Текст книги "Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3."

Автор книги: Алексей Кулаков

Соавторы: Борис Полевой,Александр Твардовский,Михаил Исаковский,Виктор Кочетков,Владимир Киселев,Леонид Леонов,Георгий Жуков,Павел Антокольский,Алексей Голиков,Николай Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 61 страниц)

5

К девяти часам все было готово: ординарец занял пост у входа в землянку, я расставил импровизированную мебель. Вскоре явился Грачев. Он, пригнувшись, миновал тамбур, наигранно вытянулся «во фрунт» и, нажимая на «о», громко отрапортовал:

– Товарищ командир роты, по вашему повелению!

– Проходите, проходите, Николай Васильевич, вот сюда, – засуетился я.

Он окинул взглядом помещение, одобрительно цокнул и учтиво осведомился, будет ли позволено ему раздеться. Затем потянул замочек молнии, высвободился из комбинезона, одернул немецкий мундир, поправил эполеты, подтянул ремень, чуть сдвинул вперед кобуру «вальтера». Пономаренко ахнул от изумления.

– Еще не все, – белозубо улыбнулся Грачев, извлек из свертка фуражку с высокой тульей и «капустой» на околыше и, пригладив русые волосы, надел ее так, что высокий лоб его до самой переносицы скрылся за темно-зеленым лакированным козырьком. – Вот теперь все. Какова «белокурая бестия»? – спросил он, выбросив руку вперед-вверх.

Минуту мы с Гришей разглядывали Грачева в немом удивлении. И было чему удивляться. Перед нами стоял настоящий фашистский офицер. Даже лучше или, вернее, внушительнее на вид самых отборных гитлеровцев. Высокий, широкоплечий, стройный, словно влитый в эту ненавистную форму, кавалер Железного креста первого класса. Глядеть на него было, признаться, жутковато.

Вздохнув, я предложил начинать. Примерились так и этак и наконец уселись. Я взял у Пономаренко тонко очиненный карандаш и полуватманский лист из альбома. Мольбертом мне служила моя командирская планшетка.

– Какую позу прикажете принять? – все в том же шутливом тоне спросил Грачев.

– Вот так и сидите, пожалуй, если вам не утомительно будет. Как ты считаешь, Гриша?

Пономаренко кивнул и, щурясь, стал поглядывать то на Грачева, то в альбом. Я тоже начал прикидывать, как лучше вписать рисунок в лист. Решил делать погрудный портрет. Пусть он будет помельче, зато все регалии изображу: и фашистскую эмблему над правым нагрудным карманом, и Железный крест на левом кармане, и какую-то темную медаль пониже.

Вдруг меня взяло сомнение: чей же это портрет у меня получится – породистого гитлеровского головореза или нашего разведчика? Налицо было явное противоречие между формой и содержанием. И оно было неустранимо, поскольку вытекало из самой исключительности положения Грачева: советский человек облекся в шкуру фашиста ради борьбы с фашизмом. Мне ничего не оставалось, как попытаться выразить именно это противоречие. В этом, видимо, и состояла, как говорят теперь, творческая сверхзадача. И я принялся за дело.

6

Воцарилась тишина. Слышалось только шуршание карандашей по бумаге да неуместное посапывание Пономаренко. Я подумал, что тишина может поначалу показаться Грачеву тягостной, и потому спросил его, за что фашистов награждают той медалью, что под крестом. Он охотно объяснил, что этой блямбой отмечены все гитлеровцы, которые провели зиму 1941–1942 года под Москвой или на дальних подступах к ней. Сами немцы с горькой иронией называют эту медаль «Орденом мороженого мяса». Мы с Гришей рассмеялись.

Я умолк. Надо сосредоточиться и поточнее построить лицо. Нос я явно уширил. У него же нос тонкий, хрящеватый. И тут я вспомнил странный эпизод, связанный с грачевским носом. С полгода назад как-то вечером мы, разведчики, сидели в своем «чуме» вокруг костра и болтали кто о чем. Каждый по очереди рассказывал либо анекдот, либо случай из жизни. У нас это называлось «держать банк». Когда все «банкодержатели» иссякли, к нам зашел Грачев. Ребята пристали к нему: дескать ваша очередь, Николай Васильевич, держать банк, расскажите что-нибудь. Он охотно начал рассказывать, как подростком ходил с дядей Ерошкой лютой зимой в тайгу поднимать из берлоги медведя. Чем дальше, тем страшнее живописал Николай Васильевич свой «необыкновенный случай». Уж как только ни старались они с дядей выманить медведя – и рогатиной тыкали ему в брюхо, и целое ведро воды вылили в берлогу. Медведь же, хоть убей, не вылезает. Делать нечего. Ерошка решил сам спуститься в берлогу. Но лаз в нее оказался узковат для могучего дяди. Тогда он и говорит племянничку: «Попробуй, Ника, ты потоньше меня, авось протиснешься…»

Тут Грачев сделал продолжительную паузу и, поводя двумя пальцами от переносицы к кончику носа и обратно, лукаво оглядел слушателей. Все поняли, что рассказчик сочиняет на ходу. Начались подсказки. Грачев поглаживал горбинку носа и продолжал рассказ. Вдруг наш Севка Папков, ни с того ни с сего громко спросил: «Николай Васильевич, а нос у вас не вставной ли?» Наступила неловкая тишина…

Об этом незначительном инциденте вскоре все забыли. И теперь, рассматривая в упор нос Николая Васильевича, я убедился, что Севка зря тогда полюбопытничал. Никаких шрамиков на носу Грачева не было видно. Но понятно, что при тщательной конспирации Грачева всякие домыслы и разговоры о нем крайне раздражали его.

7

…Рисунок мой подвигался медленно, а время бежало. Вот уже два часа, как длится наш сеанс, и я поражаюсь выдержке Грачева. Он словно застыл в своей неподвижности и только взмахивал светлыми ресницами. Я предложил отдохнуть. Николай Васильевич встал, потряс кистями рук и тоном учителя произнес:

– Нуте-с, посмотрим, что у нас получается.

Я заглянул через плечо Пономаренко и сразу увидел преимущество его рисунка перед моим. Портрет получался почти в натуру и был очень крепко построен. Особенно понравилась мне моделировка нижней части лица. Гриша разобрал все мышцы вокруг рта, тщательно пролепил крылья носа, точно обрубил подбородок, и хотя глаза были только намечены, но решительный характер и непреклонная воля Грачева уже читались в портрете. А у меня? Сделано вроде больше, по существу, все уже есть – и затененные козырьком глаза с чуть заметной точкой блика, и скулы, и нос, и тщательно оттушеванные губы; фуражка, мундир с погонами, карманами и пуговицами точно по их числу зафиксированы. И сходство есть, почти как на фотографии. Но это – копия, а не раскрытие образа.

Что делать, не начинать же заново. Да и едва ли сумею лучше. Гришка, он ведь занимался в Пензенском художественном училище у одного из лучших педагогов страны – художника Горюшкина-Сорокопудова. Где мне при наших институтских четырех-то часах рисунка в неделю тягаться с Пономаренко.

– Недурно, недурно, – наклонился надо мной Грачев. – Все честь честью, только куда же мы подвесим Железный крест и «Мороженое мясо»? Места-то не хватит!

– А что, если мы повесим их выше кармана или вот сюда.

– Что вы, дорогой? Это же будет нарушением формы, а немцы такие педанты. – Грачев заразительно засмеялся. – Перевесить высшую имперскую награду – ха-ха-ха. Да вы, как я погляжу, шутник, право!

8

После перерыва я взялся придирчиво проверять по натуре все нарисованное мной. Но «портретируемый» изменился до неузнаваемости. Грачев будто снял прежнюю жестоко начерченную маску и открыл нам свое озабоченное доброе лицо крестьянина. Какая мягкая теплота прячется в уголках его губ, а от них к подбородку сбегают параллельные морщинки. Такие штришки бывают только у людей, знающих «почем фунт лиха», но не потерявших веру в добро. Жестокость была чужда его натуре. Скорее, наоборот, он слишком добр, и доброта его показалась мне однажды неуместной и наивной. Николай Васильевич даже среди врагов искал тех, у кого еще оставалось что-то человеческое, и пытался образумить их.

Помнится, в начале марта сорок третьего года мы, двадцать пять медведевцев, под командованием Грачева возвращались с боевого задания. На закате солнца наш небольшой обоз переправлялся по залитому вешней водой льду реки Случь. Переправа была рискованной, мы двигались осторожно и на другой берег выбрались уже во тьме. Как только обоз втянулся в узкий, зажатый высокими плетнями переулок села Хотин, навстречу нам грянул залп вражеской засады. Пулеметный огонь скосил наших коней, среди нас раздались стоны раненых. Кто-то из ребят панически закричал: «Назад, к переправе! В этом мешке нас перестреляют, наза-ад!»

Тогда Грачев спокойно, но твердо скомандовал: «Ни шагу назад! Вперед, товарищи!»

Партизаны, дружно строча из автоматов, ринулись на врага. В какие-то минуты бандеровская засада была сметена, и мы вступили в село.

Когда стихли последние выстрелы, во тьме послышался приближающийся топот колонны. Грачев приказал всем молчать, а сам громко, по-украински окликнул: «Стий! Хто иде?» Атаман остановил свою «сотню», ответил, что прибыла «пидмога», и приблизился к Грачеву для доклада. Мы схватили атамана, сунули ему в рот кляп, а его «сотню», человек из тридцати, обезоружили и усадили на талый мартовский снег. Грачев поднялся на повозку и обратился к пленным с речью. Он по-отечески журил и увещевал их: как, дескать, не стыдно им столь скверно вести себя. Где это видано, чтобы хлопцы хулиганили в своем селе – нападали на советских партизан? Да еще ночью! Какой срам, какой позор!

Мы еле сдерживали смех, а Грачев продолжал «рассыпать бисер перед свиньями». Затем он объявил, что всех пленных отпускает, но оружия им не вернет. Каждый из них может идти до своей хаты. «Но, – закончил Грачев, – если кто вновь поднимет на партизан оружие, мы того „зныщем“ и хату его спалим. Запомните это и расскажите своим друзьям!»

Грачев снял охрану, и «сотня» под хохот партизан вмиг растворилась во тьме. Только атамана и двух его подручных мы связали и повели с собой.

Весь остаток пути до лагеря мы весело обсуждали проповедь Николая Васильевича. Кто-то из нас усомнился, следовало ли отпускать бандюг. В ответ на это Грачев разъяснил, что настоящих бандитов мы ведем под конвоем, а те, что отпущены, – то сельские хлопцы, одураченные или насильственно загнанные фашистами в банды. Многие из них, верил он, еще придут к нам.

Николай Васильевич оказался прав. Вскоре в наш отряд явилась с покаянием «сотня» бывших бандеровцев, почти в полном своем составе.

9

– Товарищ командир, – позвал меня ординарец, – вас вызывают в штаб. Да альбом какой-то приказано захватить.

Майор Стехов попросил меня показать, что мы с Пономаренко «наизображали». Он разложил рисунки около Медведева и, попыхивая трубкой, стал цепким взглядом шарить по портретам. Командир молча и, как мне показалось, рассеянно переводил взгляд с одного рисунка на другой. Мысли его были, видимо, где-то далеко: он думал о предстоящем марше. Оба портрета не были дорисованы. И он вопросительно глянул на меня. Я подтвердил, что, к сожалению, не успели закончить. Стехов бережно сложил рисунки в альбом, велел передать их на хранение Цессарскому и просил при первой же возможности оба рисунка непременно закончить.

Однако больше такой возможности не представилось. Той же ночью отряд выступил в поход.

10

Пятнадцатого января сорок четвертого года во время дневной стоянки отряда на хуторе Тростянец от нашего обоза отделился серенький «опель». За рулем его сидел Ваня Белов, рядом с шофером восседал переодетый в обер-лейтенанта Пауля Зиберта Грачев, позади него – Ян Каминский. Командование отряда проводило «опель» за околицу. И кто бы мог подумать, что эти проводы отважных разведчиков окажутся последними…

«Опель» выскочил на шоссе, «втерся» в толчею отступающих гитлеровцев и направился через Луцк во Львов. Туда же, только проселочными дорогами и овражистыми полями Волыни, двинулся и весь наш отряд. Это был самый изнурительный и самый опасный за всю двухлетнюю историю отряда рейд. С востока все слышнее гремела канонада. Фронт, раньше находившийся от нас за добрую тысячу километров, теперь сзади накатывался девятым валом. Вокруг панически бежали фашистские орды, в бессильной злобе уничтожая все живое на своем попятном пути. Зимнее ночное небо зловеще озарялось – кругом полыхали деревни и хутора. Наш длиннющий обоз из трехсот фурманок продирался рокадными дорогами на запад. Мы отбивались от фашистов, атакующих нас то спереди, то сзади, то с флангов. Мы сметали засады бандеровских банд, хоронили своих павших товарищей и спешили к Львову. В сражении под Бродами, где на нас напали батальоны галицийской дивизии СС, иссяк последний боезапас отряда. Мы вынуждены были маневрировать, искать обходные пути.

Тем временем Красная Армия стремительно наступала. И вот на рассвете 5 февраля нас настигли авангардные части Первого Украинского фронта! Салютом из последних зарядов мы приветствовали нашу армию. Но долгожданный выход на Большую землю был омрачен для нас полным разрывом связи с Грачевым и его сподвижниками во Львове. Больше от них вестей в отряд уже не поступало.

* * *

6 ноября 1944 года мы, немногие из медведевцев, вернувшиеся в Москву, стояли в строю и слушали Указ Президиума Верховного Совета о присвоении посмертно высокого звания Героя Советского Союза тому, кто действовал рядом с нами в обличье фашистского офицера Пауля Зиберта. Это был Николай Иванович Кузнецов! Только тут мы узнали подлинное имя нашего боевого друга, имя, ставшее ныне легендарным. О его поистине фантастических подвигах рассказывают книги; его образ запечатлен в монументальной скульптуре, на живописных полотнах и в кинофильмах.

Мой несовершенный и незавершенный рисунок является не столько портретом, сколько эскизом к нему. Но он остался единственным изображением Кузнецова с натуры. Чудом сохранился он во всех передрягах последнего похода отряда и затем был передан в Ровенский музей партизанской славы.

Рисунок Гриши до сих пор, к сожалению, не найден.

При каждой встрече с членом Союза художников Казахстана Григорием Григорьевичем Пономаренко мы горько сожалеем об одном и том же: именно о том, что не довелось нам закончить портрет легендарного разведчика Николая Кузнецова, пока он был с нами.

Диодор Циновский. Новеллы карикатуриста

Каблук

Хочу рассказать об одном случае из фронтовой жизни. Начну с Петра Васильевича Федорова, цинкографа нашей армейской газеты «За Родину».

Звали его все мы в редакции просто дядя Петя, по причине солидного возраста. До войны он работал в Ленинграде. Большой мастер цинкографического дела. Но – леноват… Огромного роста, худющий, большеносый. Размер обуви за 46. Ворчун, каких свет не видывал! С ним мы прошли всю войну, он был моим другом и недругом одновременно…

Рисунок, с которым связан этот эпизод, был напечатан в газете 28 марта 1944 года. Одновременно с приказом о выходе наших войск на государственную границу – реку Прут.

Резал я этот рисунок на линолеуме, точнее – на последнем куске линолеума. Случай редкий в моей фронтовой практике. Скажу не хвалясь: всегда имел про запас всякую всячину, которая могла пригодиться в работе. Резал срочно, быстро, как бывало всегда в походных условиях.

Дядя Петя «загорал» – цинкография очередной раз вышла из строя. Половина тиража уже была напечатана, и у меня на столе лежал свежий номер газеты. Необходимо было отправиться на поиски линолеума. Обычно я сдирал его с разбитых трофейных машин. Предпочитал «оппель»: его шоферская кабина отделывалась добротным линолеумом. Только было собрался уходить, вбегает запыхавшийся Козленко, наш печатник.

– Гитлер пропал! – кричит, протягивая мне газету.

– ?..

Схватил газету, смотрю: на рисунке мой генерал докладывает пустому месту, а Гитлера нет…

– Обломился? Отклеился? Говори скорей!

– Весь раскрошился. Только генерал уцелел.

Побежали к печатной машине. Так и есть: на деревяшке половина клише, другая – отлетела. Сотни две экземпляров газеты напечатано с отсутствующим Гитлером. Печатник «зевнул» аварию. Положеньице, я вам скажу.

– Давай срочно режь новое клише! – говорит Козленко, не подозревая, что мне и резать-то не на чем.

Не успел ему об этом сказать, спешит редактор Барышников. Почуял недоброе: движок замолчал, что-то неладно.

– Ну, опять все не слава богу!

Протягиваю ему газету с пустым местом.

– Этого еще не хватало! А где же он?..

Так и сказал: «он», а не «Гитлер». Наперебой объяснили ситуацию.

– Почему же вы стоите? Режьте же, черт побери! Вы же газету зарежете!

Стали сообща обсуждать создавшееся положение. Одному вспомнилось, что он где-то видел у себя завалявшийся кусок линолеума, другой предлагал сесть в машину и обшарить немецкую разбитую технику, третий предлагал еще что-то.

Из всего, что предлагалось, наиболее обещающей мне показалась реплика капитана Лени Гриня, нашего радиста, о «завалявшемся» куске линолеума. Пошли с ним в его хату. Осмотрели все предполагаемые места – нет, не нашли.

Леня уже не оставлял меня, считая, что подвел со своим «завалявшимся» куском. Пошли обратно. Леня вдруг спросил:

– А что дядя Петя? На ремонте?

– Разобрал свой драндулет. Кстати, идем к нему.

Подошли к цинкографической машине-фургону. Дверь, как ни странно, закрыта.

И уж совсем непонятное: на ступенях лесенки, по которой надлежало подняться в машину, стоят сапоги-великаны нашего цинкографа. Ступенькой ниже – портянки. Проветриваются.

Мы переглянулись.

– Неужели спит?

Только теперь мы спохватились: ведь дядя-то Петя во всей этой суматохе не участвовал. Все переполошились, кроме него. «Цинкографская» и «типографская» машины – как мы их называли – стояли неподалеку одна от другой. Неужели спит хозяин сапог? Леня поднялся по ступенькам, обронив один сапог, приоткрыл дверь. Говорит мне шепотом:

– Точно! Даже храпит.

Мы уже свыклись с различными причудами дяди Пети, но такое… Я решил подняться к нему, объясниться «всерьез».

Смотрю, Леня, прижав палец к губам (тихо, мол!), сосредоточенно уставился на оброненный сапог. Спустился. Поднял его, рассматривает подошву. Протягивает мне и опять шепотом:

– Не подойдет?

У меня дрогнуло сердце: каблук! Огромный резиновый каблучище с металлической подковкой. Почти не стоптанный.

– Подойдет, Леня! Умница, бежим скорее. Будет Гитлер!

Схватив сапог, я было пустился наутек, но Леня оказался предусмотрительнее меня.

– Стоп! Так дело не пойдет. Старик поднимет шум.

Достал из кармана перочинный нож и в несколько приемов отхватил весь каблук. Затем водворил сапог на место.

Вот уж было радости-то! Я готов был все простить дяде Пете за его спасительный каблук.

Однако изготовить клише из каблука оказалось не так-то просто. Резина, в отличие от линолеума, «морщилась» под штихелем, да и размер каблука был, что называется, тютелька в тютельку.

Не буду говорить, каких трудов стоили печатнику подгонка и приправка половинчатого клише. Как вручную пришлось мне «впечатывать» Гитлера в каждый экземпляр газеты, вышедший с пустым местом…

И вот наконец вновь затарахтел наш милый движок! Заработала печатная машина, снова сбегаются сотрудники, спешит сияющий редактор. На радостях закричали «Ура!».

А когда узнали, что выручил-то, оказывается, каблук дяди Пети, – расхохотались.

Вот тут-то и появляется сам дядя Петя. Прихрамывающий: один сапог на ноге, другой – в руке.

Удивительное дело, направляется прямо ко мне. Как он догадался?

– Твоя работа?

И тут же к редактору:

– Товарищ полковник! Офицер совершил хулиганский поступок, а всем смешно. Я буду вам подавать рапорт…

Снова взрыв хохота. Еще больше ерепенится дядя Петя.

Редактор решил внести ясность в обстановку.

– Дорогой дядя Петя, вы должны радоваться, а не возмущаться, сам Гитлер – у вас под каблуком!..

И показал на печатную машину, равномерно выбрасывающую свежие оттиски газеты.

Долго еще не мог успокоиться дядя Петя, оскорбленный подобным кощунством…

Пропуск

Шофер нашей армейской газеты Аксенов разыскал меня «по рисункам», как он выразился. Не виделись более сорока лет. Живет он в Приморском крае, в поселке Рудная Пристань. Край для меня неведомый. Как понимать «по рисункам»? Он написал: «Вижу в газетах рисунки Д. Циновского, не наш ли фронтовой художник? Запросил в редакции адрес. Прислали». Вот так.

Стыдно признаться: я запамятовал Аксенова. Со своей армейской газетой «За Родину» мы с ним дошли до Берлина. 5 мая 1945 года группой сфотографировались на фоне рейхстага. Затем – у Бранденбургских ворот. У памятника Бисмарку. Снимки сохранились. А вот Аксенова на них я не узнаю. Который он? Столько лет прошло!

Не в пример мне, Аксенов любит писать письма. Он мне – три. Я ему – одно. Свинство, разумеется. Из его писем я узнал адреса некоторых однополчан. Кто – жив, кого уже нет в живых. Какой замечательный, оказалось, человек наш бывший фронтовой шофер!

В одном из писем Аксенов спрашивает: «А помните вы вашего фрица? Или забыли? Он клюнул на вашу листовку…» Озадачил меня Аксенов. Что за «мой» фриц? Поначалу недоумевал. Постой-постой… Листовка? Господи, да это же тот самый Кнейслер. Черт побери! Только не Фриц. Как же его?.. Вспомнил: Август. Аксенов по фронтовой привычке назвал Кнейслера Фрицем. В военную пору наши солдаты называли гитлеровцев фрицами. Ну и молодец Аксенов! Он-то и надоумил меня рассказать об этом фронтовом эпизоде.

В конце апреля 1944 года на участке одного из наших подразделений был задержан гитлеровский солдат. Оказалось – не задержан, а пробрался сам. Сдался добровольно. Он был насмерть перепуган, без оружия. Только и твердил: «Гитлер – капут», «Гитлер – капут!» Что-то еще выкрикивал. Его не понимали – чего он там лопочет? Бесцеремонно брали за шиворот – попался, мол! Посмеивались: «Знаем мы этих пройдох. Влип – вот и „Гитлер – капут!“».

Перебежчик же силился что-то сказать. С оторопелым видом оттягивал свой френч за подол, тыча пальцем. Не помогало. Оставив Гитлера в покое, он уже повторял какое-то другое немецкое слово. Бойцы переглядывались, пожимая плечами, обменивались по-русски солеными словечками…

Однако язык жестов все же помог. Гитлеровец, манипулируя указательным и средним пальцами, дал понять: ножницы. Присмотрелись. Так и есть, что-то было грубо зашито в полу френча. Обошлись без ножниц. Вспороли ножом в указанном месте. Бумажка.

– Не иначе, донесение, – проявил сметливость стоящий рядом ефрейтор Горошко. Он был не из трусливого десятка: норовил держаться поближе к противнику – вдруг окажет сопротивление…

Развернули неоднократно сложенный, измятый мокрый листок. Морда Гитлера. А тут и переводчик объявился. Наш военный цензор, капитан Глазман.

Надпись на немецком: 20 апреля. За особые заслуги! Фронтовая листовка, заброшенная с самолетов в тыл немцев в апреле 1944 г.

Смекнув, что подошла подмога, перебежчик оживился: снова залопотал непонятное слово. Капитан перевел:

– Пропуск, – и добавил: – Смотрите-ка, это наша листовка. Он считает ее пропуском. Говорит – перешел добровольно.

На листке был изображен карикатурный Гитлер. Рядом – оживший человеческий скелет, который награждает «фюрера» крестом. Надпись на немецком. Капитан прочел: «К 20 апреля, за особенные заслуги». Окружившие пленника захохотали: многие знали, что 20 апреля – день рождения Гитлера. Чувствуя потепление ситуации, заулыбался и перебежчик.

На оборотной стороне листовки был напечатан текст на немецком. Своего рода указ. Он так и назывался. В нем говорилось, в частности: «За бедствия и разрушения, причиненные народам Европы и особенно немецкому народу… удостаиваю фюрера Адольфа Гитлера, в честь его 55-летия со дня рождения, смертным крестом. Подпись: Генерал Смерть…»

Не буду пересказывать подробно текст. Скажу лишь, что в «указе» перечислялись разгромленные гитлеровские полчища, начиная с 22-х дивизий в Сталинграде. Приписка гласила: «Раздать каждому офицеру и солдату…»

Вернусь к перебежчику.

Август Кнейслер – солдат 3-го взвода 2-й роты 12-го отдельного егерского батальона. Он показал: «Два года сидел в тюрьме. В ноябре 1942 года меня выпустили с партией заключенных и забрали в армию. Нужда в солдатах огромная. 12-й егерский батальон был обескровлен в зимних боях. Во взводах оставалось не более чем по 15 человек. Настроение у солдат упадническое. У них сомнения и недоверие. Участились случаи неповиновения приказам. Мордобой со стороны унтер-офицеров и фельдфебелей – постоянное явление. В ходу у старых солдат песенка: „Во Франции мы пели, а в России онемели…“»

Вот и весь эпизод.

Да, чуть не забыл: наш шофер Аксенов подоспел к финалу «задержания». Он знал, что листовку рисовал я. Их забрасывали с самолетов в тыл гитлеровцев сотнями. Помнится, наши подшучивали: «Фриц Циновского…»

Вот так и выглядела «поздравительная» листовка.