропками ветках. Звонкие, переливчатые голоса летели вперед, сквозь лес, путаясь в раскидистых кронах и нависающих над лесными тропками ветках и уходя ввысь, к невидимым за листвой небесам.

   Нис-Эвелон вынырнул, как и все в Лесу, неожиданно. Просто вдруг свет, до того мягко льющийся сквозь листву, больно ударил по глазам. Деревья расступились.

   Я подхлестнул лошадь – и она сорвался спорой рысью, вырвавшись вперед. Камелия ойкнула, но почти сразу в бойкий топоток Стрелочки, летящей по лесу, вплелись еще два.

   Мы перемахнули через поваленное бревно, поднялись по руслу высохшего ручья, шуганули так некстати выбравшихся на поляну зайцев – и скакали, скакали вперед, наперегонки с ветром, тоже неистово смелым. Будто и он рвался на волю.

   Стволы мелькали, слившись в одно сплошное чередование света и тени. И когда мы, наконец, вылетели на обрыв, Камелия восхищенно выдохнула:

   – Как же красиво...

   Золото дня потоком чистого света лилось в долину, которую, как в ладонях, держали горы. Белые, чуть розоватые в лучах солнца домишки нис-Эвелона казались диковинными цветами, распустившимися среди зелени и бурных звонкоголосых рек.

   Я приставил ладонь к глазам, пытаясь разглядеть водную дымку, среди которой всегда дрожали, переливаясь, семь радуг.

   Поющие водопады... любимое место Миринэ.

   – Красиво... – медленно повторил я. И, усилием воли оторвав взгляд от светлеющей дали, тронул поводья, пуская приостановившуюся было лошадь по каменной тропке, круто уходящей вниз.

   – Но ведь это не Лес, – с какой-то детской обидой, точно ее обманули, пожаловалась Камелия.

   – Верно. Это нис-Эвелон, – рассмеялся ей Нэльвё и, подхлестнув Стрелочку, вырвался вперед.

***

   – ...а кто тебя должен встречать? – шутливо поинтересовался Нэльвё. Напускной холод, которым он нервировал меня все утро, уступил место уже привычной насмешливости.

   – Не знаю, но... мы ведь... чужие, – не очень уверенно сказала Камелия.

   – Чужих не пропускает Полог, – я потянул за поводья, заставляя Стрелочку перейти на другую сторону улицы, справа. Если Нэльвё и Камелию не смущало, что им приходится говорить через меня, то мне это изрядно надоело. Впрочем, напрасно: разговор сошел на нет сам собой.

   Я подставил лицо солнцу, щурясь на него, и ночные тревоги и страхи сгорели в его ласковых, но безжалостных лучах.

   Город нежился в послеобеденной дреме. Редкие прохожие шли, не спеша; ветер едва касался сонно склонившихся роз. Разлившуюся в воздухе тишину нарушал разве что заливистый смех мальчишек, игравших в тенистых садах и то и дело пробегавших по улицам наперегонки.

   Глядя на них, я невольно вспомнил Камелию, и, не удержавшись, искоса взглянул на нее. Девушка, в чьих жилах текла аэльвская кровь, выглядела гораздо старше ребятни – хотя, скорее всего, была с ними погодкой.

   Если бы не невыносимо-человеческое воспитание, я бы счел Камелию бессмертной. Та же непоседливость, тот же интерес ко всему и совершенно неописуемое любопытство. Расти она у старших родственников, в Лазурной Гавани, – была бы настоящей aelvis.

   Но сейчас в ней оставалось слишком много, безнадежно много человеческого.

   – А куда мы едем? – спросила Камелия, нетерпеливо ерзая в седле, когда вертеть головой ей наскучило. Каблучками она легонько попинывала лошадь.

   – Туда, куда меня ведет Путь,

   – И куда же он ведет?

   Я хотел ответить на сарказм Нэльвё чем-нибудь не менее едким, но путь, ложащийся под копыта коней дорожной пылью, вдруг оборвался, – и слова стали не нужны.

   Путь кончился.

   Только теперь я понял, что остановился не перед маленьким домиком с тихим садом. Бледно-розовый, дымчатый и полупрозрачный, словно выточенным из кварца, Дом Шепчущих и Внимающих казался лилией, распустившаяся на озерной глади. А башенки – высокие, утонченные, ассиметричные – ее лепестками.

   – Приветствую вас, elli-e taelis.

   Вздрогнув от раздавшегося голоса, мягкого и мелодичного, глубокого, как переливы волн в ясный день, я опустил взгляд – и утонул в такой знакомой синеве глаз.

   – Приветствую вас... Внимающая, – голос не надломился, но предательски сел, прозвучав глухо, надтреснуто.

   Shie-thany спускалась по мраморным ступеням нам навстречу. Льдисто-голубое платье с высокой талией обнимало её тонкий стан утренней дымкой. Полупрозрачные рукава, легкие и невесомые, дрожали в такт ветру, каштановые волосы свободно струились по плечам, оттеняя белизну кожи и легкий румянец. А в глазах цвета горечавки, в уголках губ, в бесконечно усталой улыбке крылась горечь печали.

