Текст книги "Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3."

Автор книги: Алексей Кулаков

Соавторы: Борис Полевой,Александр Твардовский,Михаил Исаковский,Виктор Кочетков,Владимир Киселев,Леонид Леонов,Георгий Жуков,Павел Антокольский,Алексей Голиков,Николай Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 61 страниц)

Но вот где-то звякнуло, стукнуло, и на пороге дома возникла женщина. С трудом выяснили, что она домработница, а хозяев нет, «ушли». Действительно, хозяева зажиточных хуторов уходили с немцами на запад или скрывались в местных лесах. На все наши вопросы женщина отвечала одним словом: «не супранту», то есть «не понимаю». Мы нашли под навесом несколько подходящих для нашего случая тесин и направились в обратный путь.

По дороге в роту я то и дело возвращался в мыслях к судьбе своей родной деревушки Новая Лутава, что затерялась в приднепровских песках белорусского Полесья.

По нашей местности война прокатилась дважды. В первый раз, летом сорок первого, бои прошли где-то в стороне от нас и не причинили разрушений. А вот осенью сорок третьего при форсировании Днепра Лутаве досталось.

На моих глазах огненный смерч спалил деревню в первый же день боев. От разрывов тяжелых снарядов задымили три гумна, набитые под конек крыши необмолоченным хлебом. Они горели долго и тяжело, выталкивая в небо клубы черного смолистого дыма, словно это плыли в море три могучих корабля, в котлах которых шуровали невидимые кочегары-великаны.

Затем налетели штурмовики, поливая огнем еще не подожженные дома, сараи, стожки сена в огородах, припасенные на зиму. Довершили дело немецкие солдаты-факельщики, на бегу поджигавшие уцелевшие от огня хаты. К ночи в деревне из сорока изб осталась одна-единственная – изба деда Федота, жившего от нас через двор. В нее снесли раненых, а утром налетели «юнкерсы» и разбомбили этот импровизированный медсанбат в пух и прах вместе с санитарами и пациентами.

От «сильно укрепленного опорного пункта», как назвали 22 октября 1943 г. в сводке Совинформбюро Новую Лутаву, остались одни пепелища. Даже деревья, какие не успели пустить под блиндажи и окопы, были обезглавлены и иссечены осколками и нелепо торчали из земли диковинными обрубками. Такую картину застали вернувшиеся домой лутавцы, которые, пока гитлеровцев не отогнали подальше от села, скрывались на болотах от обстрела, а большей частью от угона в неволю.

…В роте нас уже ждали. Кто-то наносил к могиле горку свежего елового лапника. Зелеными ветками была обозначена дорога.

Возле могилы распоряжались Смирнов вологодский и сержант уралец Шахматов. Это кадровые военные, прошедшие огонь и воду. Они примерно ровесники, обоим лет по 30–35. У Шахматова на висках проглядывает седина. Смирнов солидно облысел. Оба призваны из запаса, но дело свое знают. Судя по тому, как распоряжаются у могилы, хоронить им приходится не первый раз. Помогая друг другу, они укрепили стенки могилы тесинами, выстлали дно ветками, затем уложили тела погибших и прикрыли их плащ-палаткой.

Уже темнело, когда на месте захоронения вырос холмик земли, его тоже обложили зеленым лапником. К свежеобтесанному столбику прикрепили дощечку с тремя именами. Над могилкой прозвучал скромный салют – несколько выстрелов в сторону противника.

Наш взвод оставили ночевать здесь же, у переправы через овраг. Какой-никакой военный объект – требуется выставить пост. Да и сил нет идти куда-либо устраиваться получше. Под обрывом выбрали место, где укрылись палаткой от дождя и в то же время, не высовываясь наружу, могли наблюдать за дорогой. «Оружие в козлы» с остатками второго взвода тоже пристроился неподалеку коротать время до утра.

Расстроенные, опустошенные, мы держимся на одном самолюбии. Выложили сухой паек, чтобы перекусить – первый раз за весь день, вернее будет сказать, за эти длинные сутки, которые тянутся со вчерашнего вечера. Долго молчим. О чем говорить? Кто следующий? Этого никто не знает. И хорошо, что не знает. На войне сподручнее жить «не заглядывая вдаль».

Но долгое молчание тягостно. Оно требует разрядки. Первым не выдерживает одессит Коля Рожук. «Так кто они, те ребята, сержант?» – обращается он к Шахматову. «Который постарше – из последнего пополнения». Действительно, недавно в роту пришло несколько «старичков», лет по 40–45, из Западной Украины. Видно, только освободили местность и призвали. У них были странные фамилии, они плохо говорили по-русски, но хорошо владели топором и пилой – знать, потому и очутились в саперах. «А двое юнцы, из чувашей, кажется». «Юнцы» – это из летнего пополнения, с которыми и я прибыл в батальон. В тех маршевых ротах, что формировались в Суслонгерских лагерях за Волгой, было много местных ребят 1925–1926 года рождения – марийцев, чувашей, мордвы. Среди них тоже было много путаницы, так как то и дело попадались однофамильцы – Николаевы, Петровы, Федоровы. «Этим, – добавил сержант, – лет по восемнадцать. Небось не брились еще ни разу».

Слова сержанта «Этим лет по восемнадцать» включили во мне какой-то рычажок-контакт, и я непроизвольно воскликнул: «Братцы, а какое сегодня число?» Кто-то назвал. «У меня же день рождения». Я не понял еще, хорошо это или плохо то, что я сказал, как отделенный поднялся с места и со словами: «Подождите меня, герои» – шагнул под дождь. Вскоре он вернулся в палатку и, подсвечивая фонариком, выставил в центр, где на куске брезента лежали хлеб и консервы, котелок со спиртом. Он разлил его по кружкам. «Помянем тех троих. – Сержант кивнул головой в сторону могилы на склоне холма. – Вечная память хлопцам». Я опрокинул в себя полкружки непривычной влаги и обжигающее действие ее, когда перехватывает дыхание, когда кажется, будто у тебя все выгорело во рту, запомнил с того дня на всю жизнь.

Был на войне еще день, когда я пил спирт вот так же, из кружки, пил раз за разом и не пьянел. Случилось это уже в Померании в феврале или марте сорок пятого. Мы преследовали отступавшего неприятеля. Корпус катился вперед с размахом, легко и быстро, почти не встречая сопротивления, как вдруг, когда наши танки вышли из леса на просторный луг, путь преградила небольшая речушка. Немцы взорвали мост буквально у нас под носом, а мы даже мысли не допускали о том, чтобы замедлить темпы наступления. И вот тогда прозвучала команда командира корпуса генерала Панфилова: «Саперов вперед!» Нам было дано всего два часа, чтобы навести переправу. В дело подключились танкисты, автоматчики – одни валили в лесу деревья, другие волокли их на крепких буксирных тросах к реке. Спешка была такой, что танкисты не заметили, как длинный хлыст скользнул с дороги в кювет и буквально растер не успевшего выскочить из окопа пулеметчика, который вел оттуда наблюдение за противоположным берегом.

Как одержимые, мы набрасывались на бревна и тащили их в воду, чтобы схватить скобами, укрепить на сохранившихся сваях. Мы работали по горло в холодной воде, без необходимых в таких случаях прорезиненных комбинезонов, и единственным средством нашей защиты были костер и бидон спирта на берегу. Всякий раз, выскакивая из воды, чтобы перевести дух, мы подбегали к бидону и делали глоток-другой, охлаждая «огонь» во рту комком рыхлого, еще сохранившегося в придорожной канаве не очень чистого снега.

Через два часа мост был готов. Танки устремились вперед, мы тоже укатили на их броне, и, странное дело, ни назавтра, ни в последующие дни никто из нас не заболел. Мы понятия не имели, что это такое – ангины, простуды и прочие модные теперь хвори. Однако способ противодействия им запомнился. И когда уже в недавнем прошлом в стране развернулась противоалкогольная кампания, я часто вспоминал фронтовую жизнь, когда глоток спирта был нужен так же остро, как глоток воздуха.

Сержант не забыл о моем «юбилее» и, когда по второму заходу разлил в кружки еще по глотку теперь вроде бы не такой уж огненной жидкости, сказал: «Будь здоров, солдат, живи долго». Он достал из вещмешка комок слипшихся, в хлебных крошках, известных до войны розово-полосатых конфет «подушечки». Ими мы и закусили. С тех пор я праздновал свой день рождения много раз, отмечал «круглые даты», юбилеи, но тот день запомнился больше всех других.

* * *

Перебирая в памяти события тех лет, менее всего могу припомнить, где мы спали на войне? Даже десятка ночей не наберется, о которых можно было бы что-то рассказать. Спали где придется – в окопе, в машине, в сарае, под кустом, просто на сырой земле. Это парадокс, но спать мы наловчились даже на ходу. Если ты выбился из сил, а надо двигаться, надо идти, можно наметить себе цель впереди, хотя бы метров за двадцать, и закрыть глаза. Тогда мозг отдыхает, а ноги сами несут тело вперед, пока не оступишься. Оступился, открой глаза на миг, сделай корректировку, как говорят артиллеристы, доверни прицел и шагай дальше. А уж если есть за что держаться на ходу, скажем, за телегу или лафет орудия, так это вообще царский сон, курорт!

О той ночи, до которой я довел свое повествование, могу сказать, что она-то как раз запомнилась. Наш сон был прерван гулом танков. По маршруту, проложенному саперами, шли «коробочки». Они преодолели до рассвета немалое расстояние и теперь приближались к переправе через овраг. Покачивая в такт движению стволами пушек, танки словно говорили нам: «С добрым утром!»

В ответ мы радостно суетились, так как знали, что танки примут нас к себе на борт и до тех пор, пока не прибудем на новые позиции, для нас наступят короткие часы отдыха, даже блаженства на войне. По двое, по трое мы усядемся за башнями, где от моторов идет такое желанное тепло, и сможем хоть немного согреться и обсохнуть. Надо только покрепче ухватиться за скобу, чтобы не слететь на ходу под гусеницы.

С танкистами мы живем душа в душу. Наши отношения напоминают симбиоз морской актинии с раком-отшельником, о чем мы читали до войны в школьных учебниках по зоологии. Там, как известно, бронированный извозчик катает наездницу за то, что та оберегает его от внешних врагов. Наше содружество основано на таких же принципах: танки избавляют саперов от утомительных пеших переходов и других физических перегрузок, мы оберегаем их в бою.

Конечно, это громко сказано: «оберегаем в бою». На нас танкисты рассчитывают, когда дело касается пехоты противника. Когда же доходит до артиллерийской дуэли, их жизнь зависит только от собственного мастерства – от умения маневрировать машиной на поле боя и вести огонь на скорость и точность. Не успеешь ты – успеют тебя.

Танк для экипажа – его окоп, его крепость, его последняя защита и надежда. Как бы ни было страшно под обстрелом, танкисту нельзя покидать эту крепость. Вовсе не случайно каждый факт потери экипажем машины тщательно расследовался потом в штабе: а не было ли в этом случае трусости или еще хуже – дезертирства?

Среди танкистов корпуса ходила песенка. Напевали ее на мотив известных куплетов о разудалом казачьем атамане, с которым было так любо жить-не тужить. И начиналась песня схоже, только вместо слов «А первая пуля…» танкисты пели «Первая болванка попала танку в лоб – механика-водителя загнала прямо в гроб». Далее следовал хорошо известный, но видоизмененный припев: «Эх, любо, братцы, любо, любо, братцы, жить – в танковой бригаде не приходится тужить». Затем новый куплет: «От второй болванки лопнула броня – крупными осколками поранило меня» – и снова припев. А дальше, поскольку командир танка, хотя и раненный, все же остался жив, события в песне развиваются следующим образом: «Утром вызывают в особый отдел: почему ты вместе с танком не сгорел?» Что оставалось делать танкисту? Зная, что большего наказания, чем послать со штрафной ротой на передовую, ему не будет, что свою вину он может искупить только смертью или пролитой кровью, танкист заявляет: «Я ему в ответ тогда и говорю: завтра же в атаке обязательно сгорю».

Танки в бою берегли. В нашем корпусе 10-й разведбат, который в силу своего предназначения должен обладать высокой маневренностью, был полностью механизирован танками, бронетранспортерами и мотоциклами. Так вот, все в корпусе знали боевую присказку командира разведбата. Посылая разведчиков на задание, он неизменно говорил: «Танки, танки мне берегите, а эти мандовошки, – кивал он в сторону мотоциклов, – везде проскочат, не попадутся…»

Танки берегли, а танкистов любили. Этих стальных парней окружал ореол некоей загадочности и исключительности их нелегкой военной судьбы. В тот день озябших и продрогших саперов «коробочки» приняли к себе на броню и от переправы, где навечно оставались три наших боевых товарища, повернули в сторону передовой. Танкисты спешили. Они лучше нас знали обстановку, и их тревога передалась нам. Как скоро выяснилось, была причина спешить.

На походе к новым позициям мы буквально напоролись на следы свежего танкового боя. То ли это была наша разведка боем, то ли по какой другой причине наши «тридцатьчетверки» попали под огонь немецких орудий. Три боевые, еще недавно грозные машины стояли обгорелые неподалеку друг от друга. У одной, которая была ближе к нам, из башенного люка свисало до пояса тело танкиста. От комбинезона – одни лохмотья, на ягодицах от огня лопнула кожа и обнажились красные, запекшиеся шрамы. Возле другой, у самых гусениц, тоже были два обгорелых трупа. Над полем стояла подозрительная тишина. Ни с немецкой, ни с нашей стороны не раздавалось ни звука – похоже, мы очутились на нейтральной полосе. Из машин еще не выветрился чесночный запах тротила и запах горелого металла. По всему было видно, что трагедия разыгралась всего несколько часов назад, скорее всего накануне вечером. Значит, мы подоспели вовремя.

Суровые танкисты вызывали по рации «Сосну», просили на связь «Первого». Мы же, соскользнув с брони, и без приказов ясно видели свою задачу: окопать танки, поставить мины, похоронить убитых. Что-то не везет нам в этом походе. Вроде и не воюем, от передка отвернули, а уже вторая могила за два дня. Судьба, что ли, такая?

Судьба у саперов действительно особая. Наше дело без конца кому-то помогать. Атакует пехота, ей почет и слава, а первыми, до пехоты, тихо, молча, без звука, лезут под проволоку саперы. В прорыв идут танки, но раньше их по минному полю на коленях да локоточках проползем мы, чтобы убрать с дороги затаившиеся в земле смертоносные игрушки, которым мы платим дань своими молодыми жизнями. И что удивительно – это не война, не бой, это работа. Копать, строить, хоронить – да нет такого дела, которого бы не касались наши руки.

А выбирать не приходится. На войне все расписано, на войне каждому свое: танкистам – танкистово, саперам – саперово. Так что все верно: кому подорваться, а кому – сгореть заживо – это уж как на роду написано!

Не дожидаясь команды, Смирнов-вологодский уточняет на карте ориентиры, к которым будет «привязана» могила. Тут надо быть точным. Те, кто получат похоронку, должны знать, что их сын (муж, брат, отец) пал смертью храбрых в боях за Советскую Родину и похоронен в братской могиле на восточной (западной, южной, северной) окраине такого-то населенного пункта.

Как часто это скорбное известие было последним утешением родным и близким, которые, оплакивая воина, хотя бы знали место его захоронения. Ведь о многих погибших на войне нет таких известий и до сих пор.

Дикая мысль приходит мне в голову в этом месте повествования. А может, и лучше, что не известно место захоронения? Может, и вправду, лучше вразнос: «ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей?» По крайней мере, никто не надругается над могилой?!

Какая-то душевная галлюцинация, а отвязаться от нее не могу. Не могу потому, что я ведь и начал писать эти заметки, когда узнал о фактах осквернения могил советских воинов в Литве. С тех пор многое изменилось в мире. Уже нет так называемых прибалтийских союзных республик. Они стали суверенными государствами. Да и сам Союз претерпел такие метаморфозы, что еще недавно подумать об этом было страшно.

Тогда, в начале работы над записками, я вроде не без оснований размышлял, что в такой ситуации – время лучший лекарь. Оно способно остудить людские страсти и спокойно расставить все по своим местам. Как и многим другим ветеранам Отечественной войны, а тем более участникам боев в Прибалтике, мне хотелось верить, что те вспышки людской злости были не более чем единичные, случайные факты потери самообладания.

Увы, мои миролюбивые предположения не оправдались. Война не затихала все эти годы, она продолжается и поныне. Из Балтии (так теперь называется этот регион) потянулись в Россию скорбные процессии: оттуда выдворяют не только живых – выдворяют мертвых. В Вильнюсе сбросили с пьедестала монумент командующему фронтом генералу И. Д. Черняховскому, освобождавшему этот город. Прах полководца перенесен в Россию. Что дальше? Вслед за командующим двинутся полки его павших солдат? Куда им идти? Страшно подумать: мертвецы – беженцы.

Поветрием беспамятства веет из бывших республик Союза. И там нашлись силы, скорые на расправу с нашим прошлым. Горячие головы крушат памятники и монументы героям войны, выдающимся деятелям нашего прошлого, словно вся история начинается с них самих. Еще хуже (хотя куда уж хуже?) тот вандализм, который разного рода подонки творят над могилами скрытно, под покровом ночи. Волна осквернений уже прокатилась по кладбищам Саратова, Ростова-на-Дону, Мурманска, Санкт-Петербурга, Москвы. Какое кощунство!

Обеспокоенный этим, шел я в Сокольники майским утром на встречу с однополчанами в День Победы. Собралось человек пятьдесят. Из пяти тысяч – пятьдесят, из них лишь двое иногородних: из Кемерово и Дзержинска Нижегородской области. И ни души «из ближнего зарубежья». А ведь на фронте в корпусе был представлен едва ли не весь Советский Союз.

По давней журналистской привычке наблюдаю со стороны, как, поджидая однополчан, что-то помечает в записной книжице невысокий худощавый человек в джинсовой кепке с коротеньким козырьком, прикрывающим лоб, со звездой Героя и полдюжиной орденов на груди. Это председатель Совета ветеранов нашего корпуса Иван Алексеевич Сорокин – тот самый лихой командир 10-го разведбата, который перед наступлением призывал беречь танки и с юморком отзывался о разведчиках-мотоциклистах. Он-то и сказал мне, что никого из саперов на встрече нет, а мой комбат майор Попов Николай Македонович болен.

Я позвонил комбату, поздравил с праздником, спросил о здоровье.

– Прижало немножко. Говорят, сосуд какой-то подкачал…

Я рассказал, что пишу очерк о саперах, вернее, всего об одном задании для роты капитана Куриленко – проложить маршрут танкистам под Шяуляем и спросил, помнит ли комбат тот случай, когда одним снарядом убило нескольких наших саперов?

– Да разве все упомнишь? Сколько их было, таких случаев? Трижды за войну обновлялся батальон. А ведь немаленький был, человек пятьсот. Ты Сашке в Новгород позвони, он должен помнить…

Сашка – это капитан Бобренко Александр Петрович, начальник штаба батальона.

– А может, ротного разыскать? Он москвич…

Комбат помолчал, а потом как-то глухо и отрешенно ответил:

– Умер твой ротный. И Сулягин умер, и Надточий умер…

Он называл своих ближайших помощников на войне, с которыми совершил, может быть, самое значительное свое дело в жизни. Сулягин Иван Иванович, старший лейтенант, командир 1-й роты, талантливый московский архитектор. В 45-м или 46-м, когда уже не надо было минировать да подрывать, когда пришла пора учить солдат строить, он со своей ротой по собственному проекту соорудил на берегу немецкого озера такой терем из еловых бревен-карандашей, что из всей округи люди приходили любоваться.

Надточий Сергей Николаевич, подчеркнуто аккуратный даже во фронтовой обстановке, тоже старший лейтенант, помпотех, отвечал за боевую готовность всей матчасти батальона. А это нелегкая ноша. Уходят люди, пополняя списки безвозвратных потерь…

Этот разговор с комбатом был в 1993 году, а годом позже, в 1994-м, отправляясь 9 мая на традиционную встречу ветеранов корпуса, я уже знал, что не придет больше и мой комбат в Сокольники – он умер в марте, не дожив двух месяцев до светлого праздника Победы.

На встречу пришло человек 20–25. Нас все меньше и меньше. Снова в своей серой джинсовой кепочке председатель Совета ветеранов Иван Алексеевич Сорокин в окружении однополчан. Он оживлен и энергичен, а ведь недавно отпраздновал восьмидесятилетний юбилей. Бойцы вспоминают минувшие дни. И есть что вспомнить – за плечами вон какой путь! Оставшись после войны в рядах Вооруженных Сил, Иван Алексеевич много лет передавал свой опыт другим на знаменитых офицерских курсах «Выстрел».

Лучатся улыбками лица, будто и не стареют они, у близнецов – братьев Первовых, Геннадия и Ярослава. Они мои годки, тоже с двадцать пятого. В сорок третьем, когда назревали события на Курской дуге, им даже не дали доучиться в военном училище и двинули в самое пекло раскалившейся войны – под Обоянь. Оттуда и начался их боевой путь. Мало уцелело тех ребят.

Братьев Первовых судьба хранила, хотя осколки оставили свои отметины на их телах – Ярослава ранило вскоре, под Курском, а Геннадия – годом позже, уже в Румынии. Но братья дошли до Победы, а дальше жизнь сложилась так, что один стал военным медиком, другой – связистом. Один в поликлинике, другой – на кафедре, в институте, до сих пор. Не стареют душой ветераны!

Худощавый и загорелый, с командирской сумкой через плечо – словно только что из штаба, где он получил новое боевое задание, – секретарь нашего Совета Виль Матвеевич Быков. Оглядев наше скромное воинство, пошутил: на один взвод наберется…

С Быковым мои пути пересекались не только на фронте, но и в мирной жизни. Оказывается, мы в один и тот же год поступили на один и тот же филологический факультет Московского государственного университета, только я на отделение журналистики, а он предпочел романо-германскую филологию. Вскоре наше отделение отпочковалось в самостоятельный факультет, но многие лекции мы слушали вместе. Нашими учителями были в то время звезды первой величины – профессора Благой, Радциг, Соколов, Поспелова, Гудзий, Самарин и многие другие замечательные ученые и педагоги. О таких ученики их хранят добрую память всю жизнь. По настоянию профессора Р. М. Самарина аспирант Быков был направлен на языковую практику в США, что и определило весь его дальнейший жизненный путь как исследователя, научного работника. Он много лет проработал в Академии наук, написал ряд книг, а в этот раз, беседуя со мной, вдруг задал вопрос, который удивил бы любого, оказавшегося на моем месте. Он спросил: нет ли у меня связей с «Собеседником», которому хотел бы предложить одну интересную работу. «О чем?» – поинтересовался я. «Это моя переписка с дочерями Джека Лондона»…

Вот такие люди пришли на встречу в Сокольники 9 Мая. О каждом из них можно написать захватывающую историю. В бою они не раз смотрели смерти в глаза, им подвластны высокие вершины человеческого духа. В одном они бессильны – как и я, как и другие ветераны: они ничего не могут поделать с дикостью и варварством нелюдей, оскверняющих наше прошлое, нашу память. Одна надежда – на то, что когда-нибудь этот разгул остановит суровый закон.

…Ровно в полдень танкисты, ветераны других частей и соединений двинулись под музыку оркестра по аллеям парка к месту главного торжества – открытой летней эстраде. Они шли сквозь строй москвичей и гостей столицы, встречающих их улыбками и цветами. И когда ведущий этот праздник представил собравшимся в театре ветеранов 3-го гвардейского дважды орденоносного Котельниковского танкового корпуса – в аллеях парка, в верхушках чуть задымившихся свежей листвой берез долго не смолкали аплодисменты в честь тех, кто сполна выполнил свой долг перед Родиной.