Текст книги "В погоне за солнцем (СИ)"

Автор книги: Алиса Элер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Глава 5

   За окном давно занимался рассвет. В комнате было темно: ни единый, даже самый робкий лучик не пробивался сквозь плотно задернутые шторы. Жарко горел камин, но растопить холод, звенящий в воздухе, морозным дыханием оседающий на волосах и леденящий кровь, не мог – как не могла поющая в его руках скрипка.

   Скрипка плакала и смеялась, всхлипывала и пела под дрожащим смычком: мягко, переливчато, звонко – и резко, порывисто; с надрывом, надломом.

   Плакала и смеялась вместо него.

   ...Пальцы жгло от впивающихся с каждой нотой струн, и боль выливалась отдельной мелодией, вплетаясь в основное звучание трели, повторяясь, дробясь. Эрелайн играл – и не мог остановиться. Губы шептали, беззвучно, молчаливо: "Пой за меня, плач за меня – прошу! Только не молчи! Потому что я – не могу, а молчать больше нет сил".

   Быстрее, быстрее, едва перебирая струны, едва касаясь их в нервозных, резких движениях. Быстрее, в погоне за чем-то недостижимым, неуловимым – и от себя. Со струн срываются диссонансы, скрипка уже не поет, а вскрикивает, не плачет – рыдает, но и это каким-то непостижимым, дьявольским образом складывается в мелодию.

   В дьявольскую мелодию.

   Быстрее, больнее, тоньше, звонче! Пронзительнее до невозможности!

   – Айн? – негромкое, мягкое, успокаивающее – едва слышное.

   Скрипка вскрикивает, раз за разом, как под ударом плети. Вскрикивает, всхлипывает – и плачет навзрыд, захлебываясь, срываясь в диссонансах.

   – Айн! – почти укоризненное. Шаги – тихие, глухие, тонущие в мягком ворсе ковра.

   Музыка срывается в одном бесконечном крике, плаче, вое, терзая душу, разрывая сердце, пробирая – и пробираясь. Быстрее, быстрее! С анданте на аллегро! Злее, отчаяннее, еще больнее!

   – Да отложи эту проклятую скрипку, наконец!

   Скрипка взвизгнула не-созвучием – и оборвала ноту, захлебываясь криком. Лопнувшая струна хлестнула по лицу, обжигая щеку жарким поцелуем.

   Рука со смычком безвольно упала. Взгляд такой же пустой, безвольный. Дыхание сбито, как будто он не играл – бежал. Сил совсем нет.

   – Айн! – уже не злое, а спокойно-раздраженное. Рассудительное и предупреждающее. – Не перестанешь меня пугать – врежу!

   Эрелайн вздрогнул. Взгляд, затуманенный, смотрящий куда-то вдаль немного прояснился и сфокусировался на друге. На лице отразилось выражение крайнего скепсиса.

   – Что-что ты сделаешь? – переспросил он, как будто не услышав. В голосе, приглушенном и охрипшем после долгого молчания, прорезались знакомые ироничные нотки.

   Лоир вздохнул с облегчением. Пройдя в комнату, повторил с какой-то затаенной гордостью:

   – Врежу! – и упал в кресло.

   – Ты? Мне? – Эрелайн с сомнением вскинул бровь. Улыбка, настоящая, радостная, без тени грусти, на секунду озарила его измученное тяжелой ночью лицо – и погасла.

   Он бережно опустил скрипку на стол, с нежностью провел по ней ладонью. Побарабанил по рабочему столу, не зная, куда себя деть. И, с сомнением глянув на стул, так и остался стоять.

   – Конечно! – торжественно подтвердил Лои.

   – Ну-ну! – фыркнул Эрелайн. – Хотел бы я на это посмотреть!

   – Показать?

   – Нет, спасибо, – на этот раз улыбка вышла вымученной. – Лишаться друга сейчас было бы... некстати.

   – Что случилось? – прямо и без обиняков спросил Лоир, становясь неожиданно серьезным. – Сегодня ночью, в Беллетайн. Ты так и не рассказал.

   Эрелайн не вздрогнул, не изменился в лице, не ссутулился. Напротив: болезненно выпрямился. Не мужчина – натянутая струна, дрожащая от напряжения. Лицо, только что по-мальчишески лукавое, застыло невыразительной маской, прибавив ему десяток лет.

   ...к окну отвернулся не Эрелайн – лорд дома вьер Шаньер.

   – A'shes-tairy смогли обойти стражу. Одна из них взяла леди Ириенн в заложницы и шантажировала меня ее жизнью, – сухо, коротко, безразлично. Голос вновь омертвел, из него ушла жизнь.

   – Это я слышал! Но все же разрешилось. Разве нет?

   – Сумеречная была столь любезна, что несколько раз напомнила о моем проклятии. А леди Ириенн слишком умна и начитанна, чтобы не понять, что A'shes-tairy имеет в виду.

   – То есть она...

   – Знает, – подтвердил Эрелайн. В одном коротком слове смешались и злость, и отчаяние, и обреченность.

   – И?..

   – У нас... состоялся пренеприятный разговор. Леди вполне определенно сказала, чем она меня считает, добавив в конце несколько слов о моей семье и о том, что Ночь преданных клятв – наше наказание. Заслуженное наказание.

   Повисла гнетущая тишина.

   – Но... кхм... – Лои кашлянул. – Она, кажется, еще жива?

   – Жива, – Эрелайн криво улыбнулся, – но ты прав. Я почти сорвался.

   – И что будет теперь? – голос Лоира нервно подрагивал несмотря на все его попытки сохранить спокойствие.

   – Не знаю, – просто сказал Эрелайн, резко развернувшись. И с нервным смешком продолжил: – Не знаю. Я возвращался на бал как на смертную казнь, смиренно и коленопреклонно, – а там меня Этвор благодарит за спасение дочери! И даже не подозревает, кого благодарит!

   – То есть... – Лои нервно облизнул пересохшие губы, не решаясь огласить такой желанный, но почти невозможный ответ.

   – Она не сказала? Похоже, что да.

   – Но это же!.. – воскликнул Лои, вскакивая с кресла, и радостно шагнул навстречу, но отпрянул, натолкнувшись на стену из свинцово-синего взгляда.

   – Что?

   – Ну... – смутился художник. – Значит, она не выдаст?

   Эрелайн, не выдержав, рассмеялся. Но веселья в его голосе не было.

   – Ириенн не будет молчать. Я уверен.

   – Тогда почему она до сих пор не рассказала? – возразил Лоир. – Может быть все-таки...

   – Исключено.

   – Тогда почему?!

   – Не знаю, – огрызнулся Эрелайн и с силой, до противного хруста, сжал ладони. Сегодня он был возмутительно не сдержан. И, глубоко вздохнув, продолжил спокойно и терпеливо: – Лои, я слышал, что она говорила. И видел ее взгляд.

   – Может быть, ты ошибся? Или ошиблась она, и все еще может измениться?

   – Это не тот случай, когда что-то может измениться.

   – И все равно, – настойчиво продолжил Лоир, – я бы не был так уверен. Стоит дождаться завтра. Хотя бы – завтра.

   – Да не будет никакого завтра! – рявкнул Эрелайн, не выдержав.

   Руки нервно подрагивали, требуя хоть перо, хоть смычок, хоть меч, чтобы унять сбивчивые, перепуганные чувства. Отчаянно хотелось что-то делать, куда-то идти, что-то решать – только бы не думать, не метаться в проклятом замкнутом круге.

   Так и не придумав, чем занять руки, Эрелайн засунул их в карманы. Потребность действовать – немедленно, без промедления – никуда не ушла, и он нервно заходил по комнате.

   – "Передумать"! Может, еще и "простить"? Простить можно за предательство, за измену. Но за проклятье?!

   – Ты преувеличиваешь.

   – Преувеличиваю?! – Эрелайн сбился с шага. И резко развернулся к другу, рявкнув: – Да я преуменьшаю! Я – чудовище, Лои, и чуть не убил ее! Что здесь изменится? Что?!

   – Ты сказал, что Сумеречная шантажировала тебя ее жизнью, – помедлив, тихо сказал Лоир. – Но не сказал, что было дальше. И чего она хотела.

   – Мою жизнь в обмен на ее.

   – И ты согласился?

   – Я не имел права отказаться.

   – И... что было после?

   – А после, – губ Эрелайна коснулась слабая улыбка, – после взошла луна. Ириенн ушла по лунному лучу, и я смог схлестнуться с Сумеречной.

   – Ушла, но дождалась тебя? Раз вы говорили? – переспросил Лоир. И, не дожидаясь ответа, быстро продолжил: – Ты готов был отдать за нее жизнь, просто потому, что должен. А потом – отпустил, дал ей уйти тогда, когда она узнала твой секрет. Разве после этого она может считать тебя чудовищем, не знающим жалости? Ведь что-то остановило ее. Тогда – и сейчас.

   – Я не знаю, что остановило ее, но тогда, когда я подошел к ней, она не дала сказать мне ни слова. Я видел, я чувствовал ее ненависть, а потом, когда сорвался – ее страх. Этого ничто не изменит, – Эрелайн покачал головой. И остановился, оперевшись о стену. Ярость опалила душу, выжгла дотла, оставив только соленый привкус пепла на губах – и пустоту. – Теперь – ничто.

   Разговор угас, как гаснет одинокий костер, заметенный снегом. Молчание, воцарившееся следом, не было напряженным или злым. Только холодным, снежным... потерянным.

   – Я не знаю, что делать, – негромко начал Эрелайн, подняв усталый, невыразительный взгляд на друга – впервые за разговор. Губы его дрогнули в слабом подобии улыбки. – И не знаю... стоит ли?

   – Что? – глупо спросил Лои, не веря услышанному. А когда понял, что Эрелайн не шутит, воскликнул: – Что значит "стоит ли"?!

   – Я себя не контролирую, – легко сказал Эрелайн и улыбнулся. Так просто, как будто речь шла о сущей ерунде.

   Просто, устало... беспомощно.

   И добавил:

   – Вообще.

   – Айн, – не сводя с него настороженного, тревожного взгляда, начал Лои. – Ты же не собираешься...

   – Не собираюсь, – подтвердил он. – Не собираюсь делать ничего.

   И резко продолжил, раздражаясь неодобрению, мелькнувшему в травянисто-зеленых глазах:

   – А что я должен делать? Нет, не так – что я могу сделать? Я не знаю, как развивается ситуация, не знаю заданных условий. Почему Иришь не рассказала обо мне? Что ей движет? Чего она хочет, ждет – или чего боится? Если она решила молчать, как надолго хватит ее терпения и что может заставить ее передумать? А если я не прав, и она все рассказала? Чего хочет Этвор? Почему он бездействует? Я не знаю. Впрочем, даже если бы знал – это ничего не изменило бы.

   Всплеск чувств на мгновение всколыхнул угасшее пламя души, заставив его воспрянуть, потянуться ввысь, но почти сразу же сошел на нет. Огненные всполохи опали, исчезая в сыпуче вздыхающим под стопами пепле.

   – Что я могу сделать? Бежать? – с горькой усмешкой спросил Эрелайн. – Предав, тем самым, долг, который должен нести по праву рождения? Но что тогда? Что тогда я сохраню, Лои? Себя? Себя я потерял так давно, что, кажется, никогда не имел. Жизнь? Что это за жизнь, когда нужно контролировать каждый шаг, каждый взгляд, каждый вздох, и не спать всю ночь, забываясь только на рассвете, потому что так страшно, что однажды проснусь не я, а она. Ночь, которая будет не только смотреть моими глазами, не только сжигать сердце – но и жить мной, дышать мной. Я не хочу этого, и не позволю.

   – И? – хмуро спросил Лои, поджав руки.

   – "И"? – повторил Эрелайн, обращаясь к себе. И, не ответив, отвернулся.

   Медленно подошел к окну. Поколебавшись, сжал шторы – и резким движением раздернул их. Солнечный свет брызнул из окна, опалив взгляд сияющей белизной.

   Он тяжело оперся руками о подоконник, опустив голову.

   Действительно – "и"? Что ему делать?

   Эрелайн поднял взгляд от блекло-серого, с искристыми белыми прожилками камня. Перед ним разверзалась бездна неба, пронизанная солнцем и светом – нежно-золотистым, мягким, рассеянным в предутренней дымке. Рассвет, совсем недавно только зарождавшийся в мглистой серости, теперь вошел в свои права.

   Еще одна бессонная ночь позади. Бессонная – и худшая из всех, что он знал.

   Чувства, которые еще недавно жгли его, вплеснувшиеся яростным пламенем скрипичных нот, теперь потухли. Вслед за безразличием выгоревшей дотла души накатила усталость. Хотелось лечь – и забыться тревожным сном, до полудня.

   А лучше – навсегда.

   ...ответ, уже высказанный, но так долго не принимаемый, вертелся на языке.

   Эрелайн с силой оттолкнулся от подоконника и обернулся. Ладонь мазнула по шершавому, приятно холодящему кожу камню.

   – И ничего. Все будет так, как прежде. Идти с повинной я не собираюсь. Но если все узнают... что ж.

   Пальцы, в такт задумчивости, забарабанили по подоконнику.

   – Я не буду сопротивляться. Выбор, жить мне или нет, останется за ними.

   – "Выбор"... – с горьким смешком откинулся Лои, точно слабое эхо. – "Выбор"! Ты всерьез думаешь, что они будут способны сделать его? Как повела себя леди Ириенн, узнав?

   – Как? – голос Эрелайна дрогнул, но лицо осталось по-прежнему безразличным. Только усталым до невозможности. – Как с чудовищем.

   – Они не будут ни выбирать, ни судить. Ты знаешь это. Стоит им узнать, как они обезумят, став чудовищами в своей жестокости.

   Лои поднял взгляд – выцветший, обессилевший, как бы безмолвно спрашивающий и ждущий ответа.

   Эрелайн покачал головой.

   – Но ты даже не...

   – В конечном счете, у меня всего два пути: захлебнуться Тьмой, потеряв себя и забыв о себе, или шагнуть на эшафот. И знаешь...

   Он замолчал, на мгновение, чему-то грустно улыбнувшись, и закончил:

   – Я предпочту второе.

   – Всегда есть другой путь, – Лои покачал головой, зная, что не переубедит, но не желая отступать.

   – Я не верю в него.

   Эрелайн отвернулся, показывая, что не собирается продолжать разговор. Подошел к столу. Нежно провел пальцами по скрипке – такой теплой, живой, родной...

   Звука шагов он не услышал – только легкий стук, с которым за Лоиром закрылась дверь. Сам не зная, зачем, он обернулся, провожая ушедшего друга долгим взглядом.

   Опомнившись, Эрелайн качнул головой, стряхивая овладевшую им задумчивость. Бережно убрал скрипку в стоящий рядом, на столе же, футляр. Защелкнул его, подхватил и направился к двери, ведущей в спальню. Маленькую, небольшую, тонущую в свете – штор в комнате не было.

   День жег, мучил его; день обещал борьбу. Ночь успокаивала, дарила любовь, утешение... и этим была гораздо страшнее невозможно-ясного дня. Поэтому в свои сны он ее никогда не впускал.

***

   То же зеркало – только больше оно не дрожит в неверном свете свечей, а изменчивые тени, таящиеся в его глубине, растаяли в светлой ясности дня. Черные локоны не обнимают острые плечи ночной мглой, а собраны в высокую прическу, подчиненную строгой четкости линий. Нить жемчуга не лежит на тонкой шее – сдавливает ее. Пальцы нервно комкают кружево. Прежде ясные, льдисто-голубые озера глаз теперь укутаны дождливой пеленой.

   То же зеркало, только теперь ему нечего предсказывать: время пришло, и то, что еще недавно было возможным, стало единственно-настоящим.

   – Вы прекрасны, леди! – восхищенно всплеснула руками фрейлина, отходя на шаг и любуясь ей.

   – Восхитительны! Вы будете самой прекрасной невестой в Зеленых Холмах!

   Иришь горько поджала губы, едва удерживаясь от слез.

   Да, самой прекрасной! Самой прекрасной – и самой несчастной! И как бы свадьба вскорости не сменилась трауром.

   "Не сменится, – жестко оборвала она себя. – Эрелайн ничего тебе не сделает".

   Оборвала – и невольно додумала, хотя отдала бы все, чтобы не продолжать эту мысль:

   "Не сделает... пока будет оставаться собой".

   – Нужно позвать госпожу, – убрав посеребренные ножнички в футляр и закрыв его с сухим щелчком, сказала фрейлина, темноволосая и темноглазая.

   – Позовите госпожу! – вторила ей другая, с копной рыжих волос и выбеленными веснушками.

   – Кто-нибудь, кто-нибудь, позовите госпожу!

   Приступ мигрени сдавил виски Иришь: ей невыносимы были звонкие, заливистые, восторженные восклицания девушек, которых она видела впервые, но которые прислуживали ей так преданно, будто делали это уже не раз.

   Упоминание матери ударило не тупым ударом в висок, а раскаленной иглою – в сердце.

   "Тебя я видеть точно не хочу", – сжав пальцы так, что ногти впились в ладонь, отчаянно подумала Иришь.

   ...Вчерашний день прошел, как в тумане: в какой-то момент ее измученное сомнениями и противоречиями сердце просто устало терзаться и бороться – и выгорело дотла. Теперь она смотрела на все как бы сквозь молочно-белую пелену, туманную дымку, не искажающую, но странно скрадывающую, притупляющую чувства.

   Иришь помнила придворных лекарей, дотошно интересующихся ее самочувствием, и свои скупые безразличные ответы. Помнила обеспокоенные, мягкие расспросы отца – и цепкие, вытравливающие душу вопросы матери. Помнила теплоту отцовских рук и дарреновых глаз – краткую, но озарившую ее день робким лучиком света, тут же растаявшим в сумерках хмурого дня.

   Под вечер ее, наконец, оставили в покое. Иришь медленным, нетвердым шагом подошла к кровати – и в изнеможении упала на нее, закрыв глаза. Забыться сном она не смогла. Так и пролежала, не шевелясь и едва дыша, ни о чем не думая, ничего не желая и ни о чем не жалея. Глаза оставались сухи: у нее больше не осталось слез.

   После ужина, любезно принесенного ей в покои, Иришь немного ожила. Во всяком случае, смогла заставить себя сесть и полистать любимые книги. Пробовала играть, но почти сразу с сожалением опустила крышку фортепиано: у нее не осталось ни единой эмоции, ни капельки чувства – ничего, что можно было сплести в музыку. Книги немного развеяли дождливую пелену, застелившую ее взгляд, и она сама не заметила, как уснула.

   Но это было вчера. Сегодня ее ждало венчание.

   Оно, как всегда в Зеленых Холмах, должно было начаться с последним лучом солнца, но первые гости прибывали уже после полудня, и их надлежало встречать будущим супругам...

   При мысли об Эрелайне сердце Иришь испуганно и отчаянно сжалось.

   Страх, упрямство, жалость к себе, надежда, ненависть, сомнение... Противоречиво, невыносимо противоречиво!

   За последние сутки она столько раз думала об этом, что сейчас просто не в силах была начинать все снова. И зачем думать? Все уже решилось, просто и жестоко.

   Иришь не могла обречь его на смерть, как ни пыталась убедить себя в обратном. Выбор, который она так боялась сделать, изводя себя сомнениями, на самом деле никогда не существовал. Оставалось только признать – и принять его.

   – Вы были правы, Беата. Ириенн действительно прекрасна.

   Девушке дорогого стоило не скривиться при мягких, обманчиво-ласковых нотках знакомого голоса.

   Ей следовало бы приветствовать мать реверансом – почтительным, сдержанно-радостным – и робкой улыбкой. Следовало бы. Но она осталась сидеть, даже не повернув головы в знаке внимания. Будь на ее лице написан хоть малейший оттенок чувств, и этот жест выглядел бы оскорбительным, а сейчас – равнодушным.

   Гнев, злость, отчаянье – все спряталось за лживым равнодушием. Лицо Иришь казалось прекрасной застывшей маской, безупречной и неживой. Улыбка не касалась ее губ, черты не искажались ни тревогой, ни радостью, а в глазах, потемневших от слез, невозможно было услышать отголоски чувств.

   Маска, не лицо. Неживая лживая маска. Чересчур идеальная, слишком совершенная, чтобы быть живой.

   Ей вдруг стало жутко, и она опустила ресницы, разрывая нить странного и страшного взгляда с той, кто смотрит на нее из зеркала.

   Зашелестели юбки, скрипнул паркет под чьими-то шагами. Тяжелый, удушающе-сладкий аромат духов сжал виски, золотистый локон мазнул по плечу, и ее ласково обняли за плечи.

   От прикосновения матери Иришь болезненно выпрямилась, точно натянутая до звона струна.

   – Поверить не могу, что настал этот день, – улыбнулась ей Айори из зеркала. Золотой взгляд, золотые серьги, золотые кольца, золотая корона в золотых волосах, золотое шитье на пенно-золотом платье... Цвет не янтаря, не солнца, а золота.

   Золото... Изменчивый кровавый металл, неверный и лживый. В этом вся она – ослепительная и обманчивая, ведущая за собой во тьму, в бездну.

   – Я тоже.

   – Ну же, душа моя! Улыбнись! – улыбка – не золотая, а карминно-алая – коснулась ее губ, пальцы ободряюще огладили плечи, а сама она прислонилась к стулу, склонившись к дочери: – Ты будешь самой прекрасной, а этот день – твоим! Все поклоны, восторги, вся музыка – твоя и в твою честь! Это ли не чудесно?

   Дрожь брезгливости и злости пробежала по рукам. Губы Иришь дрогнули, и она попыталась улыбнуться:

   – Чудесно, мама. Я ужасно рада.

   И ведь верно! Действительно – ужасно.

   Айори выпрямилась. Отошла на шаг, окидывая ее взглядом... и Иришь увидела то, что заставило ее похолодеть. Увидела самое чудовищное, самое невозможное, что только можно увидеть – и чего бы лучше бы никогда не видела и не знала!

   Иришь увидела в ее глазах любовь.

   Любовь! Все, что Айори делает и когда-либо делала, сделано не для себя – для них! Все ее лицемерие, вся эта игра масок и лживость только для того, чтобы сделать их счастливыми!

   Только что она, слышащая только себя, может знать о счастье других?

   Леди-правительница бесконечно ласково погладила Иришь по плечам, улыбнулась и сказала:

   – Все будет прекрасно, душа моя. О таком мы не могли и мечтать! Я обещаю.

   Напоследок сжав ее плечи, Айори развернулась – и, всплеснув золотистым подолом платья, покинула будуар.

   Иришь не сводила взгляда с ее отражения, исчезающего в зеркальной дали. И, не удержавшись, обернулась – сама не зная, зачем.

   – Леди-леди! – защебетали испуганные фрейлины, о которых она уже успела позабыть. – Не шевелитесь! Не делайте таких порывистых движений! Будьте осмотрительны! Ваша прическа, Ваше платье!..

   Внезапное раздражение, усиленное не проходящей мигренью и коротким разговором с матерью, захлестнуло ее с головой. Пальцы сжались уже не нервно и отчаянно, а в попытке сдержать переполняющий гнев.

   – Прочь, – негромко сказала Иришь, прикрыв глаза. Молоточки мигрени уже ударяли в виски, заставляя ее морщиться и прикусывать губу в надежде заглушить одну боль другой.

   – Прочь! – рявкнула она, громче и злее, когда фрейлины даже не шелохнулись. – Немедленно! Я не ясно выражаюсь?

   Ставший жестоким и злым голос заставил фрейлин занервничать и засомневаться, но не исполнить приказ.

   – Нам велено... – нерешительно начала одна из девушек – та, что занималась ее прической, с серебреными ножницами – но, встретившись с уже не мглисто-туманным, а ледяным до прозрачности и ясности северных вод взглядом, осеклась. И, почтительно склонив голову, молча покинула будуар.

   Иришь с ненавистью взглянула на свое отражение. Из зеркала на нее смотрела не она сама, а кто-то другой. Хотелось сорвать с себя платье, растрепать кудри, вырвав из сложной прически все шпильки и гребни, смыть белила...

   Хотелось, но нельзя. Потому что с Айори бессмысленно воевать. Она ослеплена своей любовью и пойдет на все, на любую жестокость, только бы добиться для них счастья. Даже против их воли.

   Иришь коснулась зеркала, соприкасаясь кончиками пальцев с той, кто смотрела на нее оттуда

   "Бессмысленно воевать..."

   Пальцы медленно заскользили вниз, не размыкая странного прикосновения.

   Да, бессмысленно. Сейчас – бессмысленно. Но если она станет женой Эрелайна... больше Айори не сможет ей приказывать. И Иришь получит свободу.

   "Свободу"!.. Какую свободу! Что за насмешка?!

   Ногти скрежетнули по зеркалу, бессильно и отчаянно, и Иришь отдернула руку.

   Даже если она не ошиблась в Эрелайне, и он действительно из тех, кто может дать ей свободу, какой от нее прок, когда тьма завладеет им без остатка?! Когда он сам станет тьмой?

   И когда ночь, выплеснувшаяся ясным полднем, захлестнет Драконьи Когти, обрекая на забвение все, до чего сможет дотянуться?

   Иришь отшатнулась от зеркала, рывком встав. Опрокинутый стул с грохотом упал на паркет. Чудом не запнувшись о его предательски выставленные ножки, она бросилась к окну, глотая злые и отчаянные слезы. Прочь отсюда, из опостылевшего будуара, в одно мгновение ставшего жесточайшей из темниц, где каждый вдох, каждый оброненный вскользь взгляд напоминал о Айори и свадьбе, об Эрелайне и его тьме.

   Иришь вцепилась в подоконник. Пальцы отчаянно сжались, побелев. Дрожащей рукой (одной, боясь отнять вторую и лишиться опоры) она отщелкнула замок – и распахнула окно настежь. Ледяной ветер ворвался в комнату, беспорядочно разметав плохо закрепленные пряди, взметнув подол кружевного расшитого жемчугом платья, смахнув слезы с ресниц. О, как хочется улететь с ним – туда, в эту заоблачную высь и ослепительно лазурную даль! Уйти от всего, не распутав, а разрубив этот клубок чужих судеб! Кружить по долинам, перепрыгивая через ручьи, смеяться с ветром, упасть в вересковые объятья, в эту нежную лиловую дымку, что мягче любой постели... упасть – и вдыхать его сладковатый аромат...

   Но ей томиться в далеких и пустых Драконьих Когтях. В замке, утопленном в крови бессмертных – Сумеречных и Зарерожденных. В первой и последней, единственной крепости, видевшей взлеты и падения aelvis. В первом и последнем рубеже... В колыбели предательства и благородства, высочайших стремлений и низких поступков...

   "Томиться в замке чудовища... принцессе".

   Какая злая ирония! Совсем как в старинных сказках и преданиях, все как она любит! Только когда принц и чудовище – один человек, чудовище победить некому. Вряд ли у сказки будет счастливый конец.

   Слезы сбегали прозрачными икристыми дорожками, каплями падали на ладони, срывались, уносимые ветром. Иришь плакала, не позволяя себе сорваться в рыдания. И не плакала бы вовсе, если бы могла.

   "Не будет", – горько повторила она и, закрыв глаза, обессиленно осела на пол.

Глава 6

   Я взбежал по тонущему в зелени дикого сада крыльцу. Тихонько заскрипели половицы, прогибаясь под легкими шагом. И резко вздохнули, когда я на секунду сбился с него.

   Возвращаться – или?..

   Пальцы, почти коснувшиеся дверной ручки, замерли в нескольких дюймах от нее. Замерли – и сжались в кулак.

   Я обернулся. Выложенная осколками искристых разноцветных камней дорожка, игриво виляющая то влево, то вправо, уводила вглубь сада и дальше, на мозаичные улицы нис-Эвелона. По изящным, по-кошачьи выгнувшим спины мостам, по старому парку, вниз по улице Старых Лип, до маленького домика со скрипучей калиткой, затерянного среди бушующей зелени сада...

   Рука опустилась вниз. Я в нерешительности остановился.

   Больше всего мне хотелось сбежать с крыльца и ступить на дорожку – не прежним нарочито спокойным, будто бы пытающимся скрыть волнение, шагом, а бегом. И оставив позади и кованые перила мостов, и тенистую прохладу парков, и ворчливо скрипнувшую калитку, не сказать – крикнуть, задыхаясь от бега и чувств, рвущихся из груди.

   Крикнуть... но что? За тот час, что я проходил по прилегающим улочкам и скверам, я так и не смог решить. Как не смог решить сейчас.

   Я тряхнул головой, отгоняя мысли, в которых окончательно запутался. И, потянув дверь на себя, не колебаясь, шагнул в дом.

   – Собираетесь? – окликнул я тех, кого оставил здесь, мягко прикрыв за собой дверь.

   Глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду. Привести в порядок растрепанные чувства это, конечно же, не помогло, но собраться – вполне. Светлое дерево, которыми были отделаны стены, казалось, излучало свет и тепло, и вязкая горечь сожаления, ощутимая как назойливый, навязчивый привкуса во рту, почти растаяла. Настроение понемногу улучшилось, и я, больше не давая себе задерживаться у порога, в несколько шагов пересек крошечную прихожую.

   Сборы шли полным ходом. В и без того небольшой гостиной стало не протолкнуться. Плетеные креслица погребены под стопками со сменной одеждой и зачем-то развернутым шерстяным одеялом, на котором мы спали в одну из лесных ночевок. На столе, вперемешку с высыпанными мимо стоящей рядом вазы фруктами, лежали книги, а рядом с ними – баночки и пуховые подушечки, перепачканные в чем-то кремово-розовым. "Пудра, – не сразу сообразил я. – Пудра Камелии. Наверное, осталась со вчера".

   – Доброе утро! – звонко воскликнула Камелия, одарив меня лучистым взглядом и такой же светлой улыбкой. Невольно улыбнувшись в ответ, я подумал, что утро, кажется, не так уж не задалось. Но следующей фразой она убедила меня в обратном: – А где вы были? Та милая девушка, которая помогала нам со сборами, сказала, что видела вас гуляющим на улице Старых Лип...

   – Гулял, – излишне резко, в миг растеряв все благодушие, сказал я. – Что-то не так?

   – Так, но... – робко начала Камелия, сбитая с толку такой реакцией на невинный, как ей казалось, вопрос.

   – Тогда о чем разговор?

   Девушка, совершенно ничего не понимая, замолчала. И молчание это было каким-то особенно грустным.

   Я почувствовал легкий укол совести, но извиняться и не подумал: слишком был зол. Терпеть не могу, когда посторонние лезут в мои дела. Особенно если дела эти не ладятся.

   Это настолько не вязалось с моим обычным поведением, что даже Нэльве отвлекся от копошения в сумках – кажется, тех самых, прихваченных при побеге из Торлисса – и поднял на меня заинтригованный взгляд.

   – Что это с тобой?

   Я проигнорировал его и, пройдя в гостиную, присоединился к сборам.

   Совет посчитал своим долгом посодействовать нам в сборах. И, как я видел сейчас, выполнил данное вчера обещание. Правда, помимо фруктов, сыра и свежевыпеченного хлеба нам зачем-то принесли и два комплекта одежды. Мужской.

   Эдак мне тонко намекнули, что сейчас я в редком рванье? Нет, конечно, в некотором смысле так и есть, но...

   – С утра и уже не в духе, – фыркнул Отрекшийся. И задумчиво протянул, глядя в распахнутое в весну окно: – Видимо, прогулка не задалась...

   Мне ужасно захотелось сгрести эту самую одежду и швырнуть ее в Нэльвё, но я сдержался. Перебрав стопку и убедившись, что предназначена она именно мне, я подхватил штаны и рубашку, отложив пока сюртук в сторону, и отправился в спальню переодеваться.

   Вернулся я остывший и устыдившийся собственной вспышки: как всегда, слишком запоздало, чтобы что-то изменить. Старая одежда, чего только не претерпевшая за наше короткое путешествие, выглядела так плачевно и жалко, что я даже складывать ее не стал: скомкал. И, не найдя, куда ее забросить, не нашел ничего лучше чем примостить старую одежду на край стола.

   Камелия, оглянувшаяся на скрип дверей, не сдержала удивления:

   – Ой! А так вам лучше!

   "Так" – это как? – так и подмывало спросить меня. – Не в обносках?"

   Я сжалился и смолчал, хотя вопрос был закономерен: что сейчас, что прежде я ходил в совершенно обычных штанах и обычной рубашке. Всей разницы – качество ткани и пошива. И сидит, наконец-то, по размеру, а не как придется.

   Нэльвё, все еще занятый разбором впопыхах забранных из дома вещей, покосился на меня через плечо и многозначительно хмыкнул. Я, пользуясь тем, что Камелия на что-то отвлеклась и не смотрит в нашу сторону, украдкой показал ему кулак – и заработал еще один смешок, не менее обидный.

   Я снова огляделся, на этот раз с практическим интересом. По всему выходило, что возиться со сборами нам никак не меньше часа. Вздохнув, я побродил по гостиной в поисках очередной чересседельной сумки. И, найдя, присоединился к сборам, начав с мозолившего глаза и мешающего сесть на диван одеяла.

   Краем глаза я постоянно следил за Камелией, не рискуя выпускать ее из вида: за те дни, что мы путешествуем вместе, это стало привычкой. К счастью, ничего непредвиденного не происходило. Я расправился с первым одеялом, вплотную подобрался ко второму. Нэльвё, покончив с инспекцией вещей, отобрал у меня третье. Я взялся складывать тяжелые плащи, от которого днем никакого прока, но без которых так тягостно-холодно в густых сумерках.