   – Мы ждали вас. Идемте.

   Она повернулась мягко и плавно, с аэльвской грацией, текучей, как вода. Платье захлестнулась у ног прибрежной волной, пенно прошелестело по ступеням – и потянулось за ней с легким шелестом.

   – Только сказитель, – на мгновение остановившись, но не обернувшись, добавила Внимающая, когда вслед за мной к ступеням потянулись Нэльвё и Камелия. – Вас проводят туда, где вы сможете остановиться.

   И первой шагнула в открытые нам двери.

   ...Изнутри Дом Шепчущих и Внимающих казался эфемерным, сотканным из света и эфира. Солнце пробивалось через дымчатый кристалл и, рассеиваясь, рассыпалось нежно-лиловой взвесью. Взгляды двойки стражей, вырезанных из мрамора, но готовых сорваться с постаментов, чтобы защитить свою хрупкую госпожу жгли спину, и от них – молчаливых, бесстрастных, неприятно-чуждых – перехватывало дыхание, сжимало горло. Я не мог, не знал, что сказать, как не мог окликнуть ее, выдохнув одно-единственное слово.

   Мы шли вперед, мимо ведущих вглубь Дома коридоров, к темнеющей у противоположной стены двери. Шаги – почти что невесомые, беззвучные, словно не холодный камень ложится под ноги, а доверчивая, укутанная мхом и палыми листьями земля.

   Дверь открылась перед Внимающей сама, не дожидаясь прикосновения, приглашая в недлинный коридор, упирающийся в другие двери – высокие, двустворчатые. Взвесь кружила у самого потолка и мягко рассеивалась, не доходя вниз. Внимающая первой окунулась в лиловый сумрак его стен. Я, не отставая ни на шаг – за ней. Дверь скрипнула и, качнувшись на петлях чуточку нерешительно, капельку задумчиво, и захлопнулась за мной.

   Ощущение давящего взгляда, отзывающегося болью при каждом шаге, ушло. Не успел я вдохнуть и собраться с мыслями, чтобы сказать, то хотел и что должен был, как дремотный воздух всколыхнулся пронзительным:

   – Мио! – и Миринэ бросилась мне на шею, повиснув на ней, поджав ноги. Я несколько раз крутанул ее и осторожно опустил, не разжимая объятий.

   Shie-thany чуть отстранилась. Заглянула мне в лицо – робко, недоверчиво, как будто смотря на нечаянно сбывшийся сон – и вновь прижалась, выдохнув сбивчивое:

   – О, Извечная, Непредсказуемая! Я не верю, что ты жив!

   А у меня ноги подгибались от ее взгляда – не горько-измученного, а совершенно счастливого, василькового. От взгляда – и от улыбки, светлой, мягкой, вселяющей надежду.

   Я обнял ее крепче и пошутил, нарушая неловкость чересчур трогательного момента:

   – Прости, что я жив. Ты очень огорчена?

   – Дурак! – воскликнула она, отпрянув и гневно сверкнув глазами. Васильковая синь потемнела. – Я ему рада, а он!

   – Он тоже рад, – улыбнулся я. – Даже не представляешь, как.

   Ее взгляд чуть потеплел, но та сумасшедшая легкость и бесконечное, безбрежное счастье в него так и не вернулись, отравленные горечью печали.

   – Я думала, что все вы...

   Голос Миринэ дрогнул и сорвался. Она отвернулась.

   – Я тоже.

   – Мне так жаль... Я не могла остаться, не могла не прийти на зов – и бросила вас всех. Тебя, Ленесс... Гиренда и других... Я не могу простить себя до сих пор. Ты не представляешь, какого было жить с этим. Мне стыдно, невыносимо стыдно перед вами... перед тобой... Я предала вас.

   – Стыдно за что? За то, что ушла, исполняя свой долг? Или за то, что осталась жива? – нервно рассмеялся я. И, видя, что она помрачнела, уязвленная, коснулся её ладони – узкой и холодной. – Не сердись. Тебе ужасно не идет это выражение.

   – Что значит "не идет"? – возмутилась она – скорее, чтобы отвлечься, чем обижаясь всерьез.

   Я вскинул руки и поспешно пошел на попятный:

   – Идет-идет! Но улыбка все равно идет больше.

   Напряжение, дрожащее перетянутой и безнадежно фальшивящей струной, сгустившее хрустально-ясный воздух, исчезло, и лицо Миринэ озарилось прежней улыбкой.

   – Как же я рада! Ты нам так нужен, Мио! Теперь все будет по-другому!

   От ее светлой и нежной улыбки мне стало горько. Я не мог промолчать или солгать. Даже для того, чтобы не омрачать то обманчиво-радостное мгновение, которое вдруг упало нам в руки – и которое вот-вот окажется еще одним сном, прекрасным и жестоким.

   – Не будет.

   Глухо, пусто. Чуждо.

   Улыбка, расцветшая на губах Миринэ, исчезла. И в коридоре, укутанным полумраком, как невесомой пепельно-розовой шалью, вдруг повеяло холодом.