Текст книги "Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3."

Автор книги: Алексей Кулаков

Соавторы: Борис Полевой,Александр Твардовский,Михаил Исаковский,Виктор Кочетков,Владимир Киселев,Леонид Леонов,Георгий Жуков,Павел Антокольский,Алексей Голиков,Николай Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 61 страниц)

К БЕРЕГАМ ВИСЛЫ И ФИОРДАМ ЗАПОЛЯРЬЯ

Юрий Лесков. Котелок супа

Мутная плоть неба, наваливаясь грудью, плющит человека к земле. Мокрый снег постепенно переходит в холодный дождь. Студеный пар расползается клочьями. Тусклый мир от него еще больше суровеет. По грозному от зимнего половодья Сожу плывет ледяное сало, чуть присыпанное снежной крупкой. Ни согреться, ни обсушиться: вокруг вода и пустота.

На мне ответственность за роту. После форсирования Десны меня отправили в училище. Оттуда я вернулся в свой батальон в конце декабря того же сорок третьего года, лейтенантом, и сразу – в командиры роты, взамен погибшего капитана.

Из прежнего состава роты (больше сотни солдат) в живых осталось только трое моих друзей, целехонек и наш взводный – старший сержант Чугунов, который уже давно стал легендой 169-й стрелковой дивизии: мы нахлебались и госпиталей, и маршевых рот, и запасных полков, а он ухитрился как-то обходиться без этих отлучек. Воевал в дивизии почти безвылазно с сорок первого года и все в одном, 680-м полку, – и все время на передовой. Рассказать – не поверят! Смекалка нашего Старшо́го заточилась на грубом и безжалостном оселке войны. Вот и поставили его сейчас исполнять должность старшины роты: прежний утонул в реке, пытаясь доставить нам продукты.

Четыре дня назад мы зацепились за этот маленький низменный остров и зарылись в нем на торфяном болоте, и чем дальше закапываемся тут от снарядов и мин, тем глубже уходим в воду – как бы не потонуть. Этот клочок трясины у вражеского берега растет в цене с каждым часом, и мы на нем один на один с противником, отрезанные от своих зимней рекой, но живой, с норовом, со стремнинами, полноводной. Надеяться не на кого. На удачу? Нет, здесь требуется чудо! Приказ лаконичен: «Держать остров!» Держать – и все тут!

Рота отбила несколько атак противника. Она перестреляла первых немцев, пытавшихся сбросить ее в реку; следующих смела штыковым ударом. Взбаламученная вода еще выносит из-под берега трупы в серо-зеленых шинелях… А дальше что? От голода и холода пистолет в руках кажется пудовым. Требуется чудо, без него нам – хана! В глазах появляется серебристая тишина, когда она на какое-то время уходит, я снова слышу и вижу. Небо в одном месте бледно просветлело, и там проплыло бескровное солнце.

Прибрежный песок в свежих крупных оспинах воронок от мин и снарядов. Река неспешно зализывает их, как кошка. Река поднесла к берегу несколько убитых немецких солдат. Волны тихонько подкатывают им под головы, и они как бы силятся посмотреть, кто их лишил жизни. От орудийной гари и капелек тумана воздух вязкий, на языке привкус порохового дыма.

Солдаты стоят в окопах серые, как тени, обросшие щетиной, грязные, в разбухших полушубках и шинелях, в раскисших пудовых ботинках, почти по пояс в воде, которую уже схватывает ледок. Распухшие скрюченные пальцы не держат оружие. «Глоток бы горячего, хоть кипяточку крутого! – мечтаю, – одну затяжку табаку». Еще день без горячего – и все околеем. Острая тоска по еде вытесняет у меня мысли. Только почему-то назойливо вспоминается черепаховый суп, хотя я его никогда не ел, только читал о нем где-то.

Уже съели все, что можно было жевать. Давно кончилась конина, которую приволокли откуда-то наши добытчики, опытные пехотинцы – Шополай, Швачкин и Алявдин. Это я с ними несколько раз лежал в госпиталях и в этой роте, до курсов, воевал почти полгода. Кто доставит нам еду? И под силу ли кому-нибудь? Остров распахнут со всех сторон, весь на виду, река просторная. Если кто покажется на местности, враг разражается таким плотным огнем, что и мышь не проскочит. Мы у немцев, видно, словно кость в горле: пока с нами не разделаются – не успокоятся. На Чугунова на этот раз нельзя надеяться, скорее всего кормит он рыбку где-то на донышке Сожа. Все видели, как снаряд долбанул в его лодку – только щепки полетели, и Семен что-то ниоткуда не выплыл. Но все-таки солдаты верят, что Старшо́й притаранит едово: сейчас требуется чудо, и Чугунов сотворит его. «Очевидцы» говорили, что Чугунову ничего не стоит пробежать по минному полю; а этих гранат немецких, бросаемых в него, он переловил, мол, видимо-невидимо и отправил по обратному адресу, побив гадючьих душ несчетное число. А сколько он «языков» понатаскал – тьма-тьмущая, как яблок из чужого сада, когда был в полковой разведке, – слышу я, как тешат себя солдаты надеждой о неуязвимости Старшо́го. Раз в Чугунова даже угодила прямым попаданием маленькая миночка из ротного миномета. Попала в выемку между ключицей и плечом, уточняет очередной «очевидец».

Так этот наш Чугунов – что бы вы думали?! – без закуси залпом опрокинул три стакана спирта и, крикнув: «Ложись!» – вырвал мину за стабилизатор из своего тела и бросил куда подальше. Взорвалась, но никого не тронула, только телегу перевернула!..

Много еще чего рассказывала братва о легендарном нашем Старшо́м, питая свою надежду… И как бы хотелось во все это верить, чтобы и сейчас был жив наш Старшо́й.

Зеке Шополай что-то достает из вещмешка, жует и протягивает Алявдину.

– Так это ж мыло, – возражает тот.

– Мил не мил – деньги платил, давай кушайт, жолдас-товарищ. Жевать можно?

– Можно, конечно, – говорит Швачкин.

– А ты не мылься – мыться не будешь. Ну, вот уже и в бутылку полез. Ну, как интеллигент прямо. Вылазь из нее, обидчивый, и жуй закусывай мило.

– И чего нас держат на болоте этом? Что мы за него уцепились? – недовольно бубнит Митрофан Швачкин, глядя на меня из опасливого прищура. – Людей жалко, лейтенант: земля здесь с пятачок.

– Этому пятачку цены нет, – объясняю я, проникая в замыслы высокого начальства. – Он – отмычка к Сожинскому плацдарму, трамплин.

– Начальству виднее, – согласно кивает головой великий терпяга Иван Алявдин из калужской деревни Курлычи. – Надо держать – значит, надо.

– Да ведь невозможно тяжело.

– И водку пить нелегко: тяжело с похмелья бывает, – скалится Зеке Шополай. Его обычно круглое лицо теперь начисто обстругано холодом и голодом, и крутые монгольские скулы торчат в разные стороны, румянец перешел в бледную синеву, но балагурства не убавилось.

Ребята пускаются со мной в такие вольные разговоры, конечно, только на правах старых фронтовых друзей.

– Ай, товарищ командыр, ай жолдас командыр, пачему так сапсем плохо: винтовка такая большая – на одного, котелок маленький-маленький, а повар наливает на двоих, – продолжает скоморошничать Шополай, чувствуя необходимость взбодрить товарищей.

– Когда одна винтовка на двоих, куда хуже, Зеке, помнишь? – в тон ему отвечаю я.

– Ишшо ба, когда одна винтовка на двоих – это сплошное безобразие, а не война, – серьезно подтверждает Иван, понимающий все, кроме шуток.

– За чем, жолдас, такие страсти-ужасти, – уморительно разводит руками Зеке. – Лучше бы хоть только глянуть на кызымушку поногастее, с аккуратной завлекалочкой, да побеседовать насчет картошки дров поджарить, да шла играла бы, ух ты, братцы!

– И в такие минуты, Шополай, ты – шолопай, все об етом…

– Да, солдат – он завсегда об етом… И потом отсюда, я так прикидываю, прямиком в рай, сам знаешь: раз за Отечество – хошь не хошь, а в рай. А там, говорят, насчет трали-вали строго: ни-ни – и забудь думать, герой! И когда уж этот Чугунов, если он живой, что-нибудь приволочет пожевать?

– Да наш Старшо́й уж знаешь где? В Судный день его по кусочкам собирать придется, – гнусит замрачневший Швачкин. – Поди уж щуки его давно прищучили.

– Не такой человек Семен, чтоб позволить себе такое свинство, пока солдат не накормил, – отвечает Шополай.

Я оставил спорящих и пошел по окопам. Тяну солдат за рукава, заставляю их двигать ногами, руками, сжимать пальцы, приседать на месте: приказываю всем сержантам расшевелить бойцов, хоть чем угодно – устроить борьбу, бокс, а если на то пошло – и драку, только без поножовщины и один на один. Может, кто на кого зло затаил – давай, ребята, не стесняйся! А Старшо́й что-нибудь да придумает – говорю я и вопреки разуму верую в воскрешение Семена Чугунова: конечно, это было бы сейчас большим свинством с его стороны – погибнуть, не обеспечив нас провиантом, – вполне разделяю я мнение Зеке.

– На зарядка становись! – разрывается от крика Зеке Шополай.

– Как бы не так, – возражает мрачный Швачкин. – Теперь жди атаки.

Так оно и есть, черт бы их побрал, этих фрицев. В этот миг сквозь серую морось пробилось немного света, и из недр низких облаков выскользнула «рама». Рыская из стороны в сторону, разведчик-корректировщик низко летит над Сожем, кружит, то одним крылом, то другим блеснет в белесом небе. Заскрипел шестиствольный немецкий миномет – «скрипач». Тоскливо и тонко завыли мины, как гигантский оркестр на вконец расстроенных гулливерских скрипках. Стремительно нарастает ноющий звук. Ааах-чав-чав-чав! – зарываются они в топком торфянике, не успевшем промерзнуть. Разрывы вспарывают реку. Сож шумит и вспенивается, тяжелый снаряд шлепнулся в воду, вывернул крутую волну, и нас окатило с ног до головы. Потом к разведчику-корректировщику присоединились три штурмовика и закружились над рекой.

Штурмовики спокойно заходят на цель, невидимую из окопов, и бросаются вниз, стреляя из пулеметов и швыряя бомбы. Самолеты постепенно приближаются к нам, их словно течением несет на остров. За кем они там охотятся? Неспроста же толкут воду в реке! Ну конечно же, это они наши продукты топят…

Солдаты высунулись из окопов и замерли. Там, на реке, решалось: жить нам или умереть!

Вдруг среди водяных столбов зачернела цель, за которой гнались самолеты. Я взял бинокль: огромное дерево! Чего ж они на него набросились? Некуда бомбы девать?.. Нет, вот еще одно… Да, целых три!

Мы поняли, что это несколько гигантских сосен, сросшихся корнями, плыли по течению комлем вперед, охваченные водой и дымом со змеиными изгибами в кольцах. Наверное, большая вода подмыла прохудившийся берег, и сосны рухнули в воду, а фрицы забавляются от нечего делать.

Большая волна захлестнула деревья, и в кусках льда и пене замелькали оторванные лапы. На мгновенье в воздухе повисла верхушка сосны и тут же разлетелась на куски. Когда стена воды рассыпалась, мы увидели, что деревья, хоть и ощипанные, упрямо плыли вперед, явно загибая к позициям роты. Конечно, кто-то с харчем стремится к нам. До меня дошло, что он, схватив быстрину у нашего берега за гриву, в буруне проскочил самые открытые места, прикрытый пеной и туманом. Видно, он долго несся на стремнине от нашего берега к острову, на котором мы сидели тогда.

Солдаты, загипнотизированные, смотрели на борьбу героя с «мессерами», даже самые слабые выползли на брустверы. Потом рота выставила все противотанковые ружья и пулеметы и открыла огонь по самолетам врага.

– Урр-ррр-ааа! – кажется, у штурмовиков кончились бомбы. Но вот же черт! Они принялись пузырить воду вокруг сосен пулеметами, словно на реке споро пошел крупный весенний дождь. Но сосны под седыми птицами дыма упрямо тянули к нашему берегу. Видно, все-таки приближалось увертливое счастье. Наконец-то, черт возьми! – они ткнулись в заливчик на острове. От них отделилась фигурка и, выскочив из сизого полога дыма, низко пригнувшись, хлестанула к нашим окопам, то прячась за быками взорванного моста, шагавшими к Чичерску, то ныряя в ямы. Бегущему надо было проскочить открытое поле в больших кочках, поросших длинной травой, щетинившейся из-под робкого еще снега. Чтобы отогнать от человека самолеты, мы открыли огонь не только из пулеметов и противотанковых ружей, но даже из винтовок и автоматов.

Бежавший сорвал с себя пылающую стеганку, потом и гимнастерку и прибавил скорости.

– Чугунов! Чугунов! – закричали солдаты.

– Старшо́й, салям! – заорал Шополай и кинулся навстречу Чугунову.

– Спасибо, братишки! – запаленно дыша, произнес старший сержант и спрыгнул в траншею. – Небось пуп к спине присосало? Без попутного ветра, вижу, вам и шагу не ступить… Вижу, вижу. Но ничего, ничего, сейчас поправлять начну… А комбат и генерал хвалили вас, хлопцы, держитесь! Ну, налетайте теперь рубать, братишки. Хряпните супчику и картошечку в новеньком обмундировании. Что стоите? Не стесняйся, герои. А меня чуток припалило, как того кабана, – потер он обгоревшие брови и волосы.

– Жизнь наша бекова, – встрял в разговор Зеке. – Потискать бы кого, да некого.

– А ну-ка, подсоби! – натруженно дыша, крикнул Чугунов. – Задохся я чтой-то. – Он выпростался из лямок термоса, открыл крышку и приготовился разливать супец, но термос… оказался пустой.

– Вроде наливал, – почесал голову Семен в раздумье, глядя на термос, пробитый пулями…

От картошки в разорванном мешке тоже ничего не осталось. Раскололась и бутыль со спиртом. Ничего не смог донести Старшо́й умирающей роте.

В сердцах он с размаху бросил изрешеченный пулями термос в реку. Разбив ледок и наглотавшись воды, бесполезная посудина высунулась было ребром и тут же, словно со стыда, утонула, чтоб не терзать людям душу.

Зеке накинул на Чугунова шинель, тот обвел взглядом солдат. Они стояли перед ним по пояс в холодной воде со странно одинаковыми лицами.

– Факир был пьян – и фокус не удался, – подвел итог Зеке Шополай, сглатывая горькую слюну. Чугунов опустил мглистые глаза на дно окопа.

– А мы думали… – жалостливо завел Алявдин Иван.

– Одна думала! – оборвал его Старшо́й, отшвырнув Алявдина взглядом. Из глаз Чугунова подул сквозняк, и люди сразу расползлись по своим местам. Семен сел на бруствер окопа и махнул рукой. Потом он поднял голову и неожиданно улыбнулся:

– Маленькое недоразумение, хлопцы! Закурим, что ли, – сказал он, – чтоб дома не журились. – И вытащил из кармана масленку с махоркой.

– Давай, Старшо́й, это дело перекурим как-нибудь, – потер руки в предвкушении Шополай.

– Покурим – потянем, родителев помянем, – засветился Иван.

– Только, чур, по пять на взвод – весь припас, – предупредил Чугунов.

– Не мурыжь, давай уж, – встрепенулся нетерпеливый Швачкин.

Чуть ожившая рота дружно задымила. Старший сержант курил жадно, затягиваясь до ямин на почерневших, потрескавшихся щеках, в которых даже вода от растаявшего снега стояла, как в лужах. Затягивался, аж трещал табак и пламя трепетало на конце папиросы. Старшо́й запалил вторую самокрутку, смолил ее до губ, поглядывая прояснившимися глазами на свой берег, где по верхушкам сосен тащились темные облака. Чугунов передернул плечами, еще свернул себе полено, снял шапку и стал рассматривать на ней дырки от пуль, каждая из которых чуть не достигла цели.

– Обуй голова, простудишься, – улыбнулся из пухлых век Шополай.

– Эхма, жизнь… Застервозилась погодка.

– Да, паскудная погодка приключилась.

– Точно, Старшо́й, скурвилась зима совсем, от такого климата и лягушки могут схватить насморк. Дай-ка бычок досмолю. Сам-то весь позеленел, а тут хоть думай не думай: сто рублей не деньги.

– Деньги! – рубанул в глаза Шополаю Чугунов и, натянув на голову изрешеченную шапку, решительно встал. – Деньги! Ну, ротный, я пошел.

– Зря ты, Старшо́й, это: дважды судьбу не испытывай.

– Накормить солдата на войне – это самое важное, лейтенант! – вбил в меня Чугунов. – Посмотри кругом.

Я оглянулся… Сквозь пленку льда на дне окопа белели человеческие лица, на них призрак улыбки, конечно, погибая от холода и голода, мы думаем о доме, о близких и в последних видениях оказываемся там, среди родных.

Замечаю, что и другие солдаты, зажав в обмороженных пальцах винтовку, тихо застывают. Чувствую по себе, как у них от стужи останавливаются сердца, люди мало-помалу превращаются в трупы. Я трогаю бойца рукой. Тот колодисто валится на дно окопа белой замороженной мумией.

Смерть, еще недавно, во время боя, метавшаяся как угорелая по траншеям, теперь тихо ходит между нами и собирает обильную жатву. Теперь не наберется солдат и на взвод.

– Ну, что скажешь, лейтенант?

В ответ я только зашелся в бухающем кашле, согнувшем меня пополам.

– Ничего, не пропаду! – хлопнул Чугунов себя по колену. – А сто рублей – деньги! – засмеялся он раскатисто.

– На рожон лезешь, Старшо́й, – запечалился Иван Алявдин.

– Да черта ли – для меня еще пуля не отлита, снаряд не выточен! – лихо отмахнулся Чугунов. – А выбора нет: без горячего всем вам крышка, и немцы завтра же островок прикарманят – попробуй его потом отбери. Сколько людей положишь! Ну, шабаш, я пошел, пока мой кораблик не утащило, – указал Семен на потухшие сосны, уткнувшиеся в выемку берега. – Утащит их – как ножом отрежет от наших – тогда уж настоящая крышка. Двинулся! – Чугунов встал. – А вы тут потерпите малость: не помирайте, а то чего я буду зазря стараться. А островок этот, если немцы захапают, и не отобьешь.

Шополай пошел помочь другу выплыть в открытую воду. Они взяли топоры и пилы, оставшиеся у нас со времени постройки плотов, на которых мы форсировали Сож от нашего берега до острова, и захваченные с собой хозяйственным Иваном Алявдиным: «Пригодятся». Теперь ни одной щепочки от тех плотов не дожило.

Друзья отпилили от коренника обе пристяжных сосны, срубили верхушки, заострили конец, часть лап оставили для устойчивости. Чугунов лег на свое бревно, ухватившись за сучья. Зеке примотал его обмотками и спихнул в струю, под углом бьющую в остров и стремительно уходящую к нашему берегу. Чугунов сразу ушел на своей субмарине под воду. Шополая не взял: ослабел, мол, он, да и некуда.

– Господи! Го-споо-ди! – взмолился Алявдин, глянув на низкое небо. – Да помоги же ты нам, в конце-то концов! Мы же тоже немножечко люди… Что ты думаешь себе, господи! Не видишь разве? Помираем!

Бог отмолчался.

– Что тут твой бог? Тут и Сталин сам ничего не сделает. А ты – бог. И где он, твой бог?

– А бог его знает…

Временами есть совсем не хочется, и даже сама мысль о еде становится противной, но потом вдруг желудок щемяще схватывает сердце. Он умоляет что-нибудь подбросить ему, в топку моей жизни, иначе он отказывается от меня и больше ни за что не отвечает. Земля ведет себя подозрительно игриво, пытается безо всяких причин накрениться, а то и встать дыбом. «Но тогда, – без страха, а почти с радостью думаю я, – вода из траншеи выльется, и нам будет сухо и тепло». Но земля кренится, а вода не выливается, еще больше заполняет траншеи. Однако я знаю, что просто так не умру, потому что мне не положено умирать, поскольку есть приказ: «Держать остров!»

Я забылся в болезненном сне, накрывшем меня грязной дырявой кисеей, сквозь которую слышны обрывки разговоров:

– Не прорваться Старшо́му. Видишь, сразу три «рамы» барражируют, обнюхивают реку, как ищейки…

Сквозь сон я слышал канонаду, но проснулся не от бомбежки, а от прикосновения руки к моему плечу:

– Вставайте, товарищ лейтенант, – сказал Шополай. – Опять он продукты приволок. Ну, Семен, ну, змей хитрый, как он их купил, фрицев! А те бубухали во всякую шелупень, которую он им пускал в пасть, все наши помогали на берегу сталкивать всякие выворотни, а фрицы заглотнули наживку, как миленькие. Он и проскочил.

И верно, Чугунов был здесь. Он тяжело перевалился через край окопа, прямо в воду, брызги залепили ему глаза.

– Подымите, ребята, помаленьку… Тише, тише, – прохрипел старший сержант. Лицо его опухло, стало каким-то гипсово-серым, а губы фиолетовыми. Термос он обхватил обеими руками, как бы защищая его. Телогрейка на спине была вся изодрана осколками, из нее пучками лезла грязная мокрая вата.

– Разливайте сами, ребята. Суп горячий! Да вот и бутылка, возьмите. Из санвзвода прислали. Натуральный ратификат, погреться.

Мы кое-как вытащили из сведенных рук Семена едово и питье.

– А об меня, – говорил он, потирая затылок, – кажется, опять ударился снаряд, в самое темечко… И не выдержал – разорвался. Нет вроде бы ничего, голова цела, кажется. Гляньте-ка, братцы!

Солдаты осмотрели его. Старший сержант оказался цел, – только стеганку всю раскромсало, из нее лезла вата. Счастье было с Семеном и улыбалось в его глазах.

– Ну, как себя чувствуешь, Сеня? – ласково спросил Зеке, с преданным сиянием на лице.

– Дак как селедка в компоте, – во влажных глазах его переливалось торжество от такой редкостной удачи, переливалось и таяло. Он расслабленно сел и сказал: – Только вот вертун вскочил в голову. Тряхнуло порядком. Вот фрицы, туда их мешком по голове! Не нашего бога дети! Ну, кажется, все – турнул вертуна – все на место в мозгах стало.

– Эээххх! Жизня наша, как детская пеленка, – засмеялся Шополай: – Коротка и… я извиняюсь… Ну, давай перед супчиком, славяне, по баночке хряпнем! Эээхх, да хороша, проклятая, – огнем прошла! Кто только тебя выдумал?! Понеслась, пехота!

Мне тоже в желудок ударила живительная раскаленная струя, разлилась по всему телу, дошла до ног. Сладко, державно закружилась голова, приятная истома охватила все тело. А в котелках плавали душистые кусочки мяса и сала, веселя душу.

Алявдин перекрестился, восславив своего ангела-хранителя, и сказал:

– Забавно, как быстро все меняется. Жена вот пишет: «Когда ты получишь мое письмо, ты, наверное, Ваня, будешь сидеть в холоде и грязи, без еды и питья, мой бедный Ваня». – Алявдин счастливо рассмеялся: – Только что мы бедствовали, а теперь вот мы сыты, нам хорошо, и души ублажены.

Все солдаты повеселели. Даже самые слабые.

– Теперь нас не возьмешь, – заявляет Зеке: – Отсюда не выбить.

Небо вроде сделалось добрее, ночь не крадется к нам, а не спеша идет. Затлели звезды в черной бездне. Из воронок клубится туман, белая пелена робко стелется по дну, словно не решаясь переползти через край.

Ободрившаяся рота закапывается глубже в подмерзшую землю, ожидая следующей атаки: мы у врага – как кость в горле.

_{Фотографию С. Чугунова см. в иллюстрационной вкладке.